Текст книги "Закат империй"

Автор книги: Александр Лайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Внизу послышались шаги, кашель Аретиклея и возбужденный писк лисс, уже почуявших зов быстро темнеющего неба. И только тогда Джави Шаддах, император д'Альмансир, повернулся лицом к югу.

Там, над вершиной Радассы, что была подобна орлу со вскинутым крылом, ярко и тревожно горела хвостатая звезда. И на почти черном уже северном склоне – как будто нарисованная ребенком, размашисто и криво – светилась призрачно-серая снежная стрела.

Стрела, указывающая на восток.

3

Основную часть пути почтенный сан Хурру проделал, двигаясь на звук. По мере приближения к источнику звуков он все больше удивлялся. Звуков было много, и были они на изумление разнообразны. Острое тонкое шипение, переходящее в свист, то самое, которое привлекло его внимание поначалу, оказывается, сопровождалось странным пыхтением, неприятным скрежетом и неразборчивым бормотанием. Бормотал, несомненно, живой человек, но вот кто пыхтел – почтенный сан понять не мог.

Однако не это заставляло сана удивляться. Прожив более ста лет, ректор Умбретской Академии и августал Башни, хранитель королевской библиотеки и старейшина клана Тай-Хурсем, многомудрый Хурру Хурсем очень хорошо знал: в этой вселенной найдется кому попыхтеть. Сан поражался тому, что в интересующем его месте не различалось никаких, даже самых ничтожных отзвуков магии.

Уже совершенно точно можно было сказать, что шипение производилось в одной из лабораторий четвертого яруса, куда был открыт свободный доступ ученикам старших курсов. Там же, очевидно, находился и бормочущий экспериментатор. И конечно, там же пыхтело и скрежетало. Но что можно было делать в лаборатории с таким шумом и абсолютно без применения Искусства? Старый сан ускорил шаги.

Экраном, заглушающим шарканье ног и скрывающим прочие признаки его приближения, Хурру защитился давно, по полезной учительской привычке. Поэтому, когда он распахнул дверь в лабораторию, его появление оказалось для создателя шумов убийственно внезапным.

– Ну, – с любопытством поинтересовался ректор, – что у тебя тут свистит, мальчик? Погоди, дай-ка я тебя припомню… Ты – Инге Халлетон с седьмого курса, из Делькорта, так?

– Так, – молодой чарознатец смутился и даже немного покраснел, что плохо вязалось с возбужденно горящими глазами. – Только не из самого Делькорта, а из Тамметика. Это маленький городок совсем рядом.

– Ну, это все равно, – сан Хурру великолепным жестом отмел двадцать миль, разделявших Делькорт и Тамметик. – Так что же здесь у тебя, адепт Халлетон? Много пара и обожженная рука, хм… Огонь и Вода очень и очень противоречивы, мальчик. Я рекомендовал бы воспользоваться для сложных перегонок аквамарином-астериксом. Это чрезвычайно редкий и дорогой камень, но для серьезного дела тебе его выдадут из нашего хранилища, адепт. Что же ты выделял – эфирную слезу? Нет, постой-ка, слеза требует знака Открытых Дверей… почему я не чувствую ни одной печати, ни одного превентивного, протекционного или каталитического заклинания?

– Потому что это была не перегонка, сан, – счастливо и гордо ответил Инге Халлетон. – Я просто испарял воду на огне. На обычном огне, вы меня понимаете, сан? Без единого заклинания!

– Понимать я тебя вроде понимаю, – нахмурился сан, – но вот чего я уж точно никак не понимаю, так это того, чем ты тут нашел гордиться? Вода, надо полагать, превратилась в пар, который и обжег тебе незащищенную руку? Так с этим, адепт Халлетон, великолепно справится любая хозяйка из твоего родного Тамметика, причем ей для этого не потребуется провести семь лет в Башне.

– Именно так, сан! – Халлетон, казалось, сам готов был танцевать, как крышка на закипевшем чайнике. – Это может сделать любой человек, не имеющий ни способностей, ни образования! Но главное – вот!

Он торжествующим жестом передвинул на столе странную конструкцию, напоминающую ветряную мельницу с непривычно перекошенными лопастями.

– Если поставить эту крыльчатку перед пароотводной трубкой… позвольте, я продемонстрирую, сан… то пар, вырываясь из сопла с известной силой, заставляет ее, крыльчатку, вращаться. И это не просто игрушка, сан. Смотрите!

К оси крыльчатки была прикреплена маленькая, но настоящая легкая мельничка, какую употребляют на кухне для измельчения специй, и сейчас Халлетон подсыпал в жернова горсточку зерна.

– Теперь вот… – пробормотал он себе под нос и повернул колесико на спиртовке. Спиртовка загудела, весело заплясало бледное голубое пламя, и почти сразу закипела вода в колбе, явно изъятой из перегонной установки Вула. Сан Хурру оглянулся. Точно, несчастный обесколбленный аппарат, болезненно перекосившись, стоял на ближнем стеллаже. Вид у него был оскорбленный.

– Ты полагаешь, почтенный сан Вул разработал эту колбу специально для кипячения воды? – с обманчивой мягкостью спросил Хурру.

Вода пошла крупными пузырями, раструб колбы одышливо запыхтел, а потом сквозь пыхтение прорвался шипящий свист. И тут же крыльчатка первый раз шевельнулась, а потом натужно, но с каждым оборотом все быстрее и быстрее завертелась. В общую симфонию вплелись партии противно повизгивающего вала крыльчатки и хрустящий скрежет жерновов. Халлетон склонился над своим сооружением и невнятно бубнил что-то, одновременно делая пометки на листке бумаги.

– Все с тобой ясно, адепт, – негромко сказал Хурру сам себе и двинулся к книжным полкам, таившимся, как и в любой лаборатории, за специальной ширмой в дальнем конце комнаты.

Все и впрямь было ясно. Звуки, которые привели сюда августала, звуки, которые в точности воспроизводились сейчас, сыграли свою предательскую роль. Они указали ректору путь к месту преступления и больше были не нужны.

– Убери спиртовку, – приказал Хурру, не оборачиваясь, и остановился перед полками, разглядывая книги. Потом вытащил одну из них, с непонятным сожалением взвесил в руке и вернулся к лабораторному столу.

– Рассказывай подробно, – сказал он, приветливо глядя на Халлетона. Как ты это придумал, зачем придумывал, кто тебе помогал и почему именно мельничка? А главное – что ты собираешься делать с этой штукой дальше.

Халлетон совершенно по-крестьянски провел тыльной стороной ладони по волосам, словно сдвигая шапку на затылок. Только шапки на месте не оказалось.

– Ну, как придумал… – задумчиво начал он. – Да очень просто, сан, смотрел я как-то на полигоне на камень… полевая практика была, петрификация и депетрификация в реальных погодных условиях, знаете…

– Шестой курс, весенняя сессия, – кивнул Хурру.

– А вел практику сам Кабаль, понимаете? Ну, он для начала и влепил полную разминку – мы вшестером работаем с камнем против него, а он отбивается. Да еще лениво так – силищи-то у Кабаля дайте боги всякому, сами знаете.

Хурру знал и это. Он знал даже больше. Полный запас внутренней энергии светлейшего сана Мирти Кайбалу, прямо в глаза прозванного восхищенными студиозусами «Кабаль», превосходил всякие пределы воображения ученика седьмого курса как минимум впятеро. Воистину Кабаль. От «эн каббаль» – гений стихии, великий мастер, всемогущий дух. Еще Хурру знал, что однажды, недавно – лет двадцать назад – Мирти спьяну поругался с каббалем северных бурь, Могошем Сокрушителем, и полез драться. Растащить их не удалось, поэтому Мирти надраил Могошу тонкую составляющую лицевой ауры до ихора и заставил извиниться неизвестно за что. Восстановление разрушенного квартала оплатил король Каэнтор из казны, но в личной беседе убедительно попросил Кайбалу больше так никогда не делать. Воистину Кабаль, что и говорить…

– Ну и вот, тут Кен Латин придумал такую штуку: окаменил он, значит, воздух у Кабаля над головой. Большой, знаете, объем он взял – воздух хоть и сжимается при этом, а все равно здоровенный валунище получился. И Кабаль даже сразу не понял, что стряслось, и просто этот камень у себя над маковкой задержал. А уж потом глянул вверх, засмеялся и обратно в воздух его распустил. И поставил, кстати, Латину золотой за практику, а остальные – ну, в общем, по-разному, но больше серебряного никто не получил. И вот в тот самый миг, когда Кабаль камень над головой придержал, я в первый раз и подумал – это же сила, просто мощный поток силы. И может она многое-многое – камни поднимать, руду плавить, жернова вертеть. Но силой, направленной заклинанием, может управлять только человек, владеющий Искусством. А вот если бы придумать что-то такое, чтобы этой силой мог управить любой – тогда какое бы облегчение для народа вышло? Подумал я так и сразу забыл, потому что практика ведь, полигон… А потом смотрел на костер вечером и снова вспомнил. Вот, думаю, это ведь тоже сила? И энергия почем зря в небо уходит. Вот бы ее заставить мельницу вертеть! Почему мельницу?.. Наверное, потому, что зерно всем молоть нужно, а мельник дорого берет. Мать у меня с этими жерновами каждый день, считай, надрывается, а что еще делать? Я и решил, что перво-наперво заставлю огонь на мельнице работать. Потом долго думал, сан, очень долго. Огонь ведь напрямую работать не хочет без заклинаний. Пришлось искать сочетание, да еще всех пяти стихий – но теперь-то, видите, как славно получилось? Огонь направляет воду к воздуху, заставляя двигаться металл, а уж тот вращает камень! Хорошо, правда?

– Неплохо, – сдержанно отозвался Хурру, – и это все – ты сам?

– Конечно, сам, – уже не скрывая гордости, сказал Халлетон. – Это же матери подарок! Как же можно, чтоб не сам?

– Это хорошо, – мерно сказал Хурру и одним взмахом ладони запечатал дверь в лабораторию. – Это очень-очень хорошо.

Второй взмах превратил крыльчатку вместе с мельничкой в серебристый прах, медленно оседающий на стол.

– Это значит, адепт Халлетон, – продолжил ректор, аккуратно поднимая колбу в воздух и нежным движением мизинца направляя ее к стеллажу, – что наказан будешь ты один, и что зараза скудомыслия не распространилась по нашей Академии.

Халлетон сжал кулаки, как будто был готов броситься на августала.

– Почему зараза? – глухо спросил он. – Зачем вы ее сломали, сан? Как вы могли? Это же матери!

– Хвала всем богам, твоя мать никогда не увидит подобной штуки, холодно сказал Хурру. – Иначе она могла бы решить, что с ней жить гораздо удобнее; и очень огорчиться, даже рассердиться на тех, кто не позволяет таким конструкциям существовать.

– Почему не позволяет? – Теперь Халлетон был готов расплакаться.

– Вот, – ректор бережно протянул молодому адепту книгу. – Смотри сам. Страница восемьдесят девятая.

– «Реторсирующие конструкции и деграданты», – умирающим голосом прочитал Халлетон на обложке. – Это… разве?..

– Читай сам, – Хурру отвернулся. – Кстати, увидишь, где ты ошибся. И не один раз. От сопла до крыльчатки у тебя пропадала большая часть энергии. Сразу на выходе из пароотводной трубки у пара резко падает давление, соображать же надо! Сколько у тебя по энергетике, юный балбес?

– Медный штрих, – едва слышно проговорил Халлетон, лихорадочно листая книгу.

– Стипендии, ты, значит, не получаешь, – отметил Хурру. – И вообще проскочил на грани отчисления. Факультатив по аккумулирующим артефактам ты хотя бы брал?

– Времени не было, – прошептал адепт. – Вот? «Паровые турбины и паровые котлы»… Ой!.. Вот гадство-то какое!

Он потрясенно опустил книгу и грустно посмотрел на ректора.

– Значит, не я это придумал, – тоскливо сказал он.

– Ты, – с сожалением сказал Хурру. – И ты – тоже. Правда, придумал ты очень плохо, но если бы у тебя было время, а главное – если бы ты лучше учился, ты мог бы ее изрядно усовершенствовать.

Августал подошел к установке Вула и вставил колбу на место.

– Благодарю, почтенный Хурру, – с истинным облегчением в голосе сказал аппарат. – Я был крайне неравновесен в амплитуде витала.

– Будь благословен, – Хурру осенил аппарат знамением Благоденствия. Ты, адепт, к тому же причинил мучения полуживому созданию и ничуть не позаботился о нем. Ты разве не видишь разницы между творением Вула и обычной спиртовкой?

– Мы еще не проходили Вуловы теоремы, – обреченно сказал Халлетон. И потом, когда я вынул колбу, я на всякий случай у него спросил…

– Когда вынул колбу? – Хурру невесело засмеялся. – Ты совсем плох, мой мальчик. Как ты думаешь, можно тебе оторвать голову, а потом спросить, не больно ли тебе?

Халлетон покраснел от злости и упрямо сказал:

– Все равно, можете наказывать. Теперь я знаю, что магия только для королей. А мне плевать. Я найду такую силу, которая будет служить ремесленникам и крестьянам. И посмотрим, что вы сделаете с вашими запретами. Почему вы запрещаете паровые конструкции, сан? Боитесь потерять кресло под задницей? Конечно, кому будут нужны маги, если все, что они умеют, сделают машины! Сделают быстрее, лучше, и кобениться не будут! Звезды пло-охо стоя-ат! – гнусаво передразнил он кого-то. – Для паровой турбабы звезды всегда стоят хорошо!

– Турбины, – с медовым ядом в голосе сказал Хурру. – Ты смел, и это хорошо… было бы. Для другого. Для тебя это очень плохо.

– Это еще почему? – подозрительно спросил Халлетон.

– Ты не сразу откажешься от своих глупостей, – сочувственно сказал Хурру. – Несколько лет… э-э… тридцать четыре года тому назад одного такого, как ты, пришлось даже казнить. Было очень жалко.

– Казнить? – ошеломленно переспросил Халлетон. И тут же добавил с каким-то торжествующим нажимом: – Боитесь, значит!

Хурру огорченно покачал головой.

– Очень плохо, адепт. Ко всем своим прочим бедам, тебя еще и угораздило принадлежать к тому типу людей, которые при угрозе бросаются вперед очертя голову, наивно полагая, что терять уже нечего. Терять всегда есть что, молодой Халлетон. Даже мертвый может еще много чего потерять. А те, кто бросается вперед, не рассчитывая последствий, почти всегда теряют больше, чем было необходимо. Ну хорошо, адепт. Сейчас я уйду, а ты останешься здесь. Надолго останешься. Так что если у тебя есть, что мне сказать – поторопись, сделай милость.

– Я хочу только получить ответ, – набычившись, сказал Халлетон. Почему такие конструкции – и другие, им подобные – оказались под запретом? Почему они считаются ре… реторсирующими? Почему вы скрываете саму возможность их существования от людей? Что плохого в том, чтобы человеческий труд был облегчен, насколько это возможно?

– Разве ты не знаешь Декрета о механистике? – спросил Хурру.

– Декрет я знаю. Но я хочу знать, почему он был принят, и почему в такой форме?

– Вы это проходили, – устало сказал Хурру. – На пятом курсе. Вспомни.

– Проходили мы какую-то чушь, сан. Бред пьяной совы. После Континентальной войны, дескать, механистика была предана запрету и забвению, как средство производства чудовищных орудий смерти… чтобы никогда не повторилась трагедия Безлюдных земель… но ведь все это ерунда, сан! Люди воюют, как всегда воевали, уничтожают друг друга и по одному, и сотнями, и тысячами, и ваша магия… – он осекся.

– Ого, ты уже говоришь «ваша», – небрежно заметил Хурру. – Быстро развивающийся психоз антагонизма. Но ты продолжай.

– Магия тоже убивает, – зло сказал Халлетон. – Почему же нельзя делать механистические конструкции?

– А вот почему, – сказал Хурру и шагнул к спиртовке. Взревело пламя. Левой рукой ректор извлек из воздуха обычную колбу с водой, потом прошептал что-то, и на его ладони появилась тяжелая пробка с металлическим сердечником. Хурру плотно закупорил колбу и положил ее на верхнее кольцо спиртовки, прямо в огонь. Но не так, как обычно ставят колбу на подставочки, а завалив набок – горлышко посудины оказалось направлено почти горизонтально.

– Убей меня, – сказал он будничным тоном.

– То есть? – не понял Халлетон. – Что значит «убей»?

– То и значит. Вспомни какое-нибудь заклинание, приводящее к смерти, и употреби его. Простое Преобразование, например. Преврати мое сердце в кусок льда. Или добавь цианидов в кровь. Придумай что-нибудь сам, наконец.

– Ага, – засмеялся Халлетон, – как же. Вы меня еще в эфире перехватите и зажмете. Если не инверсируете. Или вообще рефлектор поставите. Вы же сильнее, да и опытнее намного.

– Значит, не убьешь? – без удивления подытожил Хурру.

– Не смогу, даже если бы захотел, сан. Разве что вы поддадитесь нарочно. Только ведь на такие заклятия не поддаются.

– Очень хорошо, – весело сказал Хурру. – Тогда убей ножом. У тебя есть нож, адепт? Если нет, то наколдуй, я подожду.

Вода в колбе закипела.

– А толку-то? – подивился Халлетон. – Во-первых, вы за щитом, сан. У меня сил не хватит ножом щит пробить. Разве что серебряным? Во-вторых, вы меня парализуете… да к чему все это? Сан, вы прекрасно знаете, что мне вас не одолеть – ни ножом, ни словом.

– О! – августал был доволен. – Я-то знаю, а вот ты откуда знаешь? Ведь я старик, а ты молодой, здоровый, талантливый…

– Так то я, а то вы, – назидательно сказал Халлетон. – Кабы у меня было ваше умение, так чихать бы мне было на возраст.

С оглушительным грохотом пробка вылетела из горлышка колбы. Адепт вздрогнул. Пробка стремительно врезалась в противоположный стеллаж, круша штативы и пробирки. Опрокинулся тяжелый дисперсионный экран.

– Ни фига себе, – пораженно сказал Халлетон.

– Именно ни фига себе, – согласился Хурру, гася спиртовку. – Видишь ли, мальчик, такому паровому метателю чихать на мои способности. Он не понимает разницы между мной и тобой, он железный.

– Да-а… – Халлетон покрутил головой, явно находясь под впечатлением от увиденного.

– Но это очень простая и маломощная конструкция. Можно создать метатели, которые будут выбрасывать чудовищные массы металла на огромное расстояние и с поистине невероятной силой. Это несложно, и управлять ими может любой необразованный мужик. Боги создали всех людей разными, но конструкции снова уравнивают их против воли богов.

– Получается, это… святотатство? Ну, кощунство? – неуверенно спросил Халлетон.

– Если бы все было так просто, – задумчиво сказал Хурру. – Нет, в том-то и дело, что никакое это не кощунство и не святотатство. Боги допустили возможность создания конструкций, а может быть, и специально сотворили ее в искус нам. И дело даже не в том, что толпа идиотов с метателями может затравить искусного мага и убить его. С этим еще можно кое-как справиться, хотя и нелегко. А дело именно в том, адепт Халлетон, что конструкции, созданные с применением мастерства механистики, чрезвычайно облегчают труд людей.

– Я не понимаю, – честно признался Халлетон.

– Возможно, ты не сразу поверишь, но можно создать конструкцию, которая будет выполнять некоторую последовательность действий снова и снова, не требуя вмешательства человека. Или почти не требуя.

– Отчего же не поверю? – возразил Халлетон. – Даже легко. Вот ткацкий станок, к примеру, ежели к нему турбину прикрутить…

– Тем лучше. Так вот, адепт, беда механистики не в том, что она идет против заветов богов – с богами можно договориться. А в том, что ее применение необратимо разрушает душу смертных.

– Все равно не понимаю, – Халлетон потер лоб. – Ну что плохого?..

– Да ничего плохого! – рявкнул Хурру. – Не в конструкции дело, понимаешь, болван?! А в людях! Ну-ка, повтори основу научного метода!

– Э-э… – Халлетон поднатужился. – Сходные условия порождают сходные явления. Ни один процесс не может быть повторен с абсолютной идентичностью. Максимальная конвергенция процессов ведет к максимальной конвергенции результатов.

– Ты понимаешь, что это означает на практике?

– Да чего ж тут не понять? – Халлетон был искренне озадачен. Всякая вещь уникальна, сан, и другой такой не сделать. Даже если их форма, функция и материал одинаковы, они различаются по возрасту – хоть на долю мгновения, по положению в пространстве – а совместить в одном месте два объекта нельзя… да по чему угодно они различаются!

– И всякий человек уникален?

– Конечно, сан. Уникален и неповторим.

– А теперь представь себе, мальчик, конструкцию, которая делает… ну, скажем, стаканы. Тысячи стаканов. Миллионы. И в каждом доме уже есть десяток таких стаканов. Но конструкция продолжает их делать – на случай, если у кого-нибудь стакан разобьется. Или если кому-нибудь захочется иметь их два десятка.

– Фу, мерзость какая! – Халлетон поежился. – Скучно ведь!

– Ты делал такую же или почти такую установку сам. Но кстати, ты делал ее своими руками. Почему, адепт, повтори? Вслух повтори!

– Потому что это было для мамки, а такое лучше делать самому, четко сказал Халлетон. – Чтоб с добром в руках… тогда и в вещи добро будет. А наилучше, чтоб своя кровь сделала: тогда с ней работать легко. И душа радуется, и дело спорится.

– А если твою мельничку сделала конструкция? Сто тысяч одинаковых мельничек? И у всех в доме есть такая мельничка? Это плохо?

– Да не плохо, – Халлетон страдающе озирался, как будто искал поддержки у кого-то, стоящего за спиной. – Не плохо это, сан. Только души в них не будет, в таких мельничках. И, сталоть, мука будет неживая.

– А потом – и хлеб будет неживой? – напрямую ударил Хурру.

– Да уж конечно.

– И что же будет с человеком, евшим такой хлеб?

Халлетон долго молчал.

– Не знаю, – наконец выдавил он из себя.

– А я знаю, – жестко сказал Хурру. – Человек, живущий в таком же точно доме, как у соседей, в мертвом доме, построенном мертвой конструкцией, едящий с мертвых тарелок мертвую еду, пьющий из мертвых кружек мертвую воду, носящий мертвую одежду и спящий в мертвой постели, становится мертвым человеком. Хотя и выглядит почти как живой.

Халлетон тяжело опустился на пол и обхватил руками голову.

– Вот как, значит, – безжизненно сказал он.

– Потом становится еще хуже, – Хурру не собирался его щадить. – Потом человек, глядя на мириады одинаковых внешне вещей, которые по сути одинаковы в одном – все они мертвы…

– Оу!.. – Халлетон с силой ударил себя в лоб.

– …решает, что в мире существует истинная идентичность. Конечно, он, скорей всего, и не знает таких умных слов, но суть представляет себе именно так. Потом он делает следующий шаг. Если все в природе можно унифицировать, то и людей тоже можно, ведь правильно?

– Как это? – Халлетон поднял голову.

– А очень просто. Все люди равны, говорит он, как стаканы. И значит, все одинаковы. И значит, взаимозаменяемы. Как стаканы. Ежели какой разобьется…

– А я, когда мальцом был, – горько сказал Халлетон, – чашку разбил. Свою. Любимую. С синим цветом среди листков. Плакал, сан, просто ужас. Из нее так было пить сладко… никогда другой такой не встречал. А как смог вот недавно… ну, на четвертом курсе, регенерация и реставрация… попробовал ее вернуть – и не сумел. Что-то из памяти ушло, видно. А чтоб ее, чашки, собственную память попользовать – скажем, память части о целом, ну, по парциальному принципу, так это ж черепок надобен, а где те черепки… Ох, сан, какая чашка была!

– Вещи к детям легко привыкают, – понимающе сказал Хурру. – А уж дети к вещам – еще легче. Чувствительные ведь, понимаешь, как теплый воск. Потом, когда в личность впечатано уже много образов, восприимчивость немного падает – из эргономических соображений в первую очередь.

– Да! – вдруг вскинулся Халлетон. – А с этим-то как же? Ведь память у всякого человека своя, значит, никакой он не одинаковый и не равный с другими? Значит, он-таки единственный?

– Это игнорируется, – сухо сказал Хурру.

– То есть как это игнорируется?

– А очень просто. Рекуррентной логикой. Все взаимозаменяемы, а значит, никто особенно не ценен, следовательно, такой же, как все, следовательно, заткни свою уникальную память себе в задницу и молчи в тряпочку.

– Сан, но вот вы, например? Ведь я ж не могу сделать так, как вы! Что ж тогда делать?

– А на этот случай тоже есть пример вывернутой логики, – хищно усмехнулся Хурру. – Если ты так не можешь, значит, мне это можно и нужно запретить, значит, я не вправе этого сделать, то есть – не могу. И мы опять равны, как стаканы, адепт Халлетон.

– Вот как, – повторил Халлетон и закручинился.

– Именно в этом ужас механистики, мальчик, – почти ласково сказал Хурру. – А вовсе не в том, что пар может выполнить работу Кабаля. И прекрасно, и пусть бы себе выполнял на здоровье. И матери твоей не пришлось бы надрываться. Но механистика порождает безликие множества, а там, где нет лица, где все вокруг безымянно, равно и одинаково, человек заражается равнодушием. Отсутствие порывов души губит все желания, и среди них – желание мыслить. Скудоумие облегчает себе жизнь принципом «делай, как все». Потом люди привыкают к этому и начинают убивать тех, кто не делает так, как все. Потому что те, желающие странного и непривычного разнообразия, могут ведь его невзначай и добиться! И значит, снова придется думать, чувствовать и всякое такое прочее… всякую мерзость. А уже лениво. Уже привык, что жернова за тебя конструкция вертит.

– Совсем как в стаде, – глухо сказал Халлетон и медленно встал. Вожак тебя ведет, пастух тебя стережет, трава тебя кормит, река тебя поит, а ты знай жуй да вымя подставляй.

– Не обижай коров, мальчик, – незлобиво попенял Хурру. – Коровы все разные, да и умные, между прочим. Опять же – вожак, пастух. В том-то и дело, что в мире безликих миллионов и пастух, и вожак – такие же тупые животные, как и прочие. Даже тупее, потому что изо всех своих жалких сил норовят ничем особенным не отличаться от стада. То есть еще больше стесняют свою узкую и скудную жизнь.

– Я понимаю, – сдавленно сказал Халлетон. – Теперь – понимаю. Во всем должна быть жизнь, иначе мы – убийцы.

– Ты хорошо сказал, – серьезно отозвался Хурру. – Это очень важно – тепло жизни, имя и судьба, которые принадлежат только тебе и никому больше. Магия – великое Искусство. Наука – великое Мастерство. Они должны порождать живое, теплое и неповторимое. А вот это, – он показал на серебристую пыль, равномерно покрывающую стол, – это мертвое и холодное. Оно может только убивать. Положись на мертвое и холодное железо – и очень скоро твоя душа умрет. Холодное железо отрицает искусство. Холодное железо губит магию. Холодное железо убивает все, к чему прикоснется.

– Пусть проклято будет это железо! – вдруг выкрикнул Халлетон.

– Нет, – поправил Хурру. – Пусть проклят будет наполняющий его холод.

Халлетон внимательно посмотрел на пыль. Очень внимательно, так, как будто впервые ее увидел.

– Это – зло? – спросил он тихим, спокойным голосом.

Хурру пожал плечами.

– Первосущего холода не бывает, ты ведь знаешь, Инге, – он усмехнулся, – хоть у тебя и медяк по энергетике. Это всего лишь отсутствие добра.

Халлетон неожиданно взмахнул руками, придушенно каркнул и сотворил кособокий стул. Спохватился и придвинул его ректору. Поднатужился второй раз, но теперь почему-то получилась табуретка. И тоже кособокая.

– Ноги не держат, – вместо извинения пояснил он и первым опустился на нестроганное сиденье.

– А Безлюдные земли опустошила как раз магия, – Хурру, кряхтя, примостился на стуле, откровенно пытаясь не сверзиться. Потом досадливо крякнул и одним движением выровнял ножки. – Если бы это натворили конструкции, мы давно уже восстановили бы разрушенное. Но это сделали могучие маги, а магов вел страх, боль, отчаяние, и главное – воля мертвых вещей. Вот тогда-то и был принят Декрет о механистике. Это была своего рода клятва всех выживших магов, что больше никогда они не позволят какой бы то ни было конструкции восторжествовать над собой. В чем бы она не воплощалась.

– В чем же, кроме железа? – у Халлетона, казалось, уже нет сил удивляться, но все-таки он удивился.

– Холод может проникнуть куда угодно, – сказал Хурру. – Хуже всего бывает, когда он проникает в умы людей. Да, мальчик, самые страшные конструкции создаются из холодных и мертвых людей.

– И я?.. – бледнея, прошептал Халлетон.

– Сегодня ты был очень холодным, – сказал Хурру. – Даже когда кричал на меня. Но к счастью, не погас окончательно. Крик – не всегда веское свидетельство внутреннего огня. Точнее, свидетельство, но недолгое. Ведь при степном пожаре огнем гасят встречный огонь. Так и человек, направляя свой гнев против нежелаемого, гасит два чувства одновременно.

Халлетон встал с табуретки, и очень вовремя. У кривого уродца тут же подломилась одна ножка.

– Я клянусь, – сказал адепт, сплетая пальцы в трудный составной знак «Открытости пред Небом», – что никогда не нарушу духа Декрета, даже если встреченная мной конструкция и не будет описана в перечне. Никогда я не дам родиться мертвому – будь то в моих руках или в чьих бы то ни было еще. Клянусь именем всевидящего Эдели.

– Хорошо, – сказал Хурру, воссоздавая табуретку в исцеленном виде. Я засвидетельствую твою клятву. И… вот еще. Замри. Замри, юный негодяй, и совершенно расслабься, иначе я тебя попорчу!

Халлетон покорно застыл у стола. Руки его свисали вдоль бедер и покачивались, как две могучие сопли на ветру. Казалось, сейчас они оторвутся от плеч и стекут по коленям на пол.

– …вот. – сказал Хурру мгновение спустя. – Получилось. У тебя хорошая память, адепт, поздравляю. Можешь шевелиться.

Халлетон быстро сел и по-детски недоверчиво посмотрел на ректора.

– А… что вы делали, сан? – с неподдельным интересом спросил он.

– Упражнение по телеэмпатической мнемореконструкции, – скромно сказал Хурру. – Глубина анамнеза – семнадцать лет.

Халлетон вытаращил глаза.

– Чего-о? – внезапным басом спросил он.

– Телеэмпатическая мнемореконструкция, – вкусно повторил Хурру. Если останешься в аспирантуре – научишься.

– А зачем это?

– Для последующей материализации, – назидательно сказал августал. Можно было бы и реставрировать, конечно, но понимаешь, какая беда – многие совершенно необходимые монады уже вошли в состав других полезных вещей. Не стоит их разрушать или даже нарушать. Ведь все изменяется со временем. Вот и ты был когда-то в составе населения Тамметика, а теперь – в Умбрете, так?

– Так, – завороженно сказал Халлетон. – А чего ма… что материализовать?

– Когда ты стараешься быть вежливым, твоя речь становится правильнее и чище, – отметил ректор. – Возможно, стоит быть вежливым всегда, а, Инге? Держи!

Он сделал неуловимое движение двумя руками сразу. И на правой ладони вдруг появилась простая чашка со щербатым краем. Из белой дайретской глины. С синим цветком посреди листиков и травинок.

– Ой! – шепотом крикнул Халлетон, и еще раз: – Ой!

– Возьми, – ректор протянул ему чашку и трудно встал, держась за край стола. – Может, так ты лучше запомнишь этот день.

– Да я… – адепт задергался на табурете, будучи явно не в силах выразить свои чувства и реализовать свои устремления. Особенно все сразу и все одновременно.

И тут в дверь постучали.

– Сан Хурру! – бодро позвал молодой голос. – Светлейший сан Хурру, вы здесь?

– Здесь я, здесь, – проворчал ректор, снимая с двери наговорную печать. – Что стряслось? Да ты войди, нет у меня сил сквозь двери перекрикиваться!