Текст книги "Бунин. Жизнеописание"
Автор книги: Александр Бабореко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)
Бунин говорил о своем сходстве с Аверкием. Он развивает идею о мудрости жизни, – как эта идея выразилась в «Худой траве», – в рассказе о Петрарке «Прекраснейшая солнца». Лаура говорит: «…Не плачь обо мне, ибо дни мои через смерть стали вечны; в горнем свете навсегда раскрылись мои вежды, что, казалось, навсегда смежились на смертном моем ложе». Печальная повесть о Франческо и донне Лауре, дарующая людям просветление духа, – в отраду и назидание:
«…Смерть для души высокой есть лишь исход из темницы <…> она устрашает лишь тех, кои все счастье свое полагают в бедном земном мире» [1107]1107
Там же. С. 208.
[Закрыть] .
Четвертого июля 1953 года Бунин, по словам жены, «чудесно прочитал Лермонтова „Выхожу один я на дорогу“, восхищаясь многими строками»; сказал: «И после таких поэтов – Есенин, Маяковский и т. д.» [1108]1108
Там же.
[Закрыть] .
Адамович вспоминает: «Помню его сначала в кресле, облаченного в теплый, широкий халат, еще веселого, говорливого, старающегося быть таким, как прежде, – хотя с первого взгляда было ясно и с каждым днем становилось яснее, что он уже далеко не тот и таким, как прежде, никогда не будет. Помню последний год или полтора: войдешь к нему, Иван Алексеевич лежит в постели, мертвенно бледный, как-то неестественно прямой, с закрытыми глазами, ничего не слыша, – пока Вера Николаевна нарочито громким, бодрым голосом не назовет имя гостя.
– Ян, к тебе такой-то… Ты что, спишь?
Бунин слабо поднимал руку, силился улыбнуться.
– А, это вы… садитесь, пожалуйста. Спасибо, что не забываете.
Было бы с моей стороны нелепо утверждать, что он радовался именно моим посещениям. Но, по-видимому, – и об этом мне не раз говорила Вера Николаевна, – я принадлежал к числу тех людей, разговор с которыми отвлекал его от тяжелых предсмертных мыслей. Боялся ли он смерти? Если до некоторой степени и боялся, – в чем я не уверен, – то страх этот был в его сознании заслонен другим чувством: острой тоской, глубокой скорбью об исчезновении жизни. К жизни он был страстно привязан, не мог примириться с мыслью, что ей настал конец. Никогда я с ним об этом, конечно, не говорил».
Бунин знал, что умирает, «представлял себе, – и даже иногда изображал, – как будет лежать в гробу, каков он будет в своем „смертном безобразии“ (его подлинные слова)» [1109]1109
Знамя. 1988. № 4. С. 188–189.
[Закрыть] .
Доктор В. М. Зёрнов пишет, что Иван Алексеевич «страдал эмфиземой и склерозом легких и прогрессивным ослаблением сердечной деятельности <…> Но, несмотря на свои болезни, на слабость, Иван Алексеевич до последних дней своей жизни сохранил свой острый ум, память, резкость и меткость суждений» [1110]1110
ЛН. Кн. II. С. 360–361.
[Закрыть] .
Оставались недолгие дни. Земной круг пройден со славой, достойно. В стихах писал за три месяца до кончины:
ВЕНКИ
Был праздник в честь мою, и был увенчан я
Венком лавровым, остролистым:
Он мне студил чело, холодный, как змея,
В чертоге знойном, золотистом.
Жду нового венка – и помню, что сплетен
Из мирта темного он будет:
В чертоге гробовом, где вечный мрак и сон,
Он навсегда чело мое остудит [1111]1111
Это стихотворение мы ошибочно датировали 1950 г. в первом томе (М.: Московский рабочий, 1993. С. 432). Дата указана в автографе B. Н. Буниной, ксерокопия которого недавно получена от профессора C. П. Крыжицкого (США).
[Закрыть].
<1953>
Восьмого ноября 1953 года Бунин скончался. Вера Николаевна писала А. Седых 13 ноября 1953 года:
«Дорогой Яшенька,
Спасибо за письмо, за сочувствие, за статью, которая всем, кто читал ее, понравилась, спасибо за присылку вырезок. Не напечатаете ли вы от моего имени благодарность всем учреждениям, напечатавшим свое сочувствие моему вечному горю. Я очень тронута и от всего сердца благодарю. Кстати скажу, что все, с кем в эти тяжелые дни я общалась, проявили такую любовь и заботу ко мне, что я до гроба донесу восхищенную к ним благодарность. Каждый делал, что мог, и все лучшее в своей душе проявлял ко мне. Вообще атмосфера всех этих пяти дней была необыкновенно легкая. Не удивляйтесь, я думаю потому, что все было насыщено одним чувством скорбной любви, я чувствовала, что все в горе, а не только жалеют меня и сочувствуют мне. Трогала меня и та любовь, которая относилась к Яну, как к человеку и писателю, а главное, та простота, которая всеми чувствовалась, никакой не было фальши. Ко мне приходили и небогатые люди, приносили деньги, моя помощница, в которой Иван Алексеевич души не чаял, принесла мне пятьдесят тысяч, – она копит на памятник своему мужу, я уже не говорю о том, что кто только не убирал комнаты, не подметал полы, не стряпал, я, понятно, была не в состоянии что-либо делать. И, несмотря на горе, в моей душе останется навсегда чувство несказанной радости от того, что я увидала от людей.
А теперь сообщу вам и „читателям“ о последнем месяце жизни дорогого ушедшего.
В середине октября он заболел воспалением левого легкого. Конечно, пенисиллин и все прочее, и температура скоро стала нормальной, но после этого он все никак не мог поправиться, – очень был слаб и совсем не покидал постели. Доктор Зёрнов ездил через день, а во время болезни ежедневно. В конце октября был консилиум с доктором Бенсодом, И. А. боялся рака, тот его успокоил, и последний раз Ян вышел в столовую. После был сделан анализ крови у доктора Болотова, который меня очень испугал – 50 процентов гемоглобина и 2 600 000 красных шариков. От переливания крови он отказался категорически: „Не хочу чужой крови…“ Стали энергично лечить. Но тут опять беда: не принимает лекарств и ест очень мало. Доктор Зёрнов ездил ежедневно, делал впрыскивания эпатроля и камфары, уговаривал есть и принимать лекарства. И последнюю неделю он более или менее их принимал, но ел мало, хотя все готовилось, что он любил. Голова его была прежняя…
В последнюю субботу, как всегда утром, был Зёрнов, впрыснул камфару и эпатроль и сказал, что он говорил с профессором Мукеном, который согласился приехать в понедельник без четверти девять. Проф. Мукен большая знаменитость, и три раза он приезжал уже к И. А., в прежние годы, когда он тяжело заболевал.
Это была суббота, день, когда я отлучалась из дома на три часа, уезжая в клинику к Л. Ф. Зурову. Обычно дома оставалась Л. А. Махина, наш друг и помощница, но на этот раз я попросила А. В. Бахраха прийти к нам в мое отсутствие и посидеть или с Яном, или рядом в столовой, если он его не примет, и в случае надобности позвонить Зёрнову. Из клиники я по телефону справлялась, как чувствует себя И. А. Л. А. Махина сказала, что Бахрах у него, но прибавила: „Возвращайтесь скорей…“ Я поднялась в комнату Л. Ф. и сообщила, что должна уже покинуть его, так как Л. А. советует торопиться. Он взволновался и стал говорить, чтобы я скорей ехала. К слову сказать, он поправляется, и я надеюсь, что через несколько недель он будет дома.
Вернувшись, я не застала Бахраха, – у него было какое-то дело в 5 ч. И. А. сидел. Я помогла ему лечь. Спросила, завтракал ли он? Оказалось, немного не доел телячьей печенки с пюре. Скоро он попросил, чтобы я позвонила Зёрнову и попросила его приехать опять, он должен был приехать на другой день утром. Я сосчитала пульс – около ста и как ниточка. Позвонила Зёрнову, он обещал приехать. Дала камфары. Уговаривала пообедать, но от еды, даже от груши, он отказался.
В субботу всегда приходит к нам кто-нибудь из друзей. На этот раз была только Н. И. Кульман, но Ян не мог ее принять, – задыхался. Около девяти часов приехал В. М., впрыснул в вену, боюсь, что не совсем правильно назову лекарство, кажется, джебаин. Уговаривал покушать, сказал, что завтра в половине девятого утра приедет. У лифта он мне сказал, что пульс очень слабый, дыхание плохое. Около десяти часов мы остались вдвоем. Он попросил меня почитать письма Чехова, мы вторично прочитывали их, и он говорил, что нужно отметить. Во всех биографиях пишется, что день рождения Чехова 17 января, написано это и в копии метрического свидетельства Чехова, которое есть в архиве Ивана Алексеевича, и он хотел начать свою книгу как раз с разговора о крестных его с Чеховым, и он переписал это метрическое свидетельство. Я же помнила, что где-то читала, что Антон Павлович родился 16 января, а 17 января его день ангела. Но И. А. недоверчиво относился к этому, забыв о письме к Марье Павловне, я тоже забыла, где об этом я прочла. И неожиданно дошла до письма от 16 января 1899, Ялта… „Сегодня день моего рождения: 39 лет. Завтра именины; здешние мои знакомые барыни и барышни (которых зовут антоновками) пришлют и принесут подарки…“ „Вот видишь, я права, а не биографы и историки литературы“, – улыбнувшись, сказала я. „Пожалуйста, отметь это и подчеркни, и заложи страницу, – это очень важно“. Затем я еще прочла несколько страниц, дочитала до письма к В. Н. Ладыженскому 4 февраля 1899 года. И Ян сказал: „Ну довольно: устал“. – „Ты хочешь, чтобы я с тобой легла?“ – „Да“… Я пошла раздеваться, накинула легкий халатик. – Он стал звонить. „Что ты так долго“. Но ведь нужно и умыться, и кой-что было сделать в кухне. Затем, это было 12 ч., я, вытянувшись в струнку, легла на его узкое ложе. Руки его были холодные, я стала их согревать, и мы скоро заснули. Вдруг я почувствовала, что он приподнялся, я спросила, что с ним. „Задыхаюсь“, „нет пульса… Дай солюкамфр“. Я встала и накапала двадцать капель… „Ты спал?“ – „Мало. Дремал“… „Мне очень нехорошо“. И он все отхаркивался. „Дай я спущу ноги“. Я помогла ему. Он сел на кровать. И через минуту я увидала, что его голова склоняется на его руку. Глаза закрыты, рот открыт. Я говорю ему – „возьми меня за шею и приподнимись, и я помогу тебе лечь“, но он молчит и недвижим… Конечно, в этот момент он ушел от меня… Но я этого не поняла и стала умолять, настаивать, чтобы он взял меня за шею. Попробовала его приподнять, он оказался тяжелым. И в этот момент я не поняла, что его уже нет. Думала, обморок. Я ведь первый раз в жизни присутствовала при смерти. Кинулась к телефону, перенесла его в кабинет. Телефон оказался мертвым. Тогда я побежала на седьмой этаж к нашему близкому знакомому, который живет в комнате для прислуги. Стучу и громким шепотом умоляю: „Николай Иванович, кажется, Иван Алексеевич умирает…“ Он вышел в халате и сказал, что сейчас придет. Я опрометью кинулась к себе. Ян был в той же позе. Взяла телефон, не реагирует… В это время вошел Н. И. Введенский, и мы подняли и положили Ивана Алексеевича на постель. Но и тут мне еще не приходило в голову, что все кончено. Я кинулась к Б. С. Нилус [1112]1112
Б. С. Нилус – вдова художника П. А. Нилуса. Супруги были большими друзьями Буниных, жили с ними в одном доме на rue Jacgues Offenbach. (Прим. А. Седых.)
[Закрыть], которая живет напротив нас. Мне было очень неприятно беспокоить ее, так как она сама нездорова, но я все же позвонила. Она сейчас же проснулась, и я кинулась к телефону, но телефон не работал. Я уже хотела просить Введенского, чтобы он сходил в аптеку, ближайшая открыта всю ночь. Но телефон вдруг очнулся, и я позвонила: „Владимир Михайлович, вы необходимы!“ – „Сейчас приеду“. Живет он далеко. Нужно было одеться, дойти до гаража, взять машину. В это время пришла Б. С. Нилус: и мы стали греть его холодные руки и ноги. У меня уже почти не было надежды, но Б. С. все повторяла: „Он теплый, спина, живот, только руки, руки холодные…“ Вскипятили воду и клали мешки к конечностям. Дверь входная была открыта. Мы как раз вышли в столовую, и я увидала входящего бледного, с испуганными глазами Зёрнова. Он прошел прямо к И. А. Я осталась, не знаю почему, стоять в столовой. Через минуту он вышел к нам: „Все кончено…“ Я пошла к постели. „А вы прикладывали зеркало?..“ – „Не стоит…“
Мы вышли в столовую, сели вокруг стола. Это были очень жуткие минуты. Я сказала: „Дайте мне собраться с силами“, – и мы минуты три молчали. Я вспомнила слова Яна, когда он говорил мне о своей смерти: „Главное, ты не растеривайся, помни, где мое завещание, как меня хоронить…“ Он хотел, чтобы его сожгли, но сделал мне уступку. И, собрав все свои силы, я сказала: „Что же нам теперь делать?“ Было три часа ночи. Зёрнов сказал, что он может закостенеть, и предложил его одеть. И мы принялись за работу. Я, конечно, меньше делала, чем Вл. Мих. и Берта Соломоновна [1113]1113
Нилус. (Прим. Л. Седых.)
[Закрыть]. Я обтерла его одеколоном. Затем стали обряжать его. Все самое новое. Пришлось открывать черный „нобелевский“ сундук, где хранились его костюмы.
Я прочла его завещание: чтобы лицо его было закрыто, „никто не должен видеть моего смертного безобразия“, никаких фотографий, никаких масок ни с лица, ни с руки; цинковый гроб (он все боялся, что змея заползет ему в череп) и поставить в склеп. И, слава Богу, все было, как он хотел, за исключением того, что служба была торжественная, но о ней ниже. Мы вытащили его диван в столовую, поставили на место моего, покрыли белой простыней, и когда переложили тело, уже одетое, на эту его постель, то, скрестив руки, я вложила деревянный маленький крестик в руку и закрыла его лицо. Кроме нас трех, видело его еще трое, когда его положили в гроб. Последние дни лицо его было прекрасным. Я неоднократно прощалась с ним и была счастлива, что из-за праздника его оставили лишний день дома. Панихиды бывали ежедневно в половине седьмого вечера. Народу перебывало много. С каждым днем цветов было все больше и больше. В воскресенье посланы были телеграммы и письма, вам, Алданову, Адамовичу, моим близким друзьям. В этот день я спала один час: уезжая, Зёрнов мне что-то впрыснул в руку. Когда я осталась одна, у меня был припадок печени, что мешало мне заснуть. С восьми часов я стала звонить по телефону. Первым позвонила Струве [1114]1114
Это не Глеб Петрович Струве, а его младший брат Алексей Петрович (сыновья Петра Бернгардовича Струве).
[Закрыть], так как у них уже был опыт с похоронами. И младший сын Алексея Петровича быстро ко мне приехал и очень помог. Позвонила Полонским [1115]1115
Я. Б. Полонский был женат на сестре Алданова.
[Закрыть]и еще кому-то, Михайлову, Конюс [1116]1116
Т. С. Конюс – покойная теперь дочь С. В. Рахманинова. (Прим. А. Седых.)
[Закрыть]взяла на себя Б. С.
И начался приход друзей. Повторяю, что каждый делал, что мог. Все приносили деньги, конечно, у кого они имелись, и к вечеру у меня было пятьдесят тысяч, когда скончался И. А., у нас осталось всего восемь тысяч франков. Затем на первой панихиде, которую служили владыка Сильвестр, отец Антоний и отец Димитрий, народу было меньше, чем на следующих. Больше всего было в понедельник. Я ездила с П. А. Михайловым на кладбище, где купила для нас на вечные времена могилу, будет сделан склеп, пока гроб с телом стоит во временном склепе.
В воскресенье я попросила доктора сообщить Лёне (Л. Ф. Зурову. – А. Б.) о нашем горе. В понедельник Л. Ф. позвонил сам мне по телефону и выражал желание приехать проститься с И. А., доктора разрешали, но сказали, что тогда придется прервать лечение, а оно принесло большую пользу. И я стала умолять его, чтобы он не приезжал: „Все равно лица его вы не увидите, а я все вам расскажу, как у нас, и вы, при вашем воображении, представите“… Говорили мы по телефону около часа, и, слава Богу, удалось его уговорить. Беспокоился он и обо мне. И я на следующий день в час обернулась, съездила к нему. Он в сильном горе и заботе обо мне. Доктора ему не сразу сказали, а сказали, что И. А. очень плохо, когда же он через два часа просил разрешения позвонить по телефону, то ему сообщили и о кончине. Он ведь ежедневно читает „Фигаро“, а потому скрыть от него было невозможно. Вчера я его опять навестила, привезла все ленты, письма, телеграммы, Вашу статью и другие. И мне в клинике сказали, что сообщение о смерти – был для него шок. Вероятно, через недели две-три его выпишут, и он вернется домой. Он почти здоров, у меня явилась твердая уверенность, что он кончит скоро „Зимний Дворец“. Сейчас он занят своими литературными делами.
Во вторник было положение во гроб. В четверг похороны. Половина девятого приехали за гробом. Мы в немногочисленном числе его сопровождали. Приехала моя племянница, родная внучка С. А. Муромцева, накануне, она служит на севере Франции. В этот день было двадцать лет со дня смерти моего брата, и мне удалось отслужить по нем панихиду. И. А. его любил больше всех из моей семьи. Потом мы пошли погреться в кафе, напротив, выпили кофе. А затем вернулись в церковь. Служили владыка Сильвестр, отец Григорий Ломако, отец Александр Чекан, отец Антоний Карпенко и отец Димитрий Василькиоти. Все было очень торжественно при полном освещении. Хор пел необыкновенно хорошо. Все говорят, что такого отпевания никогда еще не было и по какому-то особенному настроению, и по сосредоточенности, и по сдержанному горю, хотя многие плакали. Увы, я плакать не могу, подступают слезы, глаза делаются влажными, и все. На шаляпинских похоронах народу было больше, но, может быть, и от этого не было такой торжественности и красоты. Много народу ко мне подошло, вероятно, прощание взяло около получаса. Затем гроб вынесли на руках. Говорят, что были фотографы, но я не видала. Со мной везли гроб самые близкие: моя племянница, наша Олечка, которая зовет И. А. „Ваней“, ее мать Л. А. Махина, Н. Ф. Любченко, М. А. Каллаш, Т. Ф. Ляшетицкая, Т. И. Алексинская. Мои родные, жена Шестова и ее дочь Баранова с мужем ехали в своей машине, был и большой автобус переполненный и собственные машины.
Много было жерб [1117]1117
Венков (фр.).
[Закрыть]: от Марка Александровича, огромный из крезантэм, необыкновенно красивых, а Иван Бунин де Марк Алданов (по-французски) [1118]1118
От фр. à Ivan Bounine de Mark Aldanoff – Ивану Бунину от Марка Алданова.
[Закрыть], из белых тоже огромный из „Возрождения“ „последнему славному“… от Имки [1119]1119
Издательство «YMCA-Press».
[Закрыть], от лондонского Пэн Клуба эмигрантов, от „друзей“ Крест из цветов – это те, кто под председательством В. А. Маклакова решили сделать похороны на „общественный счет“… потом от „Объединения писателей“ из сиреневых крезантэм, большой жерб от Конюс, тоже очень красивый, а затем много букетов самых разнообразных цветов. Это тоже было против „его воли“, но я не обнародовала, сказала только Барановым, когда они принесли большой букет цветов. Жерб от Павловских, – они в Швейцарии.
День был чудесный, и когда мы ехали уже мимо лесов, то все вспоминалось: „Лес точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный…“ – и меня как-то успокаивало, что это осенью в такой солнечный день, какой он особенно любил.
На кладбище нас встретил отец Александр Ергин и хор кладбищенский, очень хороший. Могила еще не начата. Поставили во временный склеп, то есть все, как он хотел. Отслужили литию. Разложили цветы. Ленты все дома. Пошли к нашей могиле. Она вблизи Тэффи и других друзей и знакомых. На могилу Тэффи положили цветы от Ивана Алексеевича.
Возвращалась я с Конюс на их машине. По дороге мы купили кое-что для еды, так как близкие друзья должны были приехать, чтобы провести этот первый вечер без него со мной. Все принялись за работу, вымели пол, накрыли стол, стряпали в кухне, и когда все было готово, то стали говорить о нем. Л. С. Врангель [1120]1120
Дочь С. Елпатьевского. (Прим. А. Седых.)
[Закрыть], знавшая его за много лет до меня, рассказывала, что его тогда звали все его приятельницы: М. К. Куприна, С. М. Ростовцева – „Ваничкой Буниным, что он был элегантен, очень живой и веселый“, что „отец ее его очень любил (С. Я. Елпатьевский) и предсказывал славу“. Пришел и А. М. Михельсон, и Струве, были Жировы, М. А. Каллаш, чета Любченко, одна болгарка Дора, Н. И. Кульман, Каминские, Болотов. Струве читал вслух его стихи. Настроение было печально-радостное, пишу радостное потому, что опять царствовала любовь к нему и чувствовалось общее горе. Я не упомянула о Л. А. Махиной и Б. С. Нилус. Часам к десяти все разошлись, и я осталась одна…
Вот вкратце, наспех настрочила я вам. Возьмите для себя, что нужно, а это письмо обязательнодайте прочесть Гале, Марге [1121]1121
Г. Н. Кузнецова и М. А. Степун.
[Закрыть] , Кодрянским полностью, так как они всех знают, и им будет интересно.
Во время писания меня то и дело отрывали, то телефон, то визитеры.
Сегодня у меня болит голова, хотя я спала больше, чем предыдущие ночи.
Леня просил вам передать дружеский привет, сказать, что ваша статья ему понравилась, он очень тронут и благодарит тоже газету за то отношение, которое она проявила к нашей утрате. Он попросил поклониться и Марку Ефимовичу [1122]1122
М. Е. Вейнбаум.
[Закрыть], от меня тоже передайте самые сердечные слова.
Простите за описки, за некоторые неточности, я ведь очень устала.
Храни Вас Бог. Поцелуйте Женичку [1123]1123
Евгения Иосифовна Липовская – жена Андрея Седых.
[Закрыть].
Ваша Вера Бунина.
Еще раз спасибо за все.
Болотов мне сказал, что одно легкое уже не работало, а что во втором плохо рассасывался фокус, судит по анализу крови. Кому-то Ян сказал: „Душа с телом расстается“. Я все приставала к нему, когда он стонал, что он чувствует, он не объяснял. Я говорила: „Ведь ты умеешь это делать, отчего молчишь?“ Не хотел меня пугать» [1124]1124
Ксерокопия письма, полученная от А. Седых.
[Закрыть] .
Похоронен Бунин на русском кладбище Sainte Geneviève des Bois [1125]1125
Сен-Женевьев-де-Буа (фр.).
[Закрыть], в семидесяти километрах от Парижа. На могиле – каменный крест. Зуров сообщил в письме 29 июля 1965 года: «Такие кресты стоят на местах боев с тевтонскими и ливонскими рыцарями. Такой крест поставлен и на могиле Ивана Алексеевича, так как он очень полюбил каменный крест, стоящий на Труворовом городище (вблизи Николы Городищенской церкви). Я из Изборска послал Ивану Алексеевичу открытку… с этим крестом. Художник <Александр> Бенуа нарисовал этот крест, по желанию Веры Николаевны, для мастера каменных дел, который сделал по этому рисунку крест Ивана Алексеевича».
Вера Николаевна считала, что это лучший крест на всем кладбище, «в нем Русью пахнет», писала она А. Седых 15 апреля 1957 года.
Бунин был перезахоронен из временного склепа. Зуров писал 11 августа 1967 года:
«Тридцатого января <1954 г.>, на восходе солнца, перенесли тело Ивана Алексеевича из временного склепа в постоянный. Временный склеп находился недалеко от кладбищенских ворот. В нем стоял, дожидаясь погребения (среди других гробов), гроб Ивана Алексеевича. Вера Николаевна после смерти мужа купила на кладбище место для могилы и попросила бюро похоронных процессий соорудить склеп для двух гробов.
Мы с Верой Николаевной выехали в это морозное утро из спящего еще Парижа с Конюсами в Сен-Женевьев-де-Буа. Поля были под снегом. Во время панихиды перед поднятием гроба солнце выходило из-за леса. Снег розовел. Служба была строгая, напоминающая фронтовые погребения. Бенуа построил там псковскую церковь с звонницей. Когда гроб понесли к могиле, перезванивали маленькие колокола. А гроб был за сургучными печатями. Вместе с хором пел, стоя на костылях, князь Галицын (князь Галицын писал свою фамилию „Галицын“), женатый на двоюродной племяннице Ивана Алексеевича. Она родилась в соседней усадьбе и знала Ивана Алексеевича еще юношей (Маргарита Валентиновна Голицына, ныне покойная; умер и князь). Их имение находилось против Батурина („Жизнь Арсеньева“) (Озерки. – А. Б.).
Мороз был жестокий. Нам подали на лопате землю, она смерзлась комками. Провожало Ивана Алексеевича к могиле всего одиннадцать человек: кладбищенский священник, Вера Николаевна, Татьяна Сергеевна Конюс, Борис Юльевич Конюс, князь Галицын с женой, Л. Ф. Зуров, четыре певчих. На кладбище находился полицейский комиссар, а гроб несли четыре служащих из бюро похоронных процессий. Привезла нас на кладбище (Веру Николаевну и меня) Татьяна Сергеевна Конюс. С нею был муж, но управляла автомобилем она, так как ее Сергей Васильевич <Рахманинов> научил великолепно править машиной. Галицыны приехали на своем стареньком автомобиле. Князь шоферствовал в те времена. Работал в Красном Кресте, обслуживал старческий дом.
Утро было суровое, на дорогах гололедица, надо было встать в шесть часов утра (таковы французские правила: тело переносят всегда утром до девяти часов в присутствии полицейской власти). Вера Николаевна очень страдала. Это погребение она перенесла тяжелее торжественного отпевания Ивана Алексеевича на рю Дарю».
В том же склепе, где в цинковом гробу похоронен Бунин, погребена и Вера Николаевна в 1961 году.
Поэт Дон Аминадо сказал о И. А. Бунине, вспоминая день, когда его не стало:
– Великая гора был Царь Иван! [1126]1126
Слова из трагедии А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович», действие V (у А. К. Толстого: «Высокая гора / Был царь Иван»).
[Закрыть]
Возвратившись из Сен-Женевьев-де-Буа – места вечного упокоения того, кто так страстно любил жизнь и столь вдохновенно писал о ее радостях, – читали стихи, написанные им еще в начале века:
Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель
Бегут кресты – раскинутые руки.
Я слушаю задумчивую ель —
Певучий звон… Все – только мысль и звуки!
То, что лежит в могиле, разве ты?
Разлуками, печалью был отмечен
Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты
Хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен.