Текст книги ""Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

«правильные ответы», которые ему следовало давать на очной ставке. После этого в кабинет следователя

был вызван Вилли Клейст. Ему пришлось выслушать следующее признание Диттбендера: «Я предложил

Клейсту заняться вопросом подготовки новых кадров для создания троцкистско-террористических групп в

Доме политэмигрантов, в гостинице

251

"Балчуг", в доме ЦК МОПРа. Это задание Клейст плодотворно реализовал».

Нетрудно представить себе тот шок, который испытал обвиняемый в несовершенных преступлениях. В

трудных ситуациях Клейст неоднократно обращался к представителю МОПР за поддержкой и материальной

помощью, теперь же каждый полученный им рубль оказывался платой за поставку шпионской информации.

Диттбендер продолжал исполнять заученную роль: «Я хочу еще раз посоветовать Клейсту, чтобы он

заканчивал свою борьбу с советским следствием и становился на путь саморазоблачения, ибо вся наша

контрреволюционная организация органами НКВД вскрыта и единственным выходом из этой

контрреволюционной грязи может служить только чистосердечное признание своей вины перед Советской

властью».

Это был сильный аргумент – разве может настоящий коммунист сомневаться в том, что советское

государство, а тем более органы государственной безопасности, делают все для блага социализма? Но с

другой стороны, как быть с личной убежденностью в собственной невиновности? Можно ли уважать себя

после того, как погрузишься в ложь, а значит, обречешь на гибель своих товарищей по борьбе? Очная ставка

завершилась ничем, Клейст продолжал стоять на своем. И оказался прав.

После завершения «ежовщины» многие из обвиняемых стали отказываться от своих признательных

показаний, данных под давлением следователей. Среди них был и близкий знакомый Клейста, тоже депутат

Прусского ландтага, Пауль Швенк. Уже 2 декабря 1938 г. он признал, что оклеветал товарища: «Клейста я

могу охарактеризовать как исключительно честного, много работающего для компартии человека». Дело

стало разваливаться как карточный домик, фактически оно держалось теперь на показаниях одного

Диттбендера. Чтобы спасти сфабрикованную конструкцию, руководство областного управления НКВД

разрешило выводить за рамки дела о заговоре в немецкой секции Коминтерна тех из обвиняемых, кто не дал

ни одного «признательного протокола».

28 января 1939 г. так поступили и с Вилли Клейстом. Однако в основе такого поворота событий лежали не

только его уверенность в своей правоте и несгибаемая воля, но и активная борьба с неправедным

следствием. В его архивно-следственном деле сохранились многочисленные жалобы и заявления, которые

после снятия Ежова стали приобщаться к следственным материалам, передавались органам прокуратуры.

Они представляли собой не крик души оказавшегося у последней черты человека, а скрупулезное

разоблачение всех пунктов обвине

252

ния. Такие заявления не появлялись спонтанно, они складывались в голове долгими ночами, когда

заключенные спали по очереди в переполненных камерах, и заучивались наизусть. Их тексты напоминают

ходьбу по лезвию ножа, хотя внешне они и выглядят достаточно серо на фоне других откровений узников

Лубянки. Не случайно они адресованы не Сталину и не Ежову, как обычно, а конкретному следователю,

знакомому с обстоятельствами дела. Именно такой стиль борьбы дал свои результаты.

В своих заявлениях Клейст не допускал и намека на то, что все произошедшее с ним являлось театром

абсурда. Последовательно разбивая доводы обвинителей, он делал вид, что принимает их всерьез. Такая игра

со следователями не могла не импонировать последним. Сказывалось и то, что им приходилось иметь дело с

одним из героев революционной борьбы, на примерах которой воспитывались антифашистские убеждения

молодого поколения советских граждан. 11 мая 1939 г. состоялся последний допрос, зафиксированный в

деле. Судя по его протоколу, следователь в какой-то степени попал под влияние сильной личности – все-

таки перед ним сидел человек, отчет о выступлении которого на Лейпцигском процессе напечатали все

советские газеты. В тот же день Клейсту было сообщено об окончании следствия по его делу. Но он не стал

пассивно ждать приговора, а продолжал сочинять заявления, в которых точно выдерживал собственную

линию защиты – никаких сомнений в правильности проводимой политики репрессий и резких выпадов в

адрес следствия, и в то же время никаких уступок в вопросе о собственной вине.

15 июня 1939 г. он писал следователю: «Уже почти 15 месяцев я нахожусь в тюрьме. Мое мнение по поводу

этого ареста Вам известно. Оно по-прежнему то же самое: если этот арест по причинам внутреннего и

внешнего положения Советского Союза явился частью общих мероприятий, направленных против

эмигрантов, то я как коммунист достаточно политически грамотен и дисциплинирован, чтобы все это понять

и даже согласиться с ним, хотя эти 15 месяцев в моральном и психологическом отношении являются самым

тяжелым периодом моей жизни. Если же мой арест последовал на основании предположения, что я каким-то

образом совершил преступление против интересов Советского Союза, Коммунистического Интернационала

и КПГ, то я не могу поступить иначе, кроме как решительно протестовать против моего ареста».

Можно предположить, что это письмо стало последней каплей, упавшей на ту чашу весов сталинской

Фемиды, где собирались доводы в защиту обвиняемых. В Коминтерн было отправлено поручение дать

материал, который позволил бы закрыть дело в пользу обвиня

253

емого. Отсюда и возник запрос о поведении Клейста в ходе Лейпциг-ского процесса, на который правильно

отреагировали и сотрудники отдела кадров ИККИ, и сам Георгий Димитров. В постановлении о завершении

следствия полностью приводилась резолюция последнего – Коминтерн все еще занимал выдающееся место

в иерархии ценностей советского государства. Случилось то, что не так уж часто происходит в жизни, но, безусловно, украшает ее. Вилли Клейст помог болгарскому коммунисту, когда тот сидел на скамье

подсудимых в ходе процесса о поджоге рейхстага. Димитров смог погасить свой долг, когда функционер

КПГ оказался на Лубянке и стал жертвой надуманных обвинений. Клейст был освобожден в числе первых

жертв массового террора 1937-1938 гг. – и в числе очень немногих.

Ему была назначена персональная пенсия, представительство КПГ сделало все для того, чтобы обеспечить

его работой и жильем. Неоценимую помощь для Клейста сыграла поддержка его жены. Когда он находился

под следствием, она забрасывала письмами все инстанции, ручаясь честью коммунистки, что ее муж не

совершал никаких преступлений. «Прожив с ним 2 года, я видела в нем только хорошего друга и

прекрасного товарища...» – писала Антонина Жилкина в немецкую секцию ИККИ на следующий день

после ареста мужа. В 1947 г. Вилли Клейст, вновь ставший Керфом, вместе с семьей отправился в

Восточную Германию. Он не пытался вернуться к партийной карьере, но знакомство с Пиком и Ульбрихтом

создавало необходимую подушку безопасности и открывало многие двери. В 50-е гг. Керф работал

заместителем директора Института современной истории при Академии наук ГДР.

Эта должность побуждала к размышлениям о собственной судьбе на фоне закончившейся эпохи. Он мог бы

многое рассказать о полутора годах, проведенных в застенках Лубянки. Он мог бы сравнить их с полутора

годами, проведенными в нацистских концлагерях. Но Вильгельм Керф не сделал этого. И умер, окруженный

почетом, унеся в могилу то, что сохранилось для потомков только в его следственном деле.

Ганс Мориц-Гримм: ХОЗЯИН РАДИОВОЛН И СОЗДАТЕЛЬ КИНОГРЕЗ

«Говорит Берлин, говорит Берлин, вызываю Москву!» – повторял в микрофон молодой человек,

склонившись над мудреной аппаратурой. В скромной квартире на Фридрихштрассе, в самом центре

германской столицы, начала свою работу тайная радиостанция КПГ,

254

предназначенная для оперативной связи партии с высшим руководством мирового коммунистического

движения – Исполкомом Коммунистического Интернационала.

На дворе подходил к концу 1928 г. – один из самых спокойных в короткой и несчастливой биографии

Веймарской республики. Казалось, усилиями министра иностранных дел Густава Штреземана она завоевала

равноправие в семье европейских народов, и в то же время сумела справиться со своими внутренними

врагами – правыми и левыми радикалами. Для последних – коммунистов – период стабилизации

Веймара означал нелегкие времена. Скатившись на обочину политической жизни, компартия погрязла во

внутренних конфликтах. Ее руководство, подстегиваемое из Москвы, пыталось вернуть революционную

перспективу в эпоху, когда о революции предпочитали не вспоминать. На идеологические разногласия

вождей КПГ первого поколения накладывались личные интриги и борьба самолюбий.

Своего пика внутрипартийный конфликт достиг в «афере Виттор-фа» – коррупционном скандале о

распределении денег, поступавших из Москвы. Доверенное лицо председателя КПГ Эрнста Тельмана,

секретарь гамбургской организации партии признался в растрате доверенных ему средств. Более того,

оказалось, что Тельман прикрывал своего человека, утаив от руководства Коминтерна информацию о

произошедшем.

В конце сентября 1928 г. подавляющее большинство членов ЦК вынесло решение о смещении Тельмана с

его поста. Это выглядело как дворцовый переворот, совершенный втайне от московского руководства. А там

как раз разгорался конфликт между Сталиным и «правыми», и «афера Витторфа» неожиданно была

вознесена на невиданную высоту. Генсек ЦК ВКП(б) потребовал дезавуировать решение Центрального

комитета братской партии, увидев в нем происки своего оппонента – Николая Бухарина, продолжавшего

выступать в роли неформального лидера Коммунистического Интернационала.

Решающую роль во временном успехе берлинских противников Тельмана сыграло то, что они находились

вне оперативного контроля Москвы. Да и его сторонники не имели возможности своевременно пожаловаться

на решение большинства ЦК. О берлинских событиях в Исполкоме Коминтерна узнали только через

несколько дней, да и то из сообщений некоммунистической прессы. Чтобы получить более или менее

достоверную информацию, в Москву были вызваны два функционера КПГ, вылетевшие из Берлина

регулярным авиарейсом. Прошло еще несколько дней, прежде чем руководство Коминтерна оказалось в

курсе дела.

255

Сталин настоял на том, чтобы Тельмана вернули на пост председателя партии. Его последний противник в

партийном руководстве – Бухарин – проиграл и на коминтерновском фронте. Но в нашей статье речь

пойдет не об этом. Внутрипартийный конфликт в Берлине показал, что имевшиеся каналы коммуникации не

соответствовали претензии Коминтерна на звание «генерального штаба мировой революции». Так дальше

продолжаться просто не могло.

В свою очередь, тельмановское руководство германской компартии сделало свои выводы из произошедшего.

Необходимо было иметь постоянную связь с «кураторами» из ИККИ, причем она должна быть

конспиративной, закрытой от полицейского надзора и легкодоступной. Решение лежало в технической

плоскости – между Москвой и Берлином следовало наладить радиосвязь. Его практическая реализация

была поручена одному из руководителей КПГ – секретарю Политбюро Лео Флигу. Тот, в свою очередь,

обратился к своему старому знакомому Гансу Гримму, который работал инженером и одновременно являлся

руководителем районной организации партии во Франкфурте-на-Майне.

Вот мы и вернулись к главному герою нашего очерка, который отправлял в эфир радиопозывные Берлина.

Гримм родился в 1895 г. в благополучной и преуспевающей семье инженеров-железнодорожников. Его отец

был инспектором железных дорог Берлина, один из его братьев – Генрих – займет этот пост в 30-е гг.

Младший из трех братьев и двух сестер, Ганс также проявлял недюжинный интерес к достижениям

технического прогресса, что и предопределило его дальнейший жизненный путь. В 1917 г. он закончил

инженерную школу и поступил на работу в фирму АЕГ – ведущего разработчика систем радиосвязи.

Гримм не принимал участия в Первой мировой войне, хотя предприятие, где он работал, неплохо заработало

на военных поставках. Война показала бессмысленность 4 лет массовой бойни, приведшей к опустошению

значительной части Европы. Казалось, урок не пошел впрок – без радикальных общественных перемен

предприниматели в погоне за сверхприбылями смогут развязать новые войны. Молодежь, прошедшая через

«стальную грозу», размышляла о том, как вырваться из заколдованного круга, искала альтернативные

проекты общественно-политического устройства.

Еще один брат Ганса – Герман – военный летчик, разделял идеи радикальных социалистов, вращался в

кругу тех, кого на исходе войны называли «спартаковцами». Один из них – Франц Демут – сумел увлечь

молодого инженера перспективой всемирной революции пролетариата, и тот, выходец из отнюдь не

пролетарской среды, вскоре стал членом, а потом и функционером германской компартии.

256

Молодой человек с жаром взялся за партийные поручения, забросив служебную карьеру. В 1923 г. в партии

всерьез заговорили о подготовке «германского Октября». В стране бушевала гиперинфляция, рабочие шумно

выражали недовольство политикой берлинских кабинетов, нарастала волна забастовочного движения, дело

доходило до разграбления продовольственных магазинов и складов. Из Москвы шли деньги на оплату

военных специалистов и закупки оружия, Генеральный штаб Красной Армии разрабатывал планы прорыва в

Центральную Европу для помощи германским пролетариям.

Ганс Гримм и его соратники считали, что идут в первых рядах борцов за победу мировой революции, среди

функционеров КПГ царило настроение «сейчас или никогда». Гримма отправили в Южный Ба-ден для

подготовки там вооруженного восстания рабочих-горняков. Во время одного из допросов на Лубянке он

рассказывал, что «тогда мы были отлично снабжены разнообразным оружием, так как эта местность

являлась прифронтовой полосой и рабочие после войны Германии с Францией напрятали много оружия».

После того как из Саксонии, где коммунисты вошли в правительство и находился ЦК КПГ, 21 октября 1923 г.

пришел сигнал отбоя, ему подчинились не все боевые дружины. Настроенные на последний и решительный

бой, они считали, что лучше погибнуть с честью, чем отступить с позором.

Широко известно «гамбургское восстание», ставшее основой для героической легенды о Тельмане. Гримм

вместе с Максом Боком (в будущем первым министром труда земли Баден-Вюртемберг) вопреки приказу

также повел в бой отряды горняков, но вооруженное выступление на юго-западной окраине Веймарской

республики завершилось захватом лишь нескольких полицейских участков. Лидеры местной КПГ были

арестованы, но в условиях нестабильной политической ситуации в стране отделались достаточно мягкими

сроками. Гримм получил 4 года заключения в крепости. Он вышел из тюрьмы города Брухзаль таким же

убежденным коммунистом, каким он был в зале судебного заседания.

Пришедший во Франкфурт приказ ЦК КПГ немедленно прибыть в Берлин не вызвал у Гримма особого

удивления – он привык к тому, что партийных функционеров перебрасывают с места на место, не

спрашивая из согласия. Однако предложение, которое ему сделал Лео Флиг, оказалось крайне неожиданным.

Об этом трудно было даже мечтать – поручение наладить радиосвязь с Москвой открывало перед молодым

инженером и коммунистом уникальный шанс использовать свои профессиональные знания для дела

мировой революции.

257

Получив паспорт на имя швейцарского гражданина Генриха Мельхера, в декабре 1928 г. Ганс Гримм

отправился в столицу Советской России. В отделе международной связи Коминтерна он получил

необходимую аппаратуру и инструкции, и вскоре в съемной квартире в самом сердце Берлина заработал

радиоприемник, а затем и передатчик германской компартии. Его использовало не только руководство КПГ, но и советская разведка. Однако собранная буквально на коленях аппаратура работала с перебоями, зависела

от погоды и даже от направления ветра. Для того чтобы установить устойчивую связь Гримму приходилось

неоднократно ездить в Москву за новыми инструкциями и материалами. Там взяли на заметку толкового

инженера с партбилетом.

Перспективы, которые открывала радиосвязь для установления прямых контактов с компартиями в самых

удаленных уголках земного шара, все более захватывали умы руководителей Коминтерна. Курировавший это

направление работы Иосиф Пятницкий добился в ЦК ВКП(б) выделения ассигнований на строительство

специальной радиостанции. Было определено место под Москвой, к югу от города Пушкино, советские

торгпредства за рубежом получили срочные задания на закупку новейшего оборудования.

Оставался немаловажный вопрос: кто станет техническим руководителем секретного строительства. Выбор

пал на Ганса Гримма, и с 1930 г. его судьба была уже неразрывно связана с Москвой, с ее известными и

засекреченными адресами – зданием Коминтерна на Моховой, радиостанцией на берегу реки Клязьмы,

гостиницей «Люкс», где жили руководящие кадры мирового коммунистического движения. И с Лубянкой,

куда его будут привозить из тюрьмы на допросы в течение полутора лет.

Предшествовавшие аресту годы жизни Гримма, принявшего в СССР в целях конспирации фамилию Мориц,

можно описать достаточно кратко. До 1934 г. он занимался совершенствованием радиосвязи Коминтерна и

его секций, но так и не смог интегрироваться в номенклатурную систему этой организации. Гримм считал

себя главным специалистом в технических вопросах и ревниво оберегал свое первенство, что

запрограммировало конфликт с руководителем отдела международной связи – Александром Абрамовым-

Мировым. Последний одержал победу, и немецкий инженер был отправлен во «внутреннюю ссылку» – на

хозяйственную работу в Управление делами ИККИ. Там он занимался закупками мебели и иного обору-

дования – руководство Коминтерна готовилось к переезду в новое здание на Ленинских горах, и для его

аппарата необходимо было обеспечить комфортные условия работы.

258

Гримм тихо страдал оттого, что вынужден заниматься всякой чепухой, несколько раз обращался к своему

бывшему покровителю – Иосифу Пятницкому, но до поры до времени все было безрезультатно. Пока не

подвернулся счастливый случай – принимая киноаппаратуру для нового здания Коминтерна, он

познакомился с заместителем директора студии «Мосфильм» Борисом Сливкиным. Последнему приглянулся

толковый немец, отлично говоривший по-русски, и для Гримма начался совершенно новый, хотя и очень

короткий отрезок его профессиональной карьеры – он стал сотрудником, а затем и главным инженером

советской «фабрики грез».

Мысль о том, чтобы вернуться на коминтерновский фронт не покидала его и на фронте «важнейшего из

искусств». Гримм неоднократно подавал заявления с просьбой разрешить ему выезд в Испанию или Китай

для того, чтобы помочь местным революционерам в установлении радиосвязи с Москвой. Однако

постепенно новая работа захватила его целиком – на «Мосфильм» прибывало новейшее американское

оборудование для съемки звуковых фильмов, и для того, чтобы пустить его в ход, требовались недюжинные

знания и солидный запас энтузиазма.

Позже в собственноручных показаниях, написанных на Лубянке, Гримм под давлением сотрудников НКВД

изображал болезни роста советского кинопроизводства в контрреволюционном духе. Действительно, в этой

сфере хватало и интриг, и некомпетентности, и откровенного разгильдяйства. Импортные кинокамеры и

осветительное оборудование либо поступало некомплектным и лежало на студии мертвым грузом, либо

выходило из строя, попав в неумелые руки. Процесс проявления кинопленки так и не стал автоматическим, это вело к огромному количеству брака и исчезновению «уникальных исторических сцен» вроде

выступления товарища Сталина перед своими избирателями.

И тем не менее в годы, когда Гримм работал на «Мосфильме», страна получила самые яркие

художественные кинокартины. Главный инженер ввел процесс ежедневного планирования, закрепил

оборудование за конкретными людьми, что позволило резко сократить количество аварий. Для кинофильма

«Волга-Волга» был построен специальный тонваген, хотя на такое оборудование не имелось даже проекта.

Многие из фактов, приведенных Гримом в своих показаниях, если очистить их от контрреволюционной

«упаковки», могли бы в немалой степени дополнить историю отечественной кинематографии.

По воспоминаниям знакомых его жены Марии Шавер, работавшей в Коминтерне, Мориц-Гримм пропадал на

студии с утра до вечера, ча

259

сто отправлялся туда и в выходные дни. Но дело сдвинулось с места, технический уровень советских

кинокартин в течение двух-трех лет достиг мировых стандартов. Гримм имел все основания считать себя

удачливым представителем новой советской интеллигенции – ему предоставили служебную машину, семья

получила отдельную квартиру в центре Москвы, в Большом Гнездниковском переулке.

Желание отправиться на передовую мировой революции не исчезло, но незаметно отошло на второй план,

тем более что и Коминтерн не проявлял особого интереса к своему бывшему сотруднику. Гримм продолжал

оставаться в стратегическом резерве, в ходе одного из допросов он говорил, что «мне было предложено

вести себя в Москве как на конспиративной партработе». Члену московской организации КПГ было

запрещено посещать общие партийные собрания, даже взносы он платил тайно. Однако такая секретность не

распространялась на высших руководителей германской компартии – Гримм неоднократно устраивал им

экскурсии в съемочные павильоны «Мосфильма», у него в гостях бывал Вильгельм Пик, ставший в 1935 г.

Председателем КПГ.

1937 г. вошел в историю СССР не только выходом в прокат таких замечательных фильмов, как «Петр

Первый» или «Возвращение Максима». И не столько этим. В стране полным ходом шли массовые

репрессии, они охватывали все новые группы населения, попадавшие в категорию «врагов народа». Дошла

очередь и до иностранцев, каждый из которых рассматривался в качестве шпиона, работающего на державы, враждебные Советскому Союзу. 8 марта 1938 г. был арестован и Ганс Мориц-Гримм. Первоначально просто

как выходец из Германии, хотя и получивший к моменту ареста советское гражданство. Как только был

установлен круг его знакомых, у следователей из областного Управления НКВД появился простор для

фантазии, или, используя служебный сленг, «для разворота дела». К тому моменту давно уже были

арестованы и Абрамов-Миров, и Сливкин. После невыносимых истязаний и угроз они стали давать

«чистосердечные показания». Первый признал себя резидентом нескольких иностранных разведок, второй

– главой троцкистско-террористической организации в Государственном управлении кинематографии.

Анализ хода следствия показывает, что дело Гримма поворачивали и в первом, и во втором направлениях, ожидая, очевидно, решения вышестоящего начальства. Чем пышнее был букет пунктов политической 58-й

статьи УК, которые фигурировали в обвинительном заключении по делу, тем более благоприятными

оказывались перспективы получения новых званий, наград и повышения по службе. Никогда оперативные

сотрудники НКВД не совершали такие головокружи

260

тельные карьерные скачки, как в тот страшный год, когда им было поручено проведение «массовых

операций».

Уже 15 марта 1938 г. арестованный немецкий инженер признал себя шпионом и агентом гестапо. В ходе

допроса 14 августа Гримм добавил, что принимал активное участие «в право-троцкистской организации,

действовавшей в системе кинопромышленности, и по ее заданию на Мосфильме вел вредительскую

деятельность». Поскольку под началом немца находился отдел киностудии, занимавшийся подготовкой

пиротехнических эффектов, Гримму приписали заодно и подготовку покушения на руководителей

большевистской партии и советского правительства. Согласно первому обвинительному заключению по его

делу, немецкий инженер разработал конструкцию ручной гранаты, выполненной в виде портсигара и

начиненной динамитом, чтобы бросить ее из рядов демонстрантов на трибуну Мавзолея.

Любой разумный человек поставил бы вопрос, возможно ли физически выполнять враждебные действия

такого масштаба, но в системе НКВД сомнения не приветствовались. Напротив, чем невероятнее была ложь, тем охотнее ей верили те, кто распределял арестованных по первой и второй категориям. Но в данном случае

подручные Ежова, стараясь выслужиться перед своим начальством, явно переборщили.

Дело Гримма, как крайне опасного шпиона и террориста, было передано не на Особое совещание НКВД, а в

Военный трибунал Московского военного округа. Но к концу 1938 г. шестерни сталинского террора стали

сбавлять обороты – кровавый Молох был просто не в состоянии перемолоть такое количество жертв,

попавших в его объятия. Снятие Ежова с поста наркома НКВД означало, что Сталин дал сигнал к окончанию

эпохи беспредела органов госбезопасности. Одними из первых это поняли те, кто томился в переполненных

тюрьмах в ожидании приговора. Подследственные в массовом порядке начали отказываться от данных ранее

вымышленных признаний. 4 декабря 1938 г. Гримма вызвали для подписания протокола об окончании

следствия. Он написал, что его показания, данные ранее, не соответствуют действительности, однако

сотрудник НКВД порвал бланк и повторял процедуру до тех пор, пока подследственный не сдался и не

поставил свою подпись без всяких комментариев.

Немецкий инженер еще не знал, что его дело направлено в Военный трибунал, а значит, у него появился

шанс рассказать о самооговоре в ходе судебного заседания. 31 марта 1939 г. Гримм оказался перед коллегией

военных судей, его просьбы вызвать на заседание свидетелей обвинения суд во внимание не принял.

Впрочем, к тому

261

моменту все они – Абрамов-Миров, Пятницкий, Сливкин – уже были расстреляны. Подсудимый старался

не терять хладнокровия, но иногда его захлестывали эмоции от пережитой несправедливости, причем как

раз от людей, которых он считал своими защитниками и покровителями: «Проверять мою работу (по

установлению радиосвязи с Москвой. – А. В.) за границу ездили сотрудники НКВД, за хорошую работу они

меня расцеловали, а теперь вот посадили».

Судьи посчитали, что следствие не собрало достаточного количества улик, и отправили дело на

доследование. Это было первой, но самой важной победой Ганса Гримма в борьбе за свою честь и жизнь.

Впоследствии он подробно рассказывал, какими методами из него выбивались нужные показания в период

следствия: «Я находился на допросах почти ежедневно с 5 августа по 30 августа (1938 г. – А. В.) по 20 часов

в день», угрозы репрессировать семью дополнялись избиениями – «меня обрабатывало четыре человека».

Гримма довели до такого состояния, что он был отправлен в тюремную больницу, но и оттуда его доставляли

на допросы на носилках.

Чтобы облегчить себе жизнь, следователь требовал от обвиняемого изложить на бумаге собственноручные

признания в шпионской, диверсионной и террористической деятельности. Если они по тем или иным

причинам не устраивали работников НКВД, обвиняемого били, и все начиналось сначала. Таких показаний в

деле Гримма – несколько десятков. Они написаны дрожащим почерком, в них трудно увидеть хоть какую-то

логику, очевидно, что писавший их находился в состоянии аффекта. Затем следователь отбирал нужные

сведения, переводил их в форму вопросов и ответов, связывал воедино разные факты, придавал им

«контрреволюционную окраску». И давал подписать сконструированный таким образом протокол допроса.

В ходе дополнительного следствия практически все обвинения в адрес Морица-Гримма вроде начиненной

динамитом гранаты рассыпались в пух и прах. Однако карательная система не хотела сдаваться. Второе

обвинительное заключение, подготовленное в Особом отделе УНКВД 29 мая 1939 г., ставило в вину Гримму

среди прочего срыв восстания немецкого пролетариата осенью 1923 г.!

На сей раз попытка отправить дело на Особое совещание НКВД натолкнулась на противодействие

прокуратуры, представители которой выступили против явного «липачества». Но мужество самого

обвиняемого и профессиональный долг прокурора не являлись достаточными условиями для решительного

поворота следствия. По законам советской бюрократии такой поворот могла совершить одна-единственная

бумага извне, которую следовало «сорганизовать». 10 ноября 1939 г. прокуратура направила запрос о

Морице-Гримме в

262

Коминтерн, перечислив все его революционные заслуги и попросив их подтверждения. Сигнал был

правильно понят. 28 ноября из отдела кадров ИККИ пришла позитивная справка. Этого оказалось доста-

точно – постановлением Военного прокурора МВО Николая Зори производство по делу немецкого

инженера было прекращено, а сам он – выпущен из тюрьмы.

Освобождение лишь внешне подвело черту под темной полосой в биографии Гримма. Он вновь стал

работать на «Мосфильме», вернулся в свою старую квартиру. Но в ней уже не было жены – по приговору

Военной коллегии Верховного суда СССР от 2 июля 1939 г. Мария Шавер получила 10 лет лагерей.

Представительство КПГ в Москве, куда Гримм обратился за помощью и поддержкой, повело себя совсем

иначе, чем в случае с партийным функционером Вильгельмом Керфом, выпущенным с Лубянки несколькими

месяцами ранее. Гримм признался, что под пытками и угрозами оговорил себя и своих товарищей. Это дало

возможность функционерам германской компартии, которые сами чудом избежали ареста, занять позицию

фарисеев. 20 мая 1940 г. Интернациональная контрольная комиссия Коминтерна подтвердила решение

парткомиссии КПГ об отказе Гансу Морицу-Гримму в восстановлении в партии «в связи с тем, что

подписанием в НКВД неправильного протокола, признанием себя виновным в несовершенных им в

действительности преступлениях он ввел в заблуждение советские органы и нанес вред партии».

На заседании Гримм признал, что совершил тяжелую политическую ошибку, однако попросил учесть

обстоятельства, при которых это произошло. В развернувшейся дискуссии у него нашлись сторонники. В

частности, член ЦК КПГ и секретарь ИККИ Вильгельм Флорин настаивал на том, что обвиняемый

заслуживает снисхождения, ибо «подписал неправильный протокол в состоянии полного отчаяния,

равносильного невменяемому состоянию». Однако в конечном счете победила жесткая линия, которую

представлял Вальтер Ульбрихт: «Мориц не понимает, что в аппарате Абрамова были действительные враги, и они превратили этот аппарат во вражеское орудие. Надо ему разъяснить его ошибку в этом вопросе».

Фактически представитель КПГ продолжал настаивать на непогрешимости органов НКВД, которые нельзя

обманывать, но которые сами никогда не обманываются.

Оказавшись без поддержки эмигрантского руководства германской компартии, не имея никаких известий от