Текст книги "Наши домашние дела"

Автор книги: Александр Порецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

Въ объявленiи объ этомъ конкурсѣ сказано, что «Руководство» должно состоять въ азбукѣ, гражданской и церковной, съ присовокупленiемъ молитвъ и самыхъ необходимыхъ для всякаго грамотнаго человѣка статей назидательнаго и практическаго содержанiя, каковы: основныя положенiя и нѣкоторыя общiя статьи изъ свода законовъ о правахъ и обязанностяхъ гражданина и о присутственныхъ мѣстахъ; краткiя свѣденiя о Россiи въ историческомъ и особенно въ географическомъ и статистическомъ отношенiяхъ, съ указателемъ главнѣйшихъ городовъ и мѣстностей, важныхъ для народа въ нацiональномъ и промышленномъ значенiи; краткiя свѣденiя о праздникахъ и табельныхъ дняхъ; элементарныя понятiя о счетѣ, съ присовокупленiемъ таблицы церковно-славянскаго счисленiя. Дальше говорится, что изложенiе статей должно быть по возможности упрощено и всѣ затруднительныя выраженiя объяснены.

Вотъ программа требуемаго руководства. Не смотря на ея ясность, простоту предметовъ и видимую легкость задачи, «Руководство» все-таки должно быть составлено очень разумно, и для составленiя его необходимо короткое знакомство съ народомъ и его потребностями, такъ что задача вполнѣ стóитъ конкурса.

За удовлетворительное вполнѣ «Руководство» общество распространенiя полезныхъ книгъ назначаетъ составителю 300 руб. и сверхъ того входитъ съ нимъ въ соглашенiе объ условiяхъ изданiя. Срокъ для прiема рукописей – годъ со дня объявленiя. Рукописи, по обыкновенiю, должны быть представляемы подъ девизами, съ запечатанными въ особыхъ конвертахъ именами авторовъ.

Въ заключенiе нашей статьи, не можемъ умолчать, что для Москвы готовится или уже совершается важное событiе: румянцовскiй музеумъ переносится изъ Петербурга въ Москву; тамъ избрано для него помѣщенiе въ домѣ бывшемъ Пашкова, куда перемѣщаются также принадлежащiе московскому университету музеи и кабинеты; туда же приглашаются частныя лица и нѣкоторыя учрежденiя, какъ-то монастыри, помѣстить имѣющiеся у нихъ собранiя, вызываются частныя пожертвованiя, – съ тѣмъ, чтобъ изъ всего этого составилась московская публичная библiотека и музей.

Важность этого событiя и торжество Москвы по этому случаю будутъ понятны, если вспомнить, что въ ней, въ Москвѣ первопрестольной, до сихъ поръ не было достойной ея, достойной ея древности – публичной библiотеки.

Оригинал здесь – http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1861/AUGUST/dodelaau.htm

НАШИ ДОМАШНIЯ ДѢЛА
СОВРЕМЕННЫЯ ЗАМѢТКИ
"Время", № 9, 1861

У СТРАХА ГЛАЗА ВЕЛИКИ

Однажды въ нашемъ журналѣ было сказано, что мы, русскiе, преимущественно предъ всѣми другими извѣстными мiру народами, обладаемъ однимъ замѣчательнымъ свойствомъ, именно способностью къ искреннему признанiю своихъ недостатковъ и гласному, чистосердечному самоосужденiю. Способность прекрасная, могущая быть источникомъ великаго добра! Но бываютъ у насъ такiя явленiя, которыя не знаешь, выводить ли изъ этого нацiональнаго свойства, или отнести къ чему-нибудь другому? – только другого-то не прiищешь скоро… Такъ изъ всѣхъ существующихъ въ настоящее время въ Петербургѣ и Москвѣ повременныхъ изданiй осталось уже очень, очень немного такихъ, которыя не успѣли до сихъ поръ бросить общiй, но глубокiй взглядъ на всѣ существующiя въ сказанныхъ столицахъ повременныя изданiя (т. е. на самихъ себя), поговорить о преобладающемъ въ нихъ направленiи и поплакать благочестивыми слезами объ этомъ направленiи, ясно будто бы указывающемъ на упадокъ ихъ нравовъ, на ожесточенiе сердецъ ихъ, на исчезновенiе между ними мира и взаимнаго согласiя… «Возгорѣлись брани, говорятъ они, поселился внутреннiй раздоръ, усобица; братъ возсталъ на брата…» И чуть не прибавляютъ вслѣдъ затѣмъ, что «сiе есть начало скорбей».

Внимая этому плачу, мы давно облеклись бы во вретище и посыпали бы пепломъ главу нашу, если бы дѣйствительно почувствовали вблизи себя начало скорбей, услышали бы шипѣнiе злобы, узрѣли бы брата, возставшаго на брата… Правда, мы не разъ слышали напримѣръ прю между двумя журналами, начинавшуюся обыкновенно разномыслiемъ о какомъ-нибудь общественномъ предметѣ, и переходившую потомъ въ жаркую схватку, въ которой изъ-за мнѣнiй выдвигались уже и лица, взаимно надѣлявшiя другъ друга довольно чувствительными нравственными тузанами; мы слышали мрачный крикъ «Домашней Бесѣды» на иновѣрца, именуемаго «Сыномъ Отечества»; видѣли, и теперь видимъ, два стоящiе другъ противъ друга лагеря – лагерь смѣющихся и лагерь нахмуренныхъ; видѣли, и теперь иногда видимъ, наступательное движенiе неукротимыхъ отрицателей и силы, готовыя противостать этому движенiю и отразить нападенiе. Все это мы слышали и видѣли, но принимали одно за случайныя, одиночныя, исключительныя явленiя, другое за неизбѣжное въ человѣчествѣ разнообразiе способовъ дѣйствiя, третье за столь же неизбѣжную въ человѣчествѣ борьбу мнѣнiй и взглядовъ; четвертое наконецъ за дѣйствительное разоблаченiе нечистыхъ побужденiй, прорывающихся иногда въ литературѣ, независимо отъ личныхъ отношенiй литераторовъ… Подозрѣвать же повсюдный внутреннiй раздоръ и смуту, сквозь видимый смѣхъ и видимыя слезы подсматривать притаившуюся вражду и злобу – мы никакъ не могли найти достаточнаго повода, а потому не облекались во вретище, не посыпали пепломъ главы, и теперь недоумѣваемъ и спрашиваемъ себя: откуда этотъ плачъ, откуда мысль о всеобщей взаимной враждѣ и усобицѣ? И кто первый возопилъ? Гдѣ этотъ первый Iеремiя? Не зная человѣка сего, мы думаемъ однако, что онъ долженъ быть изъ числа людей черезчуръ робкихъ, изъ числа тѣхъ людей, которые черезчуръ боятся или нарушенiя приличiй, или нарушенiя ихъ собственнаго спокойствiя. Къ числу первыхъ, т. е. черезчуръ боящихся нарушенiя приличiй, должны, если не ошибаемся, принадлежать «добрые прiятели» составителя Современной хроники Россiи въ «Отечественныхъ Запискахъ». Они, эти добрые прiятели, такъ запугали составителя, что вынудили его принесть публичное покаянiе въ слѣдующихъ, печатно сказанныхъ имъ словахъ:

"…въ должность мирового посредника изъявилъ желанiе вступить "Свѣточъ", но, говорятъ, пока неудачно. Гораздо болѣе способности къ этому званiю имѣетъ «Время», но журналъ этотъ занялъ уже другую, не менѣе почетную должность – должность присяжнаго судьи, безпристрастно изрекающаго приговоры. И то хорошо. "Русскiй Вѣстникъ" будетъ стало-быть ловить мазуриковъ, а «Время» судить ихъ. Значитъ въ литературныхъ судахъ воцарится наконецъ правда…"

Добрые прiятели увѣрили составителя Хроники, что тутъ есть слова, "которыя могутъ оскорбить нѣкоторыхъ уважаемыхъ людей ", и что по этимъ словамъ онъ "можетъ быть обвиненъ въ зломъ умыслѣ, въ личномъ оскорбленiи, расчитанно нанесенномъ какимъ-то личнымъ врагамъ и противникамъ".

Ну, если въ этихъ словахъ непремѣнно подозрѣвать личную вражду и видѣть злой умыселъ, то конечно немудрено не только всю нашу журналистику принять за непроходимую усобицу и смуту, но пожалуй и вообразить въ самомъ дѣлѣ близость свѣтапредставленiя! Мы не думаемъ и не хотимъ причислять себя къ разряду уважаемыхъ людей, о которыхъ тутъ говорится; поэтому опасенiя составителя и его добрыхъ прiятелей могли бы и не относить къ себѣ; но такъ какъ во фразѣ, возбудившей эти опасенiя, говорится и о журналѣ «Время», то мы все-таки объяснимся за себя. Мы замѣтили эту фразу и, понявъ ее точно такъ, какъ объяснилъ впослѣдствiи самъ составитель, приняли ее за легкую шутку, за острое словцо, отъ котораго можно отшутиться, но можно пожалуй и не отшучиваться, а просто встрѣтить и проводить его минутной улыбкой. Обижаться… да чѣмъ же обижаться? да стòитъ ли это того, чтобъ обижаться?.. Какъ приняли эту шутку уважаемые люди – не знаемъ; но полагаемъ, что если они приняли ее за личное оскорбленiе и злой умыселъ, то послѣ этого можно было бы и не слишкомъ уважать ихъ, по крайней мѣрѣ ихъ личный характеръ, независимо отъ ихъ другихъ, можетъ-быть несомнѣнно достойныхъ уваженiя качествъ.

Мы замѣтили шуточную фразу, о которой идетъ рѣчь, тотчасъ какъ только попалась намъ въ руки майская книга "Отечественныхъ Записокъ", потомучто съ нѣкотораго времени разрѣзываемъ Современную хронику съ надеждою найти тамъ одну, двѣ, а можетъ-быть и нѣсколько страницъ, въ которыхъ скажется живое и сильное слово, и эта надежда насъ иногда не обманываетъ, особенно если тамъ рѣчь зайдетъ о предметѣ, о которомъ должно-быть долго накипало и много накипѣло нà сердцѣ у составителя. Пусть эти немногiя страницы тонутъ во множествѣ другихъ страницъ, составляющихъ настоящую, въ собственномъ смыслѣ хронику, со всею свойственною хроникамъ сухостью; но за эти немногiя живыя страницы мы готовы мириться съ двумя печатными листами голыхъ выписокъ и сухого перечня распоряженiй и происшествiй. Мы надѣемся всякiй разъ найти живое слово въ хроникѣ не потому конечно, чтобы лично знали составителя (мы его совсѣмъ не знаемъ), а потому только, что намъ стало знакомо его честное слово. За то, не зная его и не имѣя къ нему никакихъ личныхъ отношенiй, мы готовы принять незлобно сказанную имъ на нашъ счетъ, хотя бы даже и рѣзкую шутку; а о личной враждѣ и личныхъ оскорбленiяхъ здѣсь очевидно не можетъ быть ни слова, ни помышленiя. Самъ составитель, въ своей покаянной замѣткѣ, говоритъ, что онъ "такъ мало сталкивался съ литературными кружками, что не имѣлъ возможности изучить ихъ на столько, чтобъ воспылать къ нимъ враждою". Зачѣмъ же онъ вѣритъ тому, что кто-нибудь можетъ заподозрить его въ зломъ умыслѣ, враждѣ и расчитанномъ личномъ оскорбленiи? Неужели кто-нибудь въ самомъ дѣлѣ можетъ подумать, что онъ дошолъ до вражды и даже ненависти за то напримѣръ, что въ какихъ-то игривыхъ и смѣхотворныхъ стишкахъ упомянуто о какой-то его бывшей фуражкѣ? Воля ваша, если (какъ и слѣдуетъ) не принимать въ расчетъ, что кромѣ литературныхъ, могутъ существовать еще между людьми частныя, домашнiя отношенiя, съ фуражками, перчатками и другими предметами частной собственности; если судить только по тому, чтò является въ печати, то нѣтъ возможности, въ присутствiи здраваго смысла, допустить уродливое предположенiе объ этой враждѣ и ненависти составителя; а человѣку совсѣмъ постороннему и понять тутъ что-нибудь невозможно… Нельзя стало быть не вспомнить при этомъ, что возникаютъ иногда опасенiя вслѣдствiе особеннаго предрасположенiя къ ложному, призрачному страху, похожему на тотъ страхъ, который порождаетъ звѣзда съ хвостомъ или явленiе на небѣ огненныхъ столбовъ, предвѣщающихъ войну и неразлучный съ нею рекрутскiй наборъ… Кто же напустилъ этотъ страхъ? Какая зловѣщая комета успѣла подѣйствовать на пугливое воображенiе нашей журналистики до такой степени, что она принялась бичевать самое себя за упадокъ нравовъ, за надостатокъ братолюбiя, сердечнаго согласiя и всякихъ мирныхъ добродѣтелей? Не рѣшая этого темнаго вопроса, взглянемъ на себя еще съ другой стороны.

Есть въ насъ еще одно свойство, которое слѣдуетъ объяснять тѣмъ, что мы… не то-чтобы не созрѣли, а какъ-будто не выработались. Приступая къ какому-нибудь дѣлу, мы тотчасъ увлечемся и накинемся изо всѣхъ силъ; но вслѣдъ затѣмъ заробѣемъ, сконфузимся, начнемъ стыдиться самихъ себя и засмѣемся надъ собственнымъ увлеченiемъ. Чтò это дескать мы расходились? чтò объ насъ скажутъ? не покажется ли это мальчишествомъ? Такъ оно выходитъ вообще; въ частности же конечно бываютъ разные оттѣнки чувствъ: одинъ напримѣръ не любитъ, безотчетно не любитъ никакихъ увлеченiй и мрачно негодуетъ на нихъ; другой боится увлеченiй, считая ихъ опаснымъ дѣломъ; третьему они мѣшаютъ, какъ комары или мухи-кусачки, мѣшаютъ его мирнымъ занятiямъ, стройному теченiю его дѣлъ, и пр. и пр… Прежде напримѣръ литература наша вообще и журналистика въ особенности долго говорили сквозь зубы, почти не раскрывая рта, и мы жаловались на ихъ вялыя и неполныя рѣчи. Потомъ у нихъ развязался языкъ; рѣчи стали живы и игривы, можетъ-быть повременамъ даже слишкомъ игривы, – и вотъ поднялись жалобы, что слишкомъ много развелось крикуновъ и свистуновъ. Чтó же сдѣлали, чѣмъ повредили эти крикуны и свистуны? Заглушили серьозныя и строгiя рѣчи? Или не они ли сгубили сердечное согласiе? Не они ли породили раздоръ и усобицу? Неужели это такъ? Неужели такъ думаютъ Iеремiи, оплакивающiе погибшую чистоту журнальныхъ нравовъ?.. О, если такъ, то куда уведутъ насъ подобныя размышленiя!.. Нѣтъ! ужь лучше остановиться и повернуть въ сторону…

Сбираясь повернуть въ сторону, оглянемся еще разъ на нашу журналистику и пожелаемъ ей, въ цѣломъ ея составѣ, не различая ни кружковъ, ни лагерей, пожелаемъ ей добраго здоровья и благополучнаго пути, на которомъ она, вопреки злой судьбѣ, нерѣдко карающей наши увлеченiя (какъ покарала увлекшуюся акцiонерную предпрiимчивость), не останавливается, не хирѣетъ, а бодро двигается впередъ и ширится. Вотъ и теперь, за полгода впередъ, уже начинаются обѣщанiя новостей на будущiй 1862 годъ. Гдѣ-то упомянуто напримѣръ, что съ 1 января будетъ издаваться въ Москвѣ новая газета «День», подъ редакцiею И. С. Аксакова… Будемъ ждать съ нетерпѣнiемъ исполненiя этого обѣщанiя! А еще разсказываютъ, что въ Благовѣщенскѣ, въ томъ далекомъ Благовѣщенскѣ, куда однажды мы съ вами, читатель, отправлялись на балъ, на которомъ видѣли выразившееся въ рѣдкой степени стремленiе къ сближенiю сословiй, въ этомъ Благовѣщенскѣ, также съ 1 января 1862 года, сбираются издавать журналъ подъ названiемъ "Другъ Манджуровъ", на русскомъ и манджурскомъ языкахъ. Развѣ это не любопытно? развѣ не весело слушать такiя диковинныя вѣсти?.. Очень любопытно и тó, о чемъ доводитъ до свѣденiя публики "Сынъ Отечества". Еще при самомъ возникновенiи нынѣшняго "Сына Отечества", блаженной памяти баронъ Брамбеусъ отозвался съ большою похвалой о томъ, что журналъ этотъ первый значительно понизилъ цѣну на умъ… Прежде (говорилъ баронъ) товаръ этотъ продавался чуть не на вѣсъ золота, и вдругъ "Сынъ Отечества" предлагаетъ за четыре съ полтиной около полутораста печатныхъ листовъ произведенiй ума человѣческаго. Дешево, ужасно дешево!.. Вообразите же, что теперь, при нынѣшней всеобщей дороговизнѣ, онъ же, «Сынъ Отечества», еще дѣлаетъ скидку съ своей цѣны, и какую скидку! Онъ предлагаетъ почти за ту же самую цѣну (шесть рублей съ пересылкой) уже не 150, а ровно 469 листовъ того же товара, т. е. ума (конечно не самаго ума, чтó было бы неправдоподобно, а произведенiй его). Цыфра предлагаемыхъ листовъ опредѣляется по слѣдующему расчету: журналъ преобразуется съ 1 января въ ежедневную газету и будетъ давать по одному печатному листу каждый день, не исключая праздниковъ, значитъ 365 листовъ въ годъ; да при этомъ воскресные нумера будутъ въ нынѣшнемъ размѣрѣ, т. е. по три листа: стало-быть въ 52 недѣли выйдетъ прибавки 104 листа, чтò и составитъ всего 469. Количество большое, и дешевизна въ частномъ предпрiятiи у насъ небывалая! Разумѣется, при покупкѣ всякаго товара принимается въ соображенiе и его доброта; но расчитывать на ухудшенiе своего товара, сравнительно съ нынѣшнимъ, «Сынъ Отечества» никакъ не рѣшится въ виду современной требовательности публики; слѣдовательно надо предположить, что первый опытъ пониженiя цѣны оказался для него выгоднымъ; а это-то и важно… Пускай же подвизается «Сынъ Отечества», и пускай множатся потребители его произведенiй, въ пику злобствующей на него «Домашней Бесѣдѣ» и для косвеннаго внушенiя ей той истины, что злобствовать на ближняго нехорошо и грѣхъ!

НЕ ТРОНЬ МЕНЯ

Нехорошо также некстати обижаться… Обидчивость не принадлежитъ къ числу нашихъ нацiональныхъ недостатковъ, – скорѣй напротивъ; но она существуетъ и у насъ можетъ-быть въ видѣ прививка. У насъ обижаются нерѣдко, обижаются не только за себя, но и за другихъ. Конечно, ужь если обижаться, то лучше обижаться за другихъ, нежели за себя: оно какъ-то благороднѣе, доблестнѣе, только не переходила бы обидчивость черезъ край; а то вѣдь даже всякое достоинство, всякая добродѣтель, переходя черезъ край, перестаютъ быть достоинствомъ и добродѣтелью. Напримѣръ выразительное чтенiе доставляетъ истинное наслажденiе слушателю; но испытывали ли вы впечатлѣнiе, которое производитъ излишняя выразительность чтенiя? На нашъ слухъ она бываетъ до того невыносима, что не знаешь куда отъ нее дѣваться. Когда намъ приходилось слушать перехватывающаго черезъ край чтеца, то подъ конецъ мы обыкновенно чувствовали страшную усталость въ лицевыхъ мускулахъ; отчего – Богъ знаетъ; можетъ-быть не отъ напряжоннаго ли ожиданiя, что вотъ-вотъ утихнетъ, придетъ въ себя? А иногда даже и всѣ члены послѣ были какъ-будто отбитые. Не знаю, всѣ ли испытываютъ то же ощущенiе; но кажется, вообще на слабыя сложенiя подобная операцiя должна такъ дѣйствовать.

Или вотъ еще другой примѣръ излишества. Согласiе въ семействѣ – конечно вещь рѣдкая и драгоцѣнная; взаимная горячая привязанность между членами большого семейства – явленiе истинно-умилительное. Но посмотрите, чтò можетъ выйти изъ этого умилительнаго явленiя. Мы знаемъ напримѣръ одно семейство, состоящее изъ нѣсколькихъ братьевъ и сестеръ, съ ихъ чадами; все эти братья и сестры любятъ другъ друга до того, что родственная любовь переходитъ у нихъ въ какое-то обожанiе, въ ослѣпляющую страсть. Будьте вы въ самыхъ короткихъ отношенiяхъ съ семействомъ и попробуйте въ присутствiи одного изъ членовъ замѣтить какой-нибудь недостатокъ другого члена, или слегка подтрунить надъ нимъ; сдѣлайте это по сущей справедливости и въ видахъ чистаго доброжелательства – все равно: вы уже рискнули сдѣлаться человѣкомъ непрiятнымъ для всего семейства. Если же вы обнаружите въ себѣ подобное поползновенiе замѣчать недостатки въ другой и въ третiй разъ – кончено! вы дѣлаетесь врагомъ семейства, можетъ-быть даже предметомъ ненависти всѣхъ его членовъ. Не говорите потомъ о вашей благости, о вашемъ доброжелательствѣ и благихъ побужденiяхъ: о благости думать не будутъ, ея и въ расчетъ не примутъ; къ вамъ будутъ чувствовать антипатiю безотчетную; въ каждой вашей улыбкѣ будутъ видѣть насмѣшку, въ каждомъ взглядѣ – намѣренiе осудить, въ каждомъ жестѣ – оскорбительное презрѣнiе, и вы не будете знать, куда дѣваться съ вашими улыбками, взглядами и жестами; опустите руку, потупьте глаза, приведите вашу физiономiю въ самое безобидное и безгрѣшное положенiе, и со смиренiемъ ожидайте, когда утихнетъ волненiе крови въ жилахъ членовъ почтеннаго семейства… Между тѣмъ мы говоримъ о семействѣ достойномъ во многихъ отношенiяхъ, о людяхъ съ свѣтлымъ умомъ и живыми сердечными движенiями. Чтò же это такое? Это тоже родъ болѣзненной обидчивости за близкихъ сердцу людей.

На всѣ эти размышленiя и на воспоминанiе о любящемъ семействѣ навелъ насъ г. С. Дружиновъ, чтó изъ Нижняго-Новгорода, сильно обидѣвшiйся за одного духовно-родственнаго ему человѣка, и вслѣдствiе того вознегодовавшiй на г. Н. Иванисова 2-го, чтó изъ Звенигорода, который, г. Иванисовъ, оскорбилъ будто бы память того человѣка своимъ недостойнымъ воспоминанiемъ. Дѣло идетъ о Бѣлинскомъ, который, какъ извѣстно, былъ родомъ изъ пензенской губернiи, откуда, какъ оказывается, происходитъ и проживающiй нынѣ въ Звенигородѣ г. Иванисовъ. Г. Иванисовъ написалъ и помѣстилъ въ "Московскихъ Вѣдомостяхъ" небольшое, не занявшее и одного столбца воспоминаньице о Бѣлинскомъ, относящееся къ дѣтству какъ Бѣлинскаго, такъ безъ сомнѣнiя и самого г. Иванисова. Это-то воспоминаньице и возмутило г. Дружинова, который въ "Спб. Вѣдомостяхъ" восклицаетъ: "Скажите ради Бога, чтó это такое? Балаганная шутка, имѣющая цѣлiю бросить кусочекъ грязи въ дорогое для каждаго порядочнаго человѣка имя, – или просто звенигородская чепуха, помѣщенная христа-ради въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» для увеселенiя читателей?" – "Съ величайшимъ вниманiемъ (говоритъ въ другомъ мѣстѣ г. Дружиновъ) читали мы нѣсколько разъ это воспоминанiе звенигородскаго публициста и никакъ не могли понять, для чего и для кого оно написано г. Иванисовымъ, и тѣмъ болѣе для чего ученая редакцiя «Московскихъ Вѣдомостей» напечатала его."

Испуганные этими восклицанiями за дорогую память Бѣлинскаго, мы устремились, по указанiю г. Дружинова, въ 135 No "Московскихъ Вѣдомостей", прочли тамъ крошечную статейку г. Иванисова и изумились, отчего она не произвела на насъ никакого возмущающаго дѣйствiя. Вотъ что заключается въ этой статейкѣ:

Что такъ какъ родъ Бѣлинскаго происходитъ изъ села Бѣлыни, то и фамилiю его надо произносить Бѣлыньскiй или Бѣлынскiй, – какъ его и называли всѣ въ Пензѣ; но Бѣлинскiй, по прiѣздѣ въ Москву, неизвѣстно почему, настоялъ, чтобъ его называли Бѣлинскимъ.

Что въ Пензѣ Бѣлинскiй жилъ въ большой бѣдности; зимой ходилъ въ нагольномъ тулупѣ; на квартирѣ жилъ въ самой дурной части города, вмѣстѣ съ семинаристами; мебель имъ замѣняли квасные боченки. "Но (замѣчаетъ г. Иванисовъ) бѣдность и лишенiя не всегда убиваютъ дарованiя!"

Что Бѣлинскiй былъ тогда необразованъ (будучи ребенкомъ-то) и не имѣлъ понятiя о лучшихъ писателяхъ; спорилъ съ семинаристами о достоинствѣ произведенiй Сумарокова и Хераскова, восхищался романами Радклифъ и изъ дома отца г. Иванисова впервые получилъ для чтенiя романы Вальтеръ-Скотта, въ русскомъ переводѣ; страстно любилъ театральныя зрѣлища и часто посѣщалъ пензенскiй театръ, который содержалъ тогда помѣщикъ Гладковъ и гдѣ актеры и актрисы были – его крѣпостные люди, большею частью пьяницы. "Какъ Бѣлинскiй былъ простъ въ то время (разсказываетъ г. Иванисовъ), показываетъ слѣдующее обстоятельство. Когда онъ пришолъ въ нашъ домъ, то братья мои принесли ему нѣсколько романовъ Радклифъ. Одинъ изъ этихъ романовъ былъ съ картинкой, которая представляла подземелье съ кучей костей. Кто-то изъ насъ спросилъ у другого о романѣ съ картинкой: каковъ онъ, хорошъ ли? Бѣлинскiй, не дождавшись отвѣта, вскричалъ: «Разумѣется, хорошъ: видишь – кости!»

Что Бѣлинскiй былъ задорный спорщикъ, и г. Иванисовъ всякiй разъ, когда встрѣчалъ его у знакомыхъ, заставалъ его за жаркимъ споромъ; что наконецъ онъ не ужился въ университетѣ, потомучто посѣщалъ лекцiи только тѣхъ профессоровъ, которые ему нравились.

Статейку свою г. Иванисовъ заключаетъ слѣдующими словами, взятыми уже не изъ его собственныхъ воспоминанiй, а прибавленными такъ, вѣроятно для округленiя перiода: "Извѣстно, что онъ (Бѣлинскiй) былъ потомъ сотрудникомъ редакторовъ разныхъ журналовъ. Какъ видно, онъ получалъ мало за свои труды, а трудился слишкомъ много для своего здоровья"…

Г. Дружинову кажется, что г. Иванисовъ все – и бѣдность, и дѣтскую неразвитость, и задорную спорливость – все это ставитъ въ вину Бѣлинскому… Вотъ это-то и есть та болѣзненная обидчивость, которою страдаетъ и знакомое намъ любящее семейство!.. «Впрочемъ (прибавляетъ самъ г. Дружиновъ о г. Иванисовѣ) богъ его знаетъ, можетъ-быть онъ стряпалъ свое воспоминанiе такъ-себѣ, отъ простоты душевной, безъ всякой задней мысли».. Да конечно такъ! Неужели г. Дружиновъ, прочитавшiй нѣсколько разъ «съ величайшимъ вниманiемъ» статейку г. Иванисова, не замѣтилъ въ ней той наивности, которая именно отзывается душевной простотой, неспособной никого серьозно обидѣть? Правда, что даже и не читая нѣсколько разъ статейки г. Иванисова, а пробѣжавъ ее одинъ разъ и обративъ только вниманiе на первыя и послѣднiя ея строки, легко можно догадаться, что г. Иванисовъ не знаетъ хорошенько значенiя Бѣлинскаго для русской литературы и не можетъ опредѣлить мѣста, какое онъ занимаетъ въ ряду русскихъ писателей. Вѣроятно, читая журналы, онъ увидѣлъ, что о Бѣлинскомъ много пишутъ, заключилъ изъ этого, что онъ человѣкъ замѣчательный, вспомнилъ, что въ дѣтствѣ зналъ его лично, и счелъ долгомъ довести до общаго свѣденiя о томъ, чтó помнитъ и знаетъ. Вотъ и все! Началъ онъ такъ: "Извѣстный Бѣлинскiй былъ родомъ" и пр. А окончилъ: "Извѣстно, что онъ потомъ былъ сотрудникомъ разныхъ" и пр. Вотъ уже по этому приступу и по этому заключенiю можно догадаться, въ какой степени г. Иванисовъ знакомъ съ Бѣлинскимъ какъ съ писателемъ, какъ съ критикомъ. Стало быть требовать отъ него многаго нельзя, но и сердиться на него тоже нельзя.

Чтó же возмутило г. Дружинова? То, что разсказываютъ о нагольномъ тулупѣ и квасныхъ боченкахъ, о необразованности мальчика-Бѣлинскаго и его дѣтской спорливости? Да вѣдь все это правдоподобно и характерно, и никакой тѣни, не только грязи, на память Бѣлинскаго не бросаетъ. Ну, вообразите, что кто-нибудь написалъ, что Бѣлинскiй, будучи десяти или двѣнадцати лѣтъ, всегда ходилъ въ изящной курточкѣ, съ батистовыми воротничками, а зимой въ шинелькѣ съ бобровымъ воротникомъ; что въ такомъ возрастѣ онъ уже зналъ наизусть имена и произведенiя лучшихъ русскихъ и французскихъ писателей, и отвѣчалъ безъ запинки объ ихъ достоинствахъ по запискамъ своего учителя или гувернера; что въ гимназiю прiѣзжалъ онъ всегда въ сопровожденiи стараго дядьки, былъ благонравнѣйшимъ мальчикомъ, никогда не вступалъ въ споръ о томъ, чего не читалъ въ своихъ тетрадкахъ и не слыхалъ ни отъ папеньки, ни отъ учителя и гувернера, а съ семинаристами и вообще съ мало образованнымъ людомъ совсѣмъ не знался… Вѣдь все это такiя прiятныя свѣденiя, которыя казалось бы ничьей памяти оскорбить не могутъ; а между тѣмъ, если бы вы вспомнили, что это разсказывается о Виссарiонѣ Григорьичѣ Бѣлинскомъ, то вамъ непремѣнно сдѣлалось бы неловко. Во-первыхъ, вы бы такому разсказу не вдругъ и повѣрили, а если бы повѣрили, то непрiятно было бы вамъ знать, что изъ такой тепличной атмосферы, изъ такой молочной закваски вышелъ такой человѣкъ, какъ Бѣлинскiй.

Г. Дружиновъ разсуждаетъ такъ: "Всѣ знаютъ, что бѣдные люди не могутъ носить опойковыхъ сапоговъ, и потому довольствуются выростковыми; знаютъ также, что никакой бѣднякъ не можетъ купить шинели съ бобровымъ воротникомъ, и потому носитъ нагольный тулупъ и проч., и проч., и проч. Все это совершенно справедливо, но только къ воспоминанiямъ о писателѣ нисколько не относится"…

Какъ не относится? Да мы желаемъ знать исторiю развитiя писателя, исторiю развитiя его личнаго характера и его взглядовъ на жизнь; а между тѣмъ бѣдность бѣдности рознь. Разные бываютъ виды бѣдности, и не всѣ эти виды одинаково отражаются на человѣкѣ, оставляютъ одинаковыя въ его душѣ впечатлѣнiя. Если вамъ говорятъ о человѣкѣ, что онъ въ дѣтствѣ былъ очень бѣденъ, то какъ-будто тотчасъ уже и рисуются передъ вами непремѣнно нагольный тулупъ и квасные боченки? Бѣдность можетъ представить вашему воображенiю безъименное рубище, суму и просительное письмо въ тощей, дрожащей рученкѣ; или холодный и голодный уголъ и озлобленныхъ нищетой родителей; или сиротство и чужой кусокъ, бросаемый съ попрекомъ. Все это бѣдность страдальческая. Но можетъ быть и такая бѣдность, отъ которой не пострадаютъ нравственныя и физическiя силы ребенка, которая пронесется надъ его головой, незамѣтно для него самого, такъ что онъ не погнется, не ощутитъ на себѣ влiянiя ея разрушительнаго дыханiя, а только освѣжится подъ дуновенiемъ ея холодныхъ крыльевъ. Среди такой бѣдности еще можно читать романы Радклифъ и спорить съ семинаристами, забывая думать о томъ, что носишь нагольный тулупъ и сидишь на квасномъ боченкѣ.

"Для чего и для кого писано воспоминанiе Г. Иванисова и для чего ученая редакцiя напечатала его?"

Для васъ, г. Дружиновъ, и для насъ также… Неужели вы, любя и уважая писателя, не пожелали бы узнать его коротко, какъ человѣка? А если вы не можете надѣяться лично встрѣтить когда-нибудь этого писателя, потомучто его уже нѣтъ на свѣтѣ, то откуда же вы его узнаете, какъ не изъ полной, совершеннѣйшей бiографiи, такой, какихъ у насъ почти еще нѣтъ и какiя создаются изъ множества разныхъ, преимущественно личныхъ и непосредственныхъ воспоминанiй, въ числѣ которыхъ пусть будутъ и такiя, какое состряпалъ въ Звенигородѣ г. Иванисовъ? Если бы всѣ товарищи пензенскаго дѣтства Бѣлинскаго поступили точно такъ, какъ поступилъ г. Иванисовъ – записали бы и напечатали все чтò они помнятъ о Бѣлинскомъ, всѣ его споры, всѣ мягкiя черты его дѣтскаго характера и дѣтской необразованности; если бы и всѣ товарищи его московской студентской жизни сдѣлали бы тоже, – какъ вы думаете, хорошо ли бы это было? Можетъ-быть конечно, что въ этихъ воспоминанiяхъ много было бы смѣшного, мелочного, ничтожнаго; но мы не пренебрегли бы ничѣмъ, и за то имѣли бы полнѣйшую исторiю внутренняго развитiя Бѣлинскаго, опредѣлившую и его личный характеръ, и характеръ его послѣдующей дѣятельности. Г. Иванисовъ мало сказалъ интереснаго; но вѣдь можно упрекать напримѣръ г. Панаева за то, что онъ въ своихъ литературныхъ воспоминанiяхъ не собралъ ничего достаточно крупнаго, достойнаго тѣхъ личностей, съ которыми онъ сходился въ то время, когда и самъ уже былъ литераторомъ, и они были въ полномъ расцвѣтѣ своихъ талантовъ; а г. Иванисовъ разсказалъ кое-что о ребенкѣ и о томъ времени, когда онъ самъ вѣроятно былъ ребенкомъ; такъ почему же и воспоминанiю его не быть воспоминанiемъ дѣтскимъ? Не мѣшайте же ему вспоминать!.. Да, г. Дружиновъ, если вы истинно любите память Бѣлинскаго или другого достопамятнаго человѣка, то никому не мѣшайте разсказывать вамъ о нихъ, особенно людямъ, лично ихъ знавшимъ. Пусть и дѣти лепечутъ, слушайте и ихъ дѣтскiй лепетъ; и онъ можетъ пригодиться вамъ, когда вы хотите составить себѣ полное и отчетливое понятiе о дорогой вамъ личности. Пусть даже кто-нибудь и неблагопрiятно взглянетъ на эту личность, – слушайте и не обижайтесь, если не имѣете данныхъ опровергнуть показанiе, какъ ложь и клевету: намъ нуженъ не панегирикъ, а исторiя человѣка. Но г. Иванисовъ не клеветалъ; въ его воспоминанiи слышится только дѣтскiй лепетъ. Чтóжь? Тѣмъ больше чистосердечiя, больше простоты – правды. Между тѣмъ посмотрите: этотъ маленькiй спорщикъ, дѣлающiй поспешное заключенiе о романѣ Радклифъ по картинкѣ, изображающей кости, уже не остается для васъ отвлеченной фигурой бѣднаго мальчика, а становится чѣмъ-то осязаемымъ, рельефнымъ образомъ, живымъ человѣкомъ…

Еще разъ: не пренебрегайте мелкими чертами; онѣ, собравшись во множествѣ, могутъ сами собою, безъ всякаго съ вашей стороны напряженiя, изобразить вамъ живого человѣка, и онъ будетъ вамъ знакомъ, и вы поймете во всей глубинѣ его душу, распознаете все существо его… Положимъ, незнакомый вамъ человѣкъ, случайно почувствовавъ къ вамъ довѣрiе, или такъ, по свойству собственной откровенности, разговорится вамъ о своемъ житье-бытье, простомъ, убогомъ, обыденномъ; онъ будетъ говорить о вещахъ, повидимому совершенно пустыхъ, ничего не значащихъ; но не прерывайте его, и посмотрите, какъ съ каждымъ словомъ будутъ выясняться предъ вами и его житьѣ-бытьѣ, со всею обстановкой этого житья, и самъ онъ, со всѣми тончайшими оттѣнками его характера… Пишущему эти строки случилось недавно ѣхать по желѣзной дорогѣ въ вагонѣ третьяго класса и имѣть сосѣдями одного молодого парня изъ-подъ Клина, да одну молодую женщину изъ-подъ Костромы. Ему… т. е. мнѣ, пришлось сидѣть у окна, а сосѣдямъ моимъ хотѣлось иногда посмотрѣть на окрестности, полюбоваться обгорѣвшими въ прошлогоднiй лѣсной пожаръ сосенками, или иными не менѣе веселыми и привлекательными видами, – и вотъ они, безъ спросу, поочередно ложились локтями ко мнѣ на колѣни и смотрѣли на окрестности. Я не препятствовалъ имъ въ этомъ; я молча предоставилъ мои колѣни въ ихъ полное распоряженiе, и они, должно-быть почувствовавъ угрызенiе совѣсти, или просто въ видѣ платы за пользованiе колѣнями, наградили меня безконечными разсказами о себѣ и о своихъ домашнихъ дѣлахъ. Особенно женщина изъ-подъ Костромы оказалась щедрою на эту плату. Отъ нея узналъ я все: – и о томъ, какой у ней былъ строгiй свекоръ, и какъ онъ любилъ, чтобы былъ порядокъ въ домѣ и чтобы всего было вдоволь за столомъ, и чтó они ѣли и чтó пили при свекрѣ, и какъ живетъ она теперь, безъ свекра. А живетъ она такъ, какъ я не воображалъ, чтобъ жили наши сельскiе обыватели: живетъ она въ селѣ, расположенномъ на берегу Волги, одна въ домѣ, съ пятерыми малыми дѣтьми, а мужъ ея находится въ Питерѣ, торговлей занимается, къ ней прiѣзжаетъ передъ великимъ постомъ, мѣсяца на два; а теперь она ѣдетъ къ нему на свиданiе… И живетъ она на всемъ покупномъ: ни хлѣба, ни овощей – ничего нѣтъ своего; даже воду съ Волги возятъ ей за мѣсячную плату.