Текст книги "Я люблю"
Автор книги: Александр Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА ВТОРАЯ
Пахан Крылатый нежданно и негаданно пропал. Нет его день, два, три. Мы с Луной рады, что не «домушничаем». Блаженствуем: спим, едим, бегаем на Дон купаться, толкаемся по вечерам на шумной многолюдной Большой Садовой среди чистеньких барышень-недотрог, часами околачиваемся в зверинце, катаемся на базарной карусели, наслаждаемся вафельным разноцветным мороженым.
Так бы жить и жить, но… деньги кончаются. И барахла никакого нет, чтоб загнать на толкучке. Придется пойти «на дело». А не хочется!
На четвертый день сладостного безделья в нашу халупу, на берегу Дона, на окраине Ростова, входит долговязый, худой, безусый парнишка в желтой кожаной тужурке с косыми карманами, в хромовых сапогах, с толстым кольцом на большом пальце – чубатый, смуглый, с веселыми насмешливыми глазами. Стоит нахально на пороге, не идет дальше, загадочно молчит. Лицо сердитое, а глаза смеются.
Мы с Луной тоже молчим, еле дышим от тревоги. Кто таков? Не из «легавых»? Чего приперся? По чью душу?
Луна теряет терпение, спрашивает мрачно, с опаской:
– Не в те двери попал, что ли? Заблудился или как?
Чубатый парнишка задорно хрустит желтой кожей своей комиссарской куртки, весело играет нахальными глазами:
– Нет, не заблудился. Попал по правильному адресу.
– По какому? Кого ищешь?
– Пахана… Крылатого. Знаете такого?
Широкое скуластое лицо Луны ловко изображает удивление:
– Какой такой пахан?.. Мы безотцовские. Беспризорники. Проваливай отсюдова. Никакого здесь пахана нет.
Чубатый не обижается, смеется.
– Я не легавый, не бойся. По делу пришел. – Он входит в комнату, плотно закрывает за собой дверь, садится на табуретку, достает коробку дорогих «Сенаторских» папирос, набитых асмоловским табаком, закуривает, угощает нас. Луна берет толстую, с золотым пояском папиросу. Не отказываюсь и я.
Окуриваем нашу вонючую хибару душистым дымом, украдкой переглядываемся, ждем, что скажет нам франтоватый гость.
Он подтягивает мягкие зеркальные голенища своих хромовых сапожек, звонко хлопает по ним ладонями, смотрит на нас смеющимися глазами и говорит:
– Вот что, пацаны, выложу все начистоту. Про Балалайку что-нибудь слыхали? Так это я. Вор, как и вы. Работаю по собственному рецепту, но только гуртом, артельно. А сейчас гуляю без дела, лоботрясничаю, так как один остался, без напарников. Сиротствую. Приглашаю вас в свою компанию. Все, что раздобудем, по-честному разделим на троих, поровну. Пахан вас грабил, в дураках оставлял, а я отрежу вам красивую долю. Между прочим, не ждите своего пахана – не дождетесь и через десять лет. Проиграл он себя в карты. Как?.. А так, сел играть в «стос» и продулся. Деньги. Золото. Барахло. Наследство. И собственную жизнь. Деньги отдал все до последнего миллиона. Золото бросил на стол. Барахло, сказал, берите до нитки. Наследства не пожалел, вексель на него выдал, а жизнь из рук не захотел выпустить. Заставили, голубчика! Столкнули в Дон с паровозными колосниками на ногах. Так что если желаете встретиться со своим паханом, валяйте на баркасах к гирлу Дона – он уже там, наверно, ощупывает донское дно.
Мы с Луной слушаем Балалайку, смотрим на него – и ушам и глазам своим не верим. Балалайка?.. Неужели это тот самый, знаменитый Балалайка? Такой молодой!..
Чубатый веселоглазый парень достает из кармана тужурки лист красивой гербовой бумаги, сложенный вчетверо, медленно разворачивает его.
– Если не верите, так читайте, тут все сказано про наследство. Это вексель.
«Что такое вексель?» – думаю я. По глазам Луны догадываюсь, что в его голове такие же мысли.
Луна берет бумагу, густо покрытую чернильными буквами, жмурит свои ковыльные брови, пытливо вглядывается в написанное и ничего не понимает. Он неграмотный.
– Я умею читать только по-печатному, – храбро врет Луна и возвращает бумагу ее владельцу.
– Так и скажи!.. – Балалайка важно подносит вексель к своему лицу, близоруко щурит глаза, важно читает: «Передаю в полное собственное распоряжение подателю сего, Балалайке, все наследство в лице моих корышей… Луны и Святого. В чем собственноручно расписываюсь на гербовой бумаге. К сему – пахан Крылатый».
Балалайка складывает вексель, отправляет его в карман, поднимает на нас смеющиеся глаза.
– Все понятно? Вы – моя наследственная собственность. Что захочу, то и сделаю с вами. Могу утопить. Могу распять на кресте. – Выбросив руку, ласково хлопает по плечу меня, а потом и Луну. – Не бойтесь, шкеты, я добрый! И жрать, и спать, и шкуру с мешочников драть вместе будем.
Так появился у нас с Луной новый пахан, Балалайка, гроза мешочников, шныряющих между Кубанью и Ростовом-на-Дону.
* * *
На перегоне Ростов – Батайск есть крутые железнодорожные насыпи. Они проходят через донские лиманы. Вот туда мы и отправились в одну черную ночь. У нас была с собою длинная веревка с острым железным крючком на конце. Нас трое: Луна, сильно прихрамывающий, и тогда мне казалось, что он проваливается в землю; я – неслышно верткий, и Балалайка – наш новый пахан. Он никогда не бывал печальным и смеялся даже в то время, когда лез в чужое окно или в карман.
Мы залегли на берегу лимана и ждем. Один конец веревки Луна мертвой петлей закрепил на телеграфном столбе, а с другим, на котором крючки, подполз к самым рельсам.
Рядом с Луной лежит Балалайка и показывает, как надо действовать.
Ночь была плотная и тихая. Свистки поезда приближались.
Поезд с кавказской нефтью поравнялся с нами. На узенькой площадке цистерны тесно: спина к спине, плечо к плечу жались мешочники. Луна взмахнул веревкой и метнул крючок.
Звякнуло железо, и кто-то страшно крикнул, но, закашлявшись, подавился. Веревка на секунду натянулась, дрогнула и опять ослабла. По крутому срезу насыпи катилось несколько тел. Мы с Балалайкой бросились глушить насмерть перепуганных мешочников. Делали это молча, торопливо. Захотелось пить. Хлебнули болотной воды, перетащили мешки с мукой в баркас, спрятанный в камышах лимана, и еще до рассвета переправились на правую сторону Дона. Утром мы продали на ростовском базаре нашу дорогую добычу – кубанскую муку. Хорошо заработали. Выручку разделили поровну.
Проев и прогуляв заработок, опять отправились глухой ночью с веревкой и железным крючком на Дон, на батайские лиманы.
Два раза охота на мешочников прошла удачно, без сучка и задоринки, а на третий… Все вышло, как в той блатной песне: «Раз проедешь, два пройдешь, в третий – попадешься…»
Лежим в засаде, ждем товарного с мешочниками. Позади нас чуть светится в темноте лиман, заросший по берегам камышом. Впереди – черная горбатая насыпь железнодорожной линии Батайск – Ростов.
В небе полно звезд. Из мочажин и болотцев доносится тысячеголосое кваканье.
Я взбираюсь на дорогу и, приложив ухо к холодному потному рельсу, прислушиваюсь. Далеко-далеко, в батайской стороне, чуть слышно стучат колеса вагонов. Идет хлебный поезд! Я скатываюсь с насыпи вниз, шепчу Балалайке и Луне:
– Приближается!
Балалайка не спеша вдавливает недокуренную папиросу в сырую землю, берет в левую руку веревку, сложенную в аккуратные петли, а в правую увесистый ржавый крюк с остро отточенным жалом и, повернувшись ко мне, смеется – громко, не таясь:
– Не дрейфь, Святой, не шипи! Говори в полный голос – одни лягушки услышат тебя.
В глубине тьмы возникают два желто-красных паровозных глаза. Они быстро растут, светлеют.
Весь в черном масле, плотный и горячий, грохочет над нами паровоз. Дверцы его топки открыты – огонь рвется наружу, освещает будку машиниста, железную лестничку и часть насыпи, на которой стоит Балалайка с веревкой и крюком в руках.
Паровоз мчится дальше, к Дону, и опять темно. Стучат колеса поезда. Нефтяные цистерны одна за другой мелькают перед нами, а мешочников нет и нет. И вдруг мы видим, как с поезда соскакивают какие-то люди и, стреляя на ходу из винтовки, бегут прямо на нас.
– Драпай, пацаны! – командует Балалайка.
Не отставая друг от друга, бежим к лиману, в камыш, где спрятан наш баркас.
Нет, дудки, нас не перехитришь! Продираемся по горло в холодной вонючей воде, через режущий лицо и руки камыш, залезаем в лодку, хватаем весла и отчаянно, в шесть рук, гребем к другому берегу лимана, примыкающему к Дону. А у подножия насыпи суетятся, кричат благим матом, стреляют легавые. Балалайка бросает весла, садится за руль, рукавом вытирает мокрое лицо, тихонько смеется.
– Что, гады, поймали!..
Ночью мы переправляемся через Дон и, не дожидаясь утра, удираем из хлебного Ростова. Здесь нам опасно оставаться – мы проданы, как говорит Балалайка.
Втроем добираемся на товарном до Таганрога. Тут Балалайка обнимает нас с Луной, заглядывает каждому в глаза и не смеется. Серьезен. Хмурится.
– Ну, пацаны, буду говорить начистоту. Я честный вор, порядочный. Разойдемся пока! Так надо. Прощевайте и не поминайте лихом. Даст бог, еще встретимся. Гора с горой не встретится, а вор с вором – обязательно. В кичмане. На бану. На базаре.
Нет, больше никогда мы не видели Балалайку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
С Луной мы неразлучны. Тянемся друг к другу, как железо к магниту. Страшно и сиротливо в одиночку.
В Таганроге нам понравилось. Улицы прямые, широкие, зеленые – и все ведут к морю. По воскресеньям большой привоз, а базары и толкучки многолюдные, шумные, бестолковые.
Ночуем на вокзале, на пристани, в городском саду, в лодках и баркасах, стоящих на приколе, в пустых базарных рундуках, в порожних вагонах.
Днем рыскаем по городу. Где толпятся люди, где им тесно, где они скандалят, шумят, там и мы с Луной. Самый надежный карман становится дырявым, как только я или Луна запускаем в него руку.
Лезу не во всякий карман – много пустых. Зорко высматриваю денежный, с «бочатами» – часами, с кошельком. Высмотрев, не бросаюсь к нему, как дурень, со всех ног, а терпеливо приближаюсь, постепенно, как бы невзначай, оказываюсь рядом. А если уж изловчился присоседиться, то действую так быстро, что «фрайер» не успевает и глазом моргнуть.
Лезешь в карман или вырезаешь его бритвой, тащишь двумя цепкими пальцами, указательным и средним, «кожу», рискуешь, а морда твоя такая святая, постная, вроде тебе спать хочется или зуб болит.
И никто нас с Луной этому не учил. До всего сами дошли.
Ловко мы с Луной карманили в Таганроге, долго не попадались.
В конце лета мы увидели на толкучке высокого, горбоносого, черномазого, в каракулевой шапке грека и присосались к нему. Этот спекулянт скупал на толкучке из-под полы золото и серебро.
Как ни таился грек, но мы с Луной краем глаза заметили его пузатую сумку, откуда он доставал деньги. Эта кожа, набитая миллионами, очаровала Луну. Он оттащил меня в сторону, шепотом поклялся:
– Стервой буду, если не разбуржую этого носатого.
Бумажник грека привлек и меня. Я сказал смеясь:
– А чем ты лучше меня? И я не дурак. Я тоже хочу разбуржуить этого носатого.
И вот мы вдвоем, беззлобно, весело соперничая друг с другом, охотимся за пузатой сумкой грека. Ходим по толкучке по его следам, шагах в двадцати позади, ждем удобного случая.
Но спекулянт боится толпы – бывалый, собака! Как только попадает в людской водоворот, сейчас же, не медля ни секунды, выбирается из него, прижимая сумку к груди. Выбьется на чистое место и оттуда, дремотно прикрыв глаза, втянув голову в плечи, осматривает толкучку, ждет своих клиентов.
Как мы ни ловчили, чтоб присоединиться к греку – ничего у нас с Луной не выходило. Бросив соперничество, мы объединили наши силы, придумали нахальный хитроумный план. Раздобыли у «айсора» под большой залог ящик, две сапожные щетки, банку ваксы, бархотку и пошли в новую атаку.
План наш простой: Луна подойдет к спекулянту с ящиком и скажет: «Почистим?» Грек должен согласиться, так как у него ботинки грязные, нуждаются в обновлении. И когда он будет в неудобном положении, одна нога на ящике, а другая на земле, я тихонько подкрадусь сзади, выхвачу из рук грека сумку с миллионами и «драпану». Он, конечно, заорет: «Держи», захочет догнать меня. Но и Луна не дурак, не лыком шит. Он схватит грека за ногу, тоже заорет на весь базар: «Куда? А деньги?.. Почистил скороходы и убегаешь…» Пока грек освободится, – меня и след простыл. А вечером мы встретимся с Луной, поделим миллионы.
…Затаившись за базарной лавчонкой, я вижу, как Луна, с ящиком на брюхе, с пушистыми щетками в руках, вымазанный ваксой, черно-рыжий, босой, без картуза, настоящий чистильщик, проталкивается сквозь людскую гущу и все ближе и ближе подплывает к греку. Вот он уже стоит перед ним. На широком скуластом лице ласковая улыбочка, а голос прямо-таки медовый – заслушаешься.
– Почистим, душа любезный! Новые ноги получишь. Лакированные.
– Не требуется, – отвечает тот.
Луна бросает ящик на землю, а сам падает на колени перед греком, нетерпеливо стучит щетками.
– Надо!.. Красивее будешь. Поставь сюда ножку, папаша! Чистим-блистим!.. Не дорого. Сколько не жалко.
Грек качает головой, а сумку крепко, обеими руками, прижимает к животу.
– Пашел, малчик, пашел!
Но Луна не уходит, он не теряет надежды добиться своего.
– Поставь ножку, папаша!.. Не пожалеешь. Плохо назеркалю – плюнешь в морду. Ну, будь ласка, дай заработать на кусок хлеба.
– Пашел, малчик, пашел!
Луна не уходит. Тогда грек поворачивается к нему спиной и направляется в другой конец толкучки.
Луна возвращается ко мне, злой и пристыженный. Ругается.
– У, гад толстопузый – не подступишься!
– Подступимся!
Луна презрительно смотрит на меня.
– Не хвастай, Святой.
– Подступлюсь, вот увидишь!
– Ничего не выйдет! Он свой, этот соленый грек, из каинов. Брось ты его к чертям собачьим.
Не бросаю. Следую за греком, как невидимая тень, – по толкучке, по городу, на пристани, на вокзале.
Я ходил и ездил за ним несколько дней, из города в город, из Таганрога в Ростов, и ни разу не попался ему на глаза. Я знал – увидит он или почувствует меня рядом, уже не подпустит к своей сумке. Я ездил с ним в ростовском трамвае, на пароходике и все ждал счастливого случая.
Из Ростова-на-Дону мой грек устремился на Кавказ. Я не отставал. Ехали товарным, в одной теплушке, набитой народом.
Ночь. Духота. Еле тлеет коптилка. Все мешочники спят. А мой грек таращит глаза, нюхает табак, чихает и подозрительно озирается. Под утро, на подходах к станции Тихорецкая, у грека закачалась каракулевая голова, отвис зеленый, в табаке нос, сомкнулись веки. Все-таки заснул… И теперь, сонный, он вдруг показался мне похожим на хозяина шахты «Вера, Надежда и Любовь», ненавистного Карла Францевича. Ну, держись, проклятый грабитель!.. Пробираюсь к нему через мешки, корзины, узлы, по головам беспробудно спящих мешочников. Присоседился, лежу, облюбовываю – с какого бока удобнее потрошить грека.
Он сидит на мешке. В нем, как я хорошо знаю, все, что он скупил в Ростове и Таганроге, и заветная сумка с миллионами. Мешок крепкий, из брезента. Достаю бритву и тихонько распарываю мешок сверху донизу. В мешке оказывается еще один мешок. Разрезаю. Под ним еще один – кожаный. Разрезаю и его, добираюсь, наконец, до сумки. Тащу. Холодноватая дрожь трясет меня, а в голове одна мысль: «Проснется, вот-вот проснется!»
Сумка уже в моих руках, и вдруг грек клюнул носом, вскинул тяжелую черную голову, открыл глаза. Еще не понимая, что случилось, бессмысленно смотрит на меня большими черными глазами. Они так близко от моего лица, что я вижу в них огонек коптилки.
Когда спекулянт сообразил, в чем дело, я уже протискивался в узкую дверь теплушки.
Выпрыгнув из поезда, я слышал, как истошно закричал грек. Не бесись, хапуга! Золото и серебро остались при тебе – разживешься!
Очнулся я под откосом, под мокрым кустом волчьих ягод, с ушибленной ногой и драгоценной добычей в руках. Радость сильнее боли. Дрожа от нетерпения, развязываю сумку и… вытаскиваю из нее вонючее грязное белье, бумагу, газеты, тряпки. Денег нет. Ни одного миллиона. Ни одного поганого рубля.
Обманул, собака!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Дожди падают ночью и днем. Кусты сирени в саду потеряли листья, стоят с ободранными ветками, заплеваны грязью.
Под сиренью мы с Луной раскрывали чужие чемоданы, делили добычу. В ее тени мы пили самогон, разбавленный спирт и одеколон. Под шум сиреневых листьев я проиграл когда-то в «буру» и «стос» штаны, сорочку и до вечера лежал голый, пока корыш не раздобыл смену.
Убежало теплое лето. Мы потеряли все наши ночлежки.
К вокзалу и не подходи: строгости большие пошли, облава за облавой. Отправляют в детдома. Мы кружимся по темным углам. Сейчас забрались в станционную кочегарку и греем спину у кирпичной облицовки котла.
Нас много. Я почти никого не знаю. Рядом только старый друг Луна.
Ветер заносит к нам густые росинки дождя, окрапывает мою грудь. Я прижимаюсь к котлу спиной. Пиджак дымится паром, спать не хочется. Сырость забралась в кости. Голова как бы распухла. В глазах как будто песок. Почему-то вспоминается весна в Гнилых Оврагах, печка, в которой умерли Нюрка и Митька, больничная линейка.
Мои воспоминания рвутся: чьи-то крючкастые руки хватают за ноги и тащат на улицу под дождь. Я кричу. Начинается возня. То большие урки пришли нас выживать. Разбирает злоба. Я грызу чью-то руку. Меня бьют по зубам. Луна колотит палкой по чьей-то голове.
Все-таки нас выбросили. Стоим под дождем, на вокзальном перроне. Что делать, куда спрятаться от дождя? Вверху пьяно качаются голые, как черепа, фонари.
У Луны нет злобы в сердце. Он в огромных, не по ногам калошах прыгает, выбивает чечетку и выговаривает:
Шито, мыто,
Две метелки,
Тридцать пар,
Приходи, кума, за медом —
Меду
Дам.
Компания малышей разбежалась. Мы остались вдвоем. Луна предлагает идти в паровозное депо, в песочницу, к истопнику, который готовит для паровозов сухой песок на специальной грелке.
Мы отдали старику сторожу весь свой табак, деньги, и он пустил нас до утра на горячую перину из песка. Луна сразу начал рыть нору и беззаботно улегся, пряча голову в колени.
Я заставляю себя закрыть глаза, но они напухли, веки не прикрываются, сон не идет ко мне.
Луна нашел мою руку, сжал и шепнул:
– Святой, ты спишь, Свято-ой?
Жму пальцы Луны и отвечаю:
– Глаза болят, тошно…
Луна приподымается на локте и обдает меня самогонным перегаром:
– Нюхнуть хочешь, а?
Разделили марафет и нанюхались. Жарко, весело стало. Луна раскинул руки и ноги, улыбается и мечтает:
– Эх, вырасту вот! Стану жуликом большим, достану себе кривой нож, сандалии на толстой подошве, чтобы ногам не холодно, красную рубашку и крепких леденцов.
Я слушаю, молчу, думаю: «А чего мне хочется? Не знаю, не знаю!»
Луна говорит сам с собой:
– Когда был я пацаном, «хапанул» я у одного фрайера губную гармошку. Хожу я это с ней по улице, поигрываю, а шпана – за мной. Дам я одному полизать, другому, а они – кусочек хлеба, картошку. Вот сейчас бы такую штуку. Ты играешь, а народ сам карманы выворачивает.
Слышно, как дождь стучит о железо крыши, просится войти.
А Луна тоскует:
– В Ташкенте сейчас солнце, дыни, виноград, плов… Был я там, виноград, как семечки, ел. Босой ходил и спал на траве. Там зима не живет. Солнце и ночью не заходит. Святой, едем в Ташкент?
Я и сам хочу разогреть свое холодное нутро и говорю тихо:
– Едем.
На рассвете в скором поезде, в собачьих ящиках мы выехали.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Длинная, узкая комната. Окна у самого потолка, зарешечены. Дверь в два человеческих роста. К нам входит с высоко поднятой головой женщина. У нее волосы цвета лежалого снега. Она худая, как дышло цыганской тачанки. На губах ее никогда не заблестит слюна, оброненная смехом. Ее голос не спускается ниже гордого окрика. В глазах не бывает растерянности. Луна ее окрестил Ведьмой.
Она заведует приемником для беспризорных детей. В приемник мы попали на второй неделе нашего путешествия в солнечную страну.
Кормят три раза в день. Утром – горячая вода и кусочек хлеба. Днем – серая похлебка. Вечером – подкрашенный кипяток. Не могу спать от пустоты в желудке. Мне скучно в этих гробовых комнатах. Хочу в солнечную страну и, главное, сытости.
Обедаем мы в подвале особняка, просторном, как поле, – весь приемник разом садится за столы.
Однажды, когда мы уничтожили похлебку, я поднял вылизанную чашку и сказал соседям по столу:
– Давай просить еще.
Толпой идем на кухню.
Не просим, а тянем чашки и требуем:
– Лейте!
Но поварам лить больше нечего, все роздано. Я размахнулся и бросил чашку в прозрачные перегородки кухни. Призывно звякнуло стекло. Поднялся голодный приемник, показал зубы. Хрустнули дубовые колонки столов, рассыпалась в дробь, в пыль кухонная посуда.
Бежим к складам. Громим оцинкованные двери и разносим в щепы галетные ящики, рвем Мешки с белой канадской крупчаткой и жадно поглощаем ее в пятьсот голодных ртов.
Сытость есть. Даешь свободу! Но вокруг – высокие кирпичные стены. Бросаемся к воротам. Они с неожиданной покорностью раскрываются, и мы слепнем от золотых на морозном солнце касок пожарников.
Нас валят с ног стремительные водяные струи. Поднимаемся, бежим назад. Главных бунтарей связали по рукам и ногам и положили, точно покойников, двумя рядами на соломенных тощих матрацах в длинной и пустой комнате.
Сутки никто не показывался к нам. Потом пришла Ведьма со своей ватагой.
Она велела нас развязать и приказала подниматься. Никто не поднимается с матраца, ни одни губы не шевелятся. Ведьма выпрямилась, блеснула глазами, дрыгнула ногой, плотно одетой в желтую кожу высокого ботинка, и выскочила из комнаты.
– Мексиканские ослы… Ну, я вас проучу, погодите!
Лежу в углу, зализываю ледяные ожоги и дрожу от гнева.
Я полюбил свободу. Я не могу сидеть на кусочке хлеба. Хочу самогона, конской колбасы и котлет с чесноком, которые продают вокзальные торговки.
В глубине двора приемника стоял глинобитный сарай. Двери в нем жиденькие, без замка. Окна выбиты. Не сарай, а холодильник. Он имел сугубо важное назначение. Каждую ночь туда сносили со всех этажей умерших от тифа беспризорников и перед рассветом увозили на санках в городскую темь.
Когда все этажи притихли и погасли последние коптилки, мы с Луной поднялись с матрацев, пошли к мертвецам.
Почти всю ночь пробирались к сараю. В нижнем этаже чуть не наскочили на воспитательницу, но притаились за дверью – не заметила. Перед рассветом мы были в сарае. Там на соломе лежали скрюченные тифозные трупы. Услыхав скрежет саней, мы прижались в дальний угол. Едва успели спрятаться, как хлопнула дверь. В сарай вошли двое, в шапках, валенках, коротких полушубках, и принялись грузить свой товар.
Мы успели втесаться в общую кучу. Попали в первую очередь… Через минуту за нами хлопнули железом окованные ворота приемника, и мы поехали через спящий еще Оренбург. Я лежал почти на дне санок. Чья-то рука охватила горло, мешала дышать, морозила кровь.
Хочу перевернуться, найти теплое тело Луны, но боюсь выдать себя. Задыхаюсь.
А сани приближаются все ближе и ближе к окраине, скоро кладбище, где заготовлена могила. Еще несколько шагов – и сани остановятся. Мрачные люди наспех бросят нас в яму и торопливо уедут.
Страшно. Кричу. Но холод давит сверху, отнимает звук. Открываю глаза и вижу чью-то морду с кривыми губами, – она смеется надо мной.
…Призываю последние силы, отбиваюсь от трупов. Слышу, как стукнула мороженая нога. В это время сани остановились.
Мы приехали на кладбище. Люди в полушубках сдернули рогожу. Я поднял голову и начал клясться богом, что еще живой, что меня не надо бросать в яму. Я призывал в свидетели Луну.
Полушубки закрестились, бросили лошадь и убежали с кладбища… Один среди множества крестов. Луна не отзывается. Кричу до хрипоты. Пробую искать его среди трупов, но вдруг мне начинает казаться, что у меня нет рук. Хочу встать и бежать, но не нахожу ног. Хочу кричать, но и голоса не стало.
