Текст книги "Я люблю"
Автор книги: Александр Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Днем и ночью вокруг нашего дома с белыми колоннами поют, гремят апрельские ручьи. И от зари до зари дует теплый южный ветер. И один за другим несутся по синим небесным волнам корабли с надутыми белоснежными парусами. И вслед за ними станица за станицей плывут журавли и гуси. И трубят лебеди перед рассветом на озерном приволье. Хмурая тайга умылась в живой воде первых весенних дождей, ополоснула в них свои потускневшие за долгую морозную зиму ветви, зазеленела омоложенными елями, засветилась белоногими березками. А вокруг теплых родников, на овражных склонах, щедро обогретых солнцем, проступил цыплячий пушок первой весенней травы.
Весна! Чужая сибирская весна, но она заглянула и в мои хмурые глаза, засветила в них свой неугасимый огонек. Слушаю говор весенних ручейков – и тихонько пою вместе с ними. Смотрю на белоснежные паруса, на журавлиные караваны – и мчусь на их крыльях между небом и землей. Разговариваю с Антонычем, со своими товарищами – и всем улыбаюсь, все кажутся мне добрыми. Стою у станка, снимаю с детали металлическую стружку, – и она пахнет не железом, не горячей окалиной, а подснежником. Работаю шесть, восемь часов, а хочется еще и еще работать.
День летел за днем, неделя за неделей, апрель сменился маем, вошли в свои берега реки, иссякли ручьи, оделись листьями деревья, затвердели лесные тропы, задымились пылью проселки, а в голове моей, в глазах, в руках все еще шумит, поет весна: куда ни посмотрю, всему радуюсь, за что ни возьмусь, все делаю азартно, каждого хочу опередить в работе, мысли чистые и ясные, засыпаю без страха за завтрашний день.
Когда-то, в первые дни моего пребывания в коммуне, после того как я отдубасил рябого Петьку, Антоныч сказал мне с горьким упреком: «Не ожидал, Саня, такого, скажу по правде! Думал, что надоело тебе ежачиться на людей, на самого себя. Что же случилось с тобой?» Тогда я не сумел ответить Антонычу – отнялся, очугунел язык. Теперь я бы охотно ответил ему, да вот беда – не спрашивает, забыл о нашем колючем разговоре. А сколько я слов припас за это время, в течение зимы, когда стоял у станка, учился в школе, гулял по снежной тайге с Борькой. Сколько раз я мысленно беседовал с Антонычем.
– Санька, что случилось с тобой? Почему ты перестал ежачиться на людей? – спрашивал меня Антоныч.
– Потому что люди не ежачатся на меня, – отвечал я ему.
– Неужели это и все? – допытывался Антоныч.
– А разве этого мало? Не бьет меня Петька – и я хватаю руку драчливого Кольки, не даю ему ударить Петьку. Верит мне Петька – и я не обману его. Любит меня Борька – и я люблю его.
– А почему ты такой весенний?
– Потому что я стал кузнецом своего счастья.
– А ты знаешь, что такое счастье?
– Знаю! Когда тебя не боятся люди, не жалеют, не презирают, когда не едят тебя паразиты и на твоих плечах не вонючие лохмотья, а чистая рубашка, когда кожа твоя не черным-черна от мазута и грязи, а вымыта с мылом, когда тебя не тошнит от голода, над твоей головой есть крыша и не надо тебе заглядывать в чужой сытый рот, в чужой карман.
Антоныч улыбается. «Куй, брат, железо, пока оно горячо!»
Вот я и кую. Дня, часа, минуты не проживу без станка, без школы и книги, боюсь отстать от Борьки.
Но, оказывается, как ни старательно махал я своим чудодейным молотом, все-таки далеко мне было до Борьки: это я понял в один из летних дней…
Однажды, в субботний вечер, Борька извлек из своей тумбочки брезентовую сумку, положил в нее новенький вороненый молоток, добрую краюху хлеба, шматок сала, десяток картофелин, сахар, котелок.
– Ты куда это собираешься Борька? – спросил я.
– Утром, чуть свет, иду в тайгу охотиться на камни. Ищу дружка. Может, пойдешь со мной?
Я пожал плечами, усмехнулся недоверчиво.
– Охотятся на волка, на лисицу, на зайца, на рыбу, а вот чтоб на камни…
– Первый раз слышишь, да? Есть и такая охота. Интересно. Пойдем?
– Что ж, ради интереса можно сходить.
Утром, когда весь наш дом еще крепко спал, мы вышли на улицу. Крупная тяжелая роса лежала на каменных ступеньках лестницы. На дворе там и сям валялись сосновые ветки, сорванные с деревьев ночным с дождем ветром. Старые морщинистые плиты, выложенные на дороге от ворот к дому, помытые ливнем, желтели среди изумрудного разлива травы. Во дворе было тихо, но за воротами, над тайгой бродил еще ветерок, след ночного бурелома: раскачивал вершины елей, гнал по небу рваные сизочерные клочья облаков, строгал корявую поверхность озера, жалобно подвывал в жестяном флюгере, трепал конец белоснежной матерчатой полосы, сорванной с фронтона дома.
– Надо водворить на место наш герб. – Борька достал из сумки молоток, засунул его за пояс, схватил конец болтающейся ленты, по узкой крутой пожарной лестнице взобрался на крышу. Быстро и ловко орудуя молотком, он водворил на место наш герб. По-прежнему, как вчера и позавчера, над лепным карнизом заалела надпись, начертанная на белой материи: «Человек – это звучит гордо».
Надпись давным-давно знакома мне, читаю ее по нескольку раз в день, входя в дом и выходя из него, но не понимаю. А понять хочется. Спросить же у кого-нибудь, что это значит, человек, звучащий гордо, не решаюсь. Стыдно и боязно. Засмеют. Как это я не понимаю того, что всем коммунарам так ясно? Когда я пытаюсь самостоятельно разгадать эту надпись, то предо мною всегда почему-то вырастает красный человек, мой дед Никанор, несущий на длинной палке огонь в загазированный забой, Никанор, зажигающий четыреста свечей у изголовья погибших шахтеров на Раковке, Никанор в вывернутой шубе, Никанор, бросавший в лицо хозяину, Карлу Францевичу, золотые монеты.
Борька спускается на землю. Широко расставив ноги, задрав вихрастую голову кверху, он смотрит на наш герб, и его скуластое смуглое лицо озабоченно хмурится.
– Надо постоянную надпись сделать, прямо на фронтоне.
Вот он, Борька, конечно, лучше всех знает, какая загадка кроется за этой красивой лентой.
Мы идем к воротам. Наши ботинки с подковками на каблуках, с гвоздями на подошве гулко стучат по каменным плитам. За воротами я останавливаюсь и, чувствуя, как краснею, киваю в сторону белого дома, говорю:
– Борька, я давно хочу у тебя спросить, да все забываю… Почему такой герб у нашей коммуны: «Человек – это звучит гордо»?
Борька обиженно смотрит на меня.
– Экзаменуешь? Или в самом деле не кумекаешь?
– В самом деле… Антоныч его придумал, да?
– Максим Горький. Писатель. Его портрет висит в читалке. Голова ежиком, а усы моржовые… тоже побродяжил немало. Свой в доску. Уважает мозолистую руку. А где уважение, там и гордость человеком. Ну, пошли, чего остановились!
Пахучие шатровые пихты и вековые ели, обросшие чуть ли не до корней разлапистыми темно-зелеными ветвями, скрывают от нас утреннее небо, неохотно пропускают охотников за камнями. Борька шагает впереди, уверенно хватая еловые ветви своими длинными ловкими руками, и не отпускает их, пока я не пройду вслед за ним. Идем добрый час в прохладных сумерках, по узкой тропинке, известной, наверное, только бывалым лесовикам. Тропка часто расщепляется надвое, но Борька не останавливается, не раздумывает, какую выбрать. Шагает и шагает, смело и твердо, будто кто указывает ему дорогу. Изредка он, оборачиваясь ко мне, кивает на деревья и баском, как Антоныч, объясняет, что этой березке-невесте двадцать не минуло еще, а вот та черная мохнатая ель, на монашку похожая, ростом неказистая, живет на свете больше ста лет, а вот тот кедр-великан еще в допотопные времена родился. Слушаю Борьку и завидую. Все, прохвост, знает! Спрашиваю:
– Ты что ж, в лесу рос или как?
Борька покачал головой.
– В подвале. На Выборгской стороне, в Петрограде. Лес первый раз здесь увидел, когда попал в коммуну. Подружил меня с лесом Антоныч. Любит он его.
– Любит?.. Так он же слесарь!..
Борька перестал шагать, с интересом посмотрел на меня, усмехнулся.
– А если слесарь, так, по-твоему, должен только железо грызть и смазочное масло пить? – Борька кивнул на вершину кедра-великана. – Лес, говорит Антоныч, первая радость людей.
Да, это правда. Моя первая радость на земле, до сих пор цветущая в сердце, – это путешествие по Батмановскому лесу с сестрой Варькой. Как мы оба тогда радовались! Давно это было, очень давно, когда еще и дед Никанор жил, и мама, и бабушка, и отец, и Кузьма.
– Борька, у тебя сестра есть?
– Была.
– А где она теперь?
– Не знаю. Раньше она на Путиловском работала, в литейном цехе, формовщицей.
– Моя тоже формовщица. Варькой ее звали. А твою как?
– Светка, Светлана. Не посветило ей!..
Борька махнул рукой, размашисто зашагал вперед. Молчал и я. Думал о Варьке. Где-то она? Жива ли…
Таежная тропа, окутанная сумерками, прохладная, сырая, неожиданно оборвалась, и мы вышли на огромную поляну, залитую солнцем и заваленную камнями.
Борька поворачивается ко мне и по-хозяйски, будто я перешагнул порог его собственного дома, объясняет:
– Это место называется Каменным огородом. Лет тыщу тому назад, а может и больше, кто-то посеял эти камешки, а убрать урожай забыл. Вот здесь мы и будем охотиться. Собирай сушняк, разжигай костер, кипяти чай, а я разведаю, что и как.
Он вытряхивает на траву из сумки хлеб и сало, солдатский котелок и сырую картошку, банку с чаем, две жестяные кружки, коробок спичек, берестовую солонку и, размахивая своими длинными ручищами, долговязый и худой, быстроногий, бесследно исчезает среди каменного стада, пасущегося на поляне. Через минуту или две я слышу, как Борька клюет вороненым молоточком большие и малые камни: «тук, тук, тук». Чего он ищет? Клад, что ли?
Огород!.. Чудно. Всякие тут камни – серые, гладкие, обточенные, как валун, величиной с избу и круглые, как футбольный мяч, и ребристые, слоеные, изъеденные ветром, голые и обросшие мхом с пластом земли и елочкой-малюткой на вершине, камни-грибы, камни, похожие на древнюю бабку с клюкой, на огромную птицу, на колокол, на цветок.
Отгорел костер, поспел чай в котелке, стала мягкой, одуряюще запахла печеная картошка, а Борька все не идет завтракать. Я приложил ладони к углам рта, закричал:
– Бо-о-орька-а-а-а!..
Вся тайга, кажется мне, от Камы-реки до Уральского хребта, радостно откликается на мой голос:
«…а-а-а-а-а-а-а!..»
Мне нравится, как разговаривает со мной тайга, и я кричу еще и еще и, улыбаясь, слушаю эхо елей, пихт, кедров и берез. И птицы, наверное, поют вот так же, – любят слушать свои голоса, отраженные звучным зеркалом тайги.
– Ну, чего разорался? Испугался?.. – Из-за огромного каменного гриба показался Борька. – Что же, не хитро и заблудиться. Тайга!.. – Он бросил на землю сумку, полную камней, сел у догорающего костра, потер ладонь о ладонь, шумно втянул в себя воздух. – Миленькие печенки, до чего же вы душистенькие и завлекательные. Где вы? Куда вас упрятал кухарь? Отзывайтесь скорее?
Я выложил перед Борькой пять крупных сморщенных черных-пречерных картофелин, брусочек сала, полкраюхи хлеба и кубик коричневого самодельного сахара.
Ну и позавтракали же мы в тайге! Кажется, никогда в жизни даже после самой длительной голодовки не ел я с таким аппетитом. После завтрака Борька вытряхнул из сумки кучу камней. Взяв один из них, положил на ладонь, поднес к моим глазам.
– А ну, скажи, каким именем крещен этот камешек? Только по-ученому шпарь.
– Не знаю. Камень как камень. А ты знаешь?
– Спрашиваешь! – Оттопырив губу, выпучив глаза, Борька важно изрек: – Это обыкновенный полевой шпат. – Он размахнулся, бросил в тайгу обыкновенный камень и взял с кучи необыкновенный – прозрачный, как стекло, чуть-чуть дымчатый. – Ну, а этот как называется? Не знаешь? Ладно, так уж и быть, открою тебе его звание. Это горный хрусталь. Обитает в трещинах скал. А вот еще одно чудо: горный лен.
– Как?
– Горный лен. Видишь, какой струистый – хоть пряжу делай. В огне не горит этот камень. Асбест. А вот этот в воде не тонет.
На ладони у Борьки легкий на вид, с дырочками, волокнистый, желтовато-бурого цвета камень.
– Горная кожа. Да, так и называется: горная кожа.
В тайге, на солнечной опушке запела какая-то птица. Борька толкнул меня.
– Каменный дрозд. Ишь, как, стервец, выговаривает – заслушаешься. А сам ведь махонький, меньше скворца, рыженький, в сизых латках. Вот он, вот, видишь?!
Я смотрел на ветви кедра и ничего не видел. Пусть себе поет. Перевел взгляд на Борьку. Эх, и повезло же мне на дружка! Люблю его, барбоса! Всю жизнь с ним не расстанусь. Куда он пойдет – туда и я. Что он будет делать, то и я.
В этот день я разгадал тайну герба нашей коммуны. Человек, звучащий гордо – это мой дед Никанор, и Борька, и Антоныч, и Гарбуз, и Петро Чернопупенко, и Маша. Когда-нибудь стану таким человеком и я. Стану. Честное коммунарское!
* * *
Долго тянулся голодный тысяча девятьсот двадцать первый, весело промелькнул мирный тысяча девятьсот двадцать второй. Советская власть докатилась до самых дальних берегов Тихого и Ледовитого океанов. Двадцать четвертый год поразил наши сердца смертью Ильича, в двадцать пятом Антоныч перестал называть нас мальчиками, дал нам новое имя: молодые люди, в двадцать шестом к основному нашему дому мы пристроили два крыла – клуб и школу, в двадцать седьмом заблистала седина на висках Антоныча и выпали два передних зуба, в двадцать восьмом на верхней губе Борьки появился темный пушок…
Год за годом пролетал, а мы с Борькой живем по-прежнему неразлучно, душа в душу. Вместе шагали по коммунарской жизни, вместе решили выйти за ворота коммуны, в люди, в большую жизнь.
Мы всей коммуной усердно готовились к этому дню. Натерли полы, по всем углам за паутиной охотились, сменили занавески, постельное белье. Антоныч назеркалил свою старую-престарую кожанку, подстриг усы. В красном уголке мы заклеили все стены плакатами, диаграммами и фотографиями из жизни нашей коммуны.
Приехали на праздник наши шефы – железнодорожники и металлисты со станции Волчий Лог. Привезли подарки. А коммуна одарила шефов своими воспитанниками. Совет выделил пять кандидатур, собрание обсудило их и утвердило. Вечером будет товарищеская передача в новую жизнь бывших правонарушителей.
Передают и меня и Борьку. Мое совершеннолетие совпало с большим праздником коммуны – с десятилетием ее существования.
На торжественном заседании председательствую я. После доклада Антоныча моя очередь говорить. Но я растерялся, не знаю, с чего начать. Нужно было огласить список ребят и от имени совета порекомендовать их в члены ВЛКСМ. Глянул в бумагу, а там на первой строчке крупными буквами моя фамилия.
Антоныч подметил мою растерянность, взял список из рук, подошел к самому краю сцены, ногу на барьер поставил, оперся на колено и прочитал:
– Александр Голота, токарь шестого разряда, но желает учиться на машиниста. Немного знает паровоз.
– Борис Куделя, токарь, тоже в машинисты.
– Николай Дубров, самостоятельный токарь.
– Ваня Золотухин, слесарь первой руки, хочет в лекальщики.
– Петр Макрушин, токарь…
Помолчал, свертывая в трубку список. Потом поднял голову. Глаза его сухи, губ не видно, а скулы каменные. Даже усы почернели. Голос звучит строго и требовательно:
– Идите, ребята, твердыми шагами, под ноги хорошенько смотрите да нас крепко помните. Растили вы в коммуне сами себя, воспитывались тоже сами. В Москву, в Ташкент поедете, в депо останетесь – везде думайте, что вы в коммуне, не теряйте свой характер.
Повернулся к столу президиума, подошел близко. Смотрит на меня жаркими глазами и говорит:
– А ты, Сань, будь хорошим машинистом! Все остальное у тебя, кажется, хорошо прорастает.
Помолчал, остановившимися глазами долго смотрел на меня, запоминал. Протянул руки и нагнулся. Успел я приметить, как забились ресницы Антоныча.
Обнялись мы крепко. Бумаги со стола снегом полетели, стакан со звоном рассыпался на полу, все коммунары на ноги вскочили, а мы не хотим разойтись. Я чувствую у своих глаз, на скулах, губах табачные усы, а голову заливает теплота, поднятая снизу, от самого сердца.
То смешались наши слезы. Не стыдно ни перед вставшими товарищами, ни перед шефами, ни перед большим, в самый потолок, Лениным, косящим на меня мягкие и добрые глаза.
Выпрямился Антоныч, платком сушит свои скулы и говорит рваным голосом:
– Жалко тебя отпускать, Саня. Дорого ты нам достался. Ну да ладно. Иди, иди, Сань, завоюй себе жизнь. А вы, дорогие шефы, принимайте наш подарок и несите ответственность. Рекомендуем всей коммуной их в комсомол.
Смеяться надо, радоваться. Шефы с целым оркестром приехали. Вон медь инструментов горит, веселье обещает в душистом августовском саду, а мы…
Рябой Петька на передней лавке сидит, пухлыми губами вздрагивает. Блеск в его глазах освежил побитое оспой лицо. Хочется обнять, приласкать все сто тридцать голов, даже Петькину, дать каждому коммунару торжественное обещание, что я завоюю жизнь, обязательно завоюю.
Мой белый дом с каменными львами посреди неоглядного лесного моря, моя пропахшая теплым маслом и раскаленной сизой стружкой мастерская, мой станок со щербатой станиной, с зарубкой на суппорте «А. Г.», моя комната с видом на сибирскую тайгу, тоже с зарубкой на оконной раме «А. Г.», моя кровать, где я спал тысячи ночей, мой батько Антоныч, мои раздольные сибирские снега, мое сибирское лето с росными лунными травами, с душистыми солнечными полянами, мои звезды сибирские, мои реки холодные и прозрачные до дна, мои закаты и восходы, полыхающие над коммуной красными знаменами!
Мои вы, мои навсегда!
В доме со львами, затерянном в сибирской глухомани, в бывшем охотничьем замке какого-то золотопромышленника, зверолова, в этом сказочном доме не было сказочных принцесс-лягушек, не было мудрых и добрых волшебников, конька-горбунка, шапки-невидимки, ковра-самолета. Ничего сказочного не было, и все-таки чудо случилось: окропили живой водой мои битые-перебитые кости, искупали в двух водах, кипящей и студеной, сполоснули в волшебном молоке и отправили гулять по свету.
И совершил это чудо красный человек – коммунист токарь, учитель, партизан Антоныч.
Год за годом он растил в моем сердце любовь к труду, к книге, к людям, к человеку, к правде.
Едем по золотой августовской земле – тайга зеленеет справа и слева, качают доспевающие хлеба своими тугими тяжелыми колосьями, желают нам доброго пути, поют, не умолкая, ранние птицы, рвется навстречу свежий ветерок, горит, пламенеет незамутненная ни одним облачком заря.
Борис, как всегда, рядом со мной, плечом к плечу, заглядывает мне в глаза, улыбается, ждет, что я скажу в ответ птицам и колосьям, ветру и заре. Я приподнимаюсь в кузове грузовика, машу руками во все стороны, набираю полную грудь сибирского хмельного воздуха и кричу:
– Ого-го-го-го!..
Сегодня, в августовское утро, в пору совершеннолетия, далеко-далеко вижу свою жизнь, свою весну.
– Ого-го-го-го!
* * *
Вот и завод, шефствующий над нашей комму ной. Рыжа я башня новенькой, недавно построенной доменной печи. Черные купола кауперов. Трубы мартеновских печей. Электростанция. А вокруг аккуратные, рубленные из сибирской пихты двухэтажные дома… Дворники в резиновых фартуках поливают новые, мощенные булыжником улицы. Под окнами домов краснеют, белеют, желтеют цветы.
Перед одним из таких домов и остановилась наша грузовая машина. Все пятеро, с сундучками в руках, входим в отдел найма и увольнения рабочей силы. Кладем на стол документы, рапортуем, кто мы и зачем сюда прибыли.
Седой, в синей спецовке человек поднимает на коричневый морщинистый лоб очки в железной оправе, внимательно-строго смотрит на высокого худощавого Бориса Куделю, на кряжистого Ваню Золотухина, бегло скользит по рябому лицу Петьки и, остановив взгляд на мне, вдруг часто-часто мигает и морщит лоб в доброй стариковской улыбке.
– Пополнение, стало быть, прибыло нашему славному рабочему классу. Что ж, добро пожаловать!
Человек в синей спецовке роняет со лба очки, жмет всем руки, усаживает, угощает табаком.
– Садись, молодая гвардия, и чувствуй себя как в родном доме, а я буду оформлять.
Оформили меня, Бориса Куделю и Петьку в помощники машиниста на паровозы внутризаводского транспорта. Колька Дубов пошел к токарному станку, Ваня Золотухин, как и мечтал, временно определился подручным к слесарю-лекальщику.
Двадцать девятого августа тысяча девятьсот тридцатого года начался наш первый рабочий день.
Завод наших шефов скоро стал нам действительно родным домом, и все-таки мы через полтора года покинули его: комсомол послал меня, Борьку и Петьку на Урал, на строительство Магнитки.
