Текст книги "Я люблю"
Автор книги: Александр Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
Многое рассказали друг другу машинист и помощник. Вахты на паровозе длинные, двенадцатичасовые…
…Богатырев пришел на Магнитку, когда Урал еще бежал вольной рекой, а в глубокой долине у подножия Магнит-горы полуодичавшие степные косяки башкирских коней поднимали пыльный туман, направляясь на водопой. На месте нынешней электростанции только еще рыли котлованы. Богатырев растопил первый паровоз и поехал по еще гибким, необкатанным путям, и впервые раздалось тогда в долине эхо свистка.
Богатырев вспоминает то время и рассказывает:
– Дал я сигнал протяжный и даже присел от страха. Как захохочет вся долина, как завоет, окаянная. А ей горы, Урал, откликаются. Хоть и член партии я с 1918 года, двадцать пять месяцев паровозом бронепоезда управлял, а подумал. «Нечистая сила!» Да как крикнул помощнику, чтобы скорее воду качал. Аварии я, значит, дожидался. Слышу – все тихо. Смотрю – какие-то люди, казаки, татары, кочевники разные, спотыкаясь, бегут к паровозу, руками машут. Один в кожанке, в очках, русский влез в будку, пальцы мои ловит, словами давится: «Отец, да знаешь ли ты, борода, что ты сейчас дал сигнал о начале шествия новой эпохи? Эпохи Магнитостроя!..» Говорит, а у самого глаза мокрые и голос дрожит.
Богатырев отвозил из котлованов будущего доменного цеха первую платформу вынутой земли и украдкой, в темной будке паровоза, вынюхивал ее духовитость, брал на зубы и плевался от горечи. Он доставил первый пульман огнеупорных кирпичей к мартеновским печам. Ему поручили отвезти первый ковш жидкого чугуна. И первого паровозного машиниста из вчерашних землекопов также подготовил Богатырев.
Теперь на Магнитострое сто паровозов, а Богатырев по-прежнему такой, как в первые дни. Сдав свою смену, он не идет домой, где ждет его молодая жена Мария Григорьевна. Все сто магнитогорских паровозов кажутся ему одной его машиной, за которую он отвечает.
Женился он на старости вторично, лет пять назад. В поездках тосковал; хоть на три дня отлучался, а все-таки каждый день письма посылал. Вот дома только мало бывал. Мария Григорьевна терпела, терпела, а потом лютовать начала. Богатыреву же некогда ублажать ее. Он целыми днями лазает по горячим паровозам, к людям присматривается, ищет что-то, оставляя в своей книжечке, бережно завернутой в газетную бумагу, какие-то записи. Дома он долго рассматривает свои наблюдения, подсчитывает цифры и неодобрительно крутит головой…
Жене жалуется:
– Понимаешь, Маруся, ни одного опытного помощника, ни одного порядочного машиниста, окромя эксплуатационников. Беда!
А Мария Григорьевна ловит блох в дымчатой шерстке кошки и угрюмо молчит. Хочется крикнуть этому дуреющему от работы старику, что ей надоело сидеть в комнате целыми днями одной, а вечером слушать разговоры о паровозах. Она уже тайком начала думать о том, чтоб связать свое барахлишко и уехать на родину…
Однажды, лежа в кровати, нечаянно подслушал я, как Мария Григорьевна поведала свои тайные планы Лене. Она давно, с первого дня замужества, подружилась с ней, привыкла поверять ей все свои думы.
– Кину я к чертякам рогатым цю окаяну Магнитку, подамся в свою Алмазну. А то зачахну, як та роза. Глянь що тут робится: суховеи з ранку до ранку, пыляка, гвалт… Скажена ярмарка, а не город. А дома… боже ж ты мий, що дома!.. Вишневый садочек, чиста ричка, квочка з цыплятами, соняшники в огороде, ночна фиалка, сусидки, молодый мисяц над тополями, писни…
Лена, выслушав исповедь, сказала:
– Делай как хочешь, Мария. Твоя воля.
– Знаю, шо моя. Того и бунтую. Сделаю!.. Поставлю на своем. Тильки ты, Леночко, пидготов батька… Не можу я так, с бухты-барахты… Шкода мэни його, бидолагу. Добрый вин чоловик, и так кохае мэнэ!..
– Нет, Мария, в вашу жизнь я не буду вмешиваться. Живите, как вам хочется. И в свою я вам тоже не позволю вклиниваться.
– Так я и не собираюсь, не лякайся, лизты в твою жизнь. Все бачу, а мовчу.
– А что ты видишь?
– Ой, Ленка!..
– Нет, ты скажи что?
– А то, шо твий час, дивчино, настав.
– Какой час?.. Что ты выдумываешь?
– Ах, Леночко! Давай краще помовчим. Допомогай мэни збираться в дорогу.
* * *
Богатырев ничего не подозревает. По-прежнему с работы бежит на чужие паровозы, с необидным упреком заглядывает в глаза малоопытным машинистам и рассказывает, как нужно выхватить тяжелый поезд на большой подъем, насколько затянуть рычаг. Показывает, как плавно спустить большой состав с уклона, как подходить к семафору.
Так незаметно и заедет на далекую станцию. Здесь еще, глядь, помощник пар упустил. Мокрый, падая на колени, помощник горячится у топки, но стрелка манометра катастрофически падает все ниже и ниже.
Богатырев сочувствующе качает головой и берет угольную лопату. Он ловко хватает кучки подмоченного угля на самый кончик совка и тонким слоем рассевает по топке. Желтое пламя румянится, белеет и вспыхивает молочным пожаром. Дрожащая стрелка клонится вправо, а в цилиндры идет тугой сильный пар…
Когда, наконец, соберется домой, темнота уже наступила. Но и в хоромы тянет свои паровозные интересы.
– Мало того, что двоих к себе на жительство вселил, так еще вечерами собрания устраивает, – ворчит Мария Григорьевна.
Это не собрания у нас, не беседа, не воспоминания, но что – не знаю. Сюда собираются чуть ли не все помощники. Двух комнат мало, сидеть не на чем, обе кровати заняли, оседлали ящики, кто на стол прилег, кто в обнимку с соседом на одном табурете расположился. Стоит среди нас Богатырев и водит по своим тридцати годам паровозной службы.
И всегда такие вечера не обходятся без Лены. Сидит в дальнем уголке, серьезная, тихая, в белой кофточке, смуглолицая, читает книгу, а сама, чувствую, ничего не понимает. Услышав мой голос, опустит книгу на колени, вскинет гордую голову и смотрит на меня своими лесными глазами. Почувствую я ее взгляд на себе, и так горячо сделается на сердце. Хочется смотреть и смотреть на Лену, но боюсь. Как только встречаются мои глаза с ее глазами, так она сразу хмурится, опускает голову и долго потом не поднимает.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Голубоватый конверт и обыкновенная почтовая бумага попутали задуманные планы Марии Григорьевны…
Это было в зимний вечер. Я только что вернулся с курсов и угрюмо стоял около своих скованных ремешками лыж. Натерты они мазью, отшлифованы пробкой и шерстяной тряпочкой – просятся на снег, но… Рядом с моими всегда стояли еще две пары лыж. Сейчас их нет. Нет ни Бориса, ни Лены. Убежали в заснеженную степь, а я…
На улице снег выше бараков. Мороз, звезды и северное сияние – зарево доменных плавок. Хочется пролететь над этим миром, глотнуть жадно воздух и закричать через плечо: «Лена, Борька, догоняйте!..» Но я не могу этого сделать. Я должен срочно сдать экзамен на машиниста. Вчера на Рудной горе неопытные водители разбили два паровоза и состав. Сутки домны стояли без руды.
Каждый день я хожу на курсы. Сегодня нам читали лекцию о конструкции и действии тормоза Вестингауза. Казалось, что все понял. Радовало, что сегодня могу на лыжах пойти. Но взялся за ремни и понял, что в голове-то у меня туман. Попробовал представить, как в случае экстренной надобности буду тормозить поезд, какие меры приму при порче воздушного насоса. Ну, вот они, вот в углу моей памяти, на бумаге все формулы, а никак не оживают. Мертвые. От досады сел на скамью, выругался, потом бумагами обложился, сижу…
Ну, какой из меня будет машинист без знания тормоза? Разве я дождусь когда-нибудь, чтобы мне дали в управление бронепоезд? Пронесусь ли когда-нибудь рядом с ветром, ведя курьерский поезд?
Паутина лампочки сильно накалилась. В комнате как будто воздуха прибавилось, потолок выше поднялся. Богатырев сидит за столом, сияет добротой и лаской. Сел я рядом с ним, хлопнул о стол чертежами тормоза Вестингауза.
– Учи, дядя Миша! Вдалбливай! Бестолковый я.
Мария Григорьевна тяжко вздыхает, гремит тарелками, чашками, чай готовит. Она знает, что засидимся до рассвета. Надо, стало быть, нас подкрепить.
Ворчит она, часто косо поглядывает на мужа, но все-таки свое дело делает аккуратно. После работы Богатырева всегда на столе ждала нарезанная селедочка в янтарном масле, выложенная мраморными ломтиками лука, и золотистая водка, настоенная на лимонной корке.
Богатырев доволен. Как-то он сказал мне:
– Покорилась. Забрало все-таки, но выстояла.
В награду он приготовил ей подарок: съездил в деревню, раздобыл квочку, яиц, накупил в консервные банки цветочных отростков и торжественно преподнес:
– На, Марь Григорьевна, хозяйствуй.
Жена хозяйствовала охотно, и ему казалось, что все больше и больше она начинает жить его делами. Вот сегодня он делал пробную поездку с группой своих старых учеников. Они все с успехом выдержали экзамен на самостоятельное управление паровозом. Богатырев с увлечением рассказывает об этом жене:
– И как они ехали, Марь Григорьевна! Им, клянусь богом, с ручательством можно завязать глаза – и тогда не растеряются. Молодцы, герои ребята!
Мария Григорьевна молча, покорно слушала возбужденного мужа.
– Подумать только! Машинист за один год, один годочек. А я всю жизнь тянулся. Пятнадцать лет! Без магарыча нашего брата к паровозу не подпускали раньше такого срока.
Богатырев с тихой грустью качался на пьяном табурете. Может, он тосковал о напрасно растраченных годах.
Не давала ему печалиться Мария Григорьевна. Держала водочные запасы, поила в завтрак, в обед, в ужин и на сон наливала рюмочку до краев, щедро угощала.
Богатырев когда-то любил водку. Но Мария Григорьевна, став его женой, разлучила его с хмелем. А теперь сводницей сама стала. Почему? Куда тянет?
Не хотел старой дружбы Богатырев, крепился, твердой рукой отводил соблазн. Он цедил за обедом по единой рюмочке, торопливо вскакивал и спешил в депо, приговаривая:
– Некогда, не-е-екогда, Марь Григорьевна!
Однажды все разом выяснилось, куда «чертовка» толкала своего мужа, чего добивалась от него.
Ночью я внезапно проснулся. Билась в судорожных рыданиях жена. Он приласкал ее, успокоил, а утром сказал мне:
– Обвыкает, сердешная, трудненько приходится.
Так и обманывались мы до сегодняшнего вечера. Уселись с Богатыревым изучать по чертежам тормоз Вестингауза. Только мы увлеклись, как в дверь кто-то постучал. Открыли. Смотрим – почтальон письмо дает. Разорвал Богатырев голубой конверт, к лампе придвинулся и читает. Кончил, растерянно опустился на стул, всех оглядел – и опять в письмо. Вскочил, метнулся к Марии Григорьевне, радуясь. Она с нетерпением протянула руку к письму. Богатырев опомнился, спрятал конверт за спину, засмеялся:
– Нет, не дам, умрешь от радости, а я еще пожить с тобой хочу.
Долго себя сдерживала Мария Григорьевна, наконец крикнула в злобе:
– Дай, старый черт!
Богатырев испуганно попятился.
А она металась по комнатам, швырялась всем, что попадало под руку, освобождая себя от того, что носила столько времени тайно.
– Ирод ты окаянный! В грудях у тебя не сердце, а сухарь каменный. Измучил, жить неохота. – И дала волю слезам.
– Началась песня сначала, – протянул Богатырев. – Бунтует. Тошнит ее от Магнитки. Ну, ничего, уляжется. Ну, Сань, так на чем остановились?
Но изучение тормоза уже разладилось. Легли. Я не спал целую ночь, слушая всхлипывания Марин Григорьевны, и не понимал ее. Когда плакала моя мать – знал почему. Ну, а эта чего? Всего вдосталь: и хлеба, и мяса, и консервов, и макарон, и конфет, и деньги на сберкнижку откладывает… И вдруг слезы! Чудная! Я хочу сказать ей что-нибудь о нашей Собачеевке, пристыдить, но боюсь напугать в темноте.
Когда рассвет прополз в оконный провал, Мария Григорьевна скрипнула кроватью, воровато подняла голову и прислушалась к нашему дыханию. Она потянулась к мужу, который спал не раздеваясь, и дрожащими руками начала обыскивать его карманы.
«Письмо», – догадался я.
Верно. Она шуршала бумагой, тянула из кармана конверт, не дыша, закрыв глаза от страха и нетерпения.
Слежу за ней в щелку полузакрытых глаз. Малограмотная она. Жду, что сделает с письмом.
Потянулась к моему плечу, толкнула.
Открыл сонно глаза, слышу ласковый шепот:
– Сань, прочитай!
При наступающем дне я прочитал письмо с далекой Алмазной, где вблизи полнокровный Дон, точно гигантский лунный луч, где задумчиво-тихими рассветами радостно гогочут гуси.
С родины писали Богатыреву:
«Дорогой отец. Твои письма мы прочитываем гуртом и хохочем. Зять твой Александр весь вечер затягивал живот ремнем от смеха. Больно чудно ты расписался. А в особенности разбирали такие слова: „И встаю я, милые мои сыны, зятья и дочери, с неотвязной мыслью, что живу я в другой раз, по-грешному хватаюсь за свои усища, думаю, что исчезли, да лысину лапаю, думаю – кудри выросли“. Степан потом бесстыдно смеялся, приговаривая: „Женится наш отец с молодости еще раз, бросит матку Марию Григорьевну…“ Взял да так и написал ей, дурак, только ответа не получил. И правильно. Ну, а после других писем мы не смеялись. Зовешь ты нас в Магнитогорск, говоришь, у вас не хватает горновых на домнах и сталеваров на мартенах. Андрей посоветовался с нами, сходил в партком и сказал, чтобы отправили нас на Урал. И вот, дорогой родитель, сообщаем, что мы уже погрузились в вагоны. Вся станция нас провожать вышла. Андрей прочитал всем железнодорожникам твое письмо, где ты пишешь: „Приезжайте к нам, дорогие сыночки, дочери и зятья милые, поднимать пролетарскими плечами земной шар, строить первый в мире завод“. А когда музыка притихла и наши деповчане успокоились, Андрей вырос в дверях вагона и сказал, что едем мы целым поколением омолаживаться на землю магнитную. Потом Федор Черноусов, твой приятель, машинист, дал свисток, и мы поехали без печали, махая шапками своей родной Алмазной».
Внизу и сбоку стоял ряд подписей: Андрей, Степан, Николай, Клава, Наташа.
Я отвернулся к окну, смотрел на домны. Они стояли на фоне зари бронзовые, высокие. Перекликались гудками паровозы. Грохотали поезда с рудой на пятиэтажных карнизах Магнитной горы. А Мария Григорьевна, уткнувшись в платок, тихонько плакала. Знаю, свои дела оплакивала, каялась. Хотела водкой разлить дружбу мужа с паровозами и паровозниками, с Магниткой, хотела, чтоб он опозорился тут, затосковал, запросился домой, в Алмазную, а вышло…
Некуда теперь бежать Марии Григорьевне.
* * *
Покидаем гостеприимные хоромы Богатыревых. Наконец-то раскошелился жилотдел! Получили ордер и не в барак, не в общежитие, а в настоящий, кирпичный дом в соцгороде, на Пионерской улице, откуда весь Магнитогорск виден как на ладони. Дали нам с Борисом отдельную малюсенькую комнату.
Две узкие железные кровати, пузатая тумба, крашенная охрой, ни единого стула – вот и вся жилотделская мебель. Радиаторы холодные, ржавые. В окно дует. Полы рассохлись. Но мы с Борькой ликуем.
В тот же день, как вселились в новую квартиру, устроили новоселье. Всю жизнь я был у кого-нибудь в гостях… У тети Дарьи, у Крылатого, на бронепоезде, в детдоме, у Богатырева, а тут – сам хозяин, важно принимаю гостей. Пришел дядя Миша со своей присмиревшей «чертовкой». Явилась смущенная и почему-то печальная Лена. Пришел Гарбуз, сияя золотозубой улыбкой. Пришел кудрявоголовый инженер Поляков. Комнатушка забита до отказа. Все, хозяева и гости, сидят на кроватях. Стаканы поставить некуда, каждый гость держит свой стакан на коленях. На пузатой тумбе бутылки с водкой, вином и весь наш месячный запас масла, рыбы и мясных консервов, полученных на две продуктовые рабочие карточки.
Смеялись, пили, ели, опять смеялись и опять пили. И не хмелели. Вспоминали польский фронт, туркестанские пески, злополучную бутылку с виноградной водкой. В конце новоселья дружно запели. Сначала отводили душу песнями о гражданской войне, потом вспыхнули тягучие высокие – наши, украинские. О, когда дошло дело до украинских песен, Мария Григорьевна показала всем нам, чего она стоит! Разрумянилась до бровей, голова увенчана короной из тугих кос, жаркие глаза прикованы к потолку, никого и ничего не видят, тугая грудь часто вздымается, шея белая и мягкая, губы огнем горят – с них легко, невесомо срываются и летят, летят на простор песенные слова…
Выше, просторнее, чище и звонче стала наша комнатушка от песни Марии.
Все веселились. Только одна Лена весь вечер не теряла своего смущения, печали. С чем пришла, с тем и ушла – тихая, с грустью в больших тревожно потемневших глазах.
Разошлись поздно вечером. Первыми исчезли Богатыревы – дядя Миша и Мария. Вслед за ними прогремел коваными каблуками на бетонных ступеньках лестницы Гарбуз. Поляков исчез тихо, незаметно.
Лена уходила последней. Мы с Борькой вызвались ее провожать.
Ночь была тихая, морозная, безветренная – большая редкость для Магнитки. Снег лежал пухлой чистейшей ватой на крышах домов, на бараках, на подоконниках, на брусчатке. В чуть дымном небе катился на серебристых круто выгнутых полозьях молодой месяц. Он лучился, сиял изо всех своих молодых сил, но все равно свет его не мог перебороть свет Магнитки. На заводе выдавали плавку за плавкой, и зарево их лежало на декабрьских снегах. Оттого они были не голубовато-холодными, а розовыми, и, казалось, теплыми.
От зарева изменилось и лицо Лены – посветлело, вспыхнул огонек в глубоко затененных глазах.
Борька в своей желтой, с пушистым воротником курточке, стройный и легкий, шагал рядом с Леной плечом к плечу (снег хрустел и пел под их ногами), а я, сутулясь, нахлобучив на уши шапку, жался к ребрам Борьки. Он всю дорогу болтал, а я отмалчивался. Видел, чувствовал, как хорошо на земле, а сказать об этом почему-то стеснялся.
Подошли к пятому участку, к бараку Богатыревых, начали прощаться. Борька вдруг спросил:
– Лена, почему ты сегодня такая?
– Какая?
– Сама не своя. Чужая.
– Как это, чужая?
– А так… когда ты была своя, мы тебе ничего не говорили, а сейчас.
– «Мы»?.. – удивилась Лена. – Разве и Санька так думает, как ты?
Она смотрела на меня, ждала, что я скажу. Я молчал. Смотрел на нее и молчал. Она не отводила своих глаз от моих. Так и стояли мы, безмолвно вглядываясь друг в друга. Не знаю, честное слово, не знаю, откуда и как нахлынула на меня смелость. Стоял твердо, нерушимо, голову не опускал, не шевелил ресницами, смотрел и смотрел и чувствовал, что могу сказать все, чем переполнено сердце.
Ничего, ни единого слова не произнесли наши губы, и все-таки Борька понял.
Наш разговор глазами подслушал.
Он резко повернулся и глухо, быстро зашагал прочь. И никто не остановил его.
Мы с Леной остались вдвоем.
Нет, Боря, теперь не жди от меня доброты. Лена сама сделала выбор. Беру слово назад, отказываюсь от клятвы. Не могу я вырвать из своего сердца любовь к Лене. Да, в неоплатном я долгу перед тобой, дружище, но не Леной расквитаюсь с тобой за все хорошее, что ты дал мне. Вот, что хочешь, сделаю для тебя, друг, всем поступлюсь, но взглядом Лены, ее улыбкой, ее любовью – никогда. И не осуждай меня, Борька. Не герой я, не жертвенник, обыкновенный человек.
Легко-легко мне вдруг стало – землю под ногами потерял. Не дышу. Губы дрожат в улыбке. А рука, словно крыло, поднимается, растет, наливается силой, тянется к Лене. И где-то на полпути к ней она встречается с холодными трепещущими пальцами, крепко сжимает их, отогревает. Потом… потом я вижу, как розовые снега делаются красными, пламенеют, плывут, кружатся каруселью. Чтобы не упасть, мы с Леной прижимаемся друг к другу так тесно, что обжигаемся губами о губы…
Это был мой первый поцелуй. В ту зимнюю декабрьскую ночь я впервые произнес слово «люблю». Такое далекое, чужое когда-то, оно стало теперь для меня родным, первым, самым главным, самым важным.
«Люблю!..» – и я просыпаюсь.
«Люблю!..» – и я засыпаю.
«Люблю!..» – и я начинаю новое дело.
«Люблю!..» – и я кончаю работу.
«Люблю!.. Люблю!..» Это слово стало осью, вокруг которой вертится весь мой сияющий счастливый мир.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Сегодня впервые не буду работать с Богатыревым. Наша машина в холодном ремонте. Меня послали искать чужой паровоз на темных путях сортировочной станции.
Он уже прицеплен к составу. Старая бригада торопится сдать смену. Мой новый машинист никак слово с словом связать не может. Мычит, плюет… Когда я входил на паровоз, он поднял над головой молоток и закричал:
– Кто?.. Убью!..
Я не любитель плохих шуток. Сказал, что помощник, и взялся за свое дело. Смазал машину, под каждый фитиль подпустил нефти, клинья молоточком обстукал, воду и уголь проверил, воздушный насос залил маслом. Принимаюсь за топку.
Машинист сычом сидит в углу. Распарился, пиджак снял, рубашку расстегнул и из своей темной норы кричит:
– По-омо-щник? Хи! Помощник? А ну, др-рр-уг, возьми ллл-опа-ту, посмотрю, как ты в топку уголь кинешь?
Усмехаюсь, думаю про себя: «Не знаешь ты, дорогой, что я на паровозе у самого Богатырева, который три раза премирован, в учениках езжу. И имею грамоту лучшего помощника на Магнитострое». Вмиг топку довел до белого каления, а ему не понравилось.
– И-эх, ты, ко-олхозник, лапти! Во-о как надо.
Широко размахнулся, но в открытое шуровочное окно не попал, ударил в кожух котла, рассыпал уголь по будке. И еще разгневался.
– Га-ад, ты по-очему топку закрыл?
Тянется на носках к моим глазам, слюной брызжет, и у нее какой-то больничный запах. Думаю: «Чем это от него пахнет?»
Но в это время принесли путевку, машинист дал сигнал, и мы поехали.
Да как поехали! Состав был средний. Такие мы с Богатыревым безо всякой натуги водили. Но очень осторожно. А этот машинист регулятор на большой клапан открыл и курьерской скоростью с товарным составом несется. А дороги в Магнитогорске новые. Есть даже временные. Когда будет готов завод, их закроют, разберут. Профиль пути в сплошных подъемах, уклонах. Глаз и глаз требуется, сноровка да сноровка!
Моему машинисту наплевать на дорогу. Сидит и качается на стуле. Забыл в окно смотреть и зудит:
– Жарче, жа-р-че… раскаливай! Мо-оло-дец! Здорово! Иди в мои помощники, выучу на первоклассного машиниста. Хм-м, чего молчишь? Колдыбахнуть хочешь? – и протянул мне недопитую поллитровку.
Чувствую, что поезд на подъем выскочил и регулятор надо закрывать и притормаживать. Дальше идет большой уклон – в самые каменные карьеры. Если поезд скорость наберет, тогда не остановишь, одни щепки останутся. А машинист лезет ко мне, обнимается и что-то лопочет.
Паровоз набрал бешеную скорость, расшатался, как пьяный, фонарь манометра потух от вихлянья. Я закрыл глаза и представил, как мы обрушимся на соседнюю станцию: побьем вагоны, загородим путь на завод, на домны, оставим их без руды и известняка…
Схватил я машиниста и отбросил в сторону.
Бутылка ударилась о железо, рассыпалась. Скорее к регулятору! Закрыл. В окно выглянул. В темноте маяком красная точка – семафор. Станция. А поезд летит. Торможу, не помогает: искры сыплются из-под колес, горелым железом пахнет, а ход не уменьшается. Взял на контрпар. Паровоз вперед идет, а колеса назад крутятся, но бег не затихает. Давят вагоны.
Вот и семафор. Даю тревожные сигналы, надеясь, что исчезнет роковая красная точка. Когда поравнялся, еле успел заметить зеленую молнию в семафорном фонаре. Легче стало. Побежал я на котел с молотком, по песочным трубам начал колотить. Плохие хозяева у паровоза. Побито, неисправно все. Подергал песочницу, и поезд стал затихать в беге. В окно звезды и телеграфные столбы различаю. Но остановиться на станции не надеялся.
Так и вышло.
Проскочили ее вихрем, уголочком глаза я увидел тени людей, бегущих в панике, красные фонари, услышал свистки, крики.
Задергал сильнее песочницу, тормозные сигналы кондукторской бригаде еще раз дал, на обратный ход весь регулятор открыл…
Смотрю, сдается поезд.
Тише и тише.
Остановились. Метнулся я скорее на землю, осмотрел паровоз, подшипники пощупал, думал – пожгли. Но ничего, благополучно. Смазал хорошо, подкрепил клинья. А потом скорее к регулятору.
Выезжаем на вторую станцию, а там уже нам тупик приготовили, скорая помощь выехала, аварийная комиссия.
Все ждут огня и стонов.
Прибежал на паровоз начальник станции. Ладонь мою обеими руками схватил, давит, трясется и захлебывается:
– Вот механик, вот!.. С этого уклона, когда разнесет, еще ни одного поезда не удалось благополучно спустить.
Я боюсь сказать, что я только помощник машиниста.
А настоящий механик забился в темный угол, отмалчивается.
И хорошо, хоть смолчать сумел.
Я хочу, страстно хочу быть механиком. И буду!
