Текст книги "Бунин. Жизнеописание"
Автор книги: Александр Бабореко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)
Летом он снова путешествовал по хуторам и деревням Украины, по старинным селам Поднепровья. В одну из таких поездок он видел на переселенческом пункте целую «орду» крестьян, гонимых нищетой и голодом с родных мест за десять тысяч верст в Уссурийский край. О переселенцах он скоро написал рассказ «На край света».
Девятнадцатого мая 1894 года Бунин записал в дневнике, что он был в одном из дачных мест под Полтавой, Павленки; отправился туда и 15 августа художник Мясоедов писал с него портрет «в аллее тополей на скамейке [97]97
Там же. С. 140.
[Закрыть] .
Двадцатого октября 1894 года в Ливадии умер Александр III, и это обстоятельство имело для Бунина большое значение. Дело в том, что за незаконную торговлю толстовской литературой – распространение изданий „Посредника“ – Бунин был приговорен к трехмесячному заключению в тюрьме. Теперь, по манифесту Николая II, он был амнистирован.
Четвертого ноября 1894 года, в день присяги новому императору, В. В. Пащенко, воспользовавшись тем, что „все мужчины отправились в собор и в приходские храмы“ [98]98
Там же. С. 141.
[Закрыть] , уехала, оставив Бунину записку: „Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом“… Эта фраза, – пишет В. Н. Муромцева-Бунина, – так часто цитировалась в течение нашей жизни и при Юлии Алексеевиче, что я не сомневаюсь в ее подлинности» [99]99
Письмо В. Н. Муромцевой-Буниной – А. К. Бабореко 30 марта 1957 года.
[Закрыть] .
Разрыв с Варей Бунин тяжело переживал. Родные опасались за его жизнь. По просьбе Юлия Алексеевича из Огневки приехал Евгений, чтобы увезти брата с собой. Но Евгений Алексеевич не решился один ехать с ним. Отправились все втроем. По настоянию И. А. Бунина остановились в Ельце. Встретиться с Варей или узнать, где она, оказалось невозможно. Ее отец при появлении Бунина в его доме обошелся с ним очень грубо: об этом пишет из Полтавы Юлий Алексеевич матери Варвары Владимировны.
В Огневке Бунин пробыл недолго. Скоро он опять отправился в Елец, где узнал, что В. В. Пащенко вышла замуж за его друга А. Н. Бибикова. Это известие настолько ошеломило Бунина, что, по словам сестры Марии Алексеевны, с ним «сделалось дурно, его водой брызгали». Он поехал к Пащенко, не застал их дома и поездом отправился домой. «Ему хочется уехать к тебе, – пишет далее Мария Алексеевна Ю. А. Бунину. – Но мы боимся его одного пускать. Да он и сам мне говорил, что я один не поеду, я за себя не ручаюсь» [100]100
Музей Тургенева.
[Закрыть] .
Сам Бунин говорит в письме (без даты) к Юлию, что, услыхав о замужестве Вари, «насилу выбрался на улицу, потому что совсем зашумело в ушах и голова похолодела, и почти бегом бегал часа три по Ельцу, около дома Бибикова, расспрашивал про Бибикова, где он, женился ли. „Да, говорят, на Пащенке…“ Я хотел ехать сейчас на Воргол, идти к Пащенко и т. д. и т. д., однако собрал все силы ума и на вокзал, потому что быть одному мне было прямо страшно. На вокзале у меня лила кровь из носу и я страшно ослабел. А потом ночью пер со станции в Огневку, и, брат, никогда не забуду я этой ночи! Ах, ну к черту их – тут, очевидно, роль сыграли 200 десятин земельки» [101]101
На родной земле. С. 302. – См. также письма Бунина в сб. «Весна пришла». С. 223–230.
[Закрыть] .
О той поре своей жизни Бунин вспоминал: «Так же внутренноодиноко, обособленно и невзросло, вне всякого общества, жил я и в пору моей жизни с ней. Я по-прежнему чувствовал, что я чужой всем званиям и состояниям (равно как и всем женщинам: ведь это даже как бы и не люди, а какие-то совсем особые существа, живущие рядом с людьми, еще никогда никем точно не определенные, непонятные, хотя от начала веков люди только и делают, что думают о них). Я жил, на всех и на все смотря со стороны, до конца ни с кем не соединяясь, – даже с нею и с братом. И по-прежнему дома не сиделось…» [102]102
<Записи> // Бунин. Т. 9. С. 352.
[Закрыть]
Отношения Бунина и В. В. Пащенко отразились в «Жизни Арсеньева», хотя этот роман нельзя рассматривать как его автобиографию. Сам Бунин не раз протестовал против такого представления о его произведении.
Он писал:
«Недавно критик „Дней“, в своей заметке о последней книге „Современных записок“, где напечатана вторая часть (а вовсе не „отрывок“) „Жизни Арсеньева“, назвал „Жизнь Арсеньева“ произведением „автобиографическим“.
Позвольте решительно протестовать против этого, как в целях охранения добрых литературных нравов, так и в целях самоохраны. Это может подать нехороший пример и некоторым другим критикам, а я вовсе не хочу, чтобы мое произведение (которое, дурно ли оно или хорошо, претендует быть, по своему замыслу и тону, произведением все-таки художественным) не только искажалось, то есть называлось неподобающим ему именем автобиографии, но и связывалось с моей жизнью, то есть обсуждалось не как „Жизнь Арсеньева“, а как жизнь Бунина. Может быть, в „Жизни Арсеньева“ и впрямь есть много автобиографического. Но говорить об этом никак не есть дело критики художественной» [103]103
Последние новости. 1928. 16 июня. – Заметка, вызвавшая возражения Бунина, напечатана в газ. «Дни» (Париж, 1928. № 1445. 10 июня).
[Закрыть] .
Бунин говорил:
«Вот думают, что история Арсеньева – это моя собственная жизнь. А ведь это не так. Не могу я правды писать. Выдумал я и мою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что, поверив в то, что она существовала, и влюбился в нее… Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть ее во сне. Она являлась ко мне такая же, какой я ее выдумал… Проснулся однажды и думаю: Господи, да ведь это, быть может, главная моя любовь за всю жизнь. А, оказывается, ее не было» [104]104
Новое русское слово. Нью-Йорк, 1933. 28 ноября.
[Закрыть] .
В 1933 году в беседе с корреспондентом белградской газеты «Время» Милорадом Дивьяком Бунин говорил: «Можно при желании считать этот роман и автобиографией, так как для меня всякий искренний роман – автобиография. И в этом случае можно было бы сказать, что я всегда автобиографичен. В любом произведении находят отражение мои чувства. Это, во-первых, оживляет работу, а во-вторых, напоминает мне молодость, юность и жизнь в ту пору.
„Жизнь Арсеньева“ можно было бы вполне назвать „Жизнью Дипона“ или „Жизнью Дирана“. Я хотел показать жизнь одного человека в узком кругу вокруг него. Человек приходит в мир и ищет себе в нем место, как и миллионы ему подобных: он работает, страдает, мучается, проливает кровь, борется за свое счастье и в конце концов или добивается его, или, разбитый, падает на колени перед жизнью. Это все!.. Арсеньев, Дипон, Диран, можете назвать героя как угодно, суть дела от этого нисколько не изменится» [105]105
Время. Белград, 1933. № 4273. 27 ноября.
[Закрыть] .
Вера Николаевна также неоднократно подчеркивала, что «Жизнь Арсеньева» нельзя назвать автобиографией и что в образе Лики лишь частично отразились черты В. В. Пащенко.
«Лика-Пащенко, – пишет она, – только в самом начале, при первом знакомстве, но и то автор сделал ее выше ростом. В Лике собраны черты разных женщин, которых любил он. Скорее чувства Алеши Арсеньева совпадают с его чувствами к Пащенко. Иван Алексеевич написал, что „Лика вся выдумана“. Кроме того, он был так влюблен в Пащенко, что не мог даже мысленно изменять ей, как изменял Алеша Арсеньев. Не мог он в ту пору вести таких разговоров, какие велись между ними в „Жизни Арсеньева“, они более позднего времени. Кроме того, много сцен взято из времени его женитьбы на Цакни, когда он жил в Одессе, и внешность Лики более похожа на внешность Цакни, чем на внешность Пащенко. Я обеих знала» [106]106
Письмо В. Н. Муромцевой-Буниной от 30 марта 1957 года – А. К. Бабореко.
[Закрыть] .
О Лике-Пащенко В. Н. Муромцева-Бунина также писала: «Не Лика „списана“ с Пащенко, Бунин воскресил свои чувства к ней… Пащенко не была некрасивой, у нее были мелкие, но правильные черты лица, хотя шея у нее была короткой, носила очки, стригла на манер 80-х годов волосы, тогда как Анна Николаевна (Цакни. – А. Б.) была красавицей восточного типа. И сцена ревности Алеши была пережита [не] в Орле, она (А. Н. Цакни. – А. Б.) танцевала с каким-то красавцем на балу в Одессе в нарядном туалете. У меня главная цель [107]107
Речь идет о работе В. Н. Муромцевой-Буниной над книгой «Жизнь Бунина».
[Закрыть] доказать, что „Жизнь Арсеньева“ не жизнь Бунина, что это не автобиография, а роман, написанный на биографическом материале, но, конечно, многое изменено. Например, он описывает, как он с подругой Лики ходил к усадьбе, взятой в „Дворянском гнезде“ Тургеневым. Это он ходил со мной, а во время своей орловской жизни не удосужился ее посмотреть… Но вы понимаете, что для романа это был козырь, тут он и высказывает свои мысли о Тургеневе. Но критики некоторые упорно называют это произведение автобиографией…» [108]108
Письмо В. Н. Буниной – А. Седых 22 мая 1957 года. Йельск. ун-т.
[Закрыть]
«Также из Одессы перенесена в Елец сцена беготни брата героини с собакой, – это бегал брат Анны Николаевны… Бунин даже у Гали (Г. Н. Кузнецовой. – А. Б.) взял, как она под большим шелковым платком лежала на диване». Варвара Владимировна «была другим человеком: бойцом по натуре» [109]109
То же: 15 апреля 1957 года. О Пащенко как прототипе Лики в «Жизни Арсеньева» впервые было сделано сообщение по неопубликованным письмам Бунина, в статьях автора данной работы: Выдающийся русский писатель // Орловская правда. 1955. № 208. 22 октября; Юношеский роман И. А. Бунина // Литературный Смоленск. Альманах № 15. Смоленск, 1956; здесь же опубликованы письма Бунина к В. В. Пащенко. Письма к ней напечатаны в: Новый мир. 1956. № 10; а также в сборниках: На родной земле. Орел, 1956; там же, 1958; Весна пришла. Смоленск, 1959.
[Закрыть] .
Бунин писал в дневнике 1 февраля 1941 года о В. В. Пащенко: «Вспомнилось почему-то время моей любви, несчастной, обманутой – и все-таки в ту поруправильной: все-таки в ту пору были в ней, тогдашней, удивительная прелесть, очарование, трогательность, чистота, горячность» [110]110
Дневник. Т. III. С. 81.
[Закрыть] .
В письме М. В. Карамзиной 10 апреля 1939 года Бунин говорит, что в Лике воплощено «общеженское молодое, в его переменчивости, порождаемой изменением ее чувства к „герою“, кончившимся преданностью ему навеки. Я только этои хотел написать, – не резко реальный образ, – резкость уменьшила бы его тайную прелесть и трогательность… Вся моя книга сплошь выдумана (на основании только некоторой сутипережитого мною в молодости – и в моей первой сильной любви – к девушке, как земля от неба отличной от Лики и умершей, кстати сказать, только в 1917 году (правильно – в 1918-м. – А. Б.), весной, бывшей больше двадцати лет замужем за другим и имевшей дочку, лет пятнадцати умершую от чахотки, на пути из Швейцарии в Россию через Швецию – во второй год войны)… Правду писать я бы не мог – было бы бесстыдно быть таким интимным…» [111]111
ЛН. Кн. 1. С. 680–681.
[Закрыть] .
В январе 1895 года Бунин оставил службу в Полтаве и уехал в Петербург. Остановился на Невском (д. 106, кв. 13). Он встретился с редакторами журнала «Новое слово» С. Н. Кривенко и А. М. Скабичевским, с Н. К. Михайловским; по-видимому, в этот приезд он познакомился с писателем А. М. Федоровым, с которым впоследствии подружился.
Познакомился он и с К. Д. Бальмонтом. Поэт М. М. Гербановский писал Бунину 11 февраля 1895 года из Петербурга: «С Бальмонтом вижусь часто, и всякий раз вспоминаем мы о тебе» [112]112
Музей Тургенева. № 3017.
[Закрыть] . По поводу этого письма Бунин записал в дневниковых заметках 20 марта 1915 года: «Перечитал письма Гербановского-Лялечкина. Наша дружба с Бальмонтом» [113]113
Там же.
[Закрыть] .
Между 6 и 8 февраля 1895 года Бунин приехал в Москву, поселился в меблированных комнатах Боргеста у Никитских ворот.
Об этих днях Бунин писал впоследствии:
«„Старая, огромная, людная Москва“ и т. д. Так встретила меня Москва когда-то впервые и осталась в моей памяти сложной, пестрой, громоздкой картиной – как нечто похожее на сновидение. Через два года после того я опять приехал в Москву – тоже ранней весной и тоже в блеске солнца и оттепели, – но уже не на один день, а на многие, которые были началом новой моей жизни, целых десятилетий ее, связанных с Москвой. И отсюда идут уже совсем другие воспоминания мои о Москве, в очень короткий срок ставшей для меня, после моего второго приезда в нее, привычной, будничной, той вообще, которую я знал потом около четверти века.
Это началомоей новой жизни было самой темной душевной порой, внутренно самым мертвым временем всей моей молодости, хотя внешне я жил тогда очень разнообразно, общительно, на людях, чтобы не оставаться наедине с самим собой. Пространно говорить о последующей моей жизни нет возможности. Нет и необходимости: многое уже сказано, и прямо, и косвенно, в моих прежних писаниях» [114]114
<Записи> // Бунин. Т. 9. С. 363.
[Закрыть] .
Бунин прожил в Москве до середины марта или до начала апреля. С начала апреля он уже в Огневке. 3 апреля пишет оттуда Юлию Алексеевичу: «Ужасно однообразно проходит время. Целый день что-то хочется делать, а делается все вяло и лениво. О будущем просто и подумать боюсь. В Москву осенью? Да я-то зачем? Гадко вспомнить о нашем номере в доме Боргеста! Да и это ведь временно! Впрочем, ей-Богу, до низости плохо выражаю свои ощущения, а настроение вовсе не минутное… В Петербург? Зачем? Будь они прокляты, эти большие города! Эх, кабы опять в Полтаву! На тихую жизнь, на тихую работу! Только уж, конечно, теперь она мне не нужна одному, даже с тобой, мне там делать нечего. Прежде была под ногами почва… Если бы были средства, все бы ничего, а то совсем пропадать буду!
Учусь по-английски, читаю Липперта, да все это ни к чему – противные отрывочные клочки знаний ни к черту не нужны!» [115]115
Весна пришла. С. 229. – Юлиус Липперт – автор книги «История культуры» (русск. изд. 1894).
[Закрыть]
Жалобы на недостаточность, отрывочность знаний, приобретенных в юности, Бунин высказывал не раз. Об этих годах он вспоминал:
«Всякий в юности к чему-нибудь готовится и в известный срок вступает в ту или иную житейскую деятельность, в соучастие с общей людской деятельностью. А к чему готовился я?.. Я рос без сверстников, в юности их тоже не имел да и не мог иметь: прохождения обычных путей юности – гимназия, университет – мне было не дано. Все в эту пору чему-нибудь где-нибудь учатся, и там, каждый в своей среде, встречаются, сходятся; а я нигде не учился, никакой среды не знал» [116]116
<Записи> // Бунин. Т. 9. С. 345.
[Закрыть] .
В 1911 году, в Нюрнберге, Бунин, любуясь старинной архитектурой средневекового города, говорил Н. А. Пушешникову, «что всегда, когда он видит прекрасное, у него является ужасное сожаление, что он так убого и плохо прожил столько лет, что у него совершенно пропали самые лучшие, самые нежные годы, когда все так живо воспринимается и остается потом на всю жизнь. А я тратил силы и молодость – на что? Страшно вспомнить теперь, сколько времени пропало зря, даром! Разве я так писал бы, если бы я в юности жил иначе, если бы я больше учился, больше работал над собой, если бы я родился не в Бутырках, а здесь, если бы у меня в молодости не было такой нужды» [117]117
В большой семье. С. 241.
[Закрыть] .
«…Если бы я тогда не терял времени и вовремя учился, работал – чего бы мог наделать!» [118]118
Грасский дневник. С. 225–226.
[Закрыть] – говорил Бунин много позже Г. Н. Кузнецовой. Он говорил также, «что жаль ему, что он не положил всю свою жизнь „на костер труда“, а отдал ее дьяволу жизненного соблазна. Если бы я сделал так – я был бы одним из тех, имя которых помнят» [119]119
Там же. С. 262.
[Закрыть] . А службы, которая могла бы поглотить все его силы, работы ради благополучия он боялся до ужаса: «Я с истинным страхом смотрел всегда на всякое благополучие, приобретение которого и обладание которым поглощало человека, а излишество и обычная низость этого благополучия вызывали во мне ненависть – даже всякая средняя гостиная с неизбежной лампой на высокой подставке под громадным рогатым абажуром из красного шелка выводили меня из себя» [120]120
Бунин. Т. 9. С. 352.
[Закрыть] .
В те годы напряженных раздумий над своими путями в жизни в нем сильна была «любовь к тому, что озаряет человеческую жизнь! – как говорит Бунин в письме к И. А. Белоусову 14 октября 1895 года. – Пусть мы маленькие люди, пусть мы только немного приобщены к искусству – все равно! Во всякой идее, во всяком идейном деле дорого прежде всего даже не выполнение его, а искание этой идеи, любовь к ней! Грустно станет порой, как посмотришь, что вот уж почти вся юность, вся молодость, все то, что порой раскрывает всю душу великим дуновением счастья, радости высокой и светлой, радости жизни, ее биения, искусства, красоты и правды, – что все это пока только „не что иное, как тетрадь с давно известными стихами“, не выразившими даже тысячной доли того, что чувствовалось!» [121]121
Весна пришла. С. 231.
[Закрыть] Много позже Бунин напишет в своих воспоминаниях:
«Начало моей новой жизни совпало с началом нового царствования. Плохие писатели писали тогда романы и повести, пошлые заглавия которых верно выражали сущность происходившего: „На переломе“, „На повороте“, „На распутье“, „Смены“… Все и впрямь было на переломе, все сменялось: Толстой, Щедрин, Глеб Успенский, Златовратский – Чеховым, Горьким, Скабичевский – Уклонским, Майков, Фет – Бальмонтом, Брюсовым, Репин, Суриков – Левитаном, Нестеровым, Малый театр – Художественным… Михайловский и В. В. – Туган-Барановским и Струве, „Власть земли“ – „Котлом капитализма“, „Устои“ Златовратского – „Мужиками“ Чехова и „Челкашем“ Горького.
Первое время в том разнообразном, но все же довольно однородном обществе, в котором я бывал и черты которого мне были известны еще с Харькова, над всеми чувствами и мыслями преобладало одно – сознание того перелома, который совершился со смертью Александра III: все сходились на том, что совершилось нечто огромное – отошла в прошлое долгая пора тяжкого гнета, которого не было в русском обществе и политической жизни России со времен Николая I, и настала какая-то новая…
„Россия – сфинкс“. Религия Герцена – религия земли. „Община, артель – только на них, на этих великих началах, на этих святых устоях может развиваться Россия. И это – свет во тьме мещанскогозапада“.
„И вот почему, среди скорби и негодования, мы далеки от отчаяния и протягиваем вам, друзья, нашу руку на общий труд. Перед нами светло и дорога пряма“ (Герцен).
Вера в народную жизнь. Народничество влияло на все – на литературу, науку, жизнь. Народничество жило верой, что Россия войдет в светлое царство социализма. Народничество было проникнуто истинным религиозным пафосом.
Россия – страна особая, у России свой особенный путь развития. России предстоит великое слово – она скажет миру свое новое слово: вот положения, выражающие душу общественного и духовного движения за последние сто лет истории русского самопознания в девятнадцатом веке, вот история русского освободительного движения. Чаять будущего века – чаять светлого будущего.
Герцена спасала вера в социализм, в идеал.
Да, назначение русского человека – это, бесспорно, всеевропейское и всемирное. Достоевский.
Пропагандисты, герои, борцы, мученики.
„Да, веры в будущее у нас было много! Мы чувствовали силы необычайные – нам давала их вера в народ“. Мокриевич.
„О, если бы я мог утонуть, распасться в этой серой грубой массе народа, утонуть… но сохранить тот же светоч истины и идеала, какой мне удалось добыть на счет того же народа!“ Михайловский…» [122]122
<Записи> // Бунин. Т. 9. С. 362–363.
[Закрыть]
В деревне Бунин прожил весну 1895 года, изучал английский язык, писал стихи, переводил «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, «летом ездил по Днепру» [123]123
Весна пришла. С. 231.
[Закрыть] – побывал в Каменец-Подольске у Гербановского, к которому должен был приехать и Бальмонт, вероятно, снова посетил старинный город Канев, близ которого, над Днепром, находится могила Шевченко, человека «великого сердца» [124]124
Бунин Ив. По Днепру // Полтавские губернские ведомости. 1895. № 142. 5 июля.
[Закрыть] , как писал о нем Бунин.
В июне Бунин навестил брата в Полтаве, прожил у него не меньше месяца и затем месяца на два вернулся в Огневку, где продолжал много писать. Осенью он решил предпринять новую поездку в столицы с тем, чтобы найти «издателей… на книгу стихов и рассказов» [125]125
Весна пришла. С. 231.
[Закрыть] .
В конце октября 1895 года Бунин уехал в Петербург. По пути задержался ненадолго в Москве, – встретился здесь со своим другом И. А. Белоусовым и с писателем и поэтом Л. М. Медведевым, вел переговоры с редакцией «Русской мысли» о печатании рассказа «На даче».
В эти дни он познакомился с А. И. Эртелем [126]126
См. об этом статью: Бабореко А. К. Бунин и Эртель // Русская литература. 1961. № 4. С. 150–151.
[Закрыть] . 29–30 октября Бунин уехал из Москвы в Петербург, чтобы принять участие в вечере, устроенном обществом по оказанию помощи переселенцам (остановился на Малой Итальянской, дом 3).
С. Н. Кривенко просил его выступить с чтением рассказа «На край света». Вечер состоялся 21 ноября 1895 года в зале Кредитного общества, и выступление Бунина вызвало бурю оваций [127]127
О выступлении на вечере Бунин рассказал в «Автобиографических заметках» 1927 года // Бунин И. А. Собр. соч. Т. 1. Берлин: Петрополис, 1936. С. 41–44.
[Закрыть] .
С 10 декабря 1895 года до 12 января 1896 года он жил в Москве, – снова встретился с Бальмонтом, познакомился с поэтессой Миррой Лохвицкой.
Двенадцатого ноября состоялось знакомство с Чеховым [128]128
См.: Жизнь Бунина. С. 152.
[Закрыть] . Через два дня Бунин подарил Антону Павловичу оттиск рассказа «На хуторе».
В середине декабря (после 16-го) Бунин познакомился с В. Я. Брюсовым. Брюсов записал в дневнике 16 декабря 1895 года: «В среду заходил ко мне с Бальмонтом Бунин, но не застал меня…» [129]129
Брюсов В. Дневники. 1891–1910. М., 1927. С. 23.
[Закрыть] Через день-два после этого они снова посетили Брюсова.
Бунин вспоминал: «Брюсова я узнал еще в студенческой тужурке. Поехал к нему в первый раз с Бальмонтом. Он жил на Цветном бульваре, в доме своего отца, торговца пробками. Дом был небольшой, двухэтажный, толстостенный, – настоящий уездный, третьей гильдии купеческий, с высокими и всегда запертыми на замок воротами, с калиткой, с собакой на цепи во дворе. Мы Брюсова в тот день не застали. Но на другой день Бальмонт получил от него записку: „Очень буду рад видеть вас и Бунина, – он настоящий поэт, хотя и не символист“. Поехали снова – и я увидел молодого человека…» Говорил он «высокопарно… и все время сентенциями, тоном поучительным, не допускающим возражений. Все было в его словах крайне революционно (в смысле искусства), – да здравствует только новое и долой все старое!» [130]130
Бунин И. А. Автобиографические заметки 1927 года // Собр. соч. И. А. Бунина. Т. 1. Берлин: Петрополис, 1936. С. 51.
[Закрыть]
В январе 1896 года Бунин уехал в Полтаву, где прожил февраль и март. 10 марта на музыкально-вокальном вечере, устроенном полтавским музыкально-драматическим кружком, он читал «На край света». 21 марта Бунин писал Л. Н. Толстому из Полтавы (опубликовавший это письмо В. Г. Лидин считает, что оно не было отправлено):
«…Я теперь вполне бродяга: с тех пор, как уехала жена, я ведь не прожил ни на одном месте больше двух месяцев. И когда этому будет конец, и где я задержусь и зачем, – не знаю. Главное – зачем? Может быть, я эгоист большой, но, право, часто убеждаюсь, что хорошо бы освободиться от этой тяготы. Прежде всего – удивительно отрывочно все в моей жизни! Знания самые отрывочные, и меня это мучит иногда до психотизма: так много всего, так много надо узнать, и вместо этого жалкие кусочки собираемых. А ведь до боли хочется что-то узнать с самого начала, с самой сути! Впрочем, может быть, это детские рассуждения. Потом в отношениях к людям: опять отрывочные, раздробленные симпатии, почти фальсификация дружбы, минуты любви и т. д. А уж на схождение с кем-нибудь я и не надеюсь. И прежнего нельзя забыть, и в будущем, вероятно, никого, с кем бы хорошо было: опять будет все раздробленное, неполное, а ведь хочется хорошей дружбы, молодости, понимания всего, светлых и тихих дней… Да и какое право, думаешь часто, имеешь на это? И при всем этом ничтожном, при жажде жизни и мучениях от нее, еще знать, что и конец вот-вот: ведь в лучшем случае могу прожить двадцать пять лет еще, а из них десять на сон пойдет. Смешной и злобный вывод! Много раз я убеждал себя, что смерти нет, да нет, должно быть, есть, по крайней мере, я не то буду, чем так хочу быть. И не пройдет ста лет, как на земле ведь не останется ни одного живого существа, которое так же, как и я, хочет жить и живет– ни одной собаки, ни одного зверька и ни одного человека – все новое! А во что я верю? И ни в то, что от меня ничего не останется, как от сгоревшей свечи, и ни в то, что я буду блуждать где-то бесконечные века – радоваться или печалиться. А о Боге? Что же я могу сообразить, когда достаточно спросить себя: где я? Где эта наша земля маленькая, даже весь мир с бесчисленными мирами? – Положим, он вот такой, ну хоть в виде шара, а вокруг шара что? Ничего? Что же это такое „ничего“, и где этому „ничего“ конец, и что, что там, за этим „ничего“, и когда все началось, что было до начала – достаточно это подумать, чтобы не заикаться ни о каких выводах! Да и можно, наконец, примириться со всем, опустить покорно голову и идти только к тому, к чему влекут хорошие влечения сердца, и утешаясь этим, но как тяжело это – опустить голову в грустном сознании, со слезами своего бессилия и покорности! Да и в этом пути – быть вечно непонятым даже тем, кого любишь так искренне, как можно, как говорит Амиель!
Утешает меня часто литература, но и литература – ведь, Боже мой, кажется иногда, что нет в мире настроений прекраснее, радостнее или грустнее сладостно и что все в этом чудном настроении, но ненадолго это, уже по одному тому, что из всего того, что я уже лет десять так оплакивал или обдумывал с радостью, с бьющимся всей молодостью сердцем, и что казалось сутью души моей и делом жизни – из всего этого вышло несколько ничтожных, маленьких, ничего не выражающих рассказиков!..
Так я вот живу, и если письмо мое детское, отрывочное и не говорящее того, что я хотел сказать, когда сел писать, то и жизнь моя как письмо это. Не удивляйтесь ему, дорогой Лев Николаевич, и не спрашивайте – зачем написано. Ведь вы один из тех людей, слова которых возвышают душу и делают слезы даже высокими и у которых хочется в минуту горя заплакать и горячо поцеловать руку, как у родного отца!» [131]131
Лидин Вл. Друзья мои – книги. М., 1962. С. 113–114. Текст письма приводится по автографу, хранящемуся в архиве В. Г. Лидина.
[Закрыть]
В конце марта Бунин приехал в Огневку, где напряженно работал: переводил «Гайавату».
Летом он путешествовал. 29 мая приехал в Кременчуг.
Вот дневниковая запись Бунина:
«Днепровские пороги, по которым я прошел на плоту с лоцманами летом 1896 года.
Тридцать первого мая Екатеринослав. Потемкинский сад, где провел с час, потом за город, где под Екатеринославом на пологом берегу Днепра, Лоцманская Каменка. В верстах в пяти ниже – курганы: Близнецы, Сторожевой и Галагана – этот насыпан, по преданию, разбойником Галаганом, убившим богатого пана, зарывшим его казну и затем всю жизнь насыпавшим над ней курган. Дальше Хортица, а за Хортицей – пороги: первый самый опасный – Неяситец или Ненасытец; потом тоже опасные: Дед и Волнич; за Вол-ничем, в четырех верстах, последний опасный – Будило, за Будило – Лишний; через пять верст – Вильный и наконец Явленный» [132]132
Жизнь Бунина. С. 155.
[Закрыть] .
Через Александровск Бунин уехал 1 июня в Бахчисарай, оттуда, верхом на лошади – в Чуфут-Кале. Под Бахчисараем осмотрел монастырь, в горах – «пещерный город». Опять, как и в первое свое путешествие по Крыму, проехал через Севастополь на Байдары. На этот раз, переночевав в Кикинеизе, отправился далее по южному побережью Крыма – в Ялту и Гурзуф.
Много позднее Бунин записал:
«Дальнейшие годы уже туманятся, сливаются в памяти – многие годы моих дальнейших скитаний, – постепенно ставших для меня обычным существованием, определявшиеся неопределенностью его. И всего смутнее начало этих годов – самая темная душевная пора всей моей жизни. Внешне эта пора была одна, внутренне другая: тогдашние портреты мои, выражение их глаз неопровержимо свидетельствуют, что был я одержим тайным безумием.
Летом я уехал в Крым. Ни одной знакомой души там не было. Помню, поздним вечером прибыл я в Гурзуф, долго сидел на балконе гостиницы: темнело, воздух был непривычно тепел и нежен, пряно пахло дымом татарских очагов, тлеющего кизяка; горы мягкими стенами, просверленными у подножий красноватыми огнями, как будто ближе обступили тесную долину Гурзуфа с его садами и дачами. На другой день я ушел на Аю-Даг. Без конца шел по его лесистым склонам все вверх, достиг почти до его вершины и среди колючих кустов лег в корявом низкорослом лесу на обрыве над морем. Было предвечернее время; спокойное, задумчивое море сиреневой равниной лежало внизу, с трех сторон обнимая горизонт, муаром струясь в отвесной бездне подо мною, возле бирюзовых скал Аю-Дага. Кругом, в тишине, в вечном молчании горной лесной пустыни беззаботными переливами, мирно грустными, сладкими, чуждыми всему нашему, человеческому миру, пели черные дрозды, – в божественном молчании южного предвечернего часа, среди медового запаха цветущего желтого дрока и девственной свежести морского воздуха. Я лежал, опершись на локоть, слушая дроздов, и цепенел в неразрешающемся чувстве той несказанной загадочности прелести мира и жизни, о которой немолчно говорило в тишине пение дроздов» [133]133
Там же. С. 156–158.
[Закрыть] .
Из Гурзуфа Бунин снова отправился в Ялту, где он познакомился со Станюковичем, потом (9 июня) в Одессу, где три дня прожил у Федорова, 14 июня уехал в Каховку, а затем – по Днепру до Никополя. В эту поездку в 1896 году он записал у молодого нищего Родиона Кучеренко «псальму про сироту» – древний южнорусский сказ. В рассказе об этом страннике-певце «Лирник Родион» Бунин вспоминает: «Я в те годы был влюблен в Малороссию, в ее села и степи, жадно искал сближения с ее народом, жадно слушал песни, душу его».
Шестнадцатого июня Бунин «сидел в Александровске», рассчитывая дня через три прибыть в Полтаву. Погостив у брата в Полтаве, по крайней мере до конца июня, он уехал в Огневку, где прожил примерно до середины октября. За это время он побывал также в Одессе. В сентябре записал в дневнике: « Вечером 16. Одесса, на извозчике к Федорову в Люстдорф. Ночью ходил к морю. Темно, ветер. Позднее луна, поле лунного света по морю – тусклое, свинцовое…
26 сентября. Уехал на Николаев». Теперь предстояло отправиться в Петербург – и не просто ради удовольствия, а для переговоров об издании книги рассказов, от исхода которых многое зависело в материальном положении Бунина и его литературных делах.
Пятнадцатого октября 1896 года он сообщал брату в Полтаву, что «дня через три» уедет в столицы. 25 октября Бунин приехал в Москву. На следующий день он писал Юлию Алексеевичу:
«Милый, дорогой друг мой Юринька! Не могу выразить тебе, до чего тяжело у меня на душе! Это не минутное настроение. С самого отъезда из Полтавы я не перестаю думать о том, для чего мне жить на свете. Я невыносимо устал от скитальческой жизни, а впереди опять то же самое, но без всякой уже цели. Главное – без цели. Кроме того, никогда у меня не выходит из головы положение нашей семьи. Я всех горячо люблю, и все мы разбросаны…
Ты поймешь, что я теперь чувствую среди этих дьявольских шестиэтажных домов, один, всем чужой и с 50 руб. в кармане. Евгений раньше взял у меня десять рублей, и теперь мне было невозможно брать у него их: пойдут за мое житие у него. А мне так хотелось еще побыть в деревне! Ведь еще 19-го я привез все вещи на Бабарыкино, но меня охватил такой страх и тоска, что я вернулся в Огневку, и вернулся на свою голову! В Москву я приехал вчера, остановился у Фальц-Фейна. Вечером попер к Белоусову…» [134]134
РГАЛИ, ф. 1292, on. 1, ед. хр. 18, л. 95–96 об.
[Закрыть]
Тридцатого октября Бунин уже был в Петербурге. Он писал Юлию Алексеевичу: «Михеев (приятель Бунина. – А. Б.) недавно ездил к Короленко и говорил ему про меня, что я желал бы с ним познакомиться. Короленко сказал: „Я знаю Бунина, очень интересуюсь его талантом и рад познакомиться“. На той неделе поедем к нему» [135]135
Русская литература. 1963. № 2. С. 180.
[Закрыть] .
Бунин встретился с Короленко 7 декабря, на юбилее Станюковича [136]136
Там же.
[Закрыть] .
Материальные дела Бунина в это время были плохи. «Живу нищим» [137]137
РГАЛИ, ф. 1292, on. 1, ед. хр. 18, л. 109 об.
[Закрыть] , – писал он брату и выражал надежду, что изданием «Гайаваты» поправит положение.
Для Бунина имело большое значение то, что он теперь сблизился с редакцией «Мира Божьего». В будущем он напечатает в этом журнале многие свои произведения. В эти дни он познакомился также с приемной дочерью издательницы журнала Давыдовой – Марией Карловной [138]138
Русская литература. 1963. № 2. С. 180.
[Закрыть] , ставшей впоследствии женой Куприна.
Десятого января 1897 года Бунин познакомился на вечере в редакции «Нового слова» с писательницей Екатериной Михайловной Лопатиной [139]139
См. дневник Е. М. Лопатиной / ИРЛИ, р. 1, оп. 15, № 137.
[Закрыть] , сестрой философа Льва Лопатина, с которой его потом связывала большая дружба.
Приехав в январе 1897 года в Москву, он прожил там почти до конца месяца и в последних числах января уехал в деревню.
