Текст книги "Закат империй"

Автор книги: Александр Лайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Дан Чен был очень болен. Ему было трудно даже ходить по своему дворцу. И он не смог бы вынести дороги. Теперь Кабаль смотрел на рубин, древний, еще не граненый, просто отполированный после обдирки, и незаметно сам для себя хмурил брови.

За ним, корпуса на три отставая, рядом ехали лохматенький сан Хурру и точно так же растрепанная Лайме. Вчера принцесса с удовольствием ночевала на соломе в пустующей пастушьей хибарке. Сан Хурру тоже ночевал на соломе, но без удовольствия. В ночи у него разыгрался радикулит, и до утра ему пришлось, не просыпаясь, тратить Силу на левитацию и воздушный массаж с прогреванием. Принцесса оживленно говорила, вызывая у ректора улыбку – все-таки не зря ее нарекли Идеальным Собеседником.

– Все мечтают о подвигах. Все стремятся к приключениям. Почему же они так боятся, когда перемены начинаются?

– Хорошо играть в подвиги за сараем, когда ставка – максимум пара синяков, – отвечал Хурру. – Плохо играть в подвиги на поле боя. Проигрыш дорого стоит.

– Дети любят вести себя, как взрослые, а взрослые радуются их неуемной жизненной силе. Дети играют во взрослых, но и взрослые часто играют в детей. Наверное, когда им хочется молодости и беззаботности?

– Всем хочется быть лучше, – сказал ректор. – Все понимают, что им чего-то не хватает. Детям не хватает силы, уверенности, наконец, права принимать ответственные решения. Поэтому дети играют в сильных, победоносных рыцарей, командующих армиями. Взрослым тоже хочется немного поиграть в рыцарей, потому что армиями командуют далеко не все. Но ответственность, которой они так добивались в детстве, лежит на их плечах тяжким грузом. Они понимают, что именно ответственность мешает влезть в лужу, обозвать обидчика дураком, ослушаться короля или полководца, придти домой на три часа позже и в разодранных штанах… Ответственность становится символом взросления, а затем и старения, и начинает вызывать нелюбовь, плавно переходящую в ненависть. Теперь хочется поиграть в безответственность. А страшно. Платить-то все равно придется. И радикулит, черт бы его побрал, мешает лазить по заборам не меньше, чем завидная должность при дворе, но и не больше! Понимаешь, Лайме, не больше! А значит, радикулит и жалованье смотрителя королевских конюшен в этом аспекте примерно равны. Оба заставляют ходить медленно и важно, и не лазить через забор!

– Тогда я все равно не понимаю, – сказала Лайме. – Вот – Закат. Можно ничего не бояться и смело лезть через забор. Можно совершить великие подвиги. Можно чувствовать себя ребенком и делать при этом то, к чему стремишься. Почему же люди впадают в панику, становятся злыми и жестокими? Мне говорили, что так же бывает на войне. Те, кто мечтал о сражениях и славе, вдруг становятся мелочно злобными, отступают от достойного соперника, зато издеваются над слабыми. Это не прибавляет им чести, даже наоборот, но они все равно ведут себя трусливо и подло.

– Это совершенно ясно, – сказал Хурру. – Любому существу, начавшему осознавать себя и окружающее, хочется испытать все вокруг. Как себя, так же точно и окружающее. Но простые испытания быстро надоедают, и тогда человек стремится испытать себя в экстремуме той функции, которую желает исполнять. Дети играют в воинов, а воины – в войну. Всем очень хочется быть красивыми и сильными. Только экстремума выдерживают не все. Я бы даже сказал – почти никто не выдерживает. А узнавать истинную цену себе очень обидно.

– Теперь понимаю, – медленно сказала Лайме. – Есть два способа превзойти окружающих. Можно стать лучше их, а можно сделать их хуже себя. Если не хватает силы быть лучше всех, и чести, чтобы смириться с этим, человек пытается втоптать в грязь других. Так отвага перерождается в жестокость, потому что если в тебе недостает мужества, надо сделать других трусами. А что может испугать больше, чем бессмысленная жестокость?

– Умница, – сказал Хурру. – Именно так.

– Почему же мы с вами не унижаем друг друга? Мы так отважны, что нет нужды сравнивать великих героев? Мы так благородны, что не можем себе позволить ничего, кроме чистой победы? Мы так глупы, что не в состоянии до этого додуматься? Честно говоря, милый Хурру, я во все это не очень верю. Я трусиха, и еще мне очень хочется побить Кабаля кулаком, когда он показывает, что сильнее меня. Или подсунуть ему булавку в седло, чтобы знал, что есть не только мужская сила, но и женская хитрость! Эту мелкую мстительность я никак не решусь назвать благородством. И у меня явно хватает ума, чтобы все это придумать. Почему же булавка до сих пор у меня в поясе, а не у Кабаля в… ну, вы понимаете?

– А мы вообще – другое дело. Мы страшно далеки от общества, принцесса, даже когда рассуждаем о нем. И нам действительно нет нужды в социальных экстремумах. Нас все время, всю жизнь – и сейчас в особенности – испытывает экстремум, предложенный самой природой, не мы его выбирали, и от испытания нам никуда не деться. Поэтому нечего кокетничать, нужно действовать.

– Что вы называете кокетством?

– Да все, что угодно, – скромно сказал Хурру. – Все, что начинается со слов «ах, какой я». Одни матерятся – «ах, какой я грубый, какой циничный». Другие трусят и спасаются бегством. «Ах, какой я нежный, какой я бесценный». Третьи бессмысленно лезут на рожон – «ах, какой я смелый», бездельничают – это значит мудрый, корчат странные рожи и делают невообразимые глупости – это символ загадочности… Этот «ах» предназначается для окружающих. Но мирозданию, в отличие от толпы, плевать на нашу грубость так же, как и на нашу загадочность. Мы – какие бы мы ни были – за свой «ах» ничего не получим. Поэтому нам можно вообще не ахать.

– Кажется, понимаю, – задумчиво сказала Лайме. – Булавка в седле – «ах, какая я мстительная и коварная». Мелко. Действительно, стыдно. Так это, получается, обыкновенный стыд? Поступить мелочно – значит, признать перед всеми, что у тебя нет сил на большой и щедрый поступок… Берегитесь меня, я маленькая крыса! Не загоняйте меня в угол – укушу! Я поняла, сан. Становятся крысами быстро, с первого испытания сил. Но каждая крыса до последней возможности стремится обмануть других, утверждая, что она – лев. Мы видим друг друга сквозь маски, мы знаем, сколько в нас есть сил и духа… нам нет смысла притворяться львами, и уж вовсе никакого смысла притворяться крысами.

– Молодец, – сказал Хурру. – Умница. А главное – нам нечего стесняться друг друга. Предположим, я крыса. Ну и что?

Мимо них проехал дан Син, до того о чем-то оживленно беседовавший с королем. Тигр все это время мирно дремал в седле с другой стороны от повелителя, но теперь проснулся и с любопытством оглядывался по сторонам.

– Пересекаем границу Умбрета и Ротоны! – крикнул Син, придерживая лошадь. – Вон у тех кустов!

Кабаль обернулся.

– Значит, сегодня опять ночуем в Ротоне, – сказал он. – Как мало я на этот раз пробыл дома!

– Спрятал бы ты этот рубин, – досадливо сказал Син. – Он тебя гипнотизирует, а ты, как кролик, на него таращишься.

– Ты еще скажи, что он меня съест, – усмехнулся Кабаль. – Старый камень, на нем столько слоев наложено – можно десять лет смотреть. Светлая грусть, любовь, вдохновение, пламенный катарсис – я там в глубине душой отдыхаю.

– Ротона, – отстраненно сказала Лайме. – Маму бы повидать. Как вы думаете, сан, мы ее еще застанем?

– Вряд ли, Лайме, – прямолинейно сказал августал. – И вряд ли мы вообще поедем через Пяастиэ. Нам удобнее взять севернее.

– А догнать мы ее не можем?

– Не знаю. Не стану гадать.

– Рассвет, – грустно сказала Лайме. – Новый экстремум. Его боятся, потому что может не хватить сил с ним справиться, и окажется, что это слишком дорого, слишком сложно для тебя. По сравнению с Рассветом ты – крыса. Обидно. Становишься злым. Пытаешься унизить Рассвет. Ничего не получается. Ты все равно крыса. Тогда становишься совсем злым и начинаешь унижать остальных, чтобы чувствовать себя по крайней мере самой главной крысой. Маленьким крысиным королем. Правильно?

– Правильно, – кивнул Хурру.

– Но кто может справиться с Рассветом? – Лайме помолчала. – Понимаю. Да, это трудно. Сан, а боги боятся перемен?

– Наверное, боятся, – сказал Хурру. – Если бы я стал богом, я бы боялся. Боги большие, их экстремумы несут слишком много ответственности. Наверное, это страшно для нас, детей.

– Сан, а что будет с Эртайсом после Рассвета? – тихо спросила Лайме. – Он умрет? Или просто перестанет быть богом? Или как в легенде – уйдет в далекую страну на Западе, где живут старые боги?

– Не знаю, – честно сказал Хурру. – Но есть легенда, что ровно за месяц до Заката бог-Свидетель спускается на землю, чтобы последний раз обойти мир, который создал. Чтобы награждать, карать и просто полюбоваться своим творением напоследок. Иногда с ним спускаются и другие боги. В частности, есть предположение, что в этот раз с Эртайсом может спуститься Эдели. В конце концов, карать и награждать – его основная задача.

– Сан, – сказала Лайме, – я трусиха. Наверное, я боюсь перемен. Наверное, я не выдержу. Сан, когда кто-то из вас войдет в Храм, что… что будет со мной?

Хурру долго молчал.

– Не знаю, – сказал он наконец.

* * *

Мертвые города Побережья смотрели на заходящее солнце. А может быть, это солнце смотрело на опустевшие города.

Здесь ничего не было разрушено. Не было пожаров и погромов, убийств и грабежей. Жители просто погасили очаги, затворили ставни и ушли. Остальное человечество, отвлеченное своими тревогами и страстями, не успело заметить – куда?

В городах властвовали кошки и чайки. Собаки и лошади тоже ушли со своими старшими друзьями.

На пристани в Нараэто к сигнальной мачте был приколот листок бумаги. Так оставляют записку другу на двери дома. Рядом стояла детская оградка на колесиках. В таких оградках самых маленьких детей учат делать первые шаги, держась за прутики. Оградка, конечно, была пуста.

Горбоносая чайка протяжно вскрикнула и спланировала на плиты набережной. Гордая тощая кошка презрительно отвернулась, хоть и была голодна. Они с чайкой были, пожалуй, равны по силе, но драться никому не хотелось. Кошка рассчитывала поискать рыбу, выброшенную на берег волнами. Чайка добывала рыбу прямо из волн.

Ветер шевельнул листок, и тот едва слышно зашелестел. Кошка нервно обернулась, поняла, в чем дело, встала и независимо ушла вдоль берега, покачивая рыжими бедрами. Чайка склонила голову набок и подошла поближе, словно желая прочитать записку, оставленную неизвестно для кого.

На листке было написано:

«Солнце над морем!

Тихо и чуточку страшно.»

И все.

Чайка недоуменно крикнула, взмахнула крыльями и улетела.

* * *

Инге Халлетон работал не покладая рук. Он был смертельно оскорблен тем, что его бросили. Ведь он клялся никогда больше не прикасаться к мертвым конструкциям! Клялся всю жизнь бороться с механистикой!

Но его оставили, бросили, предали! И теперь он, сцепив зубы, работал в совершенно пустой алхимической лаборатории. Он понял, что энергии Смерти может противостоять только энергия Жизни. Он поклялся еще раз, поклялся самому себе – он высвободит непревзойденную Силу Жизни, станет сильнее, стократ сильнее, и догонит ушедших у самого края Рассвета!

Он неплохо разбирался в алхимии неживого, но алхимию жизни изрядно запустил. Теперь преподавателей рядом не было, и во многом приходилось разбираться самостоятельно. А Великую Алхимию, умение творить саму Жизнь, семикурсники вообще еще не проходили. Эту часть Искусства изучали аспиранты, и то не все, а особенно интересующиеся.

У него получалось неплохо. Он правильно догадался, как следует омыливать жиры, и теперь работал с азотной кислотой, принцессой кислот. Королева-плавиковая упорно не желала его слушаться.

К сожалению, рядом не было преподавателей. И мудрого сана Хурру уже несколько дней не было в Умбрете. И никто не предложил Инге Халлетону найти на полках и почитать полезную книгу «Реторсирующие соединения и деграданты». И о многих заведомо неверных направлениях научной мысли, перечисленных в этой книге, адепт Халлетон даже не догадывался.

В частности, он не читал главу «Азотнокислые эфиры тримонадных спиртов». И тревожная Формула Синтеза С3H5(ONO2)3 ему ни о чем не говорила, хотя рассчитал он ее правильно и надлежащим образом вывел у линии Концентрации голубым мелком. И свечи горели правильно.

Синтез прошел успешно.

Халлетон был еще на шаг ближе к берегу Рассвета.

Он с торжеством выхватил большую колбу с желтовато-прозрачной, густой и тяжелой жидкостью из зажимов. И ликующе, с эффектным стуком поставил ее на металлический стол.

Мгновенная химикомеханическая эксплозия, эквивалентная выбросу Силы в сто девяносто три и восемь десятых килонерваля, была для него неожиданностью. Но изумиться или испугаться он не успел.

Едва мерцающий после ухода августалов силовой экран не выдержал такой нагрузки. Облако пыли и обломков, в которое превратилась лаборатория, прорвало защиту и вырвалось наружу, сокрушая стены. Старая Башня покачнулась от страшного удара и начала медленно оседать на крышу опустевшей Академии.

Немногочисленные горожане, повернувшие головы на грохот, не удивились. Они решили, что сегодня так надо.

* * *

Вдоль южной границы Ротоны двигались три фургона. Каждый был запряжен шестеркой лошадей, и в каждом было по две дюжины людей. Люди неподвижно лежали вповалку на жестких днищах, и казались спящими. А может быть, и мертвыми.

Первым фургоном правил серокожий островитянин, мурлыкающий себе под нос веселую песенку. Песенка была совершенно детская, смешная и глупая. Островитянин допевал ее до конца и снова начинал с первой строчки.

На козлах второго фургона полулежал рассеянный сенеец. Резко очерченные изгибы ноздрей, роскошные узкие брови вразлет делали его похожими на фрески времен Переселения. За дорогой сенеец не следил вовсе, вожжи были примотаны к странному парящему в воздухе предмету, из которого торчал стебелек с одиноким грустным глазом. Глаз внимательно наблюдал за передним фургоном. Иногда весь предмет странно подергивался в воздухе, то кренясь, то выравниваясь. Лошади стеснительно косились на него, но вожжей слушались.

Третий фургон вели двое. Очень красивый черноволосый гетмендиец, совсем молодой, с аристократически бледной кожей, и полупрозрачный призрак. Призраку было стыдно. Он отворачивался и мерцал. Гетмендиец орал на него, то и дело забывая, что в руках у него вожжи. Лошади нервничали и шарахались в стороны. Из-за этого фургон шел тряско и неровно.

– …любой кретин! – орал гетмендиец. – Это скрытая мания, что ли? Копрофилия, очевидно? Пока с тобой не связался, декшасс, я вообще о таком не слышал!

– Альрихт, – убедительно шуршал призрак, – не горячись. Задача была поставлена как? Уничтожить шатер? Задача выполнена, шатер уничтожен. Даже вместе с холмом.

– Мать твою, Номатэ! Ты лучше заткнись, а то я тебя развею на хрен! Поднять на воздух гору дерьма – это мы умеем! Кактус в дерьме вырастить – это мы можем! Декшасс, сколько Силы угрохали, а толку? Такие экраны пробили, а смысл?

– О! – призрак повернулся к Альрихту. – Экраны. Ты хочешь сказать, что я должен был потратить еще в два раза больше Силы, чтобы просочиться сквозь экраны и установить, где у них тот холм, а где у них этот холм? И сделать это так, чтоб никто не заметил? Ты лагерь видел?

– Видел!

– Ты на шатер смотрел?

– Вместе с тобой, дураком!

– Ты сказал: грохнуть шатер? Твои слова?

– Ну, мои, – недовольно сказал Альрихт.

– Так что ж ты, я извиняюсь, дерьмом меня поливаешь десятый день? Даже одиннадцатый! Успокойся уже наконец!

– Ну мне же обидно!

– А мне, думаешь, не обидно? Ты скажи спасибо, что я хвост сбросил!

– Спасибо я тебе уже говорил, – снова возбудился Альрихт. – Идиот, честное слово, идиот! Сначала наследил так, что на следующий день по хвосту возом проехать можно, а потом начинает его сбрасывать! Нет, ну идиот! Ты молчи лучше.

– Между прочим, по хвосту шел не кто-нибудь, а Димаш, – обиженно сказал призрак. – Тут все равно пришлось бы сбрасывать, сколько бы я не наследил. Димаш по ментальному запаху идет, будто пес, а не человек.

В воздухе перед ними появился фантом сенейца. Фантом дружелюбно улыбался.

– Алька, – сказал он, – хорош орать. Спать мешаешь. Ты лучше в управлении тренируйся.

– Я уже тренировался, – мрачно сказал Альрихт. – По синхронным движениям. Вроде лучше получается.

– Получается у тебя неплохо, – авторитетно сказал сенеец, – только зачем тебе эти синхронные движения? От них проку ноль, верь мне. Кто вчера Нервалю чуть глаз ложкой не выбил?

– А кто его посадил криво? У всех там рот, а у него там глаз?

– А кто должен был посмотреть изнутри, где у него рот? Я даже больше скажу: я должен смотреть, где у тебя твой двадцать пятый рот?

– Ладно, отвянь, – грустно сказал Альрихт.

– Тогда давай в альянс сбацаем, – азартно предложил сенеец. – Не сходя с места, двадцаточку?

– Ну, давай, – равнодушно сказал Альрихт. – Клосс!

– Здесь я, – сказал возникший слева от сенейца фантом островитянина. – Что случилось?

– Сдавай, – сказал сенеец, эвоцируя призрак колоды. – Двадцаточку.

– Не надоело? – хмыкнул островитянин, принимая колоду и начиная тасовать. Карты взлетали в воздух, хаотично кружились вокруг фургона и возвращались обратно, укладываясь в ровные ряды. – О, ты опять эфирного крапа наставил! Ирка, убери, сучья мать!

– Ну его же все видят! – с невинной рожей сказал сенеец.

– Все равно убери! Играть же неинтересно!

Сенеец со вздохом произвел несколько пассов.

Карты разлетелись на четыре кучки. Каждый сгреб свою. В руках Альрихта карты наливались цветом и становились плотными.

– Открою в жезлах, – сказал сенеец.

– Хм… приму в щитах, – задумчиво сказал призрак.

– Комплот, – ехидно сказал Альрихт.

– Себе я сдавать не умею, руки кривые, – сказал островитянин. – Мимо.

– Отдал в щитах, – вздохнул сенеец.

– Сразу простая, – призрак приготовил карту.

– Комплот, – повторил Альрихт еще ехиднее.

– Альянс на простую, – сказал островитянин. – Имей в виду, Тоси, он лыбится. Значит, заныкал крытого пажа. Или как раз у него пусто, тогда Ирка с пакостью засел.

– Хватит болтать! – важно сказал сенеец. – Альянс на комплот. Ходи, Тоси. Только без твоих стонов. Карте место, и можешь потом не греметь цепями и костями.

До тракта на Пяастиэ оставалось часа два пути.

* * *

В городке Котержен на юге Нортении, почти на берегу Океана, около полудня произошло дерзкое ограбление. Из магазина Ортальи группа вооруженных пружинными самострелами негодяев в фантомных масках вынесла все аккумуляторы Силы, стоимостью около ста двадцати тысяч. Если бы служащие магазина были в курсе последних достижений академической науки, они добавили бы – энергоемкостью около двух меганервалей. Но продавцы были людьми хотя и сведущими, но отстающими от жизни. Они считали по старинке – около ста двадцати тысяч. Непросвещенные древние измеряли силу деньгами – сколько ее потребуется, чтобы материализовать один золотой? Или трансмутировать эквивалентное количество свинца?

Аккумуляторы стоили около ста двадцати тысяч, и будучи реализованными в Искусстве, могли бы дать почти столько же. Немного меньше. Ведь у Силы есть то преимущество, что она может не только творить золото, но и выполнять иные добрые дела. Например, убрать к демонам конкурента.

У золота тоже есть преимущества. За него можно купить не только Силу, но и другие добрые вещи. Например, нанять того, кто к демонам уберет конкурента.

Срочно вызванный на место происшествия специалист по сыску осмотрел поле конфликта, понюхал стрелку, для острастки выпущенную в косяк, и огорчил хозяина вестью, что работали мастера, что след затерт очень тщательно и обнаружить пропавшее вряд ли удастся быстро. Если вообще удастся. Потом он покрутил в пальцах стрелку и сказал, что точно судить пока не берется, но судя по яду – работали хайсыги. Но пусть хозяин не радуется, от такого знания работать легче не станет. Наоборот.

* * *

Песок медленно оседал под копыта. Сначала он взметывался вверх, закрывая передних всадников по колено, а задних – с головой. А теперь оседал, покорно ожидая, когда отряд тронется дальше, чтобы вновь взметнуться из-под подков.

Джавийон сидел в седле любимого гнедого и смотрел с гребня бархана, как внизу проходят его сотни. Его знаменитые, непобедимые Ястребы Песков. Гордость Дамирлара и ужас непокорных. Истребители хайсыгов. Победители демонов. А главное – верные не только императору Джавийону, но и королю Джавилиму Дамирларскому, и принцу Джавили Амирани, и даже вождю Джавилю ам-Шаду.

Собственно, это и были взрослые мужчины клана Шад. Почти все.

Сзади подъехали двое. Джави обернулся. Сальтгерр и Баррахат.

С тех пор, как эти двое признали друг друга и перестали лаяться каждые пять минут, их почти невозможно стало встретить врозь. И сама идея безумного похода по краю Сирраха была придумана Сальтгерром и обеспечена Баррахатом.

Сальтгерр рассуждал так: какие войска мы можем считать сильнейшими и одновременно преданными до конца? Ответ был очевиден – Ястребы Песков. В чем сила Ястребов? В скорости и умении двигаться по труднопроходимым для других пескам и пустынным степям. В лесу Ястребы – не бойцы. Да и на траве в чистом поле уже не слишком много выигрывают у легкой сенейской конницы. А Дайретскому Ветру даже немного уступают. Значит, не будет у них никакого перевеса, если двинуться через фруктовые сады Шангани на северо-востоке Дамирлара, потом через редкие леса южных гетмендийских земель, с их каменистой почвой, где так легко теряются подковы и сбиваются копыта, потом по плодородной Сенейе, потом через перевалы Пстерского хребта…

А если попытаться объехать море с юга? Прямо по краю пустыни Сиррах? Выйти к южному берегу солончака Май-Мавай, а потом прямо по берегу Мэль-эль-Карта? Обойти с юга и Дайрет, а Пстерские горы пересечь там, где Океан подходит почти вплотную к горам, а горы невысокие, древние, изъеденные веками и осыпающиеся под ветром, засыпанные песком уже почти наполовину? Там, где по правую руку всегда шумят водовороты между убийственными рифами? Там, где ловят алестерский жемчуг, где рядом два древних города-близнеца, Алентер и Алестер? Ведь тогда, избегая прямого соприкосновения с любым противником, отряд легко реализует все свои преимущества!

Баррахат сказал: все это прекрасно, если мы решим три вопроса. Провиант, фураж и вода. Все.

С провиантом было проще всего, правда, слишком много приходилось тащить с собой. С фуражом тоже, хотя здесь в полную силу дала себя знать старинная задача дальнего старта. Для того, чтобы добраться до места, нужно две лошади и шестнадцать вьюков фуража, например. Чтобы тащить этот фураж, нужно еще как минимум три лошади, а значит – еще двадцать четыре тюка фуража, для которого нужны еще шесть лошадей… и так далее.

Баррахат хорошо владел методикой борьбы с этим парадоксом. Отряд отправился в путь неделю тому назад, и некоторое количество изначально вроде бы вьючных лошадей уже оказалось сменными верховыми, а еще больше постепенно оставалось позади. Специально взятые люди отводили их в ближайшие селения и сами оставались с ними, так что кормить тоже приходилось все меньше и меньше ртов.

Сложнее всего было рассчитать маршрут, на котором отряду хватит воды. В Сиррахе почти нет оазисов. Даже на краю пустыни их очень мало.

– Что скажете, советники? – задорно спросил Джави, опуская с лица шарф, защищающий дыхание от песчаной пыли.

– Мы на границе, повелитель, – сказал Баррахат. – Вы стоите на самой границе своего королевства. По той стороне бархана – ничья земля.

– Откуда ты знаешь, Шер? – весело сказал Джави. – Как в барханах можно узнать, где чей бархан?

– Знак, – сказал Сальтгерр. – Видите, засыпанный знак?

Джави пригляделся. Внизу, там, где экономным шагом проезжали Ястребы, и впрямь виднелся деревянный столб, почти ушедший в песок.

– Этот знак поставил король ар-Равиль триста лет назад, – сказал Шер. – Его описание сохранилось и соответствует тому, что мы видим. Я читал то, что вырезано на дереве. Здесь кончается земля Дамирлара, мой повелитель. Дальше ничьи пески.

– Ну что ж, – сказал Джави, – ну что ж…

Он тронул коня с места и проехал около десятка шагов. Потом развернулся на запад.

– Прощай, земля Амира, – сказал он негромко. – Прощай, страна отважного и безрассудного Амира, Кем д'Амир, священный Дамирлар! Твой потомок, Амир, покидает землю отцов, как некогда и ты покинул свою. Прощай!

Он двинулся вниз по склону бархана. Конь упирался, недовольно мотал головой и присаживался на задние ноги, проезжая по два-три шага вместе с оползающим песком. Сальтгерр и Баррахат пустились в короткий объезд, чтобы не ссыпать песчаную лавинку на голову повелителю.

– Я вот что хочу спросить, – сказал Джави, когда советники догнали его. – Мы привал делать будем?

– Не сейчас, повелитель, – сказал Баррахат. – Если повелитель не возражает – ночью пойдем побыстрее, без отдыха. К утру будем в оазисе Хулур. Это последняя вода до берега Май-Мавая.

– И то еще вопрос, – добавил Сальтгерр. – Несколько лет назад прошел слух, что Ультаф Проклятый, черный мститель, разрушил колодец Хулур. Но в прошлом году мои люди, объезжая границы, были вынуждены завернуть к оазису, надеясь откопать хоть какую-то воду. И выяснилось, что колодец цел, переполнен водой, и оазис зазеленел и разросся. Но я теперь думаю – в тот ли оазис они попали? Или заплутали и выехали к источнику Альсены в двух днях пути отсюда?

– Разберемся на месте, – сказал Баррахат. – Если что не так – у нас еще есть немного воды. До берега хватит, хотя и в обрез. А если оазис в порядке – вообще отлично. Это для нас стало бы огромнейшей удачей. Сможем отдохнуть целый день, и при этом выиграем почти сутки.

– Это уже ваши дела, – сказал Джави. – Я в ваших расчетах ничего не понимаю. Отдохнем – прекрасно, выиграем – отлично, только не надо мне объяснять, почему и как.

Он поднял шарф на лицо и пустил коня рысью. Сзади донесся голос Тамаля, неугомонного даже на жаре:

– Где ты, земля родная, где ты, мой верный друг? Ветер чужого края гонит песок вокруг. Только кувшин разбитый, угли из очагов, только сухие плиты спят под твоей ногой…

– Дыхание береги! – рявкнул на него Сальтгерр. – Ох, допрыгаешься ты у меня, певун!

– Я все равно допрыгаюсь не у тебя, а у повелителя, – гордо сказал Тамаль, на всякий случай, впрочем, отъезжая подольше. – Я для него горло деру, а ты просто такой везучий и все время рядом оказываешься.

Джави усмехнулся. Ему нравился характер Тамаля. Иногда певца хотелось убить, но простодушная отвага этого мерзавца, смешанная с невероятной хитростью и изворотливостью, не позволяла сердиться на него долго.

– Где ты, мой верный друг, – повторил он и оглянулся на старый знак короля ар-Равиля. Подъезжать ближе не хотелось. Хотя Джави прекрасно понимал, что если не подъехать сейчас, он больше никогда не увидит этой древней деревяхи. Никогда. Теперь все в последний раз. Где ты, мой верный друг… есть отвратительное свойство у тамалевых песен. Пять минут поет, а потом два часа отвязаться от мелодии не можешь. Интересно, где-то сейчас мой Ник? Кто с ним? Как у него дела? Знает ли он, что я задумал? Нет, этого он точно не знает. Этого даже Баррахат не знает. И Сальтгерру в жизнь не догадаться. И Тамаль про такое не пел. И наверное, не споет. Эх, только сухие плиты спят под твоей ногой…

Джави тряхнул головой и пустил коня вскачь.

* * *

За два часа до захода солнца когорты привычно сменили порядок построения. Особого смысла пока что в этом не было, лошади еще не слишком устали, люди не были измотаны так, как это частенько случается в долгих боевых походах, но Вечный Отряд не любил менять привычки за здорово живешь. Отработавшая свое в авангарде третья когорта разомкнулась по оси и отступила к обочинам, пропуская вперед свежую четвертую. А отдохнувшая вторая тем же маневром заменила в арьергарде первую.

Только люди, никогда не ходившие далекими и трудными дорогами, наивно полагают, что последними идти легче всего. Опытный ходок знает, что все обстоит едва ли не наоборот. Именно последним нельзя отставать, именно они проверяют, никто ли не потерялся, никто ли не пропал, отбежав по нужде в кусты. Именно они должны следить за тем, чтобы колонна не слишком растягивалась; именно им – подбирать ослабевших, а если надо, то и на плечах тащить. Правда, сегодня ослабевших и потерявшихся не было. И вообще: верхом – не пешком. Но основные принципы те же. И лошади тоже живые, и в дальнем пути устают, совсем как люди.

Тот, кто идет первым – задает темп. Тот, кто идет последним – внимательно следит, чтобы этот темп поддерживался всеми. И охраняет тыл тоже идущий последним, а удар в спину почти всегда неприятнее удара в лицо.

Поэтому Уртханг все время ехал в хвосте отряда. И рядом с ним всегда были еще два-три офицера. Один, как правило – Томори. Остальные менялись, в зависимости от того, в каком порядке двигались сейчас их когорты.

Только что Вульдарф Хабринкш, командир третьей когорты, вернулся к обозу, одновременно отпуская оттуда Шольта, который двинулся в хвост колонны, на ходу проверяя построение своих людей. А Норчиг Норшир ушел вдоль колонны по правой стороне дороги, чтобы навести порядок. У первой когорты, по обычаю – самой боеспособной, имелось слабое место. Тоже по обычаю. Она терпеть не могла строевых упражнений, и поэтому любое перестроение выполняла со скандалами и путаницей, как на базаре.

– Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь? – спросил Томори.

– О чем?

– Ты думаешь, как жалко, что шатер накрылся. А то наловить сейчас сержантов первой когорты – и в шатер, и в шатер!

– Правда твоя, – согласился Уртханг. – А знаешь, о чем я еще думаю?

– Ну?

– О том, что шатер им все равно не помог бы. Думаешь, мало они его чистили? Нет, Тори, первая когорта – это не лечится.

– Хо, а что в этом мире лечится? – философски сказал Томори.

– Триппер, – философски ответил Ник. – Если не запускать.

От штабного фургона подъехал Глиста. Зрелище подъезжающего Глисты до сих пор радовало капитанский взгляд. За него хотелось брать деньги. Много денег. И пускать на спектакль не всех, а только особо заслуженных.

Во-первых, его балахон в седле производил совершенно чудовищное впечатление. Как будто нищенскую торбу размером в человека поставили зачем-то на спину несчастному животному. И она теперь там мотыляется. И скоро упадет.

Во-вторых, укрепляя подозрение о скором падении, Глиста сидел криво. Настолько криво, что казалось, будто у него левая и правая сторона вообще разной длины. Когда он вдруг переставал крениться вправо и начинал крениться влево, у Ника екало сердце.