355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Лайк » Закат империй » Текст книги (страница 11)
Закат империй
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 23:10

Текст книги "Закат империй"


Автор книги: Александр Лайк



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

5

Альрихт Родефрид второй день подряд плохо спал и плохо просыпался. Два дня подряд в Фенгеблате опять шел дождь, теплый, сильный, только унылый, какой-то напрочь безысходный. В Гетменди вовсю правила весна. Но дождь решительно брал свое – как лихой наемник порой облагает побором мягкотелого и безвольного состоятельного властителя; и весна вдруг стала похожа на осень.

В лужах плавали бледные сбитые лепестки яблонь и каштанов, на дне луж разбухшими червяками шевелились опавшие сережки и красили воду в бурый цвет. Вода становилась темной и казалась опасно глубокой. В воздухе висел ни с чем не сравнимый запах мокрых листьев и мокрой коры, отчего все в целом еще больше напоминало осень. Молодые листочки, промокшие насквозь еще в пеленках почек, поначалу было рванулись в рост, навстречу живительной влаге, но потом озадаченно притихли, уяснили, что вода теперь всюду, и словно постарались втянуться обратно, в свои лопнувшие по швам, но все еще уютные кожистые гнездышки. Поэтому деревья стояли почти нагие, темно-серые, едва покрытые нежно-зеленой накипью. Только каштаны уже вывалили свои широкие бездумные языки навстречу первым же теплым дням, и теперь с веток недоуменно свисали мокрые зеленые простынки, а голые ершистые скелетики погашенных дождем свечек вызывающе торчали вверх, показывая низкому серому небу неприличное.

Под дождем без энтузиазма бродили участники Великого Протеста Объединенных Гильдий. Дождь разобрался по-свойски с огнем негодования, переполняющим сердце каждого свободного гетмендийца. Большая часть негодующих и объединенных вдруг почувствовала настоятельную потребность именно этот день провести в лоне семьи, а те немногие, кто все-таки выбрался из-под крыши, почему-то стали казаться себе полными идиотами. Дождь работал деловито и неторопливо, и возможно, именно эта неторопливость помогла вышедшим на улицы в полной мере осознать свою ошибку. Ведь ни один человек в здравом уме не станет стоять под рассохшейся двухсотведерной бочкой, ожидая, пока все ее содержимое осторожно прогарцует по его макушке.

Осознав ошибку, негодующие горожане сдержанно обругали бездушный сволочизм природы и ушли искупать свои грехи пивом. Поэтому гильдия пивоваров имела все основания считать марш протеста удавшимся.

В среде героев, оставшихся на страже народных интересов, вдруг произошел раскол. Один из героев стал сильно размахивать руками и говорить остальному народу веские слова. С рукавов слетали струйки воды и попадали народу по лицам. Народ безмолвно утирался и слушал с напряженной серьезностью. Отговорившись, раскольник безнадежно махнул рукой, подошел к транспаранту «Долой старейшин», снял полосу ткани с жердей и закутался в нее с головой, как в фидийский пуховый платок. Получилось так, будто на раскольнике сверху красным по белому написано легкомысленное «ой ста». Остальной народ, в количестве четырех единиц, взирал на него с немой обреченностью.

Дождь припустил сильнее. Раскольник неслышно взвыл, пританцовывая в луже, подбежал к окну мэрии и постучал. В окне появилась морда старшего стражника. Раскольник стал показывать ему что-то руками, с жаром подпрыгивая и часто указывая себе за спину. Стражник слушал внимательно и сосредоточенно, иногда кивая, но форточку не открывал. Народ стал нерешительно приближаться, выражая спинами покорность судьбе и стихии. За это время его осталось трое. Куда делся четвертый, Альрихт заметить не успел.

– Сударь! – негромко сказала служанка за спиной. – Завтрак готов.

Альрихт вздохнул и отошел от окна.

– Еще прибегал мальчик из Коллегии, принес письмо вам и на словах передал, что господин Клеген просят быть на большом сборе, как вам только удобно покажется. Господин Клеген рассудили по погоде и по всей жизни, что особое время сбору назначать невместно. Вот сейчас, значит, мальчики его всех оббегают и в Коллегию позовут, а как, значит, часа через два господа соберутся потихоньку, тут, стало быть, и сбор. А ежели кто раньше других дойдет, так господин Клеген велели варить пунша, грога, вадинка и глинтвейна с перцем, и чтоб побольше.

– Давай письмо, – сказал Альрихт и сел за стол.

Есть не хотелось. Вообще ничего не хотелось, даже жить. Альрихт невольно задумался мимоходом, то ли это настроение у него из-за дождя такое паскудное, то ли, наоборот, дождь покорно вторит его настроению. Впрочем, Альрихт точно знал про себя, что с великими мастерами силой ему не тягаться, а значит, вряд ли дождь станет грустить вместе с ним.

Сила набирается с возрастом и опытом. Альрихт был слишком молод для того, чтобы рождать легенды Силы. Рассказывали, что Торосанаги Туамару однажды разгневался на хамоватого трактирщика, но наказать его не успел. Земля дрогнула от гнева адепта, и негодяя привалило рухнувшей стеной. Попутно землетрясение разрушило семь городов и до сотни деревень, но выжившие не рискнули попенять мастеру. Еще рассказывали, что однажды зимой Мирти Кайбалу влюбился. Весь месяц шефим от Угарана до Делькорта цвели сады и пели птицы. В праздничную ночь Терен-Велькс в саду короля Каэнтора на розовом дереве распустился цветок дивной красоты. Знающие люди утверждали, что такое было предсказано в древних свитках, и надо понимать это, как знамение грядущего чего-то там. Король попросил августалов проверить, было ли такое пророчество. Августалы проверили, и, очевидно, выяснили, что было, потому что Кайбалу спешно отослали в пустыню Сирранион, а ректор Хурсем и мистарх дан Син приложили немало усилий, чтобы справиться с последствиями обрушившейся на Умбрет любви. Но все равно озимые померзли, сильно побило вишни, а у бирнейского омуля на хрен сбился нерест, и два года никакого улова, почитай, что и не было. И еще много чего рассказывали о великих мастерах, живых и ушедших на Запад. Но Альрихту Родефриду до легенд о Силе оставалось еще лет сто. Ну может, девяносто.

Легенды рассказывали о его Мастерстве.

Это Альрихт из пламени свечи соткал подвенечную накидку для дочери короля Гедемаха. Это Альрихт вопрошал песчинку о скале, которой та раньше принадлежала. Это Альрихт уговорил росу выпасть в кубок Арни Нортенийского, когда тот захотел по-настоящему свежей воды. И самое длинное в мире заклинание произнес тоже Альрихт. Он говорил четыре часа без перерыва, ни разу не сбился, ни разу не ошибся, ни разу не промахнулся, и выполнил один то, с чем раньше опытные маги справлялись вчетвером-впятером, за пару дней, и с очень солидными затратами энергии.

Альрихту хватило света солнца.

Вот почему в двадцать два года Альрихт Родефрид был гроссмейстером Коллегии Таинств. А стапятидесятисемилетний Вюр Клеген – только ученым секретарем.

Но над Фенгеблатом шел дождь, и у гроссмейстера было отвратительное настроение. Ему очень хотелось впасть в сосредоточение и разогнать облака к сучьей маме.

– Что наверху, то и внизу, – сказал он ворчливо.

Служанка непонимающе посмотрела на него.

– Сливок, сударь? – на всякий случай спросила она.

– Все, что творится над Фенгеблатом, потом падает в Фенгеблат, грустно сказал Альрихт, расправляя салфетку. – Давай сливки.

Облака нужно было разогнать, просто необходимо. Эти проклятые облака сводили его с ума, доводили до бешенства. И дождь, монотонно барабанящий в карниз, мешал думать. И хлюпающие, чавкающие, булькающие и журчащие звуки, доносившиеся с улицы, невероятно раздражали. А сил – ударить в небо огненным кулаком и разнести весь этот туманный хлам в клочья, до горизонта! – не было. А на сосредоточение не было времени. И главное, не было права. Пока еще не было.

– Завтра, – пообещал он себе вслух, – завтра.

– Сударь?

– Ничего, это я не тебе. Письмо давай.

В письме, как и следовало ожидать, не было ничего интересного. Сводка по положению на вчерашний вечер, несколько маловажных справок, копия доноса… Еще один донос на Ирчи Морену. Чем он всем так не угодил, бедняга Ирчи? Талантливый, умный, самостоятельный… наверное, это как раз и огорчает великодушных коллег. Да, господа, на Морене демонстрировать великодушие трудно, он в нем не нуждается. Так что остается единственный выход: облаять человека, а уж потом великодушно простить.

Альрихт с некоторым интересом просмотрел донос. Ну, что там на этот раз? Что еще удалось придумать?

На этот раз фантазия денунциатора не испытывала радостного возбуждения свободного полета. Она трудолюбиво работала махалками, но полет получался приземленный и неинтересный, над самыми лужами. Вчера вечером, оказывается, коварный Морена, предварительно защитив канал, просвечивал что-то в южной Сенейе. Как известно, еще в шестнадцатый саир капитан Ник Уртханг, наш соперник и вообще изверг рода человеческого, прибыл в первый промежуточный лагерь, каковой находится как раз в Южной Сенейе. Вот и спрашивается, что там высматривал коварный Морена, а если честно шпионил во благо Коллегии, то отчего не доложил по инстанции? Не следует ли это понимать так, что у помянутого коварного Морены с помянутым столь же коварным Уртхангом сделался заговор и интрига?

– Инстанция, – пробормотал Альрихт. – Денунциация. Инсинуация.

– Сударь?

– Нет, ничего.

Какое же все-таки дерьмо сидит в Коллегии! Как оно мешает всему своей озлобленной, остервенелой вонью! Ведь Искусство – оно же такое хрупкое, такое беззащитно изящное и трогательно нежное… им бы только сапогами, сапогами… и ведь всегда так! И в театре, говорят, так, и в литературе, и в музыке… Ну как поэт может взъесться на поэта? Нет, ну может, конечно, чисто по-человечески, все мы пока не боги… пока. Вот еще это «пока»… тоже все нервничают, все делят чего-то, а чего тут делить? В седле будущего ровно одно место. Одно. Цифрой и в скобках прописью: одно. Да когда же они поймут, что если Нечто способно повлиять на мир – на весь мир, сразу, безоговорочно! – то по закону Равновесия оно само особенно уязвимо для мира, особенно чувствительно и ранимо! И еще понятно было бы, если б толпа, вонючие смерды, смердящие вонючки, дерьмо, декшасс… так нет же, свои – своих… и всегда так: свои – своих. Чем ближе, тем лучше, тем больнее надо ударить… хорошо. Так и запомним. Чем ближе, тем больнее. Кто же это такой охренительно близкий выискался? Кто уже успел прочитать отчет за шестнадцатый саир? Гляди ж ты, даже закрылся, от гроссмейстера закрылся, гаденыш, и хорошо закрылся, сильно, но мы не работаем чистой Силой, когда же вы поймете, идиоты… наверное, уже никогда. Нет у вас больше времени на понимание. Поимение. Поиметь меня хотите, скоты? Декшассссс… Я вас сам поимею, милые мои. Поймаю. Поимею. Поименно. Так… теперь вот так? Нет, закрыто. Сколько же ты силы вколотил в то, чтоб закрыть свое поганое имечко, сука? И зачем? И на что? Часа два работы, тяжелой работы, на то, чтобы лягнуть Морену… побольней лягнуть… но глупо ведь, глупо!.. считанные недели ведь до Заката, зачем же?.. нет, не понимают. И не поймут. Поздно. Глупо. Бессмысленно… как я ненавижу этот дождь!

Печать упала. Альрихт со сладкой злостью провел пальцами по бумаге и прочитал: Кюйвиятейльтли. Миштект Кюйвиятейльтли. Нет совершенства в мире. И он туда же. Прямо как в пословице. Грязные твари, декшасс. И он такой же. И в Ротоне есть бедные. Да, теперь есть. Бедный мой Миш, такой бедный, такой бедный и разнесчастный… Дерьмо.

Альрихт выпрямился и придвинул к себе кофейную чашку.

– И от дождя бывает польза, – сказал он.

– Сударь?

– Дождь смывает дерьмо.

– А-а… сахар, сударь?

– Не надо, Клеф. Подай сухарики. И замени крем.

– Сударь?.. – обида в голосе.

– Я не хочу шоколадного, Клеф. Дай абрикосовый.

– Прошу, сударь.

Обиды больше нет. Понимай так: если крем плох, значит, я дура, а если просто не хочется, так на то господин и хозяин.

Дождь неутомимо выстукивал карниз, как опытный врач – грудь пациента. Судя по звуку, карниз был совершенно здоров, но дождь не спешил разочаровываться. Дождь был уже полновластным повелителем в городе, город сдался на его милость и был отдан на поток и размывание. Мародерствующие ручьи тащили по мостовым всякий ненужный хлам, как это всегда бывает в павшем городе. Дождь разогнал по домам и пивнушкам гражданских лиц и взял под стражу часовых у городских ворот. Часовые уже давно сидели в будках и на лицах их читалось своеобычное долготерпение заключенных. Дождь стучал в окно мэрии, вместо рассеявшихся жителей города протестуя против произвола Рассвета и бездействия городских властей. И вот, наконец, пала последняя твердыня людей. В неравной борьбе глубокие и многочисленные канавки вокруг рынка переполнились; потом мусором, сломанными ветками и сорванными листьями забился сток, и мутная река хлынула под навесы, вышвыривая оттуда истошно возмущавшихся торговцев и немногочисленных стойких покупателей, переворачивая столики и подносы с товаром, и прихватывая щедрую контрибуцию. Ликующий дождь на несколько минут превратился в ливень, подавил последние очаги сопротивления, и снова притих.

Покачиваясь на бурунах и перекатываясь через пороги, плыли шкатулки и шали, горшки и ремни, редис и первые тюльпаны. И только в одном месте потоки недовольно, но уважительно расступались перед непоколебимо севшим на мель чугунным утюгом.

– Понял! – вдруг громко сказал Альрихт. – Понял!

– Сударь?

– Я понял, почему дождь идет, – сказал Альрихт и развернулся к служанке вместе со стулом.

– А-а, – почтительно сказала Клеф. – Так он с неба. Тучи, значит, в небе, и дождь.

– Вот я и понял, откуда тучи, – весело сказал Альрихт. – Весна, Клеф, по всему Континенту ранняя и жаркая. И ветер слабый, и солнце почти везде, над всем Континентом две недели безоблачное небо. Испаряется очень много воды, притом не только с обычного зеркала океана, а еще и почти все, что растаяло, тут же испарилось. Помните, когда еще при снеге стало быстро теплеть?

– А-а, ну да, – внимательно сказала Клеф. – И снег еще, холодно так, только жарко и солнце светит. Я ноги промочила, а свояк простудой слег; солнце, говорит, Клефти, так пойду я пиво пить.

– А помните, какой пар от земли шел? Талая вода не успевала впитаться в землю и сразу уходила в небо, понимаете?

– А-а, – озабоченно сказала Клеф и сильно наморщила брови. – И растаял весь снег, да так быстро еще, я прямо удивлялась.

– И вот всему, что испарилось и собралось в тучи, пришла пора где-то пролиться, – с легкой досадой сказал Альрихт. – Если рассмотреть рельеф нашей части Континента с учетом текущего состояния атмосферы, то совершенно очевидно, что северная часть хребта Ай-Рагир направляет основные облачные массы, формирующиеся над океаном, вдоль… – он вдруг резко замолчал и и с тихой злостью взялся за подбородок.

– А-а, – с пониманием сказала Клеф. – А пар?

– Что – пар? – бессильно спросил Альрихт.

– В облака, – убедительно пояснила Клеф. – Испарился.

Альрихт протяжно вздохнул.

– Дерьмо помните? – коротко спросил он. – Когда все дерьмо, что за зиму навалили, оттаяло? Пар над ним помните?

– Помню, – глаза Клеф расширились. – Страсть воняло, господи Эртайсе, много ведь его-то было, и все сразу из снега-то повылезло, и ну вонять, ну вонять!

– Так вот, Клеф, все, что парило и воняло, собралось в облака, вернулось к нам и дерьмо смыло, – без лишних комментариев закончил Альрихт, снова повернулся к столу и мстительно укусил сухарик с абрикосовым кремом.

– Ну!.. – Клеф была потрясена. – Да?.. Вот же ведь, ну это ж надо!

– Сестре расскажу, – твердо пообещала она несколько секунд спустя. Это ж не так себе просто – где, извините, сударь, дерьмо, а где из него дождь… гроссмейстерский ум нужно!

Альрихт поперхнулся кофе. Но не стал орать, а просто молча грустно посмеялся. Допил чашку, отер губы и аккуратно сложил салфетку.

– Приготовь легкий плащ, Клеф, – сказал он. – Тот, темно-вишневый, из плотной ткани. И берет в тон. Не знаю, какой. Темно-зеленый. Или, может, как раз бежевый?

– Вам, сударь, что покрасивше надо, – заботливо сказала Клеф. – Я тот светлый приготовлю, как сливочный крем.

– Так это и есть бежевый, – невнимательно сказал Альрихт. – Ладно, приготовь. Я буду в кабинете и скоро выйду.

Он сгреб ворох бумажек, выпавших из конверта, и быстро ушел из столовой, стараясь не потерять настроение, возникшее в последние секунды завтрака. В кабинете швырнул отчеты и доносы на стол, в общую кучу, и прошел к конторке.

Вообще-то это была и не конторка даже, а изящный пюпитр, и место ему было не здесь, в мрачном и скучном доме в центре Фенгеблата, а в какой-нибудь жизнерадостной обители. Во дворце в Клер-Денуа, например. Там за ним бы писали письма возлюбленным или грозные картели. Альрихт сочувственно пнул пюпитр левой ногой и взял перо.

«Восемнадцатый саир, утро. Второй день непрестанно идет дождь. По сравнению с дождями прошлой недели он сильнее, и порой за час выпадает до локтя осадков. Впрочем, так мне кажется из окна, а что я могу увидеть из окна? Точнее будет указать, что за час площадь примерно на локоть уходит под воду. Разумеется, надо учитывать воду, стекающую с крыш, и поступающую с прилегающих улиц…»

Бред. Натуральный бред. Зачем я все это пишу? Привычка? Пора отвыкать от старых привычек. Кто же научил меня вести дневник? Отец? Не помню уже… Может, отец. Может, кто-то из первых учителей. Зачем все это? Особенно теперь? Кто это все прочтет?

«Поутру прибегал мальчик от Вюра Клегена. Сегодня состоится большой сбор Коллегии, очевидно, последний перед…»

Очевидно. Разумеется. Конечно, последний! Даже если бы не… Все равно последний. Не думать! Закройся! Прекрати думать, ты, кретин!..

Альрихт Родефрид, гроссмейстер, сломал перо и швырнул обломки в стену. Попытался швырнуть. Декшасс, эта физика!.. Швырялся Дани пухом против ветра, а Эдхен лила воду в решето… Альрихт, стиснув зубы, вырвал чистую страницу из дневника и вытер брызги чернила с руки. Потом двумя пальцами взял дневник и подошел к камину. Постоял, раскачивая толстую тетрадь за уголок возле корешка, и разжал пальцы.

Горело славно.

В задницу все, что было раньше. Прощай, глупый добрый отец, слишком старательный, слишком наивный. Ты вовремя ввязался в драку, ты умер с честью, ты не дожил до Заката, и на твоем памятнике высечены красивые слова. Если это ты научил меня вести бессмысленные дневники, то я тебя прощаю. Прощай и ты, матушка. Проклятая чахотка была к тебе милосердна. И я прощаю тебе идиотскую попытку женить меня в пятнадцать лет. Хорош бы я был сейчас, с румяной коровой в будуаре, тремя-четырьмя орущими и пищащими придурками в непредсказуемых местах, и еще непременным кудлатым шнатцраузером в углу у камина. Он бы сейчас поднялся, вкусно зевнул и скептически смотрел бы на угли, которые я ворошу кочергой, как будто рассчитываю найти там нечто… Нечто, выпавшее из обугленного переплета, сохранившееся и, невзирая ни на что, сообщающее миру, что у Альрихта, гроссмейстера Родефрида, было прошлое. Слава Эртайсу, прошлого не было. Ничего не было. Не было румяной дуры, которую сегодня пришлось бы отравить или прирезать… Не думать!

Он стремительно вышел из кабинета, но не хлопнул дверью. Привычка. Тщательность. Аккуратность. Дерьмо. Старательные кошки. Погадив, следует закопать кучку и тщательно почиститься. Тогда никто, никто и никогда не догадается, что кошки тоже способны гадить.

Он очень устал от того, что творилось последние недели в его сознании. Трудно. Сумбур. Избыток блуждающих в сумерках чувств, сплошные обрывки, никаких длинных, последовательных мыслей. Трудно. Безумие. Мир – как сквозь воду. Много воды. Как сквозь пелену дождя. Может быть, дождь все-таки отражает его ощущения? Нет. Я слаб. Для дождя нужно много Силы. Много Силы. У меня столько нет. Пока нет. Еще так долго, так долго не будет. До конца света. А потом?

– Все, что было раньше, уже не в счет, – сказал он, обнаружив себя в передней, натягивающим мягкие высокие сапоги. Да. Дождь. Там, на улице, дождь. Мы не станем ездить верхом сегодня, не станем. Это просто дождь. Чтобы ноги были сухими. Ноги должны быть сухими. Это залог жизненного успеха всякого благоразумного гетмендийца. Дерьмо должно быть закопано, ноги должны быть сухими.

– Сударь?

– Нет, ничего. Давай плащ.

– Вы не слишком рано, сударь?

– А?

Не слишком ли рано? Ничто не слишком. Это было написано на чьем-то гербе. Старом, еще из этого мира. Не помню, на чьем. Неважно. Все, что было раньше, уже неважно. Все равно хорошо сказано. Как раз для меня. Ничто не слишком. Ничто. Ничто…

– Нет, пожалуй, вовремя.

– А-а, – умиротворенно сказала Клеф. – А у господина Клегена вадинк хороший? Помню, раньше у Клегенов вадинк всегда с изюмом подавали.

Это откуда же она помнит? Разве она бывала у Клегенов? Как моя Клеф могла бы оказаться у Клегенов? И пить вадинк? И нортенийское игристое, с нежной розовой искрой, и адзгурджиали?

– Почему с изюмом? Откуда ты взяла?

– Так ихняя Брета на рынке завсегда изюм выбирает так, и чтоб не какой, а только южный, особо из Сестолиса, а то еще хук-су, знаете, светлый такой, что у Океана растет. Это, говорит, Клеф, для вадинка, а то господин Клеген очень любит, чтоб корица с гвоздикой, а потом изюм.

Хук-су. Светлый изюм, растущий у Океана. Прямо так изюмом и растет. «В этом году изюм хорошо цветет, господин Клеген. Знатный урожай будет.» Господи, какая дура! Может, плюнуть на все, уехать с Клегеном в Котержен или куда еще, и выращивать изюм до упора? Нет, уже не успеть. Урожай изюма в этом году не состоится.

– Вадинк у Клегена хороший, Клеф, только я больше его глинтвейн люблю. Глинтвейн вкуснее.

– А-а. А чем от нашего отличается, сударь?

– Да почти ничем не отличается, Клеф. За то и люблю. Только вот кончилось недавно у него в погребке шамю д'уазо двенадцатого года, так что того глинтвейна, что королю Арни нравился, уже не будет.

– А-а, – разочарованно сказала Клеф и вдруг просветлела. – Так у нас, сударь, еще дюжины четыре есть! Так что ежели королю глинтвейну захочется, вы его прямо к нам ведите! И на короля посмотреть тоже любопытственно. Он прямо вот так тоже глинтвейн пьет?

– И вадинк прямо так пьет, Клеф. Только король больше не приедет. Король, Клеф, уезжает Рассвет смотреть.

– А-а. Ну тогда ладно, нам больше останется. А то пусть после Рассвета приезжает, а, сударь? Вы ему скажите, чтоб на обратном пути завернул. А я уж тогда расстараюсь, и вадинк тоже сделаю, как у Клегенов. Брету попрошу изюма мне сыскать – это, Брета, для короля, скажу. Она поможет, так же ведь и господин Клеген, должноть, будут?

– Скажу, Клеф. На обратном пути пусть непременно заедет.

Господи, как тебе удалось создать такую дуру? Воистину, велик ты, господи!

– А-а, – сказала Клеф с прежней умиротворенностью. – Так вы тогда скажите, сударь, как возвращаться станет. Я б тогда и ванили с пернью купила. А то, сударь, старая ваниль повыдохлась и отчего-то горкнуть стала, я прямо не знаю. А пернь у нас истощилась, сударь, еще на один раз со сливками взбить будет, а потом все, надо новой купить. Плащ, сударь?

Альрихт внимательно посмотрел на нее, пытаясь собраться в последний раз с мыслями. С мыслями. Собраться. В последний раз. Что я забыл?

Умиротворенно. Умиротворение. Пацификация. Насильственная. Это мы не забудем ни за что. Все должны быть мирными. Все будут мирными. Все будут тихими и хорошими. И у всех будут сухие ноги. Берет. Жезл. Доклад… Демон, какой, к демонам, доклад?! Никаких докладов больше в этом мире! Никаких гербов и девизов, никаких докладов и отчетов, никаких дневников и доносов! Хватит с нас. «Не следует выделять денунциатору долю в имуществе казненного, иначе число ярых доносчиков превысит все мыслимые возможности экзекуторов». Мудрые люди жили триста лет назад. Или четыреста? Похоже, все-таки четыреста. Ничего я не помню, ничего я не знаю… Что я забыл? Что я еще забыл? Все я забыл!

– Плащ, Клеф!

– Прошу, сударь. Трость, сударь?

– Да, конечно. Черную, с собачьей головой.

Никакая это не трость, дура, а посох. Даже точнее – жезл. Посох отличается от жезла чем? Правильно, отличия несущественны и размыты. Но все-таки, как правило, в посохе активен также сам материал, и посох по действию унитарен, даже если универсален. А жезл собирается искусником по деталям, и действие у него полифункциональное и комплексное. Понимаешь, коза в передничке?

– Трость, сударь.

И бес с тобой. Жезл. Четырнадцать аккумулирующих артефактов и два направляющих. Четыре модификатора, один синхронизатор. Проверим… заряжено, заряжено, заряжено… и это почти заряжено, не хватает пары импульсов, ну да ладно. Вроде порядок.

– Берет, сударь.

И берет. Просто берет. Ерунда, конечно. Легкая ментальная защита – и все. Несерьезный головной убор.

– Я буду поздно, Клеф. Готовь сразу ужин.

– Один, сударь?

Один? Откуда я знаю? Кто может что-то предсказать заранее? Тем более, в такой день? Они будут решать, кто станет Свидетелем. Они будут решать. Ха, они надеются, что такой вопрос можно решать! За ответ на него убивают даже богов! Идиоты, декшасс… решайте. Совещайтесь. Поговорить всегда можно, это не возбраняется. Поговорить в тепле, выпить вадинка и глинтвейна, а также пунша и грога. И ваши ноги всегда будут сухими. Коллегия – заряд бодрости с самого утра. С самого Рассвета.

– Готовь на троих, Клеф.

Послушно кивнула. Буду ли я есть этот ужин? Буду. Я буду есть. Я есть, и я буду. И пребуду вовек. Я – вовек!

Только так.

Гроссмейстер Альрихт Родефрид аккуратно надел берет, поправил перо, аккуратно натянул перчатки, взял черную трость с собачьей головой и вышел из серого дома в серый день. День восемнадцатый саир, день последнего сбора Коллегии Таинств.

Дождь, терпеливо ожидавший его за дверью, радостно заметался по улице и побежал впереди, вспенивая лужи и дробно топоча по тротуару.

* * *

Бронзовый хронодайк, до сих пор скромно стоявший в углу, ожил, покосился на потолок, словно пытался сквозь два этажа, крышу и беспросветные облака разглядеть солнце, и надрывно затарахтел.

– Замри, – приказал ему Альрихт, без любви оглядывая ложу.

Обыкновенная большая комната, в середине – стол подковой. Еще стол председателя на высоком подиуме. Кресла. Все. В любом другом месте это назвали бы просто комнатой. В крайнем случае – залом; за размеры и некоторую торжественность, выраженную тяжелыми портьерами и некрасивой драпировкой стен. В Коллегии это помещение почему-то называлось ложей.

– Может, начнем? – умоляюще спросил Клосс Этерно, направленный сюда как наблюдатель от Островной гильдии. Клоссу было скучно и неуютно. Он все еще чувствовал себя чужаком в Гетменди, и на полном основании, между прочим. Ему не доверяли, с ним почти не разговаривали, его не приглашали в гости, зато доносы на него поступали часто. Иногда и дважды в день.

– Может, и начнем, – лениво сказал Альрихт и зевнул.

Гроссмейстер уже успел даже подремать на диване, пока не пришел Клеген. Потом пришлось проснуться, но зевать Альрихт продолжал до сих пор. Сначала он стыдливо отворачивался и прикрывал рот ладонью, потом отворачиваться перестал – надоело, а потом, когда выяснилось, что половина пришедших готова променять все Рассветы на час здорового сна, Альрихт счел бессмысленным таиться. Теперь все зевали открыто и непринужденно, что создавало привычную атмосферу заседания.

– Хронодайк ртутный? – без интереса спросил Клосс.

– Не помню, – так же лениво ответил Альрихт. – Кажется, контактный гироскопический. А может, и ртутный. Все равно врет, скотина, минуты на три, а то на четыре.

– Отстает?

– Спешит. Хочет отделаться поскорее и заснуть снова. От нас набрался, наверное, – Альрихт снова отчаянно зевнул. – У меня уже уголки рта потрескались.

– Если гироскопический, тогда должен и в полночь орать, – деловито сказал Клосс. – Орет?

– Убей, не помню. По-моему, орет.

– Тогда гироскопический, – безнадежно сказал Клосс и уперся лбом в стену. – Если бы у меня было право голоса, гроссмейстер, я предложил бы начать поскорее.

– Потому тебе права голоса и не дают, – проворчал Альрихт. – Боятся. Болото, понимаешь. Вдруг ты его шевелить начнешь?

Мимо прошел озабоченный Клеген.

– Господин Этерно, я вас в пятый раз убедительно прошу не ставить стакан на стол, – сказал он, не останавливаясь. – Глинтвейн липкий, на полировке круги остаются.

– Я могу деформировать донышко, будут оставаться квадраты, предложил Клосс. – Или лучше звезды?

Клеген не был склонен радоваться шуткам. Он раздраженно буркнул под нос что-то невнятное и скрылся в соседней комнате.

– Ох, не любят тебя, маг, – сказал Альрихт. – Ты прицепи левиташку с балансом и буксиром, пусть глинтвейн за тобой сам бегает.

– А поднос или хотя бы салфетку использовать слабо? – возмущенно сказал Клосс. – Не любят? Черт с ним, пусть не любят, но зачем тратить нервы и Силу, если в мире есть подносы?

– Что ты понимаешь? – цинично сказал Альрихт. – Ничего ты не понимаешь. Если поставить поднос, это получится, что мы сюда глинтвейн пить пришли. А так у нас якобы деловое собрание, а всякие излишества – единственно от простоты нравов и щедрости души.

– Ничего я не понимаю, – согласился Клосс. – У нас от простоты нравов пьют прямо за столом. Во время заседания. Из горлышка. А щедрости души у нас, как видно, нет, потому что пьют чаще за свои.

– Дикий народ, варвары, – понимающе покивал Альрихт. – У вас, небось, секретарь и казной не ведает, и представительские из нее не сосет…

– А у нас и секретаря нету, – в тон ему заметил Клосс. – Мы люди темные, невежественные.

– Вот темнотой вашей вы нас не пугайте, – гордо сказал Альрихт, не выдержал и засмеялся, но тут же снова состроил надменную мину. – Мы и зелененьких видывали.

– Это точно, – не отстал Клосс. – По вашей погоде не то что побледнеть, а и заплесневеть недолго.

Он с огорчением посмотрел на тыльную сторону ладони, темно-серую, даже с металлическим синеватым отливом.

– А какой загар был, – сокрушенно сказал он, опуская руку. – Как сталь, понимаешь, натуральный полированный клинок… Все пропало, все слезло. Когда моюсь, так даже плакать хочется. На Островах сейчас солнце, жара…

– А ведь ты Островов больше никогда не увидишь, Клосс, – серьезно сказал Альрихт. – Ты понимаешь, что это такое – никогда?

– Разве ж человек может такое понять? – отрешенно сказал Клосс. – По мне, так бесконечность в уме не укладывается. Только название влазит. И еще запоминаешь, что это очень много.

– Иногда мне кажется, что я понимаю бесконечность, – задумчиво сказал Альрихт. – А потом все теряется. И снова обнаруживается в самый неожиданный миг…

– А почему – никогда? – вдруг спросил Клосс. – Я как раз думаю, что, если сразу после этого сбора… это ведь последний сбор?

– Да последний, конечно, – без затей сказал Альрихт. – Куда ж дальше тянуть? Сегодня надо решать – и в путь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю