Текст книги "Закат империй"

Автор книги: Александр Лайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Ничего ты не понимаешь, огрубел ты душой и зачерствел сердцем, как прошлогодняя портянка, – резюмировал Уртханг. – Кстати, имей в виду, с завтрашнего полудня сквернословить в отряде строго запрещается. Надоело мне это с утра до вечера слушать. Показали удаль? Объяснили всему миру, что вы тоже умеете? Новые трехступенчатые с присвистом попробовали? Все, хватит! Извольте говорить нормальным человеческим языком!

– Это который ненормальные недолюди придумали? – вдруг засмеялся Глиста. – Ученые всякие, маги и поэты?

– Тот самый, не сомневайся!

– Командир, я ведь могу. Если вас это хоть сколько-нибудь потешит, я с трепетным чувством изысканного удовольствия могу. Но люди ведь, люди! Все ж молчать будут!

– Ну и хорошо, – угрюмо сказал Уртханг. – Больше на умных похожи будут, меньше глупостей наговорят.

Тут сзади появился нагоняющий их Томори. Ник остановился.

– Все в порядке, – сказал веселый Томори. – Обстановка разъяснена, установки выданы. Одиннадцать человек еще перед ужином – или вместо ужина! – все наточат заново; один вообще не виноват, ему из арсенала бракованный клинок подсунули, а он спорить не стал, потому как в поход все равно со своими мечами идет; один ошибся на косом прогоне, я ему показал, как; остальные получили по ушам. Ты еще Шольту скажи, что он у себя в когорте кабак развел, так завтра я ихними клинками побреюсь.

– Отлично, – сказал Уртханг. – После ужина купаться пойдем?

– Тайе тоноси ийяра! – с восторгом закричал Томори. – Конечно, пойдем! Обязательно пойдем! Там же волны! Тайе!

– Кай тане прау и мата манга, – наставительно сказал Уртханг.

– Мне это не грозит, я не сахарный! Хаге, ты почему не радуешься? Ты не пойдешь с нами купаться? Ты не понимаешь на кавайике? Ты же был на побережье!

– Все я понимаю, – скучно сказал Глиста. – Волна тронула снег, тот стал темным и начал таять. Рара Танги, шестой век. Я не пойду с вами топиться. Радоваться в этой жизни нечему. И еще командир запретил сквернословить.

– Охренеть, – озадаченно сказал Томори. – Усраться. Ник, это правда?

– Правда, правда, – думая о своем, сказал Ник.

– Я хренею, – честно сказал Томори.

* * *

Волны тихо-тихо шелестели песком, на востоке уже поднималась чуть надкушенная луна, а в небе носились стремительные бесшумные лиссы. Наступил их час, и дьявольски красивые, грациозные силуэты то и дело на миг закрывали звезды, четко рисуясь на фоне не до конца потемневшего неба. И где-то в кустах гортанно скрежетали маленькие желтопузые крякушки. У них заканчивалась брачная пора.

– А у нас галька, – сказал Томори со вздохом и пошевелил ногой теплый песок. – А у них здесь песок. Мягко лежать, всегда удивляюсь. Только пачкается.

– Высохнет и осыплется, – сказал хрупкий черноволосый гетмендиец. Дани Шольт, командир второй когорты. – Зато у них в воде теплее, чем в Фенгеблате в воздухе. Я когда уезжал, в Бирнейском озере еще лед не до конца растаял.

– Знаешь, Дани, вода и у нас теплая. Хотя, конечно, не такая, сказал Томори и перевернулся на живот. – А песок этот, даже сухой, ни хре… виноват! Даже сухой совсем не осыпается. То есть стряхнуть большую часть можно, но какие-то песчинки все равно в сапоги попадают. Фу ты! Кошмар!

– Что такое? – лениво спросил Уртханг.

– Накормили нас сегодня так, что на животе лежать не могу, – Томори снова перевернулся на спину. – Уж я верчусь и сяк, и эдак, а живот все равно как бурдюк, аж звенит.

– И вкусно накормили, – подал голос Глиста. Он, как всегда, пришел к морю четвертым, и как всегда, не стал раздеваться, а просто тихо сидел в своем балахоне прямо на песке. Сидел и смотрел на звезды, изредка прибавляя к разговору пару слов. – Люблю вкусно поесть.

– Никогда бы не подумал, – Томори не смог улежать неподвижно и минуты, сел и начал играться песком. – Куда ж оно в тебе девается тогда? Те, кто поесть любит, толстые должны быть. Или хотя бы очень крепкие.

– А-а, в мире так редко вкусно кормят, – Глиста махнул рукой. – Раз в год поесть – не растолстеешь. Командир, а завтрак тоже будет вкусный?

– Очень, – серьезно сказал Уртханг. – И обед тоже. Я после ужина интендантам сказал.

– Что сказал? Что повара скоты? – фыркнул Томори.

Уртханг посмотрел на него пристально.

– Ну что такого? – возмущенно сказал Томори. – Ну нормальное же слово! Его даже Фокслем употреблял, в «Океанике». Так и писал, можешь проверить – прибрежники, дескать, варвары и бездумные скоты.

Уртханг продолжал молча смотреть на него.

– Ну Ник!.. Ну хорошо-хорошо, повара у нас равнодушные и не слишком старательные люди, не радеющие об усталых воинах, а единственно о своем желудке и мошне.

– Повара у нас хорошие, – сказал Ник. – Они просто продукты экономят.

– Ну да, чтоб на сторону загнать!

– И еще они приучают воинов есть все, что хотя бы принципиально съедобно, – добавил Шольт. – И уже почти приучили.

– Довольно ерничать, – сказал Ник и встал. – Я сказал, что лагерь прекращает свое действие завтра после обеда, в тот момент, когда мы покинем территорию. Все имущество лагеря подлежит полному списанию. И может быть безвозмездно передано в руки любому желающему. Поэтому пищу можно больше не экономить, а быстро портящееся по такой жаре – и вовсе немедленно потребить. Так что завтра у нас будет и птица, и рыба, и даже лестрины. По пять штук на человека.

– Ох, а какие у нас завтра будут поносы! – восхитился Шольт.

– Если будут вкусно кормить, я согласен хоть на два Рассвета каждый год, – серьезно сказал Глиста. – И даже на понос согласен.

– Не надо, – мягко попросил Уртханг. – Про дерьмо мне тоже надоело.

– На этот раз ты какой-то нежный вернулся, – сказал Томори. Дворцовой жизни жалко?

– Вряд ли, – задумчиво сказал Уртханг. – Просто такое чувство, что… не стоит сейчас ругаться, хулить, даже просто злословить. Обычно человек поначалу ругает то, чего терпеть не хочет, а изменить не может. Потом начинает просто ругаться, по привычке, что ли. Для облегчения души, говорят. Да, я знаю, с крепким словом смотреть на мир чуть легче. Но сейчас совсем другие дни. Облегчения нам никого не будет, хоть ты язык об матюги сотри. А терпеть осталось так недолго… можно и молча потерпеть.

– Да потерпеть-то, конечно, можно…

– И еще, Тори, вот представь себе – смотришь ты на меня и думаешь так: ты, капитан, очень глупый и не понимаешь, как то-то и то-то можно сделать правильно. И еще ты очень вредный, и хочешь заставить меня и моих бойцов выполнить глупую работу просто для того, чтоб у нас были руки заняты. И если бы я был на твоем месте, я бы все сделал совсем не так. А если бы я был сколько-нибудь властен, то отказался бы делать по-твоему и сказал все, что думаю про твои методы. Представил?

– А что там представлять, я про тебя каждый день так думаю, ядовито сказал Томори. – По три раза.

– И что ты обычно в таких случаях делаешь? Ты бурчишь себе под нос какое-то слово, по отдельным звукам которого я догадываюсь, какого именно способа совокупления и с кем ты мне желаешь, отдаешь салют и уходишь. Исполнять противный тебе приказ.

– Именно. А какие еще варианты у меня есть?

– Сегодня – уйти. Или сказать мне вслух, где я ошибся. Или начать со мной драться. Или устроить бунт. Времени осталось мало, Тори, не по всем счетам мы уже успеваем заплатить. Да и чем таким можно тебе сегодня пригрозить, что было бы хуже Заката? Или труднее того похода, в который мы выходим?

– Однако я клялся повиноваться, – Томори был сильно озадачен. – И я не собираюсь устраивать бунт или сбегать. Я хочу идти с отрядом! Я заслужил право идти, и пойду.

– Да, но ты сделаешь это по собственной воле, а не по принуждению, сказал Глиста. – Есть разница. А принудить никого уже нельзя. Можно только убить, но это не решает проблемы принуждения. С каждым днем угроза смертью будет стоить все меньше. Никто не хочет рисковать, пока надеется прожить еще сорок лет. Или четыреста. Но многие рискнут, если выбор – плохо умереть через два месяца или хорошо сейчас.

– Так ведь тем более, если мало осталось – значит, каждый день, каждая минута особенно ценна! Их же смаковать надо!

– Вот я и хочу провести эти дни в роскоши тела, спокойствии духа и в хорошем настроении, – сказал Уртханг. – Благости хочу, а не ругани с дерьмом пополам, понимаешь?

– То-то ты сегодня был благостен, когда клинки смотрел! Кстати, Дани, ты у себя в когорте устроил… м-м, публичный дом, и многие из твоих подчиненных были недобросовестны в исполнении своего долга! О как загнул, прямо самому страшно!

– Что там у меня еще случилось? – встревожился Шольт.

– Да ничего, – сказал Уртханг. – Это про заточку клинков, я тебе уже говорил в… на вечернем совещании.

– Надо было пойти с вами на совещание, – сказал Томори. – Зря я пятую миску съел, теперь она плохо помещается.

– Ты большой, – сказал Глиста, обхватив коленки руками и положив сверху подбородок. – Тебе надо много есть.

– Можно было и четырьмя мисками обойтись, – неуверенно сказал Томори. – Так что, Ник, завтра подъедаем все лагерные припасы?

– Всего мы не съедим, – сказал Уртханг. – Склады забиты под притолоку. Но у меня будет душа спокойна за тех, кто остается. До самого конца им, по крайней мере, не голодать.

– А если чужаки отнимут? – сквозь зубы спросил Шольт.

– У наших гвардейцев, хоть и отставных? – Уртханг оскалился, что должно было означать улыбку. – Убить могут, конечно. А отнять…

Прямо над их головами пронеслась лисса. Плавно изогнула самые кончики длинных крыльев и снова взмыла в небо.

– Красиво, – сказал Шольт. – Никогда не понимал, почему у нас лисс нет. Холоднее, конечно, но ведь ненамного. Стрижи прилетают, и ласточки – даже раньше стрижей. А лисс нет.

– Тут и думать нечего, – сказал Глиста, не двигаясь. – Лиссе нужен простор. Очень много простора. А птица она ночная.

– Не понял, – Шольт повернулся к магу. – А над Бирнеем, по-твоему получается, и простора нет, и ночи не бывает?

– Она букашек ест, – терпеливо пояснил Глиста. – Как стриж. Только ночь холоднее дня, сам понимаешь, поэтому много букашек замирает до утра. А ночные козявки летают ниже дневных, чтобы ближе к теплой земле, значит. От земли тепло идет. Получается, лиссе, чтоб прокормиться, что надо? Чтобы теплые ночи, чтоб у земли деревьев и кустов поменьше было, а лучше вообще песок да трава, чтоб букашки плодились все время, а не только в сезон гнуса, и чтоб другие птахи жратву из клюва не рвали. А у вас и ночи прохладные, и с букашками по ночам не густо – ты на Бирнее много светляков видел? – и деревья везде, хотя, конечно, не Хигон, но даже и леса бывают… Но главное – у вас нетопырей много. Им и в лесу сподручнее летать, у них крыло хитрое, складное, а лиссе между деревьев не развернуться. И букашек нетопыри выжирают, лиссам не остается. Потому в Гетменди нетопырей много, а лисс почти нет. А в Дамирларе наоборот. А здесь и те, и другие встречаются, тут еды хватает.

Еще одна лисса промчалась перед самым лицом Томори, но в последний миг свернула, только ударив мгновенным порывом ветра.

– Как они букашек в темноте видят? – удивился Томори, приглядываясь. – Я, например, ни… чего разобрать не могу.

– Они кричат, – сказал Глиста. – Все время кричат слово Вести. И все, что слышит их – даже вода и камни – отзывается. Они по ответу знают, что где находится.

– А почему я не слышу?

– Они кричат в прозрачных октавах, выше самых светлых тонов, которые может услышать человек. Выше ласточки. Ты ласточку слышишь?

– Ну… негромко. Такой тоненький то ли писк, то ли свист. Вообще почти неслышный.

– Ласточки кричат светло-светло, на границе прозрачных звуков. А лиссы – еще выше. Этот звук прозрачен, как воздух, он есть, но мы его не слышим.

– Люблю лисс, – сказал Уртханг. – У Джавийона отменные почтовые лиссы были – ухаживал за ними, кстати, сенеец. Чуть ли даже не из Ринфа.

– Красиво, – повторил Шольт. – Ночь, луна, лиссы… Еще бы девушка с распущенными волосами выходила из воды…

– Могли бы, кстати, и девок пригласить, – критически сказал Томори.

– Не хочу, – сказал Уртханг. – Продажного – не хочу.

– Почему? Представляешь себе: ночь, луна и голая девка из воды?

– Сегодня полуночничать не будем, – тоном приказа сказал Уртханг. Завтра вы нужны мне бодрые и выспавшиеся.

– Так мы и будем выспавшиеся! С голой девкой.

– Нет, Тори, – капризно сказал Шольт, – голой – это некрасиво. Лучше полуобнаженной. Чтобы лунный свет прорисовывал изгибы под мокрой тканью, чтобы угадывать, что таится под кружевами…

– Нет, Дани, – упрямо сказал Томори, – полуобнаженная – это извращение. Это вы в городах придумали, когда надо… ух ты!.. чуть не сказал… а как же это теперь сказать? Ник, как это называется приличным словом?

– Что – это? – высокомерно сказал Уртханг.

– Короче! Надо женщину это самое, а она немолодая и некрасивая, и у тебя на нее это самое не это самое! А надо! Тогда ты на нее цепляешь десять тряпок – на все негодные места, и воображаешь, что под тряпкой на самом деле что-то есть. И вот тогда, если еще благовониями полить, румянами покрасить, пива выпить и глаза закрыть, то вроде вполне соблазнительно. Костыли для убогих, Дани! Вся твоя романтика полуобнаженности – костыли для убогих!

– Эко!.. – сказал оторопевший Шольт. – Эко ты всю культуру с цивилизацией, единым махом!..

– А то! Истинно же красивая женщина, молодая, здоровая, обладающая всем, чем желательно обладать, отнюдь не должна таить уродливые места под тканью, ибо ее тело само по себе совершенно и вполне побуждает мужчину по доброй воле неоднократно совершить это самое. Вот.

– Есть еще один вариант, – лукаво сказал Уртханг. – Если здоровый и крепкий мужчина тем не менее по велению судьбы испытал городскую изощренность нравов и привык ко всевозможнейшим тряпицам, равно к тому, что под ними обычно нет ничего предвкушаемого, то великим удовольствием для него будет нарядить помянутую тобой, мой добрый Тори, юную девицу во всеутаивающие и всескрывающие наряды, а затем постепенно обнажать, с превеликим восхищением убеждаясь, что в кои-то веки его не обманули!

– Тьфу на тебя, – сказал Томори. – Это и без тряпок выяснить можно. Берешь голую девку, поворачиваешь кругом, и все.

– Вот видишь, – свысока сказал Уртханг. – У тебя уже все, а у меня только самое интересное начинается.

– Тьфу на вас обоих! – сказал Глиста. – Даже на всех троих. Ничего вы не понимаете ни в себе, ни в женщинах, мастурбаторы окаянные. Словоблуды. Неужто вы не видите, что говорите об одном и том же, а имя ему – мастурбация?

– Это еще почему? – возмутился Шольт.

– Да потому, что не женщина вас возбуждает, а ее соответствие вашему представлению о соблазнительности. Тебе, Дан, нужна мокрая и полуобнаженная на морском берегу, тебе – голая и с титьками, тебе – раздевающаяся, но!.. Но! Неважно, кто это будет, важно – какой он будет. Нужен только сигнал позволения, сообщение о соответствии – как в нашем лагере отмашка «соответствует уставу», как… как поднять запор в акведуке, а дальше все течет само собой, ты возбудился. Ты, может быть, даже влюбился! И что значит твое «влюбился»? Тебе приятно находиться рядом, тебе хочется быть вместе. Тебе, понимаешь? Не ей, а тебе, потому что она вроде бы соответствует твоему уставу. Так какая тебе разница, откуда взять возбуждающий сигнал? Закрой глаза, представь себе свой идеал и спокойно мастурбируй. Безопасно и бесплатно. Думаешь, женщине приятно быть орудием чужой мастурбации?

– А чего ты это мне одному говоришь? – обиженно сказал Шольт. – Ты тогда всем говори.

– Я всем и говорю. Рукоблуды. Словоблуды. А главное – мыслеблуды. Вот это – самое главное. А голые там у вас мысли или в кружевах – это дело двадцать пятое.

– Люди, – проникновенным шепотом сказал Томори, – а ведь Хаге может свой идеал фантомом вывести! И не терзать женщин вовсе!

– Подумаешь, – сказал Шольт. – Голых женщин и на кольца пишут. Вообще живых, а не придуманных.

– Ай, Дани, ты ничего не понял. Живая запишется как она есть, а придуманная – как тебе хочется; правильно, Хаге?

– Правильно, – ворчливо сказал Глиста. – Но фантазии у тебя ноль. Или ты меня все-таки считаешь не мастером, а фокусником-недоучкой с базара. Я могу фантом не только реализовать визуально, но и материализовать. Говорящий. Теплый. Плотный. Послушный. С заданным характером, заданным поведением, желаемым темпераментом. И так далее. И, как ты совершенно верно заметил, не терзать ни в чем не повинных женщин. Только зачем?

– Ну как это зачем?.. – горячо начал Томори. – Чтобы…

– Ну-ну, – подбодрил Глиста. – Кроме мастурбации, конечно.

– А вообще не знаю, – удивился Томори. – Поговорить? Вина попить?

– А с командиром ты вина выпить или поговорить не можешь?

– Слушай, ты меня запутал, – разозлился Томори. – Как было славно, пока ты молчал! А теперь я уже не понимаю, кого, по твоему, надо это самое? Фантом или женщину? Или женщин не мучить?

– На фантом нужно три дня работы умелого и старательного мастера, со змеиной улыбкой сказал Глиста. – Энергии – ну, скажем, на хороший пятый уровень. Расходного материала сотни на две. Еще некоторые дополнительные условия. И хорошую плотность он будет держать дней десять. А потом начнет расплываться. А женщина сколько стоит?

– Ну, двадцать, двадцать пять, – сказал Уртханг. – Еще ж смотря какая. Можно и за трешку найти.

– Так если тебе главное – от давления на мозги избавиться, – сказал Глиста, – сам смотри, что тебе проще, что дешевле. Рука не может подвести бойца. Только все-таки: при чем здесь женщины?

– Вот и я не знаю, – решительно сказал Уртханг.

– Все, заморочили, – с легким ужасом сказал Томори. – Каждый раз одно и тоже. Каждый раз я начинаю с вами разговаривать, зная все, и заканчиваю, не зная ничего!

– Значит, каждый раз умнеешь, – улыбнулся Уртханг.

– Надоело умнеть, сил моих нет! Дани, скажи им, чтоб они от нас отстали! Я уже согласен на полуцивилизованную полуобнаженную женщину. Я согласен даже на совсем цивилизованную, медленно дичающую под музыку у меня на глазах! Я не буду это самое, я буду с ней разговаривать! И никогда не позволю себе мучить фантомы, потому что в них вложен труд мастера и на две сотни всякого хлама.

– Пойдемте еще раз окунемся, – предложил Шольт.

– А не холодно? – подозрительно спросил Уртханг.

– Какое там холодно! Хотя вы, южане, народ зябкий.

– Ладно, не дразнись. Пойдем, – Уртханг поднялся, ладонями обтряхивая с тела песок. Тут же вскочил Томори.

– Раз нет женщины, выходящей из воды, – сообщил он, разбегаясь, пусть будет мужчина, в воду входящий!

– А пены-то, пены! – простонал Шольт, отскакивая от веера брызг. Прямо не человек, а бутылка кериваля!

Глиста смотрел им вслед с загадочной улыбкой. Потом покопался в складках своего одеяния и вытащил маленький жезл, не длиннее девичьих кинжальчиков. Начертил им на песке несколько знаков, провел линию и переместил несколько амулетов у навершия. Потом заговорил.

Когда пловцы вернулись на берег, рядом с Глистой сидела девушка. В простеньком ротонском платье и босиком, со старой книгой на коленях.

– …об эгоизме, эгоцентризме и солипсизме, – говорил ей Глиста безмятежно. – Разница есть, и она существенна. Члены этой триады вовсе не отрицают друг друга, но они отнюдь не одно и то же. Все создано для меня; все измеряется мной; ничего нет, кроме меня.

– Голая! – радостно сказал Томори.

– Почему голая? – в один голос спросили Шольт и Уртханг.

– Профанный феномен каждый видит, как может, сакральный феномен каждый трактует, как хочет, – продолжал Глиста. – Все в личности должно двигаться от «могу» к «хочу», но чаще движется совсем наоборот.

– Чего же они здесь не хотят понять? – со светлым изумлением спросила девушка.

– Того, что едино для всей триады. Попробуй объяснить им. Они почему-то предпочитают слушать женщин.

– Все в тебе, – сказала девушка Уртхангу. – Все внутри тебя. Неважно, для кого оно было создано, неважно, чем ты его измерил и как назвал, неважно, существует ли оно сейчас помимо тебя. В тот миг, когда ты увидел мир, мир вошел внутрь тебя и до сих пор остается там.

– Голая, – твердо сказал Томори. – И симпатичная.

– Фантом? – спросил Шольт у Глисты.

– Зачем фантом? – удивился Глиста. – Модель. Высокого уровня соответствия. Практически тождественна оригиналу, только не имеет права на самостоятельный поступок.

– Желание рождается внутри тебя, – говорила тем временем девушка, но и удовлетворение возникает внутри тебя. Решение принимаешь ты – и страдаешь ты. За все на свете нужно платить, но платишь ты тоже собой, потому что больше у тебя ничего нет, капитан. Желание, удовлетворение и расплата – к этому сводится все многообразие выбора человеческого, его свобода воли и свобода мысли. Но и мысль, и воля – тоже в тебе.

– А почему она разговаривает с Ником? – ревниво спросил Томори. – Я тоже хочу!

– А кто тебе мешает? – спокойно спросил Шольт, отжимая волосы.

– Человек может получить все, что он хочет, но часто он не согласен платить за это, – сказала девушка. – Все мучения выбора – лишь топтание у барьера цены. Иногда платить нечем. Это самое обидное – породить внутри себя такое стремление, заплатить за удовлетворение которого не хватит всего тебя.

– Это ересь Зенеддена Зедена, – улыбаясь, сказал Уртханг. Единственное учение Континента, которое было отвергнуто и осуждено всеми конфессиями без исключения.

– Что неудивительно, – девушка тоже улыбнулась. – Такое понимание мира равно оскорбительно и для большинства людей, и для большинства богов. Никому не хочется признать себя нищим. Тем более – нищим духом. Разве тебе было бы приятно признать, что души в тебе – на пару жалких медяков, за которые не купить ни секунды истинного блаженства?

– Мне как раз все равно, – сказал Уртханг. – Но речь не обо мне.

– Да, – девушка взглянула на него с интересом, – тебе, наверное, действительно все равно. Судя по тому, что ты покупал в этом мире, стратег Империи, капитан Вечного Отряда, возлюбленный мудрой Сефрен Нортенийской, тебе было чем платить. Духа нужно всего лишь столько, чтобы о нем никогда не заботиться.

– Иногда люди согласны признать себя нищими духом, – сказал Шольт и сел на песок рядом с девушкой. – Но тогда они требуют себе помянутого блаженства, как милостыни свыше.

Девушка остро глянула на него.

– Разве ты хотел бы жить подачками, воин?

– Я – нет, – рассмеялся Шольт. – Но речь и не обо мне.

Девушка легко вскочила.

– Мне пора уходить. На прощание скажу одно: вы идете к Рассвету – не обременяйте себя лишним грузом. Все – внутри вас.

И она исчезла.

– Да-а, – восхищенно сказал Томори, – это было здорово. Я такое всего раз пять в жизни видел. Совсем как живая! Только почему все-таки она у тебя голая?

– Потому что ты ее такой захотел видеть, – брюзгливо сказал Глиста.

– Кто это? – спросил Шольт. – У нее есть прообраз?

– Это Лайме Северная, принцесса двух корон, – сказал Уртханг. – Дочь Каэнтора Умбретского и Аальгетэйте Ротенийской. Если язык не сломаю – Тлаомичти… тлайне Аасте Каатль. Морейг-и-Суатаоми, естественно. Ты дерзнул видеть особу королевской крови обнаженной, нечестивец?

– Так я же не нарочно, – обиженно сказал Томори. – А ты ее какой видел, командир?

– В костюме для верховой езды, – сказал Уртханг. – Зеленом. Но это понятно: я ее в последний раз именно так въяве видел.

– А я в церемониальном платье, – сказал Шольт и потрогал песок там, где от принцессы остались вполне материальные следы. – Только я ее живую вообще никогда не видел. А ты, Хаге?

– А не скажу, – маг спрятал жезл.

– Откуда ты взял такого двойника? – спросил Уртханг. – Я даже не знал, что Лайме когда-нибудь запечатлевали.

– Идеальный собеседник, – сухо сказал Глиста. – Награда победителю в состязаниях Башни. Восемнадцатый год.

– А ты выигрывал состязания Башни? – изумился Томори.

– Не всем же мечом махать, – небрежно сказал Глиста и отвернулся.

Шольт дернул Уртханга за руку.

– Слушай, капитан, ты вот сказал ей… принцессе, что она излагает ересь Зенеддена Зедена. То ли я вас обоих плохо понимаю, то ли чего-то не понял в учении Зедена, но мне кажется, что в этом ее… не знаю даже, как назвать… в том, что она говорила, нет ничего общего с Зеденом. Разве не так?

– Общего много, – отстраненно сказал Уртханг. – Сам дух этого рассуждения вполне зеденовский. А вообще мы все говорим об одном и том же – и Лайме, и Хаге, и я, и даже Тори, наверное… Только мы говорим на разных языках. И если Хаге и я, я и Лайме еще кое-как понимаем друг друга, то бедный Тори никак не может найти слов, которые выпустят наружу его мысль. Рассвет. Уже все неважно. Ничто не имеет значения. Все вокруг никогда ничего не стоило, а теперь оно ничего не стоит дважды. Не берите с собой лишний груз. Зачем вся эта мастурбация? Ничего не надо. Почти ничего нет. Есть только что-то одно, главное; такое, чем нельзя жертвовать. Оно не в вещах и не в мире. Оно внутри тебя. Не трать его на пустяки. Растратишь – и останешься нищим. Нечем будет заплатить за свой путь. Наш путь – и мы. Больше ничего нет. Наш дух – и мироздание. Последний поединок. Не отвлекайся. Не увлекайся. Не ругайся. Не стоит того. Отрекись от всего, отрешись, будь равновесен внутри себя, гармоничен, незыблем. Мир снаружи тебя уже нельзя спасти. Храни и береги мир внутри себя, чтобы пронести его, как огонек, до берега Рассвета. Если сможешь – тогда ты выпустишь его на волю в новый день. Если тебя не хватит, если ты размажешься вдоль дороги, как дерьмо по сапогу, то огонек рухнет в грязь и погаснет. Не так много людей на свете, которые могут пронести целый мир в своей душе по самому длинному пути – и честно заплатить за каждый шаг. Вот оно, это единое, что тревожит и волнует нас всех – я смог сказать тебе, Тори, хоть что-то?

– Исотодзи, – серьезно ответил Томори. – Так?

– Да, – столь же серьезно ответил Уртханг. – Наверное, именно исотодзи. Значит, ты понимаешь.

– Значит, я всегда понимал, – сказал Томори.

– Исотодзи, – задумчиво повторил Шольт. – Боевое искусство Побережья. Я слышал о нем много легенд, но так и не успел узнать поближе.

– Это не боевое искусство, – сказал Томори с необычными для себя интонациями – очень мягкими и даже напевными. – Это поэзия. Или вся жизнь, не знаю точно. Тайе торли пане-пане. Кай исотодзи.

– Рара Танги? – спросил Шольт.

– Конечно, Танги, – сказал Уртханг. – Столь любимые Тори «Цепи шетту о снеге». Волны прильнули к утесу. Но камень бесстрастен.

– Боже! – Томори скривился, как будто жевал сколопендру с перцем. Чей перевод? Откуда ты это взял?

– Лютьер Люнуи, академическое издание университета в Клер-Денуа.

– Отвратительно!

– А по-моему, неплохо. Хотя я тебя знаю, тебе подстрочники подавай.

– Рара Танги надо в оригинале читать! А, что с вами говорить, – Тори ушел вдоль берега, разбрасывая ногами песок.

– Если я правильно понял, – тщательно подбирая слова, сказал Шольт, исотодзи – это «бесстрастно»?

– Ну, в общем, правильно, – сказал Уртханг. – Только это глагол. Тогда скорее «бесстраствуй!». Или что-то вроде. Тори прав, Танги действительно плохо переводится на любой другой язык.

– Я полагаю, эта философия и не могла возникнуть ни в какой другой языковой среде, – поднял голову Глиста. Оказалось, что он вовсе не спит, и даже не умер. – Кавайике просто подталкивает к таким смыслам, конструкции фраз явственно порождают иное понимание мира.

– А-а! – Уртханг закрутился на одном месте, запрокинув голову к звездам. – Опять этот бесконечный спор! Хаге, я решительно утверждаю, что язык формируется, отражая представление человека о мире!

– А я утверждаю, что единожды сформировавшись, он начинает направлять ход мысли человека! – напористо сказал Глиста. – И в дальнейшем само представление о мире изменяется в соответствии с той системой, которую закладывает в разум сопливого несмышленыша язык!

– Я не хочу об этом говорить! – взвыл Уртханг и ушел вдоль берега. В сторону, противоположную Томори.

– А по-моему, это что-то вроде спора о курице и яйце, – сказал Шольт. – Только я не понимаю, отчего так нервничать.

– Так это он самый и есть, – сказал Глиста. – Что было раньше, мысль или слово. Оттого и нервничаем.

– Не понимаю, – огорченно сказал Шольт.

– Это мы не понимаем, – с безграничным терпением сказал Глиста. Оттого и нервничаем, понимаешь.

– Вроде понимаю, – неуверенно сказал Шольт. – Не стоит нервничать, Хаге. Будь бесстрастен. Нет ничего, кроме…

– Кроме непонимания внутри меня, которым я пытаюсь проковырять дырочку во вселенной! – раздраженно сказал Глиста. – А, что уж тут!..

Он встал и с раздумьем посмотрел на водную гладь. Потом явственно содрогнулся.

– Они не оставили мне выбора, – сказал он и ушел вглубь берега.

Шольт остался один. Он подошел к одежде, сложенной на большом валуне, вытащил свой меч и стал смотреть вдоль лезвия, любуясь бликами лунного света на металле.

– Исотодзи, – прошептал он. – Воин, будь бесстрастен. Есть только ты и твой путь, все остальное отринь. Лунная дорожка по лезвию меча. А потом острие. А дальше?

– О чем думаешь? – спросил вернувшийся Уртханг.

– Об острие, – вздрогнув, сказал Шольт. – Путь по лезвию. Ладно, привыкли. Приучены. Бесстрастно пройдем. До острия. А дальше? Что дальше, Ник? Когда ты войдешь в храм, что будет с нами? Со мной?

– Не знаю, – сказал Ник. – Говорят, что мир обрушится за спиной Свидетеля в тартарары, и не будет ничего, кроме храма и Свидетеля, до самого Рассвета. Еще говорят, что все остальные умрут. Или исчезнут. Или уйдут по небу на Закат. Или растворятся в воздухе. А то – останутся рядом до Рассвета, а потом новый мир их сменит, накроет, изменит, всосет в себя, и они станут в нем всякими камнями, птичками там разными, деревьями… А Зенедден Зеден еретически предполагал также, что в мире ничего не изменится, единственно сам Свидетель уйдет в новый мир, только что им же и порожденный. А остальные пожмут плечами и пойдут домой.

– А как они поймут, что уже все кончилось? – спросил Шольт.

– Ну как? Рассвет есть, Свидетеля нет – чего еще ждать? Войдут в храм еще три-четыре раза, убедятся, что больше ничего не происходит, и успокоятся. Гораздо более интересный вопрос вот в чем: как Свидетелю потом отличить, старый ли, но преображенный мир вокруг него – или совсем новый и совсем другой?

– У меня от такой философии голова болит, – с досадой сказал Шольт. Вроде понимаю – а ни ч-черта… извини, Ник.

– Да я ж не ругань отрицаю, – сказал Ник. – А способ мысли, руганью порождаемый. Глисте на радость.

С другой стороны вернулся Тори, держась за голову.

– Вот тебе и поэзия, – сказал он грустно. – Мечом меня рубить – исотодзи. Шатер мной чистить – исотодзи. Вчера утром денщик чай заварил, я извиняюсь, через задницу, меня всего аж перекорежило – но исотодзи!.. А сегодня перевод плохой – и все. Испекся непобедимый воин. Эта ваша, запрещенное слово, культура, запрещенное слово ее так!.. Проползает, понимаешь, сквозь щели в панцыре и уязвляет нещадно в пяту и в голень. О чем говорите, командиры?