Текст книги "Закат империй"

Автор книги: Александр Лайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Я только вылезти успел с этой стороны! – крикнул в ответ Уртханг, прикрывая лицо от грязепада.

– Слава богам! – повторил Томори.

– А что случилось-то?

– Кто-то наглый и достаточно сильный пробил экран силовым ударом, сказал возникший Глиста. – Я только за глазки взялся, он и ударил. Завтра вычислю, кто это был.

– Зато теперь можем уезжать с чистой совестью! – крикнул Томори. Твой шатер выполнил боевую задачу до конца! На сто пять сотых! Только штандарт надо будет откопать.

До Уртханга начало доходить. Он медленно поднес грязную руку к лицу и пригляделся. Потом принюхался.

– Так это что – дерьмо? – гневно спросил он.

– А чего ж ты ждал, варенья? Сральник вровень с землей уделало, как и не бывало. Если б не фашины, я вообще не знаю – могло бы и людей побить. Глиста говорит – землю и всякое остальное чуть ли не на лигу вверх подняло, так что…

Большой кусок чего-то темного и влажного шлепнулся Томори на голову и тот замолчал. Мерзкая жижица быстро поползла по виску и щеке, норовя затечь в уголок рта.

– И зачем я только чистился? – грустно спросил Глиста у экранов.

– Вот блядь, – бессильно сказал Ник.

7

Ворота Гезрея были гостеприимно распахнуты. Но никто не торопился внутрь. Наоборот, жители города покидали его.

Солнце уверенно карабкалось в небо над дальним лесом. По тракту на Реаггу тащилась одинокая телега с сеном, без энтузиазма влекомая двумя ослами. Как для праздничного дня – тракт был непривычно пуст.

Зато огромное поле в четырех полетах стрелы от северной стены города было заполнено народом. Большая часть гезрейцев уже собралась здесь, остальные постепенно выбирались из домов и присоединялись к толпе. И торговые палатки сегодня тоже раскинулись здесь, по периметру поля и вдоль стены, а вовсе на на ярмарочной площади. И флаг с гербом города тоже развевался здесь, на высоком флагштоке с копейным оконечником. А значит, именно здесь был сегодня центр праздника; и, соответственно, центр народного внимания.

А в центре поля стоял белый полотняный навес, шитый золотом, а под ним сосредоточенно прогуливались несколько человек. А в самом центре площадки под навесом неподвижно стоял человек в плаще цвета топленого молока, со светлокоричневой оторочкой. И поелику центр праздника был на поле, а в центре поля был навес, а в центре навеса – этот человек, то, стало быть, именно он воплощал средоточие средоточий, самую суть великого торжества.

Этот человек звался Вихол Коборник, рыцарь ордена Эртайса, командор и великий скарбничий. Только был он не средоточием, а временным замещением средоточия, и с нетерпением ждал возможности избавиться от этой докучливой обязанности.

Но генерал ордена, носящий также титул Великого Стража Рассвета, сверкающий Мугор Вотчез, граф се Упалех, опаздывал. Как опаздывал всегда и всюду. Опоздания Мугора се Упалеха были притчей во языцех для всех вельмож Хигона. Стремительный всадник и неусыпный страж исхитрился опоздать на церемонию собственного посвящения в генералы, при этом уже находясь во дворце Капитула. Будучи призван к смертному ложу отца, он прибыл через пять дней после похорон. И достоверно известно, что камергер короля Гедемаха, граф Тахор, отправляя генералу приглашение во дворец, указывал время на два часа раньше назначенного.

Поэтому Коборник был изрядно раздражен и сильно нервничал. Главную церемонию сегодняшнего праздника следовало начать в совершенно определенный момент, который, увы, невозможно было сдвинуть по прихоти смертных. Даже если этого бы пожелал генерал Воинов Господних.

Орденский астролог тоже нервничал. Он смотрел то на небо, то на переносные лунные часы, и кусал губы. Наконец, он не выдержал и подошел к Коборнику.

– Господин командор, что будем делать, если его святость не успеют до новолуния?

Увидев взгляд Коборника, астролог быстро поправился:

– Я хотел спросить, кто тогда откроет церемонию?

– Вот это я и сам хотел бы знать, – вздохнул командор.

Еще полчаса назад он обсуждал этот скользкий вопрос с командором Веследом, великим коморным Ордена. Вопрос оказался неразрешимым. Три командора всегда спорили за первенство в совете Капитула, за право идти одесную генерала на той или иной церемонии, за награды и почести, но отнюдь не за ответственность. Принимать на себя ответственность за происходящее, а вместе с ней – и обязанность выслушать все, что по этому поводу скажет генерал Вотчез, не хотел никто. Поэтому краткие, но напряженные переговоры привели к единственному результату: командоры согласились, что следующим после генерала церемонию имеет право открыть великий ризничий Ордена, командор Скредимош, как лицо, отвечающее за все священнодействия в Ордене. Командоры же Веслед и Коборник вправе объявить о начале великого ритуала разве что вдвоем, да и то вряд ли.

По неприятному стечению обстоятельств Завор Скредимош, граф се Баглор, сопровождал генерала и отсутствовал на месте церемонии.

Астролог снова посмотрел на небо и занервничал еще больше, а Коборник окончательно разозлился.

– Младех, или кто там?! – крикнул он. – Ко мне!

Гирден Младех, капитан роты факелоносцев, неторопливо подошел к командору и поклонился.

– Храни Эртайс, – вежливо сказал он.

– Храни, – мрачно буркнул Коборник. – Возьмите три десятка человек и вышлите на дороги. На все дороги! Пусть встретят генерала и поторопят.

– Поторопят? – Младех деликатно поднял бровь.

– Пусть сообщат его святости, который час, и покажут кратчайший путь сюда! Если будет слишком поздно… для генерала, я хочу сказать… ну, вы меня понимаете! Пусть тогда возьмут в седло командора Скредимоша и в галоп возвращаются сюда! Нет, в карьер!

Младех еще раз поклонился и быстро подошел к веревкам, ограждавшим пространство под навесом.

– Ты, ты и ты – ко мне!.. – скомандовал он.

По старой традиции, именно факелоносцы охраняли любой ритуал изнутри, а жезлоносцы – снаружи. И хотя в полевых условиях разница между «внутри» и «снаружи» была трудно различимой, но все равно факелоносцы в белых накидках держались поближе к навесу, а жезлоносцы в точно таких же по покрою, но серых накидках растянулись вокруг поля и даже бродили в соседней рощице. Сегодня именно они оказались в выигрыше; и честно отводили душу за все те долгие дождливые вечера, когда «белые спинки» играли в три косточки во дворце Капитула, в тепле и уюте, а «серые спинки» неприкаянно слонялись по мокрым переулкам вокруг дворца.

Сегодня серая гвардия жила среди палаток с выпивкой и закуской, в окружении друзей-горожан и румяных молодок. У молодок было настроение праздничное, игривое и весеннее. Хотя весь город уже знал о близком Закате, паники и отчаяния пока не наблюдалось. Непонятные им самим, но светлые надежды возлагались горожанами именно на этот день, когда могучий орден собирает всех своих рыцарей, чтобы противостоять любой угрозе, откуда бы она не исходила.

А белая гвардия стесненно топталась на пустыре среди веревок, да еще и под бдительным оком начальства. Поэтому на зов Младеха поспешили с особым усердием: и выправку показать, и – чем черт не шутит? – получить поручение подальше отсюда, а на обратном пути перехватить стаканчик для облегчения души.

Младех быстро раздал поручения и сощурился, глядя, как посланные, на ходу дергая друзей за накидки, пробираются к торговым рядам и теряются в толпе.

– Может, и найдут, – пробормотал он, скептически трогая седой ус.

Люди все прибывали. Наверное, уже весь Гезрей собрался здесь, да и приезжих было немало. В отличие от дороги на отшибную Реаггу, тармохский и ястринский тракты кипели. А по столичному так даже проехать было трудно. Всего на поле и вокруг поля было, по самому малому счету, тысяч пятьдесят человек. Но главное внимание, конечно, уделялось белому навесу и огороженному веревками пустырю, потому что именно там были и командиры всех трех гвардейских рот Ордена, и знатнейшие из вельмож, удостоившие своим вниманием праздник, а главное – все сто сорок четыре рыцаря, Воины Господни, которые спасут благочестивых хигонцев от приближающегося конца света. Непременно спасут. И еще внимание неизбежно привлекал огромный шатер, высотой в шесть, а то и семь ростов человеческих, да и впоперек шагов сто – не меньше иного ристалища.

Зрители выбирали место поудобнее и выглядывали знакомые лица, гербы и одежды. Тыкали пальцами и оживленно переговаривались.

– Вон тот, видишь? В красном жилете, с рукавами вычуром? Это д'Олирой, посол нортенийский.

– Да ты что, мать, умом тронулась? Нортенец еще двадцать пятым саиром в свою Деную уволокся. Отозвал король посла, надобен он ему при Рассвете, вишь. А в красном жилете, с фуфелем заместо рукава – это Ракс Дебора, хозяин Савога и Присавожья.

– Ты, мужик, чего-то говоришь такого, я никак не смекну. Откель у жилета рукава, да еще фуфулем? – дедок, стоявший за спинами первого ряда, никак не мог протиснуться вперед и только подпрыгивал, норовя все разглядеть с высокого подскока.

– Дык он же не голый под жилетом, небось, – отвечал кряжистый мастеровой, как раз и заслонивший дедку обзор. – Он в рубахе, отец, по-приличному, в белой такой рубахе, а рукава наружу из жилета сторчат. Только я тебе скажу, дед, что можешь не прыгать. Все одно это не рукав, а как есть один фуфель. Глядеть позорно, все в дырках.

– Ротонские кружева, голова твоя дурная, узким плетом по червонцу моток, а уж цельнотканым полотном на рубаху – так я даже и сообразить не могу, в голову не лезет. За одну таку рубаху можно двадцать лошадев сторговать, да не пахотных одров каких, а справных подседельных.

– Сказиться можно! – взвился дедок, прыгая выше головы мастерового. – За одну рубаху – двадцать лошад? Да чтоб мне уделаться, в жисть этот фуфуль не надел бы!

– Да ты хоть три раза кряду в штаны наклади, так в них же ничего не задержится, потому как, дед, у тебя штаны таким самым фуфелем, наскрозь верхом проехати можно! – потешились сзади.

– Вельможные штаны, сталбыть, – дедок не обиделся, а вовсе начал просачиваться мастеровому под локоть, но не преуспел, только физиономию из-под мышки выставил.

– Поберегись, отец, – предупредил кряжистый. – Народ взшебуршнется, невзначай задену и пришибить могу.

– Мы привычные, – весело сказал дед, мостясь поудобнее. – А то вон хто, этакий здоровый и в желтом?

– То знатный Осмог, – сказал костлявый жрец со знаком храма Эдели. Главный экзаменатор у Ордена, за то и кличут еще Осмог Убийца.

– Это и есть Осмог? – переспросил светловолосый молодой рыцарь с наивным изумлением. – А я думал, он такой высокий, стройный… да не пихайся ты, дурень, щас по уху дам!

– А он не толстый, сударик, он могуч весьма, – сказал купец, стоявший слева. – Жиру в нем, честно слово, на пол-пальца нет. Чистая сила, как у кузнеца какого. Говорят, человека в кольчуге одним ударом пополам сечет.

– Что сила, – хмыкнул мастеровой, предусмотрительно не оборачиваясь, чтобы кто-то не попытался втиснуться на его место. – Кольчугу-то и я посечь могу – должноть, и пополам, коль поднатужиться. Только ежели она на месте стоит. А ежели она, кольчуга, на человеке, да перед тобой прыжит, да мечом норовит ткнуть, так ты в ее попробуй еще попади! Вот где самое умение нужно! То-то воином тебе стать – не каким биндюгом.

– Это правда, – сказал рослый воин лет тридцати пяти, с едва заметным шрамом над правой бровью. – Только заметьте, почтенный, что удар, проникающий сквозь оборону соперника, как правило, очень быстрый – в ущерб силе. А выполнить удар и точный, и быстрый, да при этом еще и сильный – признак воистину большого мастера.

– Так вот этот самый Осмог желающих в Орден как раз и проверяет, обиженно сказал белобрысый парень в куртке со знаком ювелирной гильдии. – Это ж разве честно? Человек, может, наилучшим рыцарем стал бы, а против него сразу большого мастера ставят. И драться насмерть… нечестно это!

– Ты бы, дурень, помалкивал, – рассудительно сказал прилично одетый горожанин справа от жреца. – Орден тебе не игрушка, туда как раз больших мастеров и должны принимать. Учиться – это ты в Аймар езжай, в наемники. Там лет десять потаскаешься за гроши, потом, коли жив останешься, может, в приличную армию возьмут. А еще лет через десять, если мастерство постигнешь и не поувечишься – тогда приезжай, глядишь, и в Орден пробьешься.

– Да отчего ж насмерть-то? – чуть не плача, вскричал мальчишка-ювелир. – Это ж стократ обидней – встречаются два мастера, и один другого погубить должен? Неужто нельзя обычным турнирным боем?

– И на турнире люди гибнут, – строго сказал немолодой жрец со знаком Эртайса. – А в Ордене всегда должно быть ровно сто сорок четыре рыцаря, отрок. Ни одним больше, ни одним меньше. И должны это быть люди, которые бестрепетно готовы жизнь положить за Господа своего, вышнего Эртайса. Оттого и проверка сурова – кому жизнь своя скудельная дороже господа, тот в Орден не пойдет. А уж кто пошел – тот победит или погибнет. Иного пути у Воинов Господа нет.

– Интересно мне, как себя чувствует прозелит, – сказал жрец Эдели. Отдать жизнь за бога – это звучит величественно. Только свою жизнь отдают за бога редко. Все чаще норовят чужую.

– Не суесловьте на героев, коллега, – высокомерно сказал жрец Эртайса. – Рыцари Ордена не одну сотню раз платили своей кровью за наше спокойствие.

– Но разве драка с северянами за вязанку дров тоже происходит во имя Господа? – тихо спросил жрец Эдели.

– Все в этом мире от Господа, и все во имя его, – поучительно сказал служитель Эртайса. – Если боги отдали нам Рапенский лес, то и оборонять его мы станем от любого нашествия господним именем.

– Судари мои, прошу вас! – молодой рыцарь замахал руками, стараясь не стукнуть соседей. – Не надо ссориться, судари святые отцы. Тем более, что вряд ли бог ходил с Рапенским лесом подмышкой, а потом отдал его владетелю Хигона. Скорей, владетель сам нашел лес и сгреб его подмышку.

– А вы кощунствуете, сударь, – с ощутимой угрозой сказал Эртайсов жрец. – Я не знаю вашего герба, но вижу – вы не хигонец. Поостерегитесь оскорблять величие чужестранной короны и прекратите обсуждать территориальное право державы, гостеприимством коей пользуетесь!

– У меня не было в мыслях обидеть кого-либо, – чуть побледнев, сказал рыцарь. – Но я бы хотел разумного и справедливого подхода к обсуждаемой проблеме.

– Сейчас для этого не время и не место, – сварливо буркнул священник и отвернулся.

– Славно звучит, – негромко сказал воин со шрамом. – Не время для разума и не место для справедливости. Пойдем отсюда, Сон.

Рыцарь досадливо тряхнул русой головой и начал пробиваться прочь от веревок. Следует признать, что сделать это было не только не легче, но, пожалуй, даже и сложнее, чем втиснуться в первые ряды. Потому как человека, движущегося внутрь, подпихивали в спину, придавая ему дополнительный импульс, а выбирающегося встречали грудью, не желая потерять ни вершка из уже отвоеванного пространства.

Однако воин двигался умело и решительно, не столько расшвыривая людей, сколько бережно отодвигая их в стороны, а рыцарь, пристроившийся сзади, посильно помогал ему, подпирая. Жрец Эдели помешкал какое-то мгновение, бросил последний взгляд на поле и двинулся за рыцарем. Его почтительно сторонились, так что идти стало еще легче.

Втроем они достаточно быстро выбрались из плотной части толпы, уже настроившейся быть зрителями, и попали в водовороты толпы рассеянной, прогуливающейся между палатками. Но здесь было куда проще, тем более, что при наличии свободного места троице стали уступать дорогу.

– Что будем делать? – спросил рыцарь у воина. Со стороны это, должно быть, выглядело странно и непривычно. Не привыкли в Хигоне, чтобы гербовый рыцарь искал совета у простого воина.

Воин остановился и повернулся к жрецу.

– Когда начнется это, с позволения сказать, торжество?

– Точно в момент новолуния, мой господин, – ответил жрец, низко кланяясь. – Обновляется Луна, и обновляются ряды Ордена – так они говорят. Правда, если мне память не изменяет, за последние пятнадцать или шестнадцать месяцев ряды Ордена ни разу не обновлялись. Три или четыре раза даже и претендентов не было.

– Тогда отчего же так шумно? – спросил молодой рыцарь. – Ведь может статься, что и смотреть не на что будет?

– Нет, повелитель моей души, – жрец поклонился еще ниже, – такого никак быть не может. Сегодня один из главных праздников года, Веллефайн, чародейская ночь последнего весеннего новолуния. Целых две недели, по нашим преданиям, раскрыты двери земли и неба, и жители призрачных миров, говорят, заглядывают к нам в окна костров, особенно разожженных ночью на холме. А некоторые из людей, бывает, сами попадают туда, за грань мира. Правда, возвращаются не все, да и возвращаются по-разному. Кто с удачей, а кто и вовсе наоборот. В Хигоне принято праздновать Веллефайн шумно, буйно, всем народом, так что здесь, на поле, и прошлые годы было многолюдно. И претендентов всегда бывало много. Тепло, весна, молодая кровь играет, всем хочется себя перед девушками показать… Ну а с тех пор, как пришло известие о близящемся Закате, люди и вовсе с Ордена глаз не спускают. Это ведь, получается, последнее собрание – прямо отсюда рыцари пойдут на Восход! И для того, кто хочет в Орден попасть, сегодня последний случай. И я скажу так, мой господин: может, и не все из сегодняшних претендентов хотели бы в Орден попасть, но к Рассвету успеть желается очень многим. И даже знатновельможные господа нынче готовы выйти на испытание. Да им и легче будет. Против родовитых бойцов ставят не Осмога, а кого из неугодных. Оттого в Ордене велико послушание Капитулу – никто в неугодные попасть не хочет. Оттого и новые люди в гроссе хоть и редко, но появляются.

– Тогда у нас есть еще четверть часа, – сказал воин. – Пойдем, Сон, выпьем этого… как он там кричал? Шерхада. Интересуюсь знать, что они здесь за шерхад такой придумали. Идемте с нами, отец.

– Повинуюсь, господин, – жрец сделал молитвенный знак и стал по правую руку рыцаря. Воин шагнул по левую и стал зорко оглядывать ряды лотков с напитками.

– Вижу, – сказал он почти сразу. – Вот там, справа. Идем.

В это время, раздвигая толпу где криком, а где и ударом ножен, в ряды едва успокоившихся зрителей врезалась шумная кавалькада из полусотни всадников. Кто-то не успел податься в сторону и получил копытом. Теперь в этом месте тут же сомкнувшиеся вновь люди волновались и переругивались. Кто-то истошно орал: «Ой, миленькие, затопчете ведь!»

Всадники заработали плетками и все-таки прорвались сквозь затор, оставив позади еще нескольких пострадавших. Впереди «серые спинки» поспешно отвязывали одну из веревок, одновременно пытаясь не допустить толпу в огороженное пространство.

– Рен, – негромко позвал рыцарь, – если я правильно тебя понял, ты хочешь попробовать с испытанием?

– Насчет попробовать не знаю, – сдержанно отозвался воин, – но поглядеть хотелось бы поближе. Очень мне интересно, что это за жертва Эртайсу, о которой я слышу в толпе уже не первый раз. Да и святой отец о ней поминал. Отче, нельзя ли поподробнее? Именно про жертву.

– Подробнее я не знаю, мой господин, – смиренно сказал жрец. – Я не воин, я только скромный служитель великого небесного милосердия и длань справедливости. Истина о делах воинов до нас редко доходит. Могу сказать только, что кровь убитых в поединке испытания считается жертвой, а тела никогда не отдают близким, а хоронят на особом орденском кладбище. Это считается великом почетом, хотя не солгу, сказав, что многие неутешные матери предпочли бы вместо почета еще хоть раз взглянуть на лицо сына.

– Возможно, милосерднее было бы не позволять им этого, – задумчиво сказал рыцарь. – Хотя справедливее всего было позволить матери самой выбрать, чего она желает.

– Несколько раз ко мне и моим братьям обращались люди в трауре, сказал жрец. – Они просили помочь им по справедливости вызволить тело убитого на поединке испытания. Но мы ничем не могли им помочь, поскольку отправляющийся на поединок предупреждается обо всем, и все убитые согласились с таким условием.

– Юные идиоты, – прошептал рыцарь.

– Почему обязательно юные? – воин пожал плечами. – Насколько я понимаю, Сон, здесь бывают и вполне зрелые бойцы. Но все равно – посмотрим, посмотрим. Эй, жирная задница! Три кружки шерхада сюда!

– Кружки? – жирная задница поворотилась, обнаружив на противоположном конце своего обладателя такую же жирную морду, только порядком удивленную.

– А что, в вашем городе шерхад кружками не пьют? – воин скривил презрительную гримасу.

– Отчего же, почтенный, пьют, – ухмыльнулась жирная морда, – а даже если б и не пили, то отчего бы мне вам не услужить? Желание покупателя – закон наипервейший, хоть из лужи закажите, так я и в лужу налью. Только это будет ровнехонько девять фенстов, за три кружки-то, а остальное чепуха, с остальным мы справимся.

– Ну так давай, осел, – брезгливо сказал воин.

– Извольте, милостивый сударь, денежки показать, – неприятно улыбнулась жирная морда. – А то некоторые привыкли мечом платить, да только у нас здесь меч за деньги не очень считается. А если где и считается, так это вы в оружейный ряд сходите. А уж сюда с серебром возвращайтесь, или прощевайте, недосуг, день торговый, жаркий.

– Ах ты… – начал было воин, но рыцарь тронул его за руку, останавливая движение.

– Это справедливо, Рен, – сказал он тихо. – Дай ему денег. В мире есть обманщики, есть и обманутые. Позволь людям честно пытаться уберечь себя от греха.

Воин неприязненно вздохнул, слазил в кошель и добыл оттуда тяжелую золотую монету. Монету он бросил на лоток, а кошель передвинул ближе к пряжке пояса.

– Беречься – так уж всем, – сказал он с улыбкой.

Торговец неуверенно потыкал монету пальцем, поднял и прикусил.

– Золото, – сказал он неуверенно, сквозь недоумение медленно проступала идиотская улыбка. – Точно, золото!

– А ты чего ждал, дерьма? – ядовито поинтересовался воин. – Давай шерхад, скотина, а то вот теперь точно меча попробуешь!

– Секунду, мой господин, – засуетился торговец, – одну секунду только! Шерхад вот уже делаю, вот уже наливаю, только сдачу мне сразу не собрать, сдачу я, пока вы пьете, состряпаю! Эй, Хринка! Боров драный, беги сюда! Кошель возьми, оболва!

Тем временем руки его привычными точными жестами засыпали в большие стеклянные кружки сахарную пудру, смешанную с содой, рассекали пополам огромные, цвета масла, лимоны с Побережья и выдавливали пахнущий солнцем пенистый сок.

– Сдачи не надо, – сказал воин. И даже без нарочитой небрежности сказал, привычно и уверенно.

– Как не… – захлебнулся торговец. – Ай, господин мой!.. Ай, спасибо, господин! Ну я сейчас вам сделаю…

Три щепотки перни, процеженный персиковый сок, экстракт вереха и таинственная жидкость из большого глиняного кувшина проследовали в кружки, не задерживаясь ни на миг. Последними в возникающий на глазах эликсир свежести плюхнулись три щедрые горсти ледяного крошева из потаенного ведерка, укутанного овчинным тулупом.

– Прошу, мои господа! – морда торговца даже вроде похудела от старательности и обзавелась вполне симпатичной улыбкой. – Погоди, Хринка, уже не надо. Уже поздно. Уже можешь назад идти.

Воин поднес кружку к губам, принюхался и отпил большой глоток. Потом еще один. Потом приложился как следует и крякнул, отирая губы.

– А что, ничего, – признал он. – Вполне прилично и даже вкусно. Тебе как, Сон? По-моему, нормально.

– Вполне славно, – отозвался рыцарь. Он пил мелкими, частыми глотками и улыбался так светло, что всем проходящим должно было немедленно захотеться шерхаду. – Только мне наш оринкс все равно больше нравится. Воспоминания детства, наверное. Праздник, мама веселая, еще совсем молодая, все суетятся, друг друга поздравляют, я уже с корзинкой в углу сижу и подарки перебираю, и тут вносят целую плетенку махтамы! И запах на весь дом! И кухарка бежит с подносом, и все, кто не занят, идут к столу и махтаму жмут. И я даже корзинку бросил и тоже к столу… а мама смеется и говорит: ладно тебе, помощник, у тебя еще сил не хватит отжать, и отдает мне свой стакан…

– Ну, тогда для тебя лучше оринкса ничего и не будет, – хмыкнул воин. – Хотя уж ты его за свою жизнь напился… знаешь, мне ведь он тоже в детстве безумно нравился, а потом из-за тебя, негодяя, весь восторг выветрился. Стал я к нему относиться безразлично, как к воде. Даже безразличней. Потому что оринкс – это такая штука, которой в любой миг тебе хоть ведро подадут. Даже зимой. А чистой воды под рукой может и не быть, вся на оринкс ушла… – он необидно засмеялся.

– Ладно тебе, – добродушно фыркнул рыцарь. – Шерхад тоже неплох. Спасибо, добрый человек, было вкусно. Вам понравилось, отец?

– Я в таком состоянии духа, мой господин, – сказал священник, отрываясь от кружки, – что все на свете воспринимаю как счастливейший и благодатнейший дар, доступный смертному. Воистину, этот напиток из рук ваших – сладчайшее и свежайшее питье, которое только вкушал я, недостойный, за всю свою жизнь. Я даже не смею благодарить, ибо нет у меня слов для надлежащей благодарности.

– Вы отблагодарили нас своей учтивостью, – церемонно поклонился рыцарь и поставил кружку на лоток. – Рен, ты допил?

– Не торопи, дай просмаковать, – невнятно сказал воин в кружку. – Вот теперь допил. Идем?

– Идем, только куда? Осталось совсем немного до новолуния.

– Мяса хочу. Нет, птицы хочу. О! Хочу жирную гусиную ножку, чтоб кожица подрумянилась, а там, где от мяса отогнулась, чтоб даже хрустела. И чтоб дымком прошло. И посоленная как следует. И чтоб жир, такой золотистый, прямо по кожице тек и с косточки капал. И собирать его лепешкой. И стакан белого тфайфелля, высокий и запотевший.

– Тфайфелля тебе здесь не дадут, – сказал рыцарь и облизнулся. Хорошо излагаешь, вкусно. Отец, как вы насчет гусиной ножки? Не запрещают ли ваши правила есть птицу в праздничный день?

– Нет, мой господин, – жрец последним допил шерхад и вернул кружку торговцу. – Мы не придумывали таких ограничений. Вернее, наши предки их не придумали.

– Тогда идем. Где тут кормят? А, вижу, вон дымки вверх тянутся. Там, Рен, как ты полагаешь?

– Я не полагаю, – проворчал воин, чутко поводя носом. – Я уверен.

В этот момент в центре поля трижды взрыкнули хриплые рожки, и пронзительный голос глашатая, перекрывая шум взволновавшейся толпы, объявил:

– Великий Страж Рассвета, генерал Мугор Вотчез, граф се Упалех, неусыпно бдит у черты новолуния! Луна умирает, жители Хигона! Месяц саир подошел к концу!

И второй голос, более мощный и низкий, как гул прибоя:

– Орден незыблем, Орден благополучен, Орден на страже! Месяц был бестревожен, спокойствие мира нарушено не было! Сего года саир двадцать девятый, в конце дня!

– Ну уж если им и предвестья Заката не в тревогу, то я прямо не знаю, – усмехнулся рыцарь. – Пойдем смотреть?

– Успеем, – сказал воин, решительно направляясь в сторону дымков. Куда они денутся? Это еще надолго затянется, со всеми церемониями, а у жаровен сейчас станет пусто, и нас будут любить. Я попрошу еще салата. Молодого, хрустящего, светлого-светлого и свежевымытого, чтоб капельки воды такими шариками собирались, знаешь?

– Знаю, – сказал рыцарь, глотая слюну. – Воистину, ты величайший искуситель рода людского. Вы чувствуете, как в желудке засосало, отец?

И трое ушли, и опять в сторону, противоположную движению всех остальных людей. Видно было, что они продолжают на ходу перебрасываться репликами и смеяться.

– Звезда над скрещенными мечами, – сказал Хринка. – Это где ж такой герб, а? Чтой-то я такого не знаю.

Торговец все смотрел вслед троице, склонив голову набок и приоткрыв рот. Потом обернулся к Хринке.

– Ты мне лучше вот что скажи, – попросил он необыкновенно спокойно. Ты мне скажи, где растет такая штуковина – махтама называется? И как из нее делают напиток оринкс?

* * *

На огороженном веревками пустыре, в окружении белоспинной гвардии собралось никак не меньше сотни человек. Рядом, на небольшом помосте, стоял глашатай, а за его спиной бесстрастный факелоносец держал знамя Ордена. Знамя вяло трепыхалось на ветру. Если, конечно, наблюдаемое смутное томление воздушных масс можно было назвать ветром. Или хотя бы ветерком.

Глашатай надрывался. Ему было трудно и жарко.

– В день первый месяца азирим поединки испытания решат, достоин ли кто-нибудь из претендентов войти в гросс рыцарей! Поединки только до смерти! Вступивший в поединок не вправе прекратить сражаться или покинуть ристалище, даже если он обезоружен или ранен! Вы, стоящие в круге претендентов, можете безвозбранно уйти! Круг еще не замкнут! Любой желающий может войти в него, любой убоявшийся может выйти! В день первый месяца азирим…

– Вот почему в календаре такая странная отметка на этих днях, сказал светловолосый рыцарь, со вкусом поглощая темную черешню и стреляя косточками по лоткам. – Сегодня, оказывается, двадцать девятый саир, и он же – первый азирим. Целых два дня в одном!

– Именно так, мой господин, – сказал костлявый жрец. – Но чаще этот день попросту называют Веллефайн. Или Весенний День.

– А весна и впрямь получилась жаркая, – с удовлетворением отметил воин. – В первый день азирим уже черешня есть… и много.

– Черешню я люблю, – алчно сказал рыцарь. – Черешни я могу и много. О, смотри, Рен! Камни! Давай глянем!

– Ну давай, – с некоторым сомнением сказал воин. – Только недолго. А то еще круг закроют, то есть замкнут, кто их знает…

Рыцарь уже стоял у лотка, разглядывая на свет темный густой рубин.

– Голубиной крови, – вежливо скалясь, пояснял крошечный продавец с обезьяньим личиком. – Оч'нь крр'ссивый кам'нь. С Островов. Прошу меня простить, сударь, как только на них гляну, островной акцент пробирает. Я ведь за ними сам ездил, знаете, как с камнями осторожно надо, это ведь другому доверить почти никогда нельзя. И не из-за денег даже, хотя и деньги немалые, и не из-за подделок, хотя и подделки бывают очень искусными, сразу порой и не отличишь… Но деньги охранить можно, и нанять человека, который их убережет, и подделки можно помощника научить различать, а вот суть, сердце камня… ее ведь понять надо! Который просто красивый, какой добрый, какой сильный; а если, скажем, комплект собираешь – так сразу надо знать, какие камни подружатся, какие холодными останутся, какие враждовать начнут. Никак я не могу на месте усидеть, пока кто-то там этим занят. Все равно сам срываюсь и еду, и еду… куда? Зачем? Камни зовут, сударь, устоять нельзя.

– А вам не хочется, почтенный, взять у моего товарища залог? – спросил воин. – Монет этак в двести, а? А то ведь вдруг уйдет с камнем, не заплатив?

– Не хочется, сударь, – приятно улыбнулся продавец. – Человека сразу видно. Вашего товарища отсюда еще оттаскивать придется, а сам он, пока все не пересмотрит – не уйдет. Лицо честное, но честное лицо сделать нетрудно; глаза честные, но глаза наворожить можно; а вот руки не спрячешь и не подделаешь. По рукам видно, сударь рыцарь, что вы, во-первых: из благородных; во-вторых: камни любите. Камни обиды не терпят, сударь воин, камни не любят, когда их воруют. Может, сударь рыцарь этого умом и не знает, но сердцем чувствует наверняка. Ничего он отсюда не возьмет – ну, конечно, может купить чего-нибудь, это конечно.