Текст книги "Жажда познания. Век XVIII"

Автор книги: Александр Радищев

Соавторы: Василий Татищев,Михаил Ломоносов,Николай Советов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

Но и редкостей ботанических и цветов ранее было куда больше. Ныне же Боновский дом немецкая челядь едва ли не целиком заселила. Но от трудов на пользу науки та челядь всячески уклонялась, хотя многие были у академии на жалованье. И под стеклом всё более картофель и огурцы для собственного потребления выращивались.

Закрыв свои комнаты на висячий замок, дабы кто не стал шарить там без его ведома, что уже не раз до того бывало, Ломоносов под вечер вышел прогуляться.

На воздухе было хорошо. После дня сидения за столом хотелось размяться. От долгих размышлений ум стремился к занятиям более возвышенным, нежели напряжённым. И само так выходило, что по вечерам, на отдыхе, Ломоносов задумывал и сочинял стихи.

Ломоносова вдохновлял торжественный стих: он нашёл себя в одах. Одический стиль давал ему стихотворный размер, соответственный его настроению и его пониманию стиха. Да к тому же и польза некая была видна от преподношения од: сильные мира сего склонялись в его сторону, и это сулило защиту от Шумахера и его сторонников.

«И ничего в том зазорного нет, – успокаивал себя Ломоносов, отводя укоры некоторых в том, что он заискивает перед двором. – Ведь посвятил же умнейший Бернулли свою «Гидродинамику» всесильному Бирону[23]23
  Бирон Эрнст Иоганн (1690—1772) – фаворит императрицы Анны Ивановны, герцог Курляндский (с 1737 г.), регент при малолетнем императоре Иване VI, 9 ноября 1740 г. свергнут в результате дворцового переворота и отправлен в ссылку, из которой возвращён Петром III, а Екатериной II восстановлен на курляндском престоле.


[Закрыть]. А царствующая ныне императрица – это уж никак не Бирон. Она наша, русская, Петрова дочь!»

Сейчас в работе его ума была ода на случай возвращения императрицы Елизаветы из Москвы в Петербург для приготовления, как поговаривали, войны со Швецией. Стихи клеились, наполнялись гневным вдохновением против шведов и короля их Фредерика[24]24
  Фредрик I Гессенский (1676—1751) – шведский король (с 1720 г.), в 1721 г. был вынужден подписать Ништадтский мир с Россией, который подвёл итоги Северной войны 1700—1721 гг., добиться их пересмотра пытался в ходе новой русско-шведской войны 1741—1743 гг., но и в ней победа оказалась на стороне России.


[Закрыть], коих Елизавете до конца унизить и поразить предначертано!

 
Едина только брань кровава
Принудила правдивый меч
Противу гордости извлечь,
Как стену, Росску грудь поставить...
 

Снег мерно похрустывал под валенками, разъезженная санями Большая Перспектива уводила далеко к морю. В сумерках стало безлюдно, влажная изморозь сменилась лёгким морозом; вышедшая из-за туч слегка ущерблённая луна замелькала промеж заснеженных сосен. Кругом было тихо, задумчиво и таинственно красиво. Насыщенный хвоей воздух бодрил лёгкие и румянил щёки. Произнося про себя слова и укладывая их в плотные строки, совершенно увлёкшись рифмами, Ломоносов отрешился от всего, что было вокруг. И он не заметил, как из лесной чащи вышли трое и стали обходить его.

Как стену, Росску грудь поставить… —

повторял Ломоносов речитативом в такт своему мерному шагу и вдруг очнулся от грубого окрика:

– О-го-гой! Стой-ка, купец! Иль нас не видишь?

В призрачном, отражённом от снега свете луны в двух шагах перед собой Ломоносов увидел здоровенного детину в армяке, подпоясанном светлым кушаком, в посконной остроконечной шапке, заломленной на затылок. На тёмном, не видном без света лице лишь поблескивали белки глаз да скалились зубы. Справа стал мужичишка из себя невзрачный, но с колом в руках. Почувствовав скрип снега сзади, Ломоносов сдвинулся на пол-оборота и, скосив глаза, увидел третьего. Бородатый, квадратный, он стоял полусогнувшись, словно готовый кинуться медведь.

– Вы что? Вы чегой-то?! – ещё не до конца осознав намерения ватаги, спросил Ломоносов.

– Га! Чего ему? – ухмыляясь, передразнил детина. – Спрашивает ещё! – А плюгавый мужичишка, вдруг замахнувшись колом, в истошный голос заорал: – А ну, скидовай шапку! Сымай тулуп! И-и-и-шь ты! – И уже нешуточно полез колом к Ломоносову. Сзади послышалось сопение квадратного мужика.

Вспыльчив был Михаила Васильевич. Несдержан и смел, когда вдруг задирали его. В юности среди поморов умным почитался, но тихим не числился. И, взрослым став, никому спуску не давал.

«А тут?! Мало нам Шумахеры и Бакштейны жить не дают, так ещё свои, русские, разбойничают!» – молнией пронеслось в мозгу. И захлестнуло его, понесло удалью, через край выбившейся:

– У-ух, матерь вашу растуды!! Воровство чинить!!

Ломоносов с устрашающим рёвом бросился на мужичишку, в котором заподозрил главного, схватил кол, дёрнул к себе и тут же получил сзади сильнейший удар, к счастью скользнувший по воротнику и пришедшийся в плечо. Прийдись удар в голову – Ломоносову бы несдобровать. «Кистенём бьёт, кат проклятый», – успев крепко уцепить свободный конец кола, подумал он.

Сила была у Ломоносова немалая. Да и свирепел он сразу. Во мгновение, рванув кол и сбросив с него мужичонку, он, словно выполняя ружейный приём, ткнул концом дубья детину в армяке, одновременно уйдя в сторону. Бородач с кистенём, нанося второй удар, промахнулся и, не удержавшись, сунулся в снег возле брошенного оземь скорчившегося детины. Следующий удар колом по голове бородача лишил того чувств. Мужичонка, выпустивший кол, в страхе отскочил, Ломоносов же быстро перешагнул через бородача и стал плашмя дубасить колом по спине детину, который, не сумев стать, на четвереньках, вопя от боли, пытался выползти из-под ударов. Остановившись, Ломоносов яростно взглянул на отскочившего мужичонку, но тот, поняв, что и до него дошла очередь, в испуге бросился бежать.

Кровь толчками билась в жилах Ломоносова, ярость застилала глаза. Но драться было уже не с кем, и разум подсказывал, что ни догонять убегавшего, ни совершать убийство оставшихся не стоит.

Приподнявшись с четверенек, детина, с ужасом оглядываясь, хотел было тоже бежать, но Ломоносов, опять замахнувшись колом, твёрдо объявил ему:

– Стой! Чьи будете?

– Трубецкие мы, – снова упав на колени, пролепетал детина. – Трубецкие! – Шапка слетела с него вместе с наглостью; губы уже не кривились в оскале, а мелко дрожали.

– Княжеские? – удивлённо спросил Ломоносов.

– Точно так, ваша милость, – кланяясь, подтвердил детина, – княжеские мы. Князя Владимира.

– И как же это вы до большой дороги дошли? – спросил Ломоносов, остывая, затем нагнулся и сдёрнул с руки зашевелившегося бородача массивный кистень на кожаном ремешке.

– Тимофей повёл, – опять кланяясь, ответил детина. – Тимка Трубецков. Тот, что убежал. – И махнул в сторону скрывшегося в темноте тщедушного мужичишки.

– Ах, канальи, ах, проклятущие! Втроём на одного! Да исподтишка! – всё ещё с гневным раздражением ругался Ломоносов. – Ограбить меня захотели, яко тати в нощи? Так вот я вас ограблю! А ну, снимай армяк! – Детина, не прекословя, по-прежнему стоя на коленях, спешно стал развязывать кушак. Затем скинул армяк и, взглянув на Ломоносова, боязливо спросил: – Штаны снимать?

Ломоносову вдруг стало смешно. Гнев прошёл, кровь остыла, наступило удовлетворённое успокоение.

– Ладно, – усмехнувшись, махнул он рукой. – Штаны тебе пусть твой пьяница-князь снимет да заодно и выпорет. Армяк твой мне тоже не надобен, – и Ломоносов носком валенка отшвырнул лежащую на снегу одежду. – Помоги вон брату-разбойнику, – кивнул он на подымавшегося со снега бородача. И, уже повернувшись, чтобы идти к дому, добавил: – А Тимке Трубецкову, подлому оборотню, передай: пусть не попадается мне – зашибу.

Бакштейн и Шумахер уже час целый сидели в кабинете, обсуждая сложившуюся в связи с ожиданием ревизии диспозицию.

– Генерал Игнатьев – полковой орёл! – рассуждал Шумахер. – Ему цифирные счета проверять не захочется. А князь Юсупов премного Бирону обязан. При покойной императрице Анне Иоанновне[25]25
  Анна Ивановна (1693—1740) – дочь царя Ивана V, племянница Петра I, в 1710 г. была выдана замуж за герцога Курляндского, но вскоре овдовела, в 1730 г. возведена на русский престол.


[Закрыть] вельможный Бирон род Юсуповых из башкирской грязи вытащил и возвысил. Вот мы ему о том и напомним. Бирон-то нам всем не чужой ведь был! – Шумахер сделал значительное лицо, намекая на то, что всесильный царедворец Анны Бирон сам был немцем, насаждал всё немецкое, и немцы при нём на Руси жили припеваючи.

– Оно есть так, – холодно ответил ему Бакштейн. – Да только вы, Иоганн, уж очень перебирать стали. Какие это счета вы Игнатьеву покажете? Может, счёт на содержание шестивёсельной шлюпки и гребцов при ней, на которой вы изволите по Неве и Фонтанке разъезжать, словно адмирал флота?

Шумахер дёрнулся, как бы пытаясь остановить Бакштейна, но тот вовсе не думал умолкать.

– Или, может быть, вы покажете счёт на жалованье в пятьсот рублей, как у профессора, егерю Штальмайссеру, что взят на отстрел редких птиц для кунсткамеры? Так он есть ваш лакей и, кроме кур да гусей, к вашему столу, и то на Василеостровском привозе, да денежной дробью, ничего более не стрелял. Или, может, предъявите комиссии счёт на оплату вашего особняка?

Бакштейн, насмешливо кривясь, смотрел на зло вскинувшегося Шумахера, а тот, вовсе не желая спускать соучастнику своих нечистых делишек по растрясанию российской казны, в долгу не остался.

– Ах так! Тогда и ваши платы Дрезденше за её девиц, любезный профессор, тоже могут комиссии интересны быть. Во сколько вам пышненькая Элиза обошлась? А красавица Матильда? – Шумахер мелко захихикал, не сводя взгляда с побагровевшего лица Бакштейна.

Дрезденша была энергичной дамой неопределённого возраста, несколько лет как приехавшая из Пруссии и обосновавшаяся в доме на Вознесенской улице с целым штатом весёлых девиц. Дом её уже снискал себе популярность в Петербурге, и с именем Дрезденши было связано немало скандалов. Поняв, что сумел наступить Бакштейну на больную мозоль, Шумахер мстительно продолжал бросать ему ответные обвинения:

– А кто акт подложный составил о покупке физических приборов наиточнейших за десять тысяч, якобы из Гамбурга вывезенных? Где эти приборы?! – Шумахер вскочил с кресла и ткнул пальцем прямо чуть ли не в трясущиеся очки на физиономии Бакштейна. Тот, истерически взвизгнув, разразился было ответной тирадой, но Шумахер, опять прочно сев в кресло, вдруг громко шлёпнул ладонью по столу и отчеканил:

– Генук![26]26
  Хватит! (нем.).


[Закрыть] Нам нет смысла дальше по этой линии двигаться. Довольно обвинений! Подумаем лучше, что нас ждёт?

Краска медленно начала сходить с лица Бакштейна. Он согласно кивнул, и оба немца, поостыв, продолжили обсуждение того, что и как им делать и что говорить и показывать сиятельной комиссии.

Часы в кабинете Шумахера громко тикали, покачивая блестящими маятниками; белоснежные амуры лукаво улыбаясь, бесстыдно тянули свои пухлые ручонки к прелестям мраморной Венеры. Вельможи в париках строго смотрели с портретов на людей в таких же париках, но только живых, которые, сидя за столом, плели прочную сеть интриги.

– Так и будем делать, – заключил разговор Шумахер, поднимаясь из-за стола. – Надо к другому внимание привлечь. И с большим шумом желательно. А желающие расшуметься у нас в академии имеются. Им только помочь в этом надо, подразнить их. А как расшумятся, так мы на них гнев начальства и направим.

И оба немца как ни в чём не бывало покивали друг другу кудлатыми париками и расстались.

Уже несколько месяцев в академической канцелярии томилось доношение Ломоносова о создании при академии химической лаборатории.

«...Понеже я, нижайший, в состоянии нахожусь не только химические (эксперименты для приращения натуральной науки в Российской империи в действо производить, но ещё могу и других обучать физике и химии... – писал он в своём репорте, – имею я искреннее желание наукою моею Отечеству пользу чинить».

Студиозы Степан Крашенинников[27]27
  Крашенинников Степан Петрович (1711—1755) – впоследствии профессор ботаники и натуральной истории. Автор «Описания земли Камчатки...».


[Закрыть] и Алексей Широв в сей химической лаборатории виделись ему в качестве помощников. Оба давно уже работали вместе с Ломоносовым, несмотря на то что по ранжиру и не были к нему приставлены. Работали помногу и с увлечением, хотя и без постоянного места. И нужду в ретортах и химикатах имели большую. Но изворачивались. Правда, Крашенинников не одной химией жил и весьма заметно к возвышению по карьере стремился. Искал дружбы асессора Теплова, благо тот в силу входить начал. Шумахеру угождать не избегал и не прочь был его поручения выполнять.

– Ну что ты, Степан, всё к начальству норовишь приблизиться? – корил его Ломоносов. – Вот мешай селитру. Ведь какое вещество интересное! В порохе уже более трёхсот лет используется, но свойств непознанных всё ещё ой как много имеет. – Он тряс пробиркой с беловатым порошком селитры перед лицом Степана, наставляя того на путь чистой науки, и настойчиво убеждал: – Опишем её досконально, труд будет учёный, в химии весьма полезный!

Степан, хотя и не больно смущаясь, признавал укоры Михаилы Васильевича. Химия была ему интересна: по селитре, которую изучал вместе с Ломоносовым, он и в адъюнкты представляться собирался. Но командовать тоже любил. Склад имел такой, с детства мальчишками верховодил. И тогда ещё никому не было ведомо, что быть ему ректором первого российского университета при академии. И хоть и корил его сейчас Ломоносов, но в будущем к его продвижению руку приложил.

Алексей Широв, из себя чернявый, по-цыгански разбитной, также к наукам рвение имел, но и развлечений не чурался. Когда случался перерыв в учении или работе, становился Алексей в позицию и, веселя всех, начинал шлёпать себя ритмично по груди, икрам и ляжкам: ну точно цыган перед тем, как в пляс пуститься. Но когда дело экспериментов касалось, никто чище него опыт сделать не мог. Сидел он над огнём и чашками безвылазно, до сути докапывался въедливо и, пока не получал результата, дела не бросал.

Но лаборатории им не давали, просьба лежала без движения, работать часто было негде и нечем. От вопросов Шумахер уклонялся, ссылаясь на занятость и отсутствие средств. Но как-то, сильно прижатый Ломоносовым, вероятно памятуя о грядущей комиссии, вроде бы сдался и сказал, что дело поручено адъюнкту Геллеру[28]28
  Геллер (Геллерт) Христлиб-Ереготт (1713—1795) – в 1735 г. прибыл в Россию в качестве преподавателя академической гимназии, но ни в ней, ни в академическом университете не отличался педагогическими способностями и добросовестностью. Адъюнкт по химии. В 1742 г. студенты подали на него жалобу, что его лекции «весьма замешательно продолжались, а ныне оных и совершенно не видим». В 1744 г. покинул Россию.


[Закрыть] разобрать и затем все доступные возможности организации лаборатории доложить Конференции. Геллер был сродни Шумахеру, больше интересовался дворцовой перепиской по иностранному ведомству, куда был вхож, нежели науками. Но всё же Ломоносов, взяв в качестве адъютантов Широва и Крашенинникова, направился в географический департамент академии, где сейчас пребывал Геллер.

Адъюнкты Геллер и Трускот[29]29
  Трускот (Трескот) Иван Фомич (1719—1786) – адъюнкт Петербургской Академии наук по географии.


[Закрыть] перебирали карты Российской империи, а копиист Мессер одну из них тут же перерисовывал на прозрачный пергамент. Вошедшего Ломоносова и двух студентов встретили напряжённые взгляды и даже испуг, как будто делали они что-то недозволенное. Кинув взгляд на копию, Ломоносов нахмурился.

«Что-то здесь не так», – подумал он и вдруг сообразил, что на столе под пергаментом лежит крупномасштабная карта западных частей Российской империи. Та самая, при составлении которой, путём великих трудов, целых шестьдесят точек были геодезически точно вымерены и сделаны опорными, чтобы вести от них все отсчёты. Даже в просвещённой Европе того ещё не сделали, и потому на недавней европейской карте Силезия, к примеру, в сторону на сто вёрст отъехала.

– Вы что копируете? – сердито спросил по-латыни Ломоносов. – Разве сии карты кому обещаны?

Геллер его совсем не понял, а Трускот, разобрав лишь, что этот невозможный русский опять чем-то недоволен, ответил ему по-немецки:

– Мы работаем по поручению профессора Винцгейма и просили бы нам не мешать.

Чужестранцы с разрешения такого же чужестранца крали российскую карту, а он, природный русский, не в силах этому препятствовать! Ломоносова передёрнуло от негодования: «Нет, так не пойдёт!» Ноздри его нервно расширились, глаза сверкнули, полные губы стали рассерженно подрагивать.

– А может, то, что вы тут творите, как раз и требует вмешательства? – уже раздражаясь, как это часто случалось с ним в последнее время, снова по-латыни заявил Ломоносов. И опять услышал в ответ немецкую речь Трускота:

– Ихь хабе нихьт ферштандн.

– Ах, ты меня не понял? – вконец рассердившись, воскликнул Ломоносов уже по-русски и затем, сознательно мешая русский и латынь, закричал: – Нет, извольте говорить со мной по-латыни! Не можете? А что у вас в аттестатах написано? Что вы в философии юс натуры, институционес юстинианес, пандектум и юс феудале! Что языки компонуете екстемпоре! – И заключил по-русски, ответственно, как приговор: – Значит, оба в адъюнкты недостойно произведены! Иль забыли, как вас Шумахер тащил, Бакштейн подталкивал, а дружки всем кагалом орали «за»?!

Скандал был сейчас единственной возможностью привлечь к происходящему внимание и помешать немцам тайно скопировать и украсть карту России. И Ломоносов шёл на скандал, хотя и знал, что сам лично только проиграет от этого. Застывшие у стены студенты, но смея вмешаться, слушали перебранку.

«И если немцы молчать будут, то эти-то уж все поняли и всем расскажут», – подумал Ломоносов.

Трускот же, задохнувшись от злобы, выкрикнул:

– Вы забываетесь, адъюнкт Ломоносов! Господин профессор Винцгейм поручил нам...

– Плевал я на вашего Винцгейма, – снова по-русски закричал в ответ Ломоносов. – И ежели он будет побуждать карты России воровать, то я ему зубы направлю! Да и вам заодно. – И Ломоносов устрашающе двинулся в сторону Геллера и Трускота. Те шарахнулись к двери, к которой ещё раньше, оставив копию, на всякий случаи отошёл Мессер.

Ломоносов сорвал со стола приколотый булавками пергамент, грубо сминая, сложил его и сунул в карман. И про себя подумал: «Сего довольно! Тайны теперь уже нет, и они вряд ли скоро рискнут повторить воровство!»

Обернувшись к молча стоявшим у стены студентам, кивком позвал их за собой и вышел из департамента.

Скандал на этот раз всё же не разразился. Осторожный Шумахер не дал ему ходу, и даже Винцгейм не показывал виду, что Ломоносов грозил ему, хотя никто ничего не забыл. Однако вопрос об открытии химической лаборатории надолго был оставлен.

Ломоносов спустился в мастерскую к Нартову с просьбой. Для чрезвычайно точных взвешиваний ему нужны крохотные разновески. В одну восьмитысячную и одну шестнадцатитысячную долю фунта. Надо бы и меньше, да уж куда – и эти-то числа Ломоносов опасался называть Нартову.

Однако Нартов, к его удивлению, выслушал просьбу спокойно.

– Вывесим. – И, как бы отметая это дело как решённое, спросил, глядя на Ломоносова усталыми глазами на старческом морщинистом лице с красными прожилками: – Что, господин адъюнкт, покажешь комиссии, коя дело ведёт на Шумахера?

– Жулик Шумахер! То нам ясно. И ему бы не Шумахером, а Шулермахером прозываться! – ни секунды не колеблясь, ответил Ломоносов. – Но ведь показать-то мне, Андрей Константинович, по-крупному не на что. Только едва более года, как из-за границы приехал. Много наслышан о воровстве, да мало знаю.

– Нет уж! Ты, Михайло, не уходи! Смотри кругом. Что видишь, то и показывай. Где приборы новейшие, за кои деньги академические якобы плачены? Вот, к примеру, где глобус механически вертящийся, внутрь которого многим персонам залезать можно, чтобы оттуда изображения движущихся светил созерцать? За огромные деньги его из Шлезвиг-Голштинии выписали да столько же на содержание и ремонт отвалили, а где он?

Ломоносов неопределённо пожал плечами, а Нартов, сосредоточив на нём напряжённый взгляд, воскликнул:

– Сгорел, говорят, тот глобус! Сгорел, нету его! И денежки вместе с ним сгорели!

Действительно, Ломоносов слышал историю о большом глобусе небесной сферы, который вроде бы сгорел. И даже видел каркас, который собирались заново обтягивать размалёванной материей с отверстиями, изображающими звёзды и планеты.

Но было ли это сооружение тем, за которое плачены деньги, или его делали русские мастера целиком заново, сказать не мог. Поэтому он уклончиво, стараясь не раздражать Нартова, произнёс:

– Сие всё точно доказывать надо. Не словами. Бумаги поднять, счета проверить.

Однако этот осторожный ответ ещё более раздразнил старика.

– Вот так все и вывёртываются. И ты, адъюнкт, тоже? А ведь молод ещё, и неча те за шкуру бояться! – Нартов начал было энергично наседать на Ломоносова, затем вдруг обиженно махнул рукой и устало опустился на лавку. – Вон лишь один Матвей Андреасов, бакштейновский ученик, показал, как тот обман творил. Золотые монеты, что якобы для физических опытов в кислоте растворялись, Бакштейн на самом деле себе в карман клал и домой уносил. Так слыхал, что с Матвеем сделали? Ты, видать, того же боишься?

Огорчение Нартова было неподдельным. Старожил академии, он знал больше других, но, имея дело с приборами, бумаг избегал и ни писать их, ни читать не любил.

– Ничего я не боюсь, господин Нартов, – строго ответил Ломоносов, – и что знаю – покажу. А счета проверить бы надо.

– А-а! – уже сникнув, махнул рукой Нартов. – Они и счета покажут, и какие хочешь бумаги изготовят. Они ватагой разбойничают! А мы, россияне, как всегда, в дураках останемся. И академия наша тож!

Ломоносов ушёл от Нартова с чувством недовольства собой и даже вины. Ведь какое дело тот задумал – воров из академии вывести! И хоть Нартов давно академик, и заслуги у него немалые, но нелегко сие сотворить! И Ломоносов прикидывал, чем он может пособить Нартову, пособить с пользой. И огорчался тем, что особо-то ему ухватиться, чтобы свою силу приложить, не за что. Бумаги ревизовать надо, а ему того немцы не дадут!

Потому в тот день работа у него не спорилась. Клал в котёл с тающим льдом двухаршинные полосы железа, бронзы, меди и замерял точно длину их. Потом доводил воду до кипения, щипцами выдёргивал бруски из воды и, обжигаясь, дуя на пальцы, снова вымерял, желая знать, насколько брус удлинился, чего достоверно никто ещё не знал. Понимая, что тепло упускает и точности не достигнет, полез с меркою прямо в воду, ошпарил пальцы, сердясь плюнул и работу отложил.

Небо в утренней дымке казалось блёклым, низкое солнце неярко пробивалось сквозь пепельный полог высоких облаков.

Ёжась от колючего морозца, Ломоносов перешёл по утоптанной тропинке Неву, поднялся на берег и вышел на Дворцовую площадь. Кинув взгляд на широко раскинувшуюся площадку с глыбами развороченной земли, копанной под фундаменты, и грудами камня для строящегося Императорского зимнего дворца, одобрительно кивнул и направился к Невской першпективе. Не торопясь перешёл мост, обрамленный четырьмя серыми беседками с каменными же колоннами и круглыми куполообразными крышами, свернул в лавку купца Кропилова, который вместе с нежными галантерейными причиндалами – лентами, нитками, пуговицами, кружевами – держал также и книжный товар. Правда, полки были невелики, изобилия книг не являли, да ведь и охочих до этого товара у полок много не толпилось.

Попадали книги сюда всё больше из коробов разорённых дворянских семейств или из палат вельмож, чьи владения конфисковались в казну по случаю обречения владельцев на немилость или кару.

Лавка была большая, служили в ней четыре приказчика, и сам хозяин в поддёвке и чищеных сапогах выскакивал из-за дубовой кассы, когда входили сановные покупатели или высокия дамы.

Ломоносов, как лицо незначительное, был удостоен простого поклона старшего приказчика, который проводил его до полок. Хозяин же хотя и любезно, но лишь кивнул ему из-за прилавка.

Здесь Ломоносов находил иногда хорошие книги. Подобрал сочинение по истории государств и царей Пуфендорфа[30]30
  Пуфендорф Самуэль (1632—1694) – немецкий учёный, автор многочисленных работ по юриспруденции и истории; как политический мыслитель был сторонником абсолютной монархии, поэтому его труды широко привлекались идеологами российского самодержавия.


[Закрыть], купил особо нужную ему книгу «Элементы химии» Бургаве»[31]31
  Бургаве Герман (1668—1738) – нидерландский врач, ботаник, химик. Выпущенный им в 1732 г. учебник, систематизировавший химические знания того времени, был весьма распространён в Европе.


[Закрыть], которая хотя и пострадала от мышей у прежнего хозяина, но зато пошла недорого. Ломоносов потоптался у полок, перебирая корешки, затем заинтересованно выдернул книгу. Руку увесисто оттянул фолиант Галилея[32]32
  Галилей Галилео (1564—1642) – итальянский физик, механик и астроном, один из основателей естествознания, подвергся преследованию инквизиции за изложение в своей книге гелиоцентрической системы мира.


[Закрыть] «О двух главнейших системах мира». «О!» – негромко и восхищённо цокнул языком Ломоносов и далее подумал, что сию книгу надо будет купить обязательно. А если хозяин и заломит цену, так что сразу не расплатиться, придётся в долг взять. Но в долг ему обычно хозяин верил, ибо не подводил его Ломоносов ни разу.

Денег на книги всегда у Ломоносова шло немало. Покупать их начал ещё в Москве, когда пребывал студентом Славяно-греко-латинской академии. Подбирал их в лавках, что стояли на спуске к Кузнецкому мосту. Продолжал искать книги и обучаясь за границей. Купил там физические сочинении Мариотта и Торричелли, том Христиана Гюйгенса[33]33
  Мариотт Эдм (1620—1684) – французский физик, в 1676 г. провёл опыты, подтвердившие зависимость упругости воздуха от давления, и, как и английский учёный Роберт Бойль (1627—1691), сформулировал закон, известный как закон Бойля – Мариотта; первым применил этот закон для определения высоты местности по показаниям барометра.
  Торричелли Эванджелиста (1608—1647) – итальянский математик и физик, развивал теорию атмосферного давления, изобрёл ртутный барометр, показал возможность получения вакуума («торичеллиева пустота»).
  Гюйгенс Христиан (латинское имя – Гугений) (1629—1695) – нидерландский механик, физик и математик, создатель волновой теории света. Его последний по времени написания трактат «Космотеорос», в котором высказывалась идея множественности миров и их обитаемости, вышел в 1698 г., а в 1717 г. был переведён на русский язык и опубликован в России.


[Закрыть]; прочитав, восхитился глубиной его мышления и многое из того для себя полезного вынос. Латинцев насобирал: Овидия, Вергилия, «Эпиграммы» Марциала[34]34
  Публий Овидий Назон (43 до н. э. – ок. 18 н. э.), Публий Вергилий Марон (70—19 до н. э.), Марк Валерий Марциал (ок. 40 – ок. 104) – римские поэты.


[Закрыть]. Там же с комедиями Мольера[35]35
  Мольер (настоящее имя – Жан Батист Поклен) (1622—1673) – французский драматург, актёр, театральный деятель, создатель жанра «высокой комедии».


[Закрыть] познакомился и оттого тягу к театру заимел. Тем более что ещё до заграницы, в Москве, также бывал на зрелищах.

В те годы на Красной площади возведён был «комедиальный амбар», где труппой во главе с директором «гоф-комедиантов» Кунштом давались разные «интерлюдии». Пиесы ставились всё больше библейские: «Божье унижение в гордом Израиле», «Праведное отца-ругателя Авессалома наказание» и подобное тому. Цены на представления были доступные, хотя и не так уж малы: за места в первых рядах брали но два алтына[36]36
  Алтын – три копейки.


[Закрыть], за средние – по пять копеек, а за последние – всего по алтыну. Да ведь простому народу и это ох как не по карману было. Но всё же многие желали потолкаться около знатных особ, что в первых рядах сидели, или хотя бы поглазеть на них. Где ещё царскую семью и верхних бояр так близко увидишь?

Правда, вскорости сие московское зрелище прекратилось. «Гоф-комедиантов» Куншт, собрав выручку с нескольких представлений и прихватив главную исполнительницу ангельских ролей эльзасскую немочку Клотильду, сбежал за границу. Жулика догнать не сумели, труппа разбрелась, театр закрыли, а «комедиальный амбар»[37]37
  В те годы на Красной площади был «комедиальный амбар». – Автор допускает анахронизм, так как труппа Иоганна Кунста давола свои представления в 1702—1704 гг., то есть ещё до рождения Ломоносова.


[Закрыть] после этого за ненадобностью сломали.

Отерев пыль с тиснёной кожаной обложки фолианта Галилея, Ломоносов взял его в обе руки и понёс к хозяину торговаться. Сговорившись, выкупил книгу за рубль с четвертью. Полтинник отдал сразу, а остальное обещал к весне, и хозяин без особой неохоты за ним этот долг себе для памяти записал. Книги – товар неходовой. Не то что ленты или кружева голландские, охотников читать мало, надо продавать тому, кто берёт.

Бережно засунув приобретение по студенческой привычке под рубаху и нетуго притянув поясом к животу, Ломоносов снова вышел на Невскую першпективу. Народу на ней было довольно. Праздно шатались разодетые господа, ходили разносчики с пирогами в лотках на голове, с булками в коробах; на углу кричал зазывала, приглашая отведать горячего медового сбитня[38]38
  Сбитень – горячий напиток из мёда с пряностями.


[Закрыть]. Ломоносов аж слюну проглотил – до чего же захотелось. Да все деньги за книгу отдал, ничего в карманах не было.

По проезжей части улицы возки сновали. С одной конякой или с парой, украшенные и не очень. Со стёклами, из-за коих персона выглядывала, и просто овчинной полстью укрытые. И вдруг всё смешалось, засуетилось, послышались громкие возгласы, свист, гиканье. От дворцов проскакали два всадника с криками: «Пади, пади!» За ними ещё пятеро – эти уже нагайками хлестали направо и налево без разбора. Дворянский возок, парой запряжённый, со стёклами, не дешёвый, с дороги согнали, дышлом в стену упёрли, прижали, чуть не поломали. И в нём, за окошком, кто-то в шляпе с пером испуганно метался, возразить не смея.

Затем показались скачущие во весь опор конные, окружая санные возки, пышно расцвеченные золотой резьбой, шестериками запряжённые, со звероподобными кучерами на козлах.

– Лейб-кумпанцы[39]39
  Лейб-кумпанцы (лейб-компания) – особо привилегированная гвардейская часть, сформированная из Гренадерской роты Преображенского полка, силами которой был осуществлён переворот 1741 г. Все лейб-компанцы-недворяне (а таких среди Преображенских гренадеров было большинство) получили потомственное дворянство и крепостных крестьян. Офицерами и унтер-офицерами Лейб-компании стали особенно близкие к Елизавете Петровне придворные и самые активные участники переворота. Среди последних был и Юрий Гринштейн, бывший саксонский купец, после разорения записавшийся в солдаты гвардии. Его возвышение продолжалось недолго, после ссоры с фаворитом А. Разумовским был сослан в Сибирь.


[Закрыть] скачут! Императрицу везут! – услыхал возле себя Ломоносов голос небогато одетого мужика и увидел, как тот истово бросился оземь. По всему Невскому толпа простого народа бросалась на колени, а чистая публика склонялась в земном поклоне. Мужчины при этом сбросили шляпы, дамы низко присели. Ломоносов, сдёрнув шляпу одной рукой, второй вытолкнув из-за пояса под рубашку фолиант Галилея, также склонился. «Лейб-кумпанские» гвардейцы, ежели им поклоны вдруг покажутся неуважительными, очень просто подскакать могут и нагайкой измордовать, а то ещё чего хуже сделать. Императрица им благоволит, и управы на них нет.

Особо среди «лейб-кумпанцев» выделялся некий Гринштейн, крещёный еврей, отличившийся при перевороте, вознёсшем Елизавету. Он всех мордовал нещадно, удержу не зная, может, в отместку за унижения, которые он претерпел, пребывая в лоне своей прежней религии, а может, просто по причине врождённой наглости. Многие от него стенали, а Елизавета, его полезностью для себя смиренная, препятствий ни в чём не чинила.

Вот недавно, рассказывали, тот Гринштейн с «лейб-кумпанцами» пьяными ворвались в дом старинного рода боярина Рюмина. Там его же боярским вином и мёдом упились до изумления, а упившись, невзирая на вопли чада и домочадцев, на боярине верхом ездили и вертелами в разные места кололи для убыстрения езды. И оттого боярин помер в тот же день. А императрице донесли, что он «от тяжкие своея недуги, паче же изволением божьим, переселился в вечные кровы...». В народе от тех игрищ бесовских пошло возмущение, были представления и из Сената, отчего многим выпали гонения. Вскорости издала Елизавета энергичный указ, которым повелевалось всех евреев немедленно выслать из России и впредь ни под каким видом в Россию не пускать. А золото и серебро вывозить с собой не разрешать – предлагалось обменять его на медную монету. Да только виноватых то мало коснулось, всё больше безвинные пострадали, а кто побогаче – откупились; на том всё и завершилось.

«Одних потеснили, – проводив взглядом кавалькаду, подумал Ломоносов, имея в виду поверженного Бирона и его присных, – другие поналезли, ничуть не лучшие». Тяжело вздохнул и покачал головой.

Поезд императрицы промчался, как и не было его, народ поднялся с колен. Ломоносов выпрямился, одёрнул под тулупом рубашку, заправил за пояс фолиант и зашагал в академию,

«В чём суть вещей? Где причина гармонии мира?» – думал Ломоносов, сидя в академии за своим столом, обложенным листами исписанной и чистой бумаги, с большой чернильницей посредине и пучком белых гусиных перьев, торчащих из деревянной вставочки. Мысли были ясны, голова свежа, и тому способствовал ещё Петром заведённый лад работы академии, когда всё делалось по-светлому, по утрам. Шло это то ли от старинного уклада трудового люда на Руси, привыкшего вставать спозаранку и трудиться при солнышко, то ли от свирепой экономии на свечах, которые академический кастелян выдавал не поштучно, а вершковой мерой: профессору – двадцать вершков свечей в неделю, адъюнкту – шесть, а студиозам по два вершка, да и то не всегда. И недостача света очень чувствовалась, особенно в зимние, по-северному короткие дни. «Но чем бы то ни объяснялось, всё же по утрам работать лучше, – соглашался Ломоносов. – Недаром народ говорит: «Утро вечера мудренее».

«В чём причина гармонии и вечности? – продолжал он свои размышления. – Земля и планеты согласно обращаются вокруг Солнца. Ни одна не запаздывает приходом в надлежащую точку.

Могучие умы размышлению над этим свои силы отдавали: Аристотель, Декарт, Коперник[40]40
  Аристотель (384—322 до н. э.) – древнегреческий философ и учёный.
  Декарт Рене (латинское имя – Картезий) (1596—1650) – французский философ и математик, в 1629 г. переселился в Нидерланды, где и создал свои главные труды.
  Коперник Николай (1473—1543) – польский астроном, создатель гелиоцентрической системы мира. Его книга «Об обращениях сфер» числилась католической церковью среди запрещённых до 1828 г. С работы Коперника, по словам Ф. Энгельса, началось «освобождение естествознания» от богословия.


[Закрыть]... С ними сравняться нелегко, не то что превзойти». Ломоносов покачивает головой, как бы отдавая дань уважения своим великим предшественникам, и снова задумывается.

«Согласно обращению Земли сменяются времена года. Природа воскресает, цветёт, даёт плоды и опять засыпает, чтобы снова возродиться и продолжить извечный свой круговорот. В мире всегда что-то рождается и что-то умирает. Куда девается то, что умирает, и где берёт силу то, что рождается?» Ломоносов, потирая высокий лоб, задумчиво смотрит на белый лист, и перед глазами проходят картины этого нескончаемого возрождения и умирания природы, взлёта и падения всего живого и сущего, колебания великих качелей природы.