Текст книги "Закат империй"

Автор книги: Александр Лайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Так часто бывает, – с мягкой улыбкой сказал учитель.

– Теперь я уже не очень удивляюсь, когда вижу подобное, – сказал Меррен. – Часто мне даже удается разгадать мысли другого по его поступкам. Но тогда… о, тогда я сильно удивлялся! Потом он вернулся в центр города, где на центральной площади как раз завершалось сражение. Последние защитники пытались защитить баррикады, наспех сваленные у входа в радиальные улочки, а в храме Эртайса собрались женщины и дети, и молились, прося помощи у неба. Тори собрал нескольких человек из своего отряда и пробил брешь в самой хлипкой баррикаде. Туда стали врываться другие атакующие, а он подбежал к самым дверям храма, закрыл их – одной рукой, ведь в другой у него был меч, и его атаковали со всех сторон! Потом схватил факел, укрепленный у входа, зажег его у ближайшего костра и забросил на галерею второго яруса. По его приказу несколько солдат подожгли храм со всех сторон. Обезумевшие от ужаса и ярости защитники оставили свои никчемные укрепления и бросились к дверям, пытаясь открыть их, чтобы выпустить своих родных, но Тори не подпускал их к двери и продержался на паперти в одиночку несколько минут, а затем хлынувшие на площадь солдаты империи перебили почти всех. И тут же начался маленький скандал, потому что другие офицеры наемников – да и регулярных отрядов – требовали немедленно погасить пожар. В нем-де сгорит то, что надлежит разграбить и поделить. Но Томори был непреклонен. «Имейте уважение к богам», – сказал он. – «Золото не горит, а разделить вы успеете и остывшие слитки.» Его не поняли. Но послушались. Послушались потому, что он говорил так убежденно, будто точно знал, как надлежит действовать. Увидев, что пламя уже разбушевалось и погасить пожар никому не удастся, Тори решительно ушел с площади. За пару минут до того, как обрушился главный купол. И снова я последовал за ним.

Меррен перевел дух и отхлебнул вина.

– Не увлекайся, – напомнил учитель.

– Теперь он вошел в Пантеон. Пантеон уже пережил первую волну грабежей, теперь внутри храма было пусто и мусорно. Тори остановился в середине алтарного круга, огляделся, нашел статую Аркентайна-защитника и опрокинул ее, точнее, столкнул с пьедестала. Потом прошелся по кругу, дошел до алтаря Эдели, поклонился статуе, и точно так же сосредоточенно и деловито, как и во всем остальном, испражнился на алтарь. И я сбежал, учитель. Сам не знаю, почему. Наверное, испугался того, что сейчас разверзнутся небеса и боги сойдут судить и карать безумца… не знаю! До самого вечера я Томори больше не видел, он занимался чем-то насущным с другими офицерами, а мне пришлось вернуться к своему отряду. Уже на закате я неожиданно столкнулся с ним у городских ворот. Он гнал перед собой двоих – хорошо одетого юношу с воспаленными пустыми глазницами и чудовищно изувеченного воина. У воина были отсечены руки до плеч и обе ступни, так что ему приходилось ползти на коленях. Тори вывел обоих за ворота и отпустил. На прощанье он сказал: «Ты, мальчик, возвращайся. Я буду тебя ждать – если не здесь, то в другом месте мы непременно встретимся. А ты, потерявший имя, не возвращайся никогда, даже если выживешь. И ты, мальчик, не помогай ему. Пусть его изгрызут гиены нынче же ночью.» Тут я не выдержал и спросил его, зачем он делал все это – все, начиная с самого утра. Тори засмеялся, сел на каменную скамеечку у ворот, усадил меня рядом и сказал:

«Ничто не должно стоять на дороге победителя. Это дурная примета, Даш. Только воин с мечом в руках может стоять на пути воина. И уж тем более нельзя позволять никому и ничему тявкать на тебя из-за угла. Если позволить такому происходить безнаказанно, однажды тебя ждет кинжал в спину – и ты сам будешь в этом виноват. Вот почему я убивал даже собак и коз; ты должен запомнить это, Даш, и поступать точно так же, если, конечно, хочешь выжить и побеждать.

Я утешил женщин, оставшихся без мужей. Я дал им новых детей взамен погибших, чтобы их род не угас. Нехорошо лишать землю жизни и ничего не давать взамен, Даш. Только тот может убивать с чистым сердцем, кто вслед за смертью сеет жизнь. Я щедро отдал им свое семя, семя победителя, чтобы город восстал из руин прекрасней и мощнее, чем прежде. И еще я сделал так, что много лет спустя – когда мой сын придет грабить этот город – ему навстречу сможет выйти воин и сказать: я брат твой, решим же дело миром. Вот почему я был в доме женщин.

Там, на площади, те из наших, кто помоложе, были готовы поднять меч на слабых. Нехорошо убивать священников, особенно в храме. Их кровь отягчает мечи и может даже стать проклятием для убийцы. Не годится воину вытаскивать женщин из святилища за волосы или отрывать от матери ребенка. Они искали защиты и спасения у неба – я отпустил их в небо. Если их молитвам внимали там, наверху, то великую честь им окажут ныне на Эртайсовых небесах. И никто не осквернит теперь плоти невинных, никто не украдет освященный сосуд из притвора. А слитки золота – только слитки золота, и пусть руки мастеров снова вдохнут в них жизнь. Лучше с чистым огнем и легким дымом уйти к богам, чем быть втоптанным в грязь на земле. Вот почему я поджег храм.»

«А эти двое – кто они?» – спросил я.

«Начальник храмовой стражи и придворный певец», – ответил Тори. «Один из певцов, точнее, потому что певцов во дворце было много. Но петь умел только этот один, остальные лизали задницу герцогу Эркетрисса и сочиняли мерзкие славословия. Чего стоили эти славословия, ты видишь сам. Высокородный воин не должен позволять именовать себя лучшим бойцом мира. Такое не доказывается чужим языком – только своим мечом. А герцог отнюдь не встретил нас на пороге дворца с мечом в руках.»

«Что ты сделал с остальными певцами?» – спросил я, хотя уже и сам догадывался.

«Убил», – безразлично сказал Тори, – «А зачем им жить? На земле и так развелось слишком много людей, делающих свое дело плохо. Покойный герцог соглашался слушать их вой? Добро ему! Но теперь герцога нет, и слушать вой некому. Я люблю стихи, Даш, и музыку очень люблю. Только лишь во имя моей любви к стихам этих негодяев уже следовало бы прирезать. Я ведь их расспросил, Даш, ты уж поверь мне, расспросил как следует, и что же? Представляешь себе, главный певец герцога не знал ни одной строчки из божественного Рараитео Тонготупанги! Даже «Цепи шетту о снеге» не читал! И этот человек полагал себя певцом?.. тьфу ты, даже думать противно. А мальчишка много читал, и Рара Танги, и Довилля, и Таатамяйте. Жалко, что читать ему уже не придется, но пусть не оставят его добрые люди в беде, помоги, Эртайс! Глядишь, кто из грамотных вслух почитает – а память у него цепкая, просто-таки завидная память.»

«Зачем же ты выколол ему глаза?» – спросил я. Я чувствовал, что скоро пойму эту странную логику, но пока еще не мог найти нужный ответ самостоятельно.

«Чтобы не отвлекался», – грустно сказал Тори. – «Он еще так молод, ему ничего не стоит влюбиться и бросить стихи. Он может жениться и никогда больше не петь. Он видел падение Эркетрисса, пожар храма и позорную гибель герцога, он видел настоящее мужество немногих гвардейцев охраны, он пережил голод осады и следил за интригами, клубящимися вокруг дворца, но теперь он мог выйти за ворота – и забыть все это, восхитившись цветущим персиком. Я навсегда впечатал в него увиденное и поставил неодолимый заслон мимолетным ярким соблазнам. Я верю, что он воздаст за это – и мне, и всему миру.»

– Мальчишку звали Омар? – вдруг спросил учитель.

Меррен вздрогнул, словно старый учитель рассеял колдовское видение, сотканное из воспоминаний, переживаемых вновь.

– Как ты догадался? – внезапно осипнув, удивился он.

– Я только предполагаю, – учитель пододвинул к нему поднос. – Выпей сока, освежи горло. Вина больше пить не стоит.

– Я лучше воды выпью, – сказал Меррен, но тут же передумал и налил себе сока. – Да, это был молодой Омар, Омар Бездомный, слепой певец, автор «Эркетриссеи». Безумный убийца, палач-маньяк Тори Томори оказался прав. Он сказал: «Слава этой битвы должна остаться в веках, иначе что о нас будут знать потомки? Ведь летописи горят, Даш, и только легенды вечны.» Да, если бы не Рассвет, уже через сто лет от всего того, что мы пережили в походе, остались бы только сверкающие строчки «Эркетриссеи».

– И это была бы ложь, – с улыбкой сказал учитель. – Потому что в «Эркетриссее» ничего не сказано о лейтенанте Томори или сержанте Даше, да и о самом Омаре нет ни слова. А благородный и отважный герцог все-таки гибнет на пороге дворца с мечом в руке.

– Зато как красиво, – вздохнул Меррен.

– Очень похоже на твои романы, – учитель показал на книги. – Есть даже дракон, посланный богами, как знамение. Разве был над Эркетриссом дракон, Анси?

– Не было, – уныло сказал Меррен. – Во всяком случае, я не видел.

– Но продолжай, – спохватился учитель. – Я перебил тебя на самом интересном месте.

– «Кто такой второй?» – спросил я. – «По виду он воин, отчего же ты его не убил, если он осмелился встать на твоем пути?»

«Да, он был воином,»– ответил Томори, и его лицо стало таким злым, что я немного оторопел. – «Он сражался до последнего мига. Это начальник храмовой стражи Эркетрисса, Даш, и он продолжал драться уже после того, как рухнули стены храма Эртайса, и Пантеон был давно захвачен, и даже дворец герцога прекратил сопротивление. Он никак не хотел ни отступать, ни сдаваться в плен, ни хотя бы погибнуть. Наши ребята с большим трудом обезоружили его и скрутили. А когда его начали пытать, чтобы узнать, на что он надеялся – быть может, к городу спешит какая-то помощь? – он молчал. Он молчал так упорно, что я поверил в его мужество. Когда я пришел к пленным и узнал о его поведении, я решил даровать ему высшие почести, известные моему народу. Я решил убить его своей рукой, убить быстро и с почетом, а потом прославлять его отвагу везде, где мне доведется побывать. И что же? Едва я успел отрубить ему вторую ступню, как эта крыса заговорила, да еще так быстро и жалобно, что меня чуть не вытошнило. Оказывается, он сражался всего лишь за храмовую казну! И молчал по той же причине. Он надеялся, что его отпустят живым, и тогда он останется единственным, кто знает, где сокрыты сокровища жрецов Эркетрисса. А когда понял, что его убивают – тут же заговорил. Эта падаль была недостойна держать оружие, да и смерти от честного клинка не заслуживала. Я отрубил его грязные руки и вышвырнул негодяя из города, который он предал.»

– «Предал?» – переспросил я. – «Ведь ты сам говорил, что он сражался достойнее многих и чуть ли не дольше всех?»

– «Да, но не для города, а для себя,»– сурово ответил Тори. – «Пусть только в помыслах, но все-таки он предал. Не его вина, а наша заслуга, что святотатственные помыслы ему не удалось осуществить. Надеюсь, что ночью его загрызут шакалы, а если нет – пусть подохнет пару дней спустя от гангрены. Сначала я хотел бросить его в ров, чтоб валялся среди трупов, но решил не осквернять честно павших воинов таким соседством. Вот и все, Даш. Не убивать же его было, в самом деле?»

После этих слов Томори хотел встать и уйти, но я удержал его, учитель. Я признался, что видел его в Пантеоне, и попросил объяснить, что он там делал.

«Аркентайн-защитник особо славился в Эркетриссе,»– охотно ответил Томори. – «Его почитали как бога-покровителя города. Но он не соизволил придти на помощь тем, кто его любил. Если бы так поступил я, меня сочли бы навеки опозоренным, хотя я всего лишь человек, а не безгрешный и могущественный бог! Я низверг того, кто не дал своим детям храбрости и силы в трудный час – такие отцы недостойны возглавлять семью. Я покарал труса и предателя, я воздал ему то, чего он заслуживал. Тот, кто не воспрепятствовал поражению, будет попран ногами победителя, Даш. Так всегда было, и так всегда будет.

И то, что Аркентайн – великий бог, восседающий на небесах рядом с Эртайсом, еще не освобождает его от позора, не позволяет пренебрегать законами, общими для неба и земли. Я знаю, что я был прав, Даш, и я свято верю в свою правоту. Поэтому я оставил все, что нужно для погибельного заклятия, богу справедливости, всевидящему Эдели. Самый распоследний чародеишка способен наслать проклятие на вора или убийцу, получив в лапы его свежее дерьмо. Так вот, сержант, чтобы не подумали боги, что я трус, норовящий сбежать от возмездия, я и сделал приношение на алтаре Эдели.

Если я хоть в чем-то поступил против чести, пусть воздастся мне от того, кто властен охранить правого и карать виноватого. Только нет на мне никакой вины, нет во мне и сомнения; и с чистым сердцем я вручил свою судьбу богам.»

Тори встал и посмотрел на меня со странной усмешкой.

– «Недолго тебе быть сержантом, Даш,» – сказал он напоследок. «Слишком много ты думаешь, парень, в сержантах такие не задерживаются. Тебе прямой путь либо в офицеры, либо на кладбище. И кстати, запомни: я не выколол мальчишке глаза, а выжег. Так лучше заживает. Нет заражения.»

Он ушел, а я еще долго сидел на этой самой скамеечке, учитель, и думал – смог ли бы я решиться с такой же безоглядностью отдать ключи от своей жизни кому бы то ни было? Пусть даже богам?

– И что решил? – тихо спросил учитель.

Меррен нехорошо усмехнулся.

– Хитрый лис не будет рисковать, – ровно сказал он. – Я решил, что богам следует прятать от меня свой кал подальше.

– Это удачное решение, – учитель успокоенно откинулся в кресле. Тогда ужасный и нечестивый Томориранга не только не повредил твоей безмерно гибкой морали, но даже и помог ей стать немного жестче. Что ж, твой рассказ был интересен. Есть ли у тебя еще вопросы?

– Два, – коротко сказал Меррен со скудной интонацией детской считалочки.

– Я слушаю первый вопрос.

– Когда и где я получу снаряжение и спутников?

– Все, что тебе нужно, прибудет сюда послезавтра. На следующий день, ровно за сорок дней до Заката, ты не спеша отправишься в путь. Ну да графики ты ведь все равно просмотришь… и пересчитаешь. Твой второй вопрос?

Меррен сдвинул брови, собираясь с силами. Провел ладонью по лицу и скованно спросил, словно выдавливая из себя каждое слово:

– Сколько претендентов на Рассвет вы подготовили?

Учитель молчал, глядя в окно. Маленький нетопырь увлеченно возился где-то внутри полки. Меррен ждал.

Но учитель так и не ответил. Он медленно повернул голову к магистру и утомленно сказал:

– Этого ответа у меня нет, Анси. Есть только встречный вопрос, который сейчас я задам тебе. Главный вопрос, ради которого я приехал.

– Я готов, – напряженно сказал Меррен.

Учитель сощурился и пристально посмотрел в лицо ученика. Потом неторопливо, четко произнося каждое слово, спросил:

– Уверен ли ты в своем праве встретить Рассвет?

Меррен хмыкнул. Потом вдруг весело расхохотался.

– Хороший вопрос, а главное – своевременный! Какой ответ ты хотел бы услышать?

– Правильный, – с силой сказал учитель. – И желательно – точный.

Магистр нахмурился. И сказал уже серьезно:

– Я надеюсь, это и впрямь важно для тебя.

– Можешь не сомневаться, – не менее серьезно ответил учитель. – И не только для меня.

– Хорошо, отвечаю. Во-первых, что такое право? Во избежание лишней путаницы я разделил бы право внешнее, то, которым мы порой обладаем в глазах остальных людей – и право внутреннее, важное только для тебя самого, придающее уверенность твоим поступкам. Что касается внешнего права, то с ним все просто. Если у всех равные права, то мое право не может быть меньше права другого, ведь так? Если же права у разных людей неодинаковы, то вопрос только в том, кто наделяет их этими правами. Предположим, что преимущество имеет тот, кому доверила право решать некая группа: клан, племя, государство – это неважно. Тогда за мной право Ордена. А если человек сам берет себе такое право и должен отстоять свой приоритет перед любым, кому это не нравится, то я готов сражаться. С кем угодно и когда угодно, так что право силы у меня можно отобрать только вместе с жизнью. Однако тебя, насколько я понимаю, интересует в основном внутреннее право?

– Я хочу знать, – взвешивая слова, сказал учитель, – почему ты полагаешь, что Рассвет, встреченный тобой, будет лучше, чем Рассвет, засвидетельствованный кем-либо иным? Например, Уртхангом?

– А если я вовсе и не полагаю так? – быстро спросил Меррен.

– Не шути, – металлическим голосом предупредил учитель. – Так почему?

– Лучше зло, которое я знаю в себе, чем добро, которого я не знаю в другом. Это субъективно, но другого мнения у меня нет – и ни у кого нет. И не может быть, во всяком случае у человека. Каждый судит по себе и решает для себя. Разве что бог умеет рассудить за всех. С высоты небес разница даже между объективным и субъективным может оказаться неразличимой. Но я почти убежден, что добро в восприятии бога не совпадает с добром по человеческим меркам. Мы можем только надеяться, что дорога к храму Рассвета пропустит достойного.

– Уверен ли ты, Анси, что самый лучший, самый достойный – это ты?

– Нет, – твердо сказал Меррен. – «Хороший-плохой», «добрый-злой» и прочая чушь – это оценки, которые уместны в школе. Но в истинной жизни в расчет не берут медалей по поведению. Я сознаю свою ограниченность – по-моему, этого уже немало.

– Тогда не гордость ли тебя влечет к берегу Начала? Или даже скажем резче – гордыня?

– Конечно, гордость. Гордость, честолюбие, слава и жажда власти. Но я вижу свою цель ясно, и не боюсь назвать ее своим именем – значит, иду вперед обдуманно и отнюдь не слепо. Уж лучше осознанная и обузданная гордыня, чем бессознательное и неуправляемое честолюбие.

– Ты говоришь, как законченный эгоист, – со скрытым одобрением сказал учитель. – Что ж, очевидно, для тебя следующий мир – твой мир – будет хорош. Но может быть, лучше отдать победу тому, кто заботится не только о своей власти? Тому, кто подарит счастье людям? Счастье или хотя бы покой – для всех, сразу?

– Кто рискнет знать, в чем счастье всех людей одновременно? – задумчиво сказал Меррен. – К тому же постепенно люди и сами найдут свое счастье – каждый в отдельности. Они сами создадут его для себя и для своих любимых. Создадут своими руками – ведь только это и есть настоящее счастье.

– Предположим, – согласился учитель. – Пусть ты не хочешь менять людей, преображая их по образу своему и подобию. Тогда, возможно, ты сможешь преобразить самый мир, чтобы стал он хоть немного лучше, чем тот, в котором мы с тобой сейчас живем?

– Я не знаю, что в мире лучше, а что хуже, – с горечью сказал Меррен. – Я сделаю следующий мир – это все, что я обещаю.

– Но будет ли в нем хотя бы чуть-чуть больше добра?

– Не стоит сравнивать уже существующее и всего лишь мыслимое. Может быть, в том, следующем мире будет меньше зла – но что я могу знать наперед? Помни, когда я стану богом, человек во мне умрет, исчезнет, растворится в более мощном потоке понимания. Я постараюсь умереть с легкой душой.

– На пути тебе снова придется убивать других, – сурово сказал учитель. – Убивать много, причем самых сильных, мудрых и отважных людей нашего времени. Убивать только затем, чтобы помешать им опередить тебя. Ты готов убивать и сохранить при этом чистоту помыслов? Ты готов истребить цвет человечества на пути к своему торжеству?

– Я не могу рисковать будущим, – упрямо сказал Меррен. – Только в себе я уверен – да и то не до конца. Что таится в безднах души любого из нас? Кто знает это? Я не знаю, но твердо могу сказать – я не хочу и не стану обрекать людей на рождение в мире чьей-то страшной фантазии. Пусть даже фантазер будет самым добрым, умным и сердечным человеком в мире, пусть он станет самым человечным из богов. Ад создается благими порывами, это я знаю точно. Хвала богам, мои порывы благими не назовешь.

– Представь себе немыслимое: на ступеням храма тебя встретит ребенок. Твой последний соперник. Ты сможешь убить и его, Анси? И жалость не остановит твою руку?

Меррен стиснул зубы.

– О, самая чудовищная жестокость – это жестокость невинного неведения, – хрипло сказал он. – Не хотел бы я жить в мире, созданном фантазией ребенка. Убить?

– Можно сдаться, – чужим голосом сказал учитель. – Можно признать свое поражение и отступить, оставив мир чужому произволу. Или все-таки уничтожить. Смести со своего пути. Убить. Ты сможешь убить ребенка на ступенях храма, Анси?

Меррен снова закрыл глаза.

– Сердце мое разорвется от жалости. – каменея, сказал он. – Но я смогу сделать это.

– «Когда бог Эртайс вошел в Сокровенный храм, руки его были в крови», – прошептал учитель. – Ты встретишь новый Рассвет, омывшись кровью. Значит, ты научишь людей следующего мира убийству, человек Меррен, мой ученик, будущий бог?

– Если даже поначалу они не будут уметь убивать и умирать, они все равно научатся, – лицо Меррена исказила гримаса страдания. – Потом. В крови и огне научатся. Но еще долго будут делать это плохо, неумело и мучительно. Лучше испытать горечь знания и пряный вкус греха сразу – иначе падение будет слишком ужасно, и крушение фальшивой идиллии слишком убийственно. Да, ты прав. Я подарю им боль и смерть, но такие дары лучше принимать из чужих рук, чем растить в себе, как страшную опухоль.

– Ты хорошо представляешь себе, что такое смерть? – тихо и бесстрастно спросил учитель.

Меррен опустил голову. Потом снова поднял, открыто посмотрел в глаза учителя, и кротко сказал:

– Да.

– Ты готов к пути, Анси, – уже совсем неслышно, но твердо сказал учитель. – Я завершил свою работу, и солнце склоняется к западу. Теперь давай говорить о прекрасной чепухе, а когда придут сумерки – убей меня. И отправляйся навстречу Рассвету с моим благословением.

И тут Меррен заметил смертельно бледного Дюберри, беззвучно замершего в двери. Юный паж смотрел на него с ужасом и восхищением.

– Нет, учитель, – Меррен обворожительно улыбнулся, и только глаза его по-прежнему были полны слепой муки. – Твое последнее домашнее задание исполню не я.

– Не понимаю… – начал было учитель, проследил взгляд Меррена и обернулся.

– Подойдите ко мне, Дюберри, – ласково сказал Меррен. – Я имею счастливую возможность представить вас моему почитаемому наставнику. Сегодня на закате, друг мой, мы вдвоем с мейрессаром советником дадим вам первое наставление в трудной науке убивать.