Текст книги "Закат империй"

Автор книги: Александр Лайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Только мне надоело быть идеалом. Я решил стать мечтой. Но этого ты не поймешь, – он ткнул кулаком Морену в живот. – И не надо тебе этого понимать, а то повесишься. А тебе, – он снова подошел к Клоссу, – я то же самое скажу другими словами. Я остановился на границе. На самой границе. Если бы я был ребенком, мне не хватило бы сил убить воина. А если я стану взрослым, у меня будет память, совесть, жалость… ты знаешь, у вас тоже есть много похожих игрушек. Нет, я не хочу выбирать. Еще в неведении души, но уже обуреваемый страстями и мечтами… так лучше всего. Нет смятения, не на что отвлекаться. Однако, мастер, – он отскочил к Альрихту, – ты, наверное, решил, что я отвлекся? Я думал о тебе и решил, что ты молодец. Ты придумал хорошую угрозу. А знаешь, в чем ее истинная сила? Не знаешь, кажется. Сейчас расскажу. Ужас в том, что единожды помысленное нельзя уничтожить насовсем. Если ты создашь новый, светлый и прекрасный мир, твои идеи найдут лазейку туда. Я верю, что ты честно выполнишь уговор, что ты подаришь людям и серую смерть, и черную гибель, а поскольку ты фантазер и романтик, то будет и белый предел исчезновения в тумане, и серебристое лунное чудовище, и прозрачное беззвучное растворение, и много других цветов и оттенков. Верю! Но ты обязательно протащишь в свой мир десяток непобедимых героев, оставишь узкую тропку бессмертия, и снова мелькнет идея воскрешения… я знаю, что говорю. Эртайс тоже был фантазером. Посмотри на себя, мастер! С кем я вынужден спорить? С магом, чародеем и некромантом? Спасибо, Эртайс!

Мальчик отвесил шутливый поклон.

– Вот тот, – он выбросил безошибочную руку в сторону Номатэ, – играет со смертью, как с забавной формой жизни. Он прав, конечно… в чем-то. Но может быть, это позволит тебе понять, почему я боюсь твоего, именно твоего поворота мысли. Мало мне того, что… – он замолчал.

Потом неспешно вернулся в Круг и остановился в центре.

– Наверное, я возьму тебя с собой. Сейчас. – сказал он. – Иначе…

– Не возьмешь, – твердо сказал Альрихт. – Ты не найдешь меня среди нас. А забрать всех сразу тебе не удастся. Нас слишком много и мы сильны. И еще я приготовил для тебя подлость. Большую подлость. Я сделал так, что если ты все-таки возьмешь меня, все, кто идет к Рассвету – все до единого – узнают о моем замысле. И будь уверен: не получив от тебя щедрого выкупа, они его воплотят. А если ты уничтожишь всех, если Свидетеля не будет, тогда… – Альрихт тоже замолчал. Потом решительно вскинул голову. – Тогда я не знаю точно, что будет – возможно, и самого мира не будет – но если он все же возникнет, то это будет безжизненный мир. А где нет жизни, там нет и смерти. Говорю тебе, повелитель пределов, который для нас все-таки прежде всего Смерть: тебе неизбежно придется откупаться. И умнее всего – торговаться со мной.

Мальчик вышел из Круга со сжатыми кулаками. Он был полон тихого бешенства. Смотреть на него было жутко.

– Ты – споришь?! – сказал он звенящим голосом.

– Я звал тебя, чтобы спорить, – леденея, сказал Альрихт. – Я рад, что ты согласился.

– Почему ты решил, что я согласился?

– Ты слишком злишься сейчас. Подобные тебе могут разозлиться так только в одном случае – когда вынуждены согласиться с тем, с чем соглашаться не хочется. Вы не привыкли к уступкам.

Мальчик засмеялся.

– Ты прав. Я не возьму тебя до самого Рассвета. Если можешь – победи! Хотя лучше бы ты проиграл, и твои потрясающие мысли погибли вместе с этим миром. Но заплатить тебе придется немало. Я заберу всех этих, – он обвел взглядом бывших адептов ложи, – их жизни больше не нужны им. Их жизнь – ты, а ты уже не умрешь. И еще, мастер, ты заплатишь мне гарантией господства пределов в следующем мире! Клянись!

– Сначала ты клянись, что отрекаешься от меня, – бестрепетно сказал Альрихт. – Если я приду к тебе до Рассвета, ты не пропустишь меня. И отправишь обратно.

Мальчик яростно посмотрел на него.

– Я уже сказал!

– А теперь клянись, – тихо сказал Альрихт.

– Я не возьму тебя, – бледнея от злости, сказал властитель пределов.

– Клянись!

Мальчик стиснул зубы. Потом медленно, нехотя кивнул.

Беззвучная судорога разорвала мир пополам и снова швырнула половинки друг к другу.

– А я клянусь, что господство твое в следующем мире будет незыблемым. Я, великий бог-создатель, сотворю несчетное множество пределов для людей, и все отдам под твою власть.

Мальчик удовлетворенно склонил голову.

– Отдай мне этих, – мягко сказал он.

– Шестьдесят, – возразил Альрихт.

– Всех! Зачем они тебе?

– Некоторые из них мне нужны!

– Кто они и сколько их?

Альрихт посчитал.

– Ты говоришь, что всего их семьдесят три? – переспросил он. Можешь забрать шестьдесят шесть. Мне нужны семеро.

– Не дразни меня, – предупредил мальчик. – Всех!

– Мы уже клялись друг другу, – сказал Альрихт. – Возьми шестьдесят шесть, прошу!

– Эту цифру ты еще запомнишь, – до ужаса спокойным голосом сказал мальчик. – Тебе шестерки будут в страшных снах мерещиться.

– Я обещал тебе шестьдесят!

– А я, соглашаясь, говорил обо всех!

– Но они нужны мне!

Мальчик пронзительно посмотрел на него.

– Эти? – он взмахнул рукой.

И семь серых теней возникли из ничего, собрались плотной кучкой между мальчишкой и гроссмейстером.

Нерваль, согбенный, с лицом, полным унылой обреченности, жующий бесплотную нижнюю губу. Вельстрем, топчущийся на месте, беспокойно и тревожно оглядывающийся. Угрюмый Тузимир, смотрящий на Альрихта с неторопливой и обстоятельной ненавистью. Надменно поджавший губы Клеген. Аристократически брезгливый Миштект. Номатэ, с живым интересом оценивающий обстановку. И спокойный, немного мрачный Шаддам.

– Эти, – с трудом размыкая губы, выдохнул Альрихт.

– Хорошо, – сказал мальчик. – Они стоят спора. Оставь себе одного.

– Одного? – с ужасом повторил Альрихт.

– Вот сейчас ты подошел опасно близко к пределу, – сказал мальчик. Смертельно близко. Выбирай одного, пока я не передумал.

Альрихт стиснул зубы и медленно протянул руку к Номатэ.

– Остальные мои, – сказал мальчик; и шесть скорбных теней вереницей двинулись к центру Круга. Они молчали, пока шли. И так же молча ушли в никуда, за самый последний из Пределов.

– Ты выполнил условия договора, – сказал мальчик, направляясь следом. – Выполню и я. Прощай. Точнее, до встречи там! – он показал куда-то далеко, за самый-самый край мира.

Уже шагнув в Круг, он остановился и вернулся. Быстро и легко подошел к Морене.

– Сотвори яблоко, – жалобно попросил он.

Серый, как островитянин, Морена послушно вынул из воздуха душистое и румяное сенейское яблоко и протянул мальчишке. Тот с аппетитом впился в мякоть зубами и даже зажмурился от восторга.

– Спасибо, – сказал он искренне. – Спасибо. Возьми и ты у меня подарок. В благодарность за это.

Он ткнул пальцем в яблоко и ушел в Круг, смачно жуя на ходу.

– Какой подарок? – ошеломленно спросил Морена.

Мальчишка обернулся и засмеялся.

– Себя, Ирчи Морена, человек с лицом древних, – он указал на пол, где у границы Круга было едва заметное белесое меловое пятно.

А в следующий миг повелитель пределов исчез.

Трое посмотрели друг на друга.

– Я думал, я умру, – сказал Альрихт и сел на пол.

– Ты молодец, – серьезно сказал Клосс и обнял оглушенного Морену за плечи. – Плюнь, Ирчи. Это, – он кивнул на пятно, – уже ничего не значит.

– Я ошибся, – грустно сказал Альрихт. – Их было восемь. Я совсем забыл про Мегиша.

– И это уже все равно.

– Какой же я дурак! – вдруг крикнул Морена.

– Вот это, говорят, неизлечимо, но с Рассветом и это пройдет.

Альрихт сунул руку в карман, вытащил оттуда клочок бумаги и некоторое время тупо смотрел на него.

– Давай червонец, – наконец сказал он Морене.

6

Капитан Уртханг оглядывал собственный лагерь, как поле битвы. С вершины холма. Оглядывал и негромко ругался. Если бы это было настоящим полем битвы, Уртханг никогда не выбрал бы этот холм для рекогносцировки. С него было плохо видно.

И к тому же он находился в центре лагеря. Поэтому, чтобы оглядеть весь лагерь, приходилось вертеться, как девка на выданье.

И еще мешал шатер. Личный шатер Ника, у которого раньше развевалось знамя Конфедерации, а теперь сверкал штандарт Вечного Отряда. Личный шатер, которого у Ника никогда не было.

Шатер Ник придумал сам, а еще точнее – не придумал, а вычитал из какой-то полузабытой книги. «Стратегикон» Абсерида, кажется. Выдумка была настолько идиотской, наивной и заплесневелой от древности, что даже могла сработать.

Ник ходил вокруг шатра и регулярно в него удалялся. Туда же и столь же регулярно заходили лейтенанты и вестовые. Там капитан исчезал на заходе солнца, а на восходе оттуда появлялся, сонный и недовольный. И вообще шатер был большой и красивый.

В центре шатра была дыра, а в дыре были ступеньки. Дыра колодцем уходила вниз, а ступеньки сделали из того, что внешне когда-то очень напоминало большой штабной стол, несколько стульев и походное ложе. Все это внесли в шатер, уже понимая, что несут будущие ступеньки. Достаточно глубоко внизу колодец превращался в горизонтальный ход, а может, и лаз, который выводил прямо в старенькую латаную палатку. Любимую палатку Ника Уртханга.

Вынутую из колодца землю складывали под стенки большого шатра изнутри, закрепляя фашинами. Шатер постепенно превратился в полупогреб, и внутри в нем оставалось совсем не так много места, как могло показаться снаружи.

Ник позволил себе только одно отступление от древней стратегемы. В дальнем углу шатра была отрыта еще одна очень полезная глубокая дыра – на два очка.

Зато теперь лейтенанты и вестовые ходили в командирский шатер охотно и не пропускали очередь. После обеда частенько возникало импровизированное совещание всех – или по крайней мере, большинства – старших офицеров. Правда, одни проводили там (очевидно, над картами и планами) весьма значительное время, а другие забегали на минутку – получить два-три указания; но это только прибавляло убедительности. Еще прекрасно выглядел тот скромный факт, что многие шли в шатер с бумагами в руках. И никто никогда не вынес ни одного секретного документа наружу.

Был у шатра и недостаток. После крупных заседаний (особенно после попытки приготовить на ужин болотного хряконоса с черемшой) исторически сложилось так, что навалили во все четыре угла, не в силах дождаться своего выступления. Теперь, входя к командиру, следовало внимательно смотреть под ноги, чтоб не поскользнуться, а еще из-за нетерпеливых докладчиков от шатра пошла воньца.

Ник регулярно зверел и посылал засранцев чистить углы. Но все равно после каждого крупного совещания появлялись новые трофеи.

Зато бойцы отряда страшно гордились своим командирским шатром. Он прочно вошел в лексикон, так что любой, собирающийся погадить, так честно и говорил: вызвали на совещание. Или просто: командир зовет. Внутренняя потребность пойти на зов командира бывала у всех, и часто, а в шатер пускали далеко не всех, поэтому в отряде – небывалое дело! – спорили за очередь быть дневальным. Дневальный имел святое право на личный доклад капитану.

Еще у отряда наконец-то появилась военная тайна, которую надлежало блюсти и хранить до последней капли чего угодно. Тайна вызывала искреннее уважение и горячую любовь. Неожиданные приступы патриотизма возникали в самых непредвиденных местах и ситуациях. Ветераны с двадцатилетней выслугой, усталые, расслабленные и пьяные, вдруг вставали в кабаках с песней «Никто не струсит, если командир прикажет», и строевым шагом выходили во двор, продолжая горланить «Никто не дрогнет, если наступать». Обычную казенную любовь к родине в отряде Уртханга заменило личное, очень интимное чувство, хотя и со специфическим оттенком.

Старое «вляпался в дерьмо по уши» куда-то исчезло, замененное более свежими и близкими образами. И даже проигравший сдачу в три косточки теперь тоскливо говорил: «Ой да на заре я сижу в шатре, тени по углам, сердце пополам», испытывая при этом истинную грусть.

Однажды упившийся сверх устава сержант вернулся из увольнения бледный и перепуганный, пал на колени перед Глистой и молил прочитать его похождения, потому что он, дескать, спьяну предал и продал воинскую честь, но не помнит, как и кому.

Немного встревоженный Глиста воскресил и реализовал его память на глазах у наспех собранной следственной комиссии. Реализация была полная – слуховая и зрительная. Грозная комиссия увидела грязную забегаловку, а в ней – двух грязных пьянчуг иноземного вида, верней всего, уволенных из ротонской когорты за воровство. Пьянчуги как раз внимательно слушали сержантово: «А что еще у нас, так этого нигде больше нет. Сам стратег придумал!»

Настоящий сержант, с ужасом глядящий на это из-за спин комиссии, начал подумывать о самоубийстве.

«У нас в сральнике – дыра! О!» – сказал фантомный сержант, значительно подняв палец, и пьянчуги разочарованно отвернулись. Комиссия была восхищена. Репутация сержанта у рядовых подскочила до небес. Кольца с записью этого героического эпизода шли нарасхват, что дало Глисте совершенно неожиданную прибыль.

Перед прибытием из столицы Уртханга с когортой командный пункт спешно почистили, но это было еще в шестнадцатый саир, а сегодня был вечер саира восемнадцатого, и вчера кормили вареной шелонью с мясом и перцем. Поэтому шатер не только мешал обзору, но и попахивал. Это отвлекало Уртханга, когда он оказывался с подветренной стороны. Не то чтобы запах раздражал его обоняние или навевал неприятные ассоциации, нет. Просто при каждом порыве ветра Уртхангу хотелось спуститься с холма, взять первого попавшегося сержанта за шкирку и отправить наводить уставной порядок, на радость остальным.

Командный пункт чистили только сержанты и офицеры. Кто гадит – тот и бдит. А у дневальных и без Уртхангова шатра хлопот хватало.

Тут Уртханг заметил, что вторая когорта возвращается от походной кузницы, и быстро сбежал по склону ей навстречу. Мимоходом он отметил, что у большой палатки первой когорты на солнышке сидит Томори и что-то листает. Или даже не листает, а читает. Но в это время ведущий когорту сержант заметил капитана и скомандовал салют, так что большего Уртхангу разглядеть не удалось.

Томори, конечно, тоже отметил, что Уртханг обратил на него внимание. Настоящему воину положено замечать все, если он собирается выжить. Томори был настоящим воином. Он прикрыл книгу, заложив нужную страницу пальцем, и серьезно задумался.

Он думал о загадке, давно и всерьез его занимавшей: где, в какой точке рассуждения на самом деле происходит качественный скачок знания? Но пользовался он в своих размышлениях совсем другими словами. И даже не словами, а конкретными образами. Возьмем, к примеру, капитана. Уртханг, конечно, не только заметил его у палатки, но и заметил, что он, Томори, заметил самого Уртханга. И Томори заметил, что Уртханг это заметил. Но и Уртханг, небось заметил, что Томори заметил, что Уртханг заметил, что Томори заметил, как Уртханг его заметил! Только уж наверняка не стал произносить про себя эту бесконечную фразу, загибая пальцы на каждом повороте, а просто подумал: Тори мышей не ловит. Так на каком же повороте продолжать рассуждение становится бессмысленным, потому что открывается иная, более полная и точная истина, самая суть происходящего?

Для Томори любые размышления всегда сразу наполнялись глубоким практическим смыслом. На сколько шагов следует просчитывать действия противника? Когда можно быть до конца уверенным, что ты понял врага лучше, чем он сам себя понимает?

Тут практическая логика Томори столкнулась с его философией. Не менее практической. Философия гласила: надо быть не трудолюбивее врага, а умнее. Много ли проку с того, что ты просто просчитал ситуацию на один шаг дальше? Просчитывать нужно так, чтобы обеспечить себе победу. Можно и вовсе не считать, если знаешь другой способ победить сегодня.

Логика воззвала к опыту, и опираясь на его авторитет, заявила так: считай не считай, а для того, чтобы победить, врага все равно надо знать. Или хотя бы понимать.

Философия ехидно спросила у опыта, чем они с логикой занимаются, когда влипают в совершенно неизвестного противника. Изучают, до поры отмахиваясь мечом? Чтоб узнать и понять, а то ведь победить не выйдет?

Логика не менее ехидно заявила, что те, кто бросался сразу побеждать, похоронены неподалеку, в полулиге к востоку по ринфскому большаку. И разве прощупывание в начале боя не есть то же самое познание противника и попытка его понять?

Издерганный опыт, к которому в этот миг обратились обе стороны, для начала честно сообщил, что прощупывание – это, конечно, очень научно и очень правильно, только на него почему-то никогда времени нет. И вообще прощупывание хорошо на поединке за деревянную корону Короля Горы. А те, кто потратил слишком много времени на прощупывание в реальном бою, похоронены там же, у большака, только не слева от дороги, а справа. И в поединке чести – один на один – тоже можно и нужно дожидаться своего часа. Иначе пойдешь налево от большака. А в реальном бою надо пытаться интуитивно предугадать поступок противника. Потому что времени на глубинное проникновение и познание твой противник по невежеству и скудоумию своему обычно не предоставляет.

Как интуитивно улавливать ход врага, опыт знал прекрасно. Но логика с философией вообще не могли объяснить, что это такое – интууиция; и оскорбленно отвернулись.

Тори глубоко вдохнул вечерний воздух, радуясь хитросплетенности бытия, и снова взялся за книгу. Но не успел прочитать ни строчки.

В воздухе появился едва уловимый аромат мелкой каменной пыли. Острый, с характерной ноткой то ли паленого волоса, то ли жженой кости. И безмятежная лепестянка с распахнутыми крыльями вдруг встрепенулась, повела усиками и упорхнула искать травинку поспокойнее.

– Привет, Хаге, – лениво сказал Томори, не оборачиваясь. – Опять кольца клепал?

– Клепал, – сказал Глиста, опустился рядом и зевнул. – За сегодня семь штук склепал. Теперь-то что, теперь ничего. Как я ротонский импрессор купил, так и бед не знаю. Это ж мастерская Яа-литло, не что попало, чарует – обалдеть! Яа-литло – знаешь? Дом ювелирного и магического мастерства при дворе Ее Величества, не сало с хреном… Не, зверь витраж, вытягивает разрешение пятнадцать на любом кристалле.

– То-то ты на кварце все и шлепаешь, – свысока сказал Томори.

– А что – кварц? – обиделся Глиста. – Благородный камень, прочный, с игрой, я его еще и тонирую. А тонированный кварц, да не поверху, как в Соге на базаре, а на всю глубину – это знаешь что?

– Это смотря чем тонировать, – рассудительно сказал Томори. – Ежели сырым железом, да с умом, да с компенсацией – так и аметист. Только что-то ты, я смотрю, аметистов не делаешь.

– Ага, – все еще обиженно сказал Глиста, – тебе бы все издеваться. Аметист – камень из старших, его разозлить себе дороже, а по-доброму его надо делать двенадцать дней, да тонировать вовсе кровью, лучше даже своей, а компенсацию выставлять от виноградного листа, с молитвой – тогда-то он и от безумия охранит, и от пьянства обережет, и запись запечатлит до пяти минут с разрешением семь и три. Где я тебе возьму виноградный лист и двенадцать дней?

– Так я и говорю, – благодушно согласился Томори, – ляпаешь чем под руку подвернется. А чего хотят чаще?

– Чаще цитрин, – сказал Глиста, разглядывая ожог на левой ладони. Еще розовенького чего, бывает. Ну, и мне легче. Цитрин же проще агата – лей любое дерьмо и цитрин получится. А если даже с первого раза не получится, так Огнем его проработаешь – и опять цитрин. И слоить его не нужно. В агате главная возня со слоением.

– А чего это их на кольца потянуло?

– Так в поход же идем. Еще и дальний, и серьезный. Типа, понимаешь, в неведомые земели, сам стратег ведет…

– Так Ник же больше не стратег.

– А кого это млехает? Так же звучит красивше! Ну, они теперь все в красивых позах и при полном доспехе – для девок, у кого есть. Кто и матери. Цитрин секунд пятнадцать тянет, как раз успевают сказать – люблю, дескать, буду помнить, ждите. Кого ждать? Кому ждать? Не, идиоты, честное слово. Люблю подлецов, млеха мама, но идиоты – еще поискать таких. И то не найдешь.

– Так объяснил бы, – равнодушно сказал Томори, наблюдая, как Уртханг возвращается, гоня перед собой маленькое обреченное стадо молодых – с пяти-семилетней выслугой. Стадо понуро зашло в большую палатку второй когорты, на четверть круга от Тори с Глистой посолонь. Последним зашел Уртханг, и спина у него была недобрая. Остальные бойцы когорты шустро и едва ли не цыпочках расходились по маленьким палаткам.

– А чего им объяснять? – Глиста пожал плечами. – Рассвет не Рассвет, а если маме надо приятно сделать, я всегда за. Мне что? Болванок серебряных у меня еще полмешка осталось, аниматоров я купил… Ну, простеньких, однопозиционных, так для такого кольца больше и не надо, в нем же кристалл менять никогда не будут. Нашего дурика записал, цитрин сляпал, камень в импрессор… не, зверюга атрибут. Не витраж, а песня!

– И сколько берешь?

– Семь за штуку. С записью. Если розовый – восемь.

– Значит, за сегодня ты полтинник сколотил.

– Ну типа того. Даже пятьдесят один. Два розовых.

– Ох и болван ты, Глиста, – Томори лег в траву, забросив руки за голову. – Дуриков хаешь, а сам? На кой тебе теперь деньги? Куда ты это серебро-золото заткнешь? В жопу? Только лишнюю тяжесть таскаешь.

– Ты знаешь, ты бы язык придержал, – Глиста посерел, хотя и не был чистокровным островитянином. – Я себе знаю, зачем мне деньги, а ты не знаешь, так заткни хайло и не млехай.

– Да заебал ты своим млеханьем! – Тори снова резко сел. – От хигонских блядей набрался и мне уши засераешь! Слушать противно!

– Не нравится – не жри, – проворчал Глиста, поднялся и ушел к командирскому шатру, волоча ноги. Томори вкусно потянулся, взял книгу и обнаружил, что солнце ушло за холм, и в траве сидеть стало сыро. Он, кряхтя, поднялся и перешел к большой палатке второй когорты, той, куда Уртханг загнал молодняк. Изнутри доносились возбужденные голоса. Там явно происходило воспитание. Из-за холма повеяло дымком – повара заканчивали готовить ужин. Тори еще раз потянулся, сладко-сладко и стал выглядывать, куда бы сесть.

Полог палатки стремительно отлетел в сторону. Изнутри вышел Уртханг с чужим мечом в руках. Морда у капитана была красная.

– Да ты никак злой, командир, – невозмутимо заметил Томори. – Что случилось, где непорядок?

– Две тайны мира, – резко сказал Уртханг. – Затрахали.

– Какие тайны? – спокойно удивился Томори.

Уртханг посопел и затих. Потом фыркнул. Потом даже улыбнулся.

– Есть такая великая тайна природы. Все на свете можно сделать как следует, а можно – как попало; понимаешь?

– Понимаю, – осторожно сказал Томори.

– А еще есть великая тайна человека. Люди почему-то всегда и всюду выбирают второй способ. И пользуются им, между прочим, с умопомрачительной изобретательностью. Тори, я тебя прошу: зайди во вторую когорту и вежливо объясни, что устав предполагает для заточки клинков формулу «как следует». Только вежливо, ладно?

– Дай меч, – быстро сказал Томори. – Дай, ну?!

Он выхватил оружие из рук капитана и несколько мгновений внимательно смотрел на лезвие. Потом широко шагнул к пологу и скрылся внутри. В палатке тут же родился гул голосов, некоторое время нарастал и щедро разнообразился, потом прорвался четкий голос Томори: «…и запомните, бляди…», а потом снова стало невнятно. Уртханг еще раз улыбнулся, широко и довольно. И не спеша направился вокруг холма к костру.

Лагерь был куда меньше, чем обычно. Это все время казалось Уртхангу неправильным и непривычным. Всего четыре когорты. Всего две тысячи человек. Четыре большие палатки. Первая на восток от холма, как положено, вторая на юг – и так далее. Кухня. Склад. Кузня. Арсенал. Лекарня. Часовня. Чарница. Низкий вал с неглубоким рвом по периметру. Латрина всего на пятьдесят шагов. И все! Даже в загоне кое-где успели поставить стойла!

Ну да, конечно, лагерь был старым, очень старым, а потому центральная часть его и получилась маленькой, обжитой и уютной. Даже не лагерь, а городок. В последние годы, когда Уртханг стал проводить ежегодные учебные походы к горам, лагерь и вовсе сделали постоянным. Одна когорта здесь всегда зимовала, очевидно, именно они еще с осени стойла и сколотили. Это тебе не место сбора стотысячной армии. На тридцать пять тысяч конников конюшен не напасешься. Но все-таки… Уртханг не очень привык к таким маленьким лагерям. В самые дерзкие походы – с ничтожными, как говорили в империи, силами – он ходил тысяч в пять-шесть. Нет, конечно, бывали у него и поездки сам-двадцать, но ведь это совсем другое, совсем…

Ник вдруг с потрясающей четкостью понял, что это самый большой лагерь, который ему когда-либо доведется еще увидеть на этом свете. Завтра поутру он, как всегда, посмотрит на него с холма – а потом… Потом, уже до самого Рассвета, все остальные лагеря будут меньше.

Как всегда, на марше не будет загона, тем более со стойлами; не будет и латрины. Больше никогда не будет идиотского шатра военной тайны… почему идиотского? Это он все-таки здорово придумал, хотя сработало и не с той стороны, с какой ожидалось. Но боевой дух – это ведь даже важнее борьбы с диверсиями! Тем более, что диверсий не предвидится. Но больше шатра не будет, и останутся только приятные воспоминания. Еще не будет часовни, а лекарня и чарница поместятся в одной палатке. И кузнец все чаще будет ставить свою наковальню не на отшибе, а чуть ли не в центре лагеря, вместе с обозными телегами. Да, надо будет еще интендантам напомнить… ладно, завтра. Или сегодня, но после ужина. Кухня, конечно, будет выглядеть совсем не так. И офицерского стола, на котором Тори пять лет назад вырезал «Я люблю капитана», за что потом три дня чистил шатер… Стола тоже никогда не будет.

Но самое главное – отряд будет становиться меньше, и пополнение уже не придет. Ник никогда не задумывался, сколько именно человек он рассчитывает довести до берега Восхода. Он знал главное: он сам дойдет обязательно, дойдет во что бы то ни стало. Он поклялся в этом. Остальным, собственно говоря, с момента Рассвета станет все равно. И они об этом знают. Но он, Ник, конечно, будет пытаться сохранить всех людей до самой последней минуты. Пытаться…

Ник давно усвоил: похода без потерь не бывает. Никогда. Обвалы в горах, падения с понесшей лошади, вспышки хигонки и чумы, с которыми не сразу справляются мастера… Постепенно палаток будет становиться все меньше и меньше. И обоз будет все короче и короче. И лагерь…

Сколько же человек поставят свои палатки на самом восточном из всех берегов? Три когорты? Две? Одна? И что ждет их в пути?

Жила в нише часовни завыла и заскрипела, причем совершенно непристойно. Щипарь третьей когорты был большим умельцем на такие штуки.

Значит, ужин. Молитвы от Вечного Отряда ждать не стоило. Эртайса здесь ценили чуть побольше Ника и боялись чуть поменьше Тори. Все. А что, боже, тебе там еще чего-то не хватает?

С холма спустился Глиста, недовольный и неряшливый. Он часто был недовольным и неряшливым. Жутко тощий дядька совершенно неопределенного возраста – то ли двадцать, только небритый, то ли триста, только бодрый. То ли семьдесят с учетом магии. Волосы у него были серые от природы, ну, не чисто серые, конечно, а тускло светлые, и с ранней юности чуть прошитые отдельными сединками. Мыл он их еще реже, чем стриг, а в основном пользовался каким-то хитрым заклинанием, после которого жирная грязь осыпалась с волос на плечи мешковатого балахона. Еще у Глисты были удивительно хитрые глаза, просто до невозможности хитрые. И нос хитрый. И вообще морда, как у селедки – два профиля и ни одного фаса, да еще и поросшая жесткой разноцветной щетиной, в основном рыжей, серой и серо-прозрачной. Под подбородком начиналась страшненькая балахонистая одежка, которая когда-то была черной. Вообще-то Ник знал совершенно точно, что это две разные одежки – якобы штаны и как бы рубаха. Но каждая из них была в пять раз просторнее самого Глисты, так что где начиналась одна и заканчивалась другая, глазом было не понять. И непомерной ширины штанины тоже выглядели как подол рясы. И ходил он как-то разболтанно и расхлюстанно, разбрасывая руки и ноги по сторонам. И при всем этом он был прекрасным магом, терпеливым ы выносливым путником, да и воином неплохим. И его было совсем не видно в темноте. Ник часто посылал Глисту проверить ночные дозоры. Даже воины Вечного Отряда порой ухитрялись его прохлопать. Вернее, это он ухитрялся просочиться незамеченным.

Глиста ссыпался со склона, догнал Уртханга и пошел рядом. От него попахивало шатром.

– Воняет, однако, – честно сказал Ник.

– Опять нагажено по углам, млеха мама, – раздраженно сказал Глиста.

– Так ты что, навернулся, что ли?

– Ну, навернулся не навернулся, но сложности есть, – уклончиво сказал Глиста и поморщился.

– Пойди помойся, – велел Ник. – До моря две минуты.

– Я пойду, – агрессивно сказал Глиста. – Но ты учти, командир, тебе сегодня ночью в это лезть. Думай.

– Подумаю, – пообещал Уртханг.

На дальних холмах трещали цикады. Последние стрижи и первые редкие лиссы со свистом проносились высоко на головой. Было хорошо.

– Слушай, Хайнге, – сказал Ник, – вот ты сейчас в Сенейе. На берегу моря. Люди сюда отдыхать приезжают. Ты разве не радуешься?

– А чего радоваться? – пробурчал Глиста. – Море и море. И вообще никакое это не море, а лужа. Только охренительно большая и соленая. Это ж не Океан.

– Но ведь соленая, – мечтательно сказал Уртханг. – И вообще, есть предположение, что раньше море было заливом Океана.

– Это у вас предположение, – ворчливо сказал Глиста. – Мы знаем совершенно точно, что было. Даже реставраты делали, цветные. Кайбалу из Башни делал. Раньше между Ай-Рагирскими Столбами пролив был. Потом поднялось. И мелкая часть пересохла. Давно.

– Хе, – задумчиво сказал Уртханг. – Вот как. Так, получается, Бетранская долина когда-то была дном Океана?

– Была, – подтвердил Глиста и плюнул в кузнечика. Не попал. – Так то когда было. Мало ли что раньше было? Всякая блядь целкой была.

– Так тебя в море не тянет? Хотя бы искупаться? Вода ж парная, я вообще никогда такой не видел, только в бадье.

– Там в воде живность всякая, я ее шугаюсь, – убедительно пояснил Глиста. – И вылазишь потом весь соленый, хоть иди мойся.

– А телу приятно, – чувственно сказал Уртханг. – Истинное наслаждение. Как будто вода тебя гладит, обнимает… По спине такой озноб пробегает, а ты изогнешься и в глубину с головой…

– Тьфу ты! – не выдержал Глиста. – Что ты, млех, несешь? Какой озноб? Хоть дрочи на твои рассказы! Вода и вода, от нее даже чище не становишься.