Текст книги "Закат империй"

Автор книги: Александр Лайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

– О чем могут говорить командиры? – бледно улыбнулся Шольт. – О Рассвете, конечно.

– А чего о нем говорить? Пусть себе рассветает.

– Дани спрашивал, как это будет выглядеть, – сказал Уртханг. – И еще его сильно интересовало, что будет с остальными. Ну, кроме Свидетеля.

– Как всегда, – хмыкнул Томори. – Вокруг враги, и выкручивайся как знаешь. Чего ты волнуешься, Дан? Предположим, что вокруг нас мир начнет рушиться. Ну, типа землетрясения. Или там старые боги придут по наши души. Обычная обстановка, сильно приближенная к боевой. Подеремся еще, куда мы денемся.

– А если просто хлоп – и ничего нету? – тихо спросил Шольт.

– Вот уж тогда вовсе нечего волноваться, – рассудил Томори. – Мы ж и не заметим. Это как стрела в висок – разве что удивишься. Мне вот другое интересно, как новый мир создается? Зачем нужен этот самый Свидетель вообще? Боги что, разучиваются строить после первого раза?

– Ты ж Кодекс Перемен читал, – сказал Уртханг.

– Да я его прямо сегодня читал, – сказал Томори. – Потому, собственно, и спрашиваю. Свидетель не должен делать ничего. Он входит в храм Начала и открывает свою душу вечности. И что? Зачем тогда он там нужен? Кодекс в этом месте какой-то такой… армейский, я бы сказал. По-плохому армейский.

– Он был написан для Вечного Отряда, а не для бродячего цирка, заметил Уртханг.

– Ник, ты же знаешь, что я воин, – настойчиво сказал Томори. – И мне нравится быть воином, дьявол, но в этом случае Эртайс явно перебрал. Он был несколько чересчур капитаном. Больше капитаном, чем богом. Там это звучит примерно так: ты, придурок, дойди, войди, стань смирно и ешь глазами начальство. Все остальное тебе, придурку, знать не положено, остальное умные сделают без тебя.

– Это точно, – сказал Глиста.

Шольт охнул и схватился за сердце. Глиста сидел на прежнем месте, все так же обхватив руками коленки.

– Есть разные версии, – сказал он, не глядя на командиров. – По одной, которая многим нравится из шкурных соображений, Свидетель воображает себе новый мир таким, каким хочет его видеть, а ему – в награду за подвиги, стало быть, – этот мир на скорую руку склепывают и преподносят. Людям нравится. Они такой Рассвет хотят. По другой версии Свидетелю даже воображать ничего не надо. Сила храма заползает в его разум, шарит там, собирает мысли в кучу, если найдет, конечно, а потом сама решает, чего бы Свидетель хотел, и выдает ему пирожок. Это людям нравится еще больше. А то шел-шел, с трудом дошел, и на тебе; тут еще и думать заставляют. Я иногда такую картину представляю: прекрасный храм, весь белый, заря на полнеба, а у алтаря лежит обалденно красивый мужик с искаженным мукой лицом и кончается. И подпись: «Свидетель, гибнущий от умственного напряжения».

– Без намеков! – торжественно сказал Уртханг. – Я думаю каждый день по два раза, я тренированный.

– Эти версии мы отметем уже хотя бы потому, – невозмутимо продолжал Глиста, – что никакой человек, даже самый гениальный, не в состоянии представить себе весь огромный мир во всех самых мелких подробностях. Если бы было так, мы постоянно проваливались бы в дыры или заползали в пятна белого тумана там, где пресветлый Эртайс не одолел продумать ландшафт до последней песчинки. Или наталкивались бы на муляжи. Знаете, как в театре дракона из-за кулис кажут? С огнем и с рыком, и чуть фантомной поддержки? Мы в мире такого не наблюдаем, и значит, все с очевидностью происходит не так. Правда, есть еще развитие этих версий: Свидетель, значит, предлагает только идеи, а остальное исполняется в соответствии с некоторыми общими принципами. То есть он думает – хочу, значит, чтоб птицы были. И рисует в воображении некий смутный образ Птицы Вообще. А уж храм это потом сам переводит на некий особый язык овеществления, и получаются орлы, воробьи, лиссы, и даже не по одной штуке; и у каждой внутри сердце, легкие, клюв, червяки в брюхе… Такое теоретически возможно, но очень маловероятно. В первую очередь из-за единства мира, которое мы хорошо видим и чувствуем. Если бы реализовывались в деталях произвольные идеи, то противоречий в мире было бы гораздо больше. Потому что вряд ли кто-нибудь сумел бы до конца провидеть все последствия реализации даже одной, всего одной идеи. А трех десятков, или на сколько там его бы хватило? Мы захлебывались бы в противоречиях сейчас, ведь этот мир развивается самостоятельно уже очень долгий срок.

– Мы и так в них захлебываемся, – сказал Томори.

– Они есть, – подтвердил Глиста, – но их гораздо меньше, чем получилось бы, если использовать этот принцип. Помните третий парадокс боевой магии?

– Что будет, если всеодолевающий меч ударит по неуничтожимому щиту, – с удовольствием сказал Шольт.

– А ведь это даже не противоречие, – сказал Глиста. – Это легко разрешается, если вспомнить, что идеал недостижим. И остается простая математика – что ближе к идеалу, то и одолеет. Теперь представьте, каково жить в мире, где есть Настоящие Противоречия. Более того, их много? Очень много?

– И представлять не хочу, – сказал Уртханг. – Я вот спать хочу и дослушать хочу; всего-то, но и то трудно.

– Теперь перейдем к более серьезным версиям. Первая: модель мира давно заложена в храме, Свидетель должен всего лишь передать системе стартовый импульс. Рычаг опустить, так сказать. Это выглядит реально. Такое возможно. Недоказуемо в пределах одного мира. Разве что Эртайса спросить. Если догонишь и если ответит. Хотя в этом случае и он может не знать в точности, что произошло. Кстати, возмутившие Тори формулировки Кодекса Перемен, вполне вероятно, говорят в пользу именно этой версии.

– Стань, дурак, на рычаг, и стой смирно, под твоим весом он сам опустится? – спросил сосредоточенный Томори.

– Примерно. Вплоть до «в точности так». Вторая версия: Свидетель передает храму только концепцию мира. Идею. Некую основную сущность, которой, по его мнению, должно быть подчинено все в следующем цикле. Мир Счастья. Мир Любви. Мир Искусства. Мир Войны. Мир Зла. Мир Добра. Мир Силы. Мир Равновесия. Мир Непрестанных Перемен. И так далее.

– Так может быть? – спросил Шольт.

– Может. Но не обязательно. Хотя версия красивая. В его пользу было бы многое, если бы за века существования философии кому-нибудь удалось бы вычленить суть нашего мира. Но пока что таковой обнаружить не удалось. Более того, доказано существование идеальной плоскости нашего мира, пространства идей, так сказать. Целого пространства, а не одной единственной идеи. Некоторое время тому назад возникла мысль осуществить проникновение на эту плоскость, раскрыть ее для человеческого разума и духа. Возможно, если бы этот замысел удалось реализовать до Рассвета, мы получили бы дополнительную пищу для рассуждений. Последние эксперименты в Башне были посвящены как раз этому, но теперь команда Башни закрылась непробиваемыми экранами и готовится к походу. На чем они остановились – неизвестно.

– А они могли успеть? – недобро сощурившись, спросил Уртханг.

Глиста пожал плечами.

– Маловероятно. Они довели предстартовую подготовку до такого уровня, на котором обычный маг, даже очень сильный, вряд ли сможет успешно преодолеть все пределы. В этом эксперименте только так называемый предел Себерна надо пересекать четырежды! Хотя это вам почти ни о чем не говорит. Разве что кто-то из величайших мастеров на пределе личной Силы рискнул бы… да и то маловероятно. После того, как погибли Бельер и Аревит, мало кто рискнет.

– Но у них есть мастера подобного уровня? – настырно спросил Ник.

– Все три августала, конечно. Каждый по-своему неслыханно силен. Кайбалу просто демон энергий, дан Син – величайший мистик, Хурсем… если есть в мире человек, который знает о магии все, так это Хурсем. И девяносто девять сотых того, что он знает, он же еще и умеет…

– Отвлекитесь, – попросил Шольт. – Хаге, давай про версии дальше.

– Зря ты так, – предостерег Уртханг. – Это может оказаться важным.

– Я запомнил. Все специальные силы, находящиеся в моем подчинении, получат дополнительное указание искать информацию о самых последних экспериментах Башни. Так?

– Ладно, – проворчал Уртханг. – Тори, к тебе тоже относится.

– А я что – дурак или глухой? – огрызнулся Томори. – Давай следующую версию, Хаге. Не слушай его, он капитан, он глупый.

– А ты все-таки понял, – улыбнулся Уртханг. – Исотодзи, воин. Расслабься и радуйся жизни.

– Следующая версия, – объявил Глиста. – Свидетель, как и сказано в Кодексе, раскрывает Рассвету свою душу. Там, внутри его души есть целый мир. Мир внутри нас. Все, что мы видели, все, что помним, все, о чем мечтаем и чего боимся. Там есть и восходящая луна над морем, и боль, и радость, и страдание, и смерть, и прекрасные драконы, и страшные чудовища, и любовь, и ненависть, и дерьмо, и матюги, и зависть, и голод, и чечевичная похлебка… Вот этот мир и отражается в зеркале храма, а затем реализуется. Как вы, наверное, понимаете, я склоняюсь к истинности именно этой версии.

– А что говорит наука?

– Наука сдержанна, как всегда. В пользу этой версии говорит, например, примат творческой составляющей над энергетической в Искусстве. Только этого мало. Твердым доказательством стал бы примат этики над энергией, которого мы не наблюдаем.

– Значит, все не так? – жадно спросил Томори.

– Значит, неизвестно. Возможно, более общие законы, которые остаются неизменными во всех мирах, запрещают такой примат. Есть красивая гипотеза Гельриха Женеро – был такой теоретик на Островах – что этика есть форма существования духовной энергии. Тогда само доказательство отпадает, поскольку энергия может переходить из одной формы в другую, и понижение этической составляющей будет означать всего лишь естественную энтропическую деградацию мира.

– Меньше терминов, пожалуйста, – жалобно сказал Шольт. – Я пока еще все понимаю, но уже трудно следить за твоей мыслью.

– Проще можно сказать так: если бы благородство могло победить гравитацию, это было бы настолько по-человечески, что версия сотворения мира из прочитанного в душе Свидетеля однозначно выходила бы на первый план. Но у нас все наоборот.

– Значит, все не так? – упрямо повторил Томори.

– Значит, неизвестно. Возможно, Эртайс исповедовал примат силы? Это тоже очень по-человечески.

– Это уж точно, – проговорил Уртханг. – Все?

– В общем, это все основные версии. Их объединяет то, что во всех без исключения вариантах Свидетель, исполнив миссию, становится величайшим из богов нового мира. Богом-творцом. И есть еще одно учение, но сразу предупреждаю, оно вам не понравится.

– Все равно давай, – скорбно сказал Уртханг. – Я его знаю, наверно, а остальные переживут.

– Заботишься ты о нас, командир, – язвительно сказал Томори.

– Есть черная легенда о том, что хищный храм не читает душу Свидетеля, а выпивает ее, чтобы поддержать собственное существование. Весь мир – это последний бред умирающего, тот знаменитый миг, когда, говорят, перед глазами пролетает вся жизнь. Только в храме умирающий успевает увидеть не одну человеческую жизнь, а все существование нашего мира. И сам факт Заката говорит, что жизнь бога-Творца иссякла, и голодный, алчный храм зовет к себе следующую жертву. Он позволяет мирам существовать только для того, чтобы эта жертва смогла возникнуть и придти к нему, а когда он начнет пить жизнь следующего Свидетеля, он одурманит и его предсмертной грезой, чтобы через миг – наши века – следующая жизнь, еще один сосуд духа был поднесен к его жаждущим устам. Тогда Эртайс – только последняя мечта умирающего Древнего Бога, и он, уже погибая, мечтал о Нике, который сейчас готовится стать пищей Бездны и мечтать при этом. Мечтать, чтобы извечное Зло не умерло от голода.

– Злая история, – холодно сказал Шольт. – Какая свинья ее придумала, хотел бы я знать.

– Откуда я знаю? – сказал Глиста и встал. – Может быть, Эртайс. А может, все так и есть.

– А что нибудь говорит в пользу этой версии? – полюбопытствовал Томори, безуспешно пытаясь найти у своих штанов перед.

– Да, – безжалостно сказал Глиста. – Я говорил только о таких версиях, которые хоть сколько-то вероятны.

– Что же может подтвердить этот кошмар? – потрясенно спросил Шольт.

– Рассветы, – сухо сказал Уртханг. – Видишь ли, Дани, ни один закон, известный людям, не требует периодического обновления мира. А он все-таки обновляется. И когда начинаешь искать ответ на вопрос: кому и зачем нужен Рассвет… или Свидетель…

– Вот оно что… – Шольт пораженно замолчал. Очевидно, искал более приятные причины мирового обновления.

– Да где ж он, не скажу вслух, но громко думаю?!.– заорал Томори.

– Ты сначала найди правый карман, – посоветовал Уртханг. – Ты помнишь, что в какой карман клал?

– Так я вообще карманов найти не могу!

– Тогда положи мои штаны на место! – отозвался Шольт, бегом устремляясь к валуну.

– Носили бы все свое на себе – горя бы не знали, – сказал Глиста.

– Тебе проще, – сказал Уртханг. – Ты маг. А я в кольчуге плаваю без удовольствия. Все время думаю, что от соленой воды она точно заржавеет, и ее завтра придется полдня чистить.

– Завтра придется полдня, – меланхолично повторил Глиста. – Так что, завтра после полудня выступаем?

– Да, – сказал Уртханг, быстро одеваясь. – Завтра… я-то уже давно в пути. Уже десять дней. Но только здесь, наконец, собрались все, кто пойдет дальше. Значит, завтра начинаем по-настоящему.

– Все, способные держать оружие, – сказал Глиста, – тоже выходят. Или выйдут со дня на день.

– А кто способен держать оружие, кроме нас? – презрительно сказал Томори. – Все лучшие бойцы всех королевств здесь. Ни один Неподкупный не отказался придти по зову.

– Ну, есть еще хигонцы, ротонийцы, – задумчиво сказал Уртханг. Опять же орден Рассвета. Орден Эртайса я считать не буду, это не сила. То есть это для похода не сила, а поднять бучу на пол-Континента они вполне способны.

– Поскольку на этот раз буча поднимется без них, то они почувствуют себя обойденными, – сказал Шольт. – Вообще-то, у них есть хорошие бойцы. Даже очень. Осмог Убийца, например, вполне сравним с нашими.

– Осмог будет хотеть меня убить, – сладостно сказал Томори. – Я его чуть попозорил однажды; он твердо обещал, что в следующий раз убьет. Но ты прав, дерется он очень хорошо. Вот помнишь, Ник, я показывал – захлест крестовиной, глубокая пронация, отмашка вправо и в сексту с шагом? Так это я у Осмога соследил. Мне тогда аж приседать пришлось, ни закрыться, ни уйти не успевал. Да, ты знаешь, хоть мы и стягивали столько лет самых-самых лучших к себе, но есть несколько человек, которых мы упустили. Умбретский Тигр, например.

– Тигр бы не пришел к нам, – сказал Уртханг. – Ну давай, Тори! Что ты возишься, как беременный? Тот, который у тебя в руках – левый.

– Я вижу, я песок отряхиваю. И вытряхиваю. Только песка тут целый берег, а я один. А почему Тигр не пришел бы?

– Тигр всю жизнь с Каэнтором. И останется с Каэнтором.

– Слушай, ты всю жизнь с Джавийоном! Но ты же пришел!

– Понимаешь, Тори, – проникновенно сказал Уртханг, – я сначала стал солдатом Отряда. Я Джави вообще семь лет не видел. А когда я вернулся к императору Д'Альмансиру… то есть тогда еще принцу Амирани… я уже поклялся остаться с Отрядом до конца. Я сделал для Джави все, что мог. И еще кое-что, чего сам не думал, что смогу. Но если выпало так, что высший долг призвал именно нас, а не двести или триста прошедших поколений воинов Отряда… Что тут поделаешь? Джави не повезло.

– Двести или триста поколений, – с чувством повторил Шольт. – Слушай, так получается, мы – невероятные везунчики? Хаге, сколько лет прошло от предыдущего Рассвета?

– Точно неизвестно, – сказал Глиста, глядя на предвещанную звезду, свесившую хвост в море. – Во время Континентальной войны погибли хроники и архивы, даже у нашего Отряда почти ничего не сохранилось. Как последний экземпляр Кодекса спасали, вы помните?

– Так это ж легенды, – сказал Томори, превозмогая яростное сопротивление песка по правому флангу.

– Кому легенды, – Глиста повел тощим носом, – а кто и пуп рвал. В общем, так: от конца войны прошло почти точно три с половиной тысячи лет, и до нее – столько же плюс-минус пятьсот. Получается около семи тысяч. Скорее чуть больше.

– Семь тысяч лет! – благоговейно сказал Шольт. – А повезло нам. Семь тысяч – это ведь, наверное, даже больше трехсот поколений?

– Ну пусть триста пятьдесят, – сказал Уртханг. – Пусть даже четыреста. Какая разница? Не делай шума, Дани. Исотодзи.

– А разве я шумлю? Я восхищаюсь.

– Восхищаться тоже можно сдержанно. Хаге, слушай, от тебя опять несет. Пойди к морю, отмой уже, что там к тебе прилипло!

– Я готов, – сказал Томори, притопывая. – Хотя песок в сапогах все равно есть. Вот ведь дьявол, всю жизнь по свету шляюсь, и в пустынях не раз воевал, и вроде бы научился себя от песка беречь с младых соплей! Но вот этот, который к мокрому голому телу прилипает – какой-то особенно коварный. Никак от него отделаться нельзя. Так что ты говорил? Почему Тигр к нам не пришел бы? Неужто ему не лестно бы было?

– Может, и лестно, – сказал Уртханг. – Но он считает главным делом своей жизни беречь Каэнтора. Я знаю только два места, куда он короля отпускает одного.

– Одно и я знаю, – весело сказал Шольт.

– Нет, вот туда они как раз ходят вдвоем. А без Тигра король ходит в Башню – под личную ответственность Хурсема и дан Сина; и в апартаменты Лайме. Конечно, когда она в Умбрете.

– Значит, упустили мы Тигра. Осмога упустили, если он нам, конечно, был нужен. Кого еще, кто помнит?

– Лениво думать, – сказал Шольт. – О, Хаге вернулся. Пошли в лагерь.

Четверка медленно двинулась на север, прочь от берега.

– Я тут прикинул, вспомнил, наверное, не всех, но получилось немного. Человек двадцать на весь Континент. И большую часть не жалко. Ну, не сложилось, и обойдемся без них. Тигра немножко жалко, нравится он мне. А по-настоящему меня недовольство давит только за одну нашу потерю. Упустили человека, лопухи, то есть я лопух, потому что я же и упустил.

– Это еще кого? – подозрительно спросил Уртханг.

– Был такой парень Даш. Лет восемь назад, что ли. Нет, девять. Появился из какой-то деревушки, неотесанный балбес, ну знаешь, возле вербовщиков часто такие отираются. Ни хрен, ни перец, в руках держать только вилы умеет, и то криво. Потому и ушел из деревни. Нанялся на какую-то летучую халтуру по тридцатнику в месяц – ему тогда это, небось, безумными деньгами казалось. Нанялся, сами понимаете, в мясо – чистый отход, отвлечение для стрелков.

– А, помню, – сказал Уртханг. – Ты рассказывал. Это который с колодцем, а потом в Эркетриссе – да?

– Тот самый. Дай ребятам расскажу. Ну, ушел он, значит, со своими в налет, я про него и забыл. Мало ли сколько мяса приходит, что ж мне, всех помнить? Проходит две недели, возвращается этот отряд, я гляжу – жив мерзавец! И даже прибарахлился там где-то, по виду монет на сто. Клювом явно не щелкал и муками совести особо не терзался. Уже на нем и курточка, пластинами крытая, причем аккуратненькая такая, хозяйская, и меч на боку, и обувка приличная… Повезло парню, думаю. Ну, всяко бывает, но в глаза он мне упал. Когда он в следующую бригадку нанялся – причем уже по семьдесят, заметь! – я даже поинтересовался, куда идут. Но видно, шли они на такую же летучку, только посолиднее, потому что напрочь я забыл, что мне ответили. Еще через три недели возвращается бригада, и я глазам своим не верю! Во-первых, мерзавец жив. Во-вторых, он уже в кольчуге. Правда, им же самим и рубленной по левому боку, но это два часа у приличного мастера и все в порядке. В третьих, он уже в шерстяном плаще, да не валяном, а тканом, а в четвертых – он ведет отряд! Вы себе такое представляете? Парень шести недель железа не носит, а уже ведет банду назад! Там, оказалось, их ждали, так что подраться пришлось чуть больше, чем хотелось, и сержанта ихнего еще на лету не стало. А как уже назад шли, командир с лихорадкой в селе свалился и остальные выбрали Даша верхним поставить, пока в Аймар не придут. Вот это меня и подкупило. Потому что драчливых да удачливых хоть и немного, а все ж таки встречаются. А вот чтоб человек на второй свой походик такое уважение заработал – это, согласитесь, что-то.

– Твоя правда, – согласился Шольт. – Значит, и голова варит, и вести себя умеет.

– И на третье дело я его уже с собой позвал. В рейд по Сирраху. Хорошее было дело, звонкое. У парня из клана Уль-Шатаф отца убили, семью напрочь вырезали, его самого из племени выгнали, а он месть собрал. Семьдесят человек собрал, на черный набег, значит. Тридцать родичей и сорок наемников.

– Это мы слышали, – сказал Шольт. – И что ты там был, знаем. Ты подожмись, до лагеря недолго осталось.

– Если по-быстрому, то так: историю об оазисе Хулур знаете?

– По-моему, нет, – сказал Шольт.

– Было их триста и нас шестьдесят, – сказал Томори. – Мы в оазисе. Они подходят. Драться не резон. Надо уходить. А уходить некуда, единственная вода на два перехода здесь. Получается, мы просто размениваемся и уже они в оазисе, а мы, как шакалы, вокруг ходим. Обидно. А что делать? Этот самый Салаф Ультаф, который Ультаф Проклятый, говорит: засыпайте колодец. Черный поход так черный поход. Хоть это у нас и не принято – воду губить, но их я сюда не подпущу. Мы понимаем, что он решил сам засохнуть и этих засушить. Нам сохнуть не хочется, но придумать мы ничего не можем. Тут вылазит этот Даш и говорит: кто местный, скажите – можете вы след на песок положить, а сами незаметно в объезд кругом вернуться? Те говорят: конечно, можем, а толку? А он: вы тогда выметайтесь, да так и сделайте. А кто не местный, те пусть за соседними барханами пересидят, я, говорит, так обустрою, что через час врагов здесь не будет. Мы не поняли, да не очень-то и поверили, но что делать? Разделились, значит, Ультаф повел своих ложный след класть, а мы за барханом дождя ждем. Через час приходит Даш и говорит: возвращайтесь. Кровопийцы по следу ушли. Мы выглядываем – правда! Почти сразу Ультаф возвращается и долго глаза протирает. Не понимает. Оказывается, что этот негодяй сделал…

Томори перевел дыхание.

– Кто идет? – спросили из темноты.

– Я не отдам свой сладкий сон, – сказал Уртханг.

– Тебя, Луна, – ответили из темноты. – Проходите, капитан. С вами только наши?

– Все свои, – сказал Глиста. – Так чего он там сделал?

– Он сорвал посудину с веревки, – там у колодца такая хитрая посудина была прицеплена, не как ведро, а чтоб из неглубокого слоя зачерпывать, – бросил в песок, песком края колодца присыпал, набрал себе за пазуху песка, спустился почти до самой воды и завис там раскорякой. Тут приезжают превосходящие силы противника, сразу, естественно, бросаются пить – а колодец-то выглядит неживым! Они с некоторой надеждой подбирают свою бадью, забыл, как она называется…

– Искер, – сказал Уртханг.

– …привязывают этот самый искер на место, спускают его вниз, и он об грудь Даша с неприятным глухим звуком – бряк! А тот, негодяй, еще куртку расстегнул, и на дно искера песка неслышно подсыпал. Те в отчаянии вытаскивают это все наверх, а колодец глубо-окий, что внизу – не видно, а Даш не вровень же с водой, а чуть повыше, и получается, что колодец завален преизрядно. Они еще дернулись – мол, может попробуем откопать? А старший ихний и говорит: нет, я Ультафа с детства знаю, уж если тот решился колодец погубить, то порушил все, и вода снова здесь не скоро будет. Куда они уехали? Кто-то след нашел, говорит – туда. Тогда, говорит старший, попробуем их нагнать поскорее, пока не засохли, а не нагоним – тогда возвращаться можно. Тогда они в песках сами пропадут. И все уехали.

– А потом? – спросил Глиста для порядка.

– А потом мы до вечера в оазисе отдохнули, напились как следует, коней напоили, с собой воды на четыре дня взяли, догнали эти три сотни в песках – а они измученные были, сухие – по ночному холодку быстро их достали, накрыли сонных и вырезали начисто. Вот такой был мальчик Даш. С ним еще много чего интересного было. В Эркетриссе, например.

– И куда он делся? – спросил Шольт.

– Недоглядел я, – вздохнул Томори. – Год спустя после Эркетрисса пошел он в какой-то пустяковый лет, уже старшим, конечно. Он к тому времени по аймарскому счету постоянным лейтенантом числился. И никто не понял, как получил он при штурме каким-то поганым бревном по черепку. Просто не успели заметить даже. Мне приятель рассказывал, который там был – ничего, говорит, особенного, камни, значит, полетели, по левую руку сельскому мясу на голову свинец льют, тут рядом обычное бревно хряснуло и отскочило, даже не сильно, и только крикнул кто-то. Только через пару секунд сержант, значит, оборачивается к Дашу за командой – а тот сидит с этим бревном чуть ли не в обнимку и головой мотает. Летучку они все равно отработали на ура, городишко спалили, но Даш понял, что больше работать не может. Что-то там в мозгах повредилось после контузии, стал он прихрамывать, слышать хуже, шатать его стало иногда… в общем, развалился человек. В простой жизни вроде ничего, а в бою – ни тебе координации, ни тебе реакции. Он пошел к мастеру Искусства, одному из лучших целителей храмового Ордена, а тот сказал, что медицинская магия в таких случаях полного восстановления дать не может. То есть, какие-то варианты облегчения он предложил, но совершенного исцеления, говорит, не будет. И не надейтесь. И ушел Даш в отставку. Денег у него хватало, за три года с такой карьерой он набрать успел немало. Купил домик на севере, вроде бы неплохо жил, а через три месяца – бац! Прошла в тех краях эпидемия хигонки. И пока мастера собирались, пока заразу блокировали, Даш эту мерзость подцепил – и все. Вот это называется: везуха кончилась. А какой парень был! Я его уже в Отряд рекомендовать собирался. Ему б еще шесть лет у нас поднатаскаться… ты понимаешь, он из ничего мастером за три года стал! А тут бы еще шесть лет, да не где-нибудь, и даже не в Аймаре, а у нас! Может, сейчас был бы он даже в главной команде… а не в главной, так командиром четвертой когорты уж точно, вместо этого долбо… виноват, исправлюсь.

– Это я так понимаю, ты командиров когорт за мальчиков держишь? – с веселой угрозой спросил Шольт.

– Нет, конечно, ты знаешь. Только нет семьи без идиота: так вот это убоище – мамина ошибка, папин позор. Ник, давай заменим гляздруна, пока не поздно!

– Кого заменим? – обалдело спросил Уртханг.

– Гляздруна.

– Кто это?

– Не знаю, – простонал Томори. – Я только что придумал. Чтоб звучало мерзко, но чтоб не ругаться. Ники, он гляздрун, он точно гляздрун, давай завтра заменим гляздруна, пока мы еще здесь и есть варианты!

– Завтра поговорим, – сказал Ник. – Всем спать! Чтоб три минуты назад в лагере было тихо!

Он хлопнул Шольта по спине, легонько пнул Томори и махнул рукой почти невидимому, едва сереющему во мраке Глисте.

– Чую, глазки над лагерем, капитан, – сказал тот.

– Проверь, пожалуйста, перед сном. Если надо – обезвредь.

– Ну, сквозь экраны им не пройти. Но я проверю.

– Последняя ночь в ринфском лагере, – со светлой грустью сказал Уртханг. – Доброй ночи, воины. Исотодзи!

Взял из рук дневального фонарь и побрел по склону в знаменитый ненавистный вонючий шатер.

Часовой у штандарта вскинул руку в салюте. Ник привычно ответил по-имперски. Где, интересно, сейчас Джави? – подумал он. Чем занят? Кто с ним в эту ночь? Штандарт бесстрашно сверкал в лунном свете. Мда. Святыня Отряда у выгребной ямы, это ж придумать надо! Какая жидкость мне тогда в голову ударила?

Внутри было совсем темно. Увесисто воняло вечерним заседанием. Ник наклонился пониже, пытаясь в слабом свете фонаря разглядеть штабную карту и не вступить в пометы на полях. Видно все равно было плохо. Оскальзываясь и чертыхаясь, он дошел до спуска в колодец и начал нисхождение, стараясь не хвататься руками вокруг. «А у нас в сральнике дыра», вспомнилось ему, и он сдержанно фыркнул. Уж что есть, то есть. И сам стратег в эту дыру кажную ночь лазит. Золотарь, сучья мама.

Он опустился почти на полный рост. Уже можно было хвататься руками за перекладины. Теперь двигаться стало легче. Минута или полторы – и он был на самом дне.

Здесь почти не пахло. Так, слабенький душок. Сильно пригибаясь, чтобы не шоркать головой об низкий свод, Уртханг быстро прошел длинный коридор и откинул деревянную крышку в самом его конце.

В родимой палатке было уютно и славно. Зашнурованный намертво полог создавал впечатление полной отгороженности от остального мира. И даже фонарь здесь словно стал светить ярче. Ник выбрался из подполья и закрыл лаз крышкой. Совсем просторно и совсем хорошо.

Он прекрасно понимал, что фонарь потому и кажется ярче, что освещать ему приходится крошечное замкнутое пространство. Но все равно было здорово. Лучше даже, чем… а может, и не лучше. Просто несравнимо.

Уртханг взбил легкий дамирларский тюфяк и бережно разложил его на правильном месте. Расстелил сверху шкуру. Свою любимую спальную шкуру, теплую, мягкую и нежную, отобранную у снежного леопарда на самом севере Пстерского хребта, уже за землями Леппестреельта. И сел на низенький табурет, ухватившись за правый сапог.

В этот момент в лагере грохнуло.

Уртханг вскочил, подвернул ногу из-за стянутого наполовину сапога, опрокинул фонарь и выхватил меч. Потом выучка взяла верх над реакцией, и он быстро поднял фонарь, накрыл его спальной шкурой, и снова натянул сапог до колена. В этот момент воздушная волна с дурной силой ударила в стенку палатки, вырвала растяжки и завалила все сооружение.

Капитан в два движения выпростался из под полотнища, дотянулся до шнура, стягивающего полог, и рассек его мечом. Сверху донизу. Схватил опять опрокинувшийся, выкатившийся из-под шкуры фонарь и загасил его, чтоб не поджег чего-нибудь. Выскочил из груды тряпья, в которую превратилась палатка, и замер, напряженно прислушиваясь и оглядываясь.

Грохнуло здорово. Экраны стали видны обычному взгляду и тревожно светились багровым, понемногу остывая. На холме что-то горело. Горели и три-четыре ближайшие к холму палатки. На голову сыпался пепел, земля и какие-то влажные ошметки.

Если бы это не был лагерь Вечного Отряда, паника возникла бы непременно. Ник чувствовал, что даже его бойцы, хотя и действуют четко, слаженно, готовясь отразить любое нападение, тем не менее близки к растерянности, поскольку не понимают, что произошло и чего ждать дальше.

Аварийные команды уже гасили горящие палатки, уже выдвинулись к границам лагеря боевые пикеты, а с неба все шел дождь из пепла и влажной грязи, и что-то противно гудело на линии экранов, и тут рядом возник голый по пояс Томори с обнаженным мечом в руках.

– Ты жив?! – прокричал он, перекрикивая гул. – Слава богам! А Шольт на всякий случай тебя к шатру пошел искать.