Текст книги "Бунин. Жизнеописание"
Автор книги: Александр Бабореко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
О книге «Бунин в халате» А. Н. Прегель пишет: «Я начала ее читать, но, правду сказать, она мне была не по душе, и я ее бросила. Не хочу портить того образа Бунина, который у меня остался от моих личных впечатлений о нем» (письмо 10 января 1980 года).
Андрей Седых отозвался о Бахрахе, как о «человеке весьма сером и ничем не замечательном» (письмо 20 мая 1965 года); он опубликовал в «Мостах» письма к нему Марины Цветаевой. «Я прочел и ахнул, – пишет А. Седых, – Марина на расстоянии в него влюбилась и придумала какой-то необыкновенный роман, – что-то вроде переписки Чайковского с фон Мекк. По-моему, они никогда не встречались, или встречи были очень мимолетные. Она жила в Праге, а он в Берлине. Но какие интересные и блестящие письма она ему писала <…> Я Марину немного знал. Но до переписки у нас дело не дошло. Объединяла нас любовь к Мандельштаму и Волошину» (письмо 20 мая 1965 года).
А. Седых также писал о Бахрахе: «Бунин его недолюбливал, но фактически во время немецкой оккупации спас ему жизнь, укрыв у себя с немалым личным риском».
О книге «Бунин в халате» А. Седых напечатал весьма одобрительную рецензию «Новое о Бунине» [951]951
Новое русское слово. Нью-Йорк. Дата ксерокопии не обозначена.
[Закрыть] .
Уже минуло Ивану Алексеевичу семьдесят лет, пройдены многие дороги жизни. Двадцать третьего ноября 1941 года он отметил в дневнике:
«…Переписывал итинерарий [952]952
От itinéraire – путевой, дорожный: путевые заметки (фр.).
[Закрыть]своей жизни и заметки к продолжению „Арсеньева“».
«Арсеньев» – пути давних лет. Теперь – «все вспоминается почему-то и вся моя несчастная история с Г<алиной>: было ужасно жаль ее и Маргариту Степун, ее подругу, „за их несчастную жизнь“» [953]953
Дневник. Т. III. С. 120.
[Закрыть] .
Галина Николаевна Кузнецова жила в доме Бунина с 1927 года, иногда уезжая на два-три месяца; первый раз посетила «Бельведер» в 1926 году. Она писала автору этих строк 8 ноября 1971 года:
«Родилась я в Киеве 10 декабря (27 ноября ст. ст.) 1900 года. Там же окончила гимназию в 1918 г.» – Первую женскую гимназию Плетневой. В романе «Пролог» точно описано ее детство. Оставила Россию в 1920 году, осенью, по-видимому, в ноябре. Через Константинополь уехала в Прагу. «Литературная моя деятельность, – продолжает она в цитированном выше письме, – началась, собственно, в Праге, где я была студенткой Французского Института (первые стихи были напечатаны в „Студенческих годах“, 1922). Из Праги я переехала в Париж, где познакомилась с И. А. Буниным и начала уже постоянно печататься в местных газетах и периодических изданиях, главным образом в „Современных записках“. В их издательстве вышли последовательно мои книги „Утро“ (1930), „Пролог“ (1933), сборник стихов „Оливковый сад“ (1937), перевод романа Ф. Мориака „Genitrix“ („Волчица“) в издательстве „Русские записки“ (1938). В 1967 г. вышла моя книга „Грасский дневник“, записи (не полные), сделанные в годы моей жизни в доме Буниных» [954]954
См. также: Кузнецова Г. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М.: Московский рабочий, 1995.
[Закрыть].
Андрей Седых с поездки в Стокгольм в 1933 году подружился с Кузнецовой. Он писал: «Была она на редкость тонким, чутким человеком, очень застенчивой…» Бунин, по его словам, почувствовал в ней «настоящий талант и большую душевную тонкость». В Грассе под влиянием Бунина она «духовно и творчески оформилась».
В рассказе «Натали» (1941) в некотором смысле отобразилось то, что пережил сам Бунин: его увлечение Галиной Кузнецовой, хотя «свою жену Веру Николаевну, – пишет Андрей Седых, – он любил настоящей, даже какой-то суеверной любовью».
Вера Николаевна записала в дневнике 13 октября 1929 года:
«Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз любовь его имеет источник в Боге…» [955]955
Там же. Т. II. С. 210.
[Закрыть]
О Бунине и Кузнецовой иногда пишут разного рода выдумки.
В мемуарах Одоевцевой, писала Т. Д. Логинова-Муравьева, многое не очень достоверно, о Кузнецовой тоже, «совсем вразрез с письмами Веры Николаевны» (письмо 31 мая 1969 года); «из ее описаний прогулка в Антиб кажется невероятной. Бунин был слишком болен, судя по письмам Веры Николаевны. Также ни с кем не говорил он никогда о Г. Кузнецовой, даже намеками» (письмо 1 ноября 1968 года).
Кузнецова покинула Буниных 1 апреля 1942 года. Она и М. А. Степун жили некоторое время в Каннах, иногда наведывались к ним, присылали поздравительные открытки. «Причин моего отъезда было много, – писала Галина Николаевна 6 ноября 1969 года, – а в частности были и чисто личные. Разумеется, отъезд мой на некоторое время создал атмосферу болезненного разрыва с Иваном Алексеевичем, что и ему и мне было нелегко. Однако связь с бунинским домом не была до конца разорвана: впоследствии завязалась переписка, частью и деловая…»
Вера Николаевна сообщала Т. Д. Логиновой-Муравьевой, что Кузнецова и М. А. Степун, покинув «Жаннету», «живут в Каннах в снятой маленькой квартирке, состоящей из двух комнат… Квартирка над бывшим гаражом, стоящим в саду. Поэзия да и только! Это – сказка, и из „Тысячи и одной ночи“: нашлась щедрая и добрая душа, которая дает им возможность хорошо жить. Марга прирабатывает около тысячи. Кроме этого, она помогает „встать ей на ноги“, и в будущую субботу она дает в Грассе концерт – Шуберт и Мусоргский <…> Видаемся с ними очень редко» [956]956
Письма Буниных. С. 50.
[Закрыть] .
Через год, 6 апреля 1943 года, Кузнецова и М. Степун прислали из Марселя письмо Вере Николаевне: «Покидаем Францию…» Уехали они к брату Марги – Ф. А. Степуну в Германию.
В 1949 году Кузнецова и М. А. Степун уплыли в Америку. «Барышни наши уже в Новом Свете, – писала Вера Николаевна Т. Д. Логиновой-Муравьевой 23 января 1950 года. – Живут под Нью-Йорком, пока зарабатывают как femme de menage [957]957
Приходящая домашняя работница (фр.).
[Закрыть]и живущими и приходящими. Галя напечатала свой рассказ в той же газете, что и Ян. Пишут, привыкают медленно к новой жизни» [958]958
Там же. С. 124.
[Закрыть] .
В будущем году их жизнь наладилась. «Галя и Марга хорошо устроились в Нью-Йорке, – говорит Вера Николаевна в письме к Т. Д. Логиновой-Муравьевой 15 августа 1951 года. – У них квартира в четыре комнаты, телефон, радио. У Гали машинка, благодаря которой она зарабатывает в ожидании постоянного места. Марга служит корректором в ООН.
Мне писали знакомые, что Галя похорошела, а Марга стала элегантной. „Пожар способствовал…“ С нами они в живой переписке» [959]959
Там же. С. 128.
[Закрыть] .
Сама Галина Николаевна пишет: «…В 52-м, 53-м годах (по желанию И. А.) мне и М. А. Степун была поручена корректура его книг, издававшихся в Нью-Йорке, в Чеховском издательстве („Жизнь Арсеньева“, „Митина любовь“ и др.). Обе мы вели с ним по этому поводу оживленную переписку <…> До самой смерти И. А. мы обе переписывались с В. Н. и с И. А. Всякий оттенок горечи исчез из его писем, некоторые из них были трогательно-сердечны. Вера Николаевна писала мне, что последнее письмо, которое он получил и прочел, было от меня» (письмо 6 ноября 1969 года).
Бунин просил сотрудницу издательства имени Чехова в Нью-Йорке В. А. Александрову пригласить Кузнецову на постоянную работу. Четвертого января 1952 года он писал ей, что то, что читает корректуру «Жизни Арсеньева» Галина Николаевна, «большая радость» для него. «Надеюсь, кроме того, что (тоже, к большой моей радости) вы вообще устроите Г. Н. в вашем издательстве постоянным корректором, а может быть, и помощницей вам в чтении (и приеме или неприеме) некоторых рукописей или книг, поступающих в ваше издательство: ведь Галина Николаевна – редкость по своим литературным вкусам, по литературной образованности вообще и по своим собственным литературным талантам в прозе и в стихах (которые, кстати сказать, так высоко ценил такой поэт, как покойный Вячеслав Иванов): она уже давно эти таланты не проявляет, но в этом виновато то ужасное, что пережила она во время войны и после войны, но, надеюсь, еще проявит! Надеюсь и на то, что в конце концов вы увидите, что во всей русской Америке вы не найдете подобной ей для сотрудничества с вами» [960]960
Архив Колумбийского университета.
[Закрыть] .
Вяч. Иванов писал Бунину из Рима о сборнике стихов Кузнецовой «Оливковый сад» 26 декабря 1937 года; письмо это, по словам Бунина, «имеет общий интерес», этот отзыв «так характерен для него, как поэта»:
«Книжка, присланная вами на просмотр, – весьма талантливая книжка, немало в ней настоящей поэзии и настоящего чувства формы. Вышла она из вашей школы: отсюда этот определенный рисунок, этот красочный хроматизм, эта склонность говорить о душевном языком пейзажа. Но, помимо живописи, есть в книжке и то главное, что в особенном смысле делает стихи стихами, а именно: звуковая форма. Вот два случайных примера, на удачу:
Я распахнула ставни —
Где неба блеск недавний?
Какой нежданный вид!
Весь сад летучим снегом,
Безмолвным мягким бегом
Куда-то вниз скользит.
Что так светло и странно
Вдруг вспыхнуло во мне?
А сад летит в окне
Неслышно и туманно…
Это „светло и странно“ – о звуковой волне.
Опять на взгорьях тонкая трава.
В пустых аллеях теплый ветер веет
И мраморной богини голова
Над чащами, где парк и синева,
Узлом высоких кос своих белеет.
И я гляжу на этот синий дым,
На гладкие колонны темных буков,
На темный луг, легко сходящий к нам,
И за волненьем сладостным моим —
Рождение мучительное звуков.
И везде почти так: сначала зрительное впечатление, тотчас затем „душа стесняется лирическим волненьем, трепещет и звучит“. Лучшею пробой звуковой формы является, быть может, белый стих, – и он поэтессе хорошо удается:
…что-то грустно
Мне в это лето. Сердце ли стало старше,
Душа ль трезвее от суровых мыслей,
Но сумрачней, спокойней и мудрей
Смотрю на мир, сияющий, прекрасный,
Бессмысленный, как песня соловья.
Вторая часть сборника лучше первой; хороши провансальские описания. Но не по душе мне дружба поэтессы с этой „парвеню“ на Парнасе, которая именуется „Ассонанс“. Всякая приблизительность противна строгой технике, и ассонансами позволительно пользоваться – умело и осторожно – только в том случае, когда они представляют собою особенную музыкальную ценность; ибо порою они могут звучать пленительно – отзвучием неопределенным и заглушенным, как „шум волны, плеснувшей в берег дальний“. И мне нравятся такие строки поэтессы»:
Покидаю наш край счастливый.
Наших гор серебряный гребень,
Голубое стекло залива,
Эти мачты на светлом небе.
Ты один возвратишься в гавань,
Взглянешь: в море маяк сургучный…
О, моя единая слава!
Где ты веешь, мой ветер звучный?
В письме 6 ноября 1969 года Кузнецова говорит:
«В Америке я прожила десять лет. В 55-м году поступила в ООН, где и прослужила в Издательском отделе корректором семь лет. В 59-м году наш русский отдел, в уменьшенном составе (В. Андреева, М. А. Степун и меня) перевели в Женеву».
Писал Бунин Кузнецовой как очень близкому и дорогому человеку и в свои последние дни.
«Dame aimee, mon or [961]961
Дорогая, золотая моя (фр.).
[Закрыть], – говорит он в письме 17 июня 1952 года, – получил твое письмо (от шестого июня) с тем, что говорил обо мне Назаров. Письмо твое чудесное, спасибо! Vis heureuse [962]962
Будь счастлива (фр.).
[Закрыть]. Чудесное потому, что ты напоминаешь мне о розах, ящерицах… Где уж мне теперь писать! (Я и сейчас пишу в постели.) Но напиши, напиши ты (и просто, просто, без всяких Рильке). Да, я был бы очень рад этому!» [963]963
Ксерокопия с автографа, полученная от Кузнецовой.
[Закрыть]
Свои последние годы Кузнецова доживала в Мюнхене. Скончалась она 8 февраля 1976 года. Т. Д. Логинова-Муравьева, в ответ на мое письмо, сообщала 8 апреля 1976 года из Парижа:
«О смерти милой Галины Кузнецовой я узнала еще в Грассе. Письмо мое последнее к ней вернулось из Мюнхена с извещением о том, что она тихо уснула навеки. Извещала меня ее подруга немка Ирэна. Я тотчас сообщила об этом в редакцию парижской газеты, где появилось траурное объявление, но статей и некролога еще не было. Сейчас так много уходит в лучший мир людей нашего поколения, которое останется в истории культуры русской, как „неприспособленных идеалистов“. От чего умерла, как умерла Галина Кузнецова? Я написала по-немецки (говорю по-немецки с детства) Ирэне и просила ее сообщить мне все подробности».
Татьяна Дмитриевна приводит выдержки из ее письма от 25 февраля в переводе. Ирэна сообщила: Галина Николаевна «страдала печенью и сердцем». Жила одна в квартире. Ей предлагали поселиться, где были бы люди и могли бы за ней ухаживать, но она предпочитала не иметь жильцов. «Она медленно стала уходить из жизни. Когда я увидела Галину на Рождестве, ее апатия ко всему поразила меня. Она не хотела больше видеть никого из друзей, не хотела, чтобы справлялись о ней по телефону». Медсестра приносила ей необходимое. В то воскресенье 8 февраля случайно эта медсестра проходила по улице вечером. Хотела зайти, посмотреть, что делает Галина. «Но света в ее окнах не было, хотя шторы не были опущены, а на улице было уже темно… Один молодой человек пролез через кухонное окно в квартиру. Галина лежала без движенья на ее кушетке». Смерть наступила незадолго перед тем, как ее нашли. «Я очень любила Галину. Она была одной из самых благородных и значительных натур, которых мне дано было встретить <…> Мы похоронили ее на том же кладбище, где лежат Федор Степун, его жена Наталия и сестра Марга. Проводили ее еще немногие друзья <…> Что касается ее архива, то все передано будет наследникам – оказывается, у нее есть сестра Виктория в Аргентине».
Архив Кузнецовой приобрел коллекционер профессор Рене Герра, живущий в Париже.
* * *
Зуров писал 4 апреля 1962 года:
«Во время оккупации немцы привезли в Грасс советских военнопленных, заставили их рубить лес и работать на хлебопекарнях. Это были солдаты, носившие еще советскую форму (потом им немцы выдали американские комбинезоны защитного цвета), их доставили прямо из Гатчины. Их охраняли военные полицейские с собаками. Вначале их не отпускали с работ, но потом немцы разрешили им прогуливаться и вне лагеря, так как пленные французского языка не знали и бежать из Грасса не могли. Вот эти солдаты (из Ленинграда, Москвы, Донецкого бассейна, Белоруссии, Украины) бывали у нас. В столовой Иван Алексеевич с жадностью слушал их рассказы. Они делились с нами черным хлебом, пели, слушали радио. Все они после освобождения Грасса уехали в Марсель к советскому полковнику Пастухову. Вернулись в СССР. Найдите этих людей. Они вам многое расскажут…
Было ли опасно? Да. В трехстах пятидесяти метрах от нашей виллы (в санатории „Гелиос“) помещался немецкий штаб, который охраняли автоматчики, вооруженные ручными фанатами. Об этом периоде я вам потом расскажу».
«Это… был штаб, – писал мне Зуров 16 апреля 1965 года, – немецкого транспорта… Русские шоферы из этого штаба были на вилле Jeannette два-три раза. Это одного из них Иван Алексеевич спросил: „Родину защищаете?“ А тот ответил горестно и печально: „Перед родиной мы виноваты“».
Вера Николаевна писала Д. Л. Тальникову в Москву 10 мая 1959 года (продолжая письмо, начатое 20 марта) [964]964
Автограф письма находится у автора этой работы.
[Закрыть] :
«Пленные у нас не прятались. Они бывали только у нас по воскресеньям, пели, плясали, – талантливый подобрался народ! Приносили вина, коньяку, – они все почти были пекарями и наживались, продавая французам хлеб. С нас денег не брали. Боготворили Зурова. И все были очень настроены патриотично, даже те немногие, которые работали шоферами в немецком штабе, – он находился против нашей виллы. Мы с утра слушали пение о Москве… „Москва любимая“ и т. д.».
Бунин писал 23 ноября 1944 года Б. К. Зайцеву:
«Когда Бог даст нам свидеться, расскажу о пленных – их у нас бывало в гостях немало (еще при немцах). Некоторые в некоторых отношениях были настолько очаровательны, что мы каждый раз целовались с ними как с родными, да они и сами говорили нам с Верой: „Папаша, мамаша, никогда вас не забудем. Вы нам родные!“ А очаровательней всех был один татарин – такое благородство во всем, такое высокое почтение к возрасту, к чести, к порядку, ко всему Божескому, – там Коран истинно вошел в плоть и кровь. А некоторые другие, при всем своем милом, все-таки поражали: подумайте – о Христе, например, настолько смутное представление, что того и гляди (и без всякого интереса) спросят: а кто собственно был этот Христос? Кое-чего мы с Верой старались не касаться <…> Они немало плясали, пели – „Москва, любимая, непобедимая“, о том, как „японец поп зетьу границы родной…“ и т. д. Большинство при бегстве немцев разбежалось» [965]965
Новый журнал. Нью-Йорк, 1980. Кн. 136. С. 160.
[Закрыть] . Они бывали «часто все лето».
Девятого сентября 1944 года пятнадцать человек наших солдат увезли на грузовике в Кастеляну; проезжая мимо «Жаннеты», они забежали к Буниным. Зуров вынес им три бутылки вина. «Когда я подбежала, – говорит Вера Николаевна, – они уже были опять на грузовике – оживленные, взволнованные. Я их перекрестила. Уехали они в штаб партизанов-коммунистов» [966]966
Дневник. Т. III. С. 172.
[Закрыть] .
Творческая работа давала большую радость; Бунин писал: «Да и сам на себя дивлюсь – как все это выдумалось – ну, хоть в „Натали“. И кажется, что уж больше не смогу так выдумывать и писать». В «Натали», как почти во всех других его рассказах, « все от слова до слова выдумано» (запись в дневнике 20 сентября 1942 года).
«Прошелся в одиннадцатом часу по обычной дороге – к плато Наполеон, – пишет Бунин 24 сентября. – Моя черная тень впереди. Страшные мысли – вдруг останусь один. Куда деваться? Как жить? Самоубийство?
Потом стал думать об этой кухарке на постоялом дворе. Все вообразил со страшной живостью».
Этот взволновавший его вымысел воплотился в рассказе «На постоялом дворе», законченном 27 ноября 1942 года.
Двенадцатого ноября 1942 года он записывает:
«…Роковая весть: немцы занимают наше побережье. Ницца занята вчера днем, Cannes – поздно вечером – итальянцами. В Grasse вошло нынче вечером две тысячи итальянцев».
Настроение Бунина было грустное, «в жизни мне, – пишет он, – в сущности, не осталось ничего!».
Вера Николаевна теряла силы, была очень болезненна. Иван Алексеевич писал Вере Шмидт 15 декабря 1943 года, что Вера Николаевна «стала так бледна и худа, что смотреть страшно, я так слаб, что задыхиваюсь, взойдя на лестницу: пещерный сплошной голод, зимой – нестерпимый холод, жестокая нищета (все остатки того, что было у меня, блокированы за границей, со всеми моими издателями я разобщен, заработков – никаких) и дикое одиночество: вот уже три года, даже пошел четвертый, сидим безвыездно в Grasse’e – куда же теперь выедешь! Написал я за это время все же целую новую книгу рассказов, пишу и сейчас понемногу – и все только для ящиков письменного стола!» [967]967
Автограф письма – в РГБ; опубликовано в книге автора данной работы: И. А. Бунин. Материалы для биографии. М., 1967. С. 235.
[Закрыть] .
По словам Бунина, немецкое гестапо «долго разыскивало» [968]968
Исторический архив. 1962. № 2. С. 160.
[Закрыть] его.
Бунин продолжал следить за ходом войны. Он записывает 1 февраля 1943 года: «Паулюс, произведенный вчера Гитлером в маршалы, сдался в Царицыне, с ним еще семнадцать генералов. Царицын почти полностью свободен. Погибло в нем будто бы тысяч триста <…>
2.11. Вторник. Сдались последние. Царицын свободен вполне.
8.11. Понедельник. Взяли русские Курск, идут на Белгород».
Приходили вести о смерти друзей: 28 марта 1943 года радио сообщило о кончине Рахманинова. Вера Николаевна записала 29-го: «…Все застилает смерть Рахманинова. В „Эклерер де Нис“ есть уже сообщение „Великий композитор…“. Не дожил он до конца (войны. – А. Б.), до свиданья с Таней (дочерью Т. С. Конюс. – А. Б.), до возможности вернуться на родину…»
Бунин и сам «часто думал о возвращении домой. Доживу ли? – пишет он в дневнике 2 апреля. – И что там встречу?» В следующем году он возвращается к этой мысли: «Почти каждое утро, как только откроешь глаза, какая-то грусть – бесцельность, конченность всего (для меня). Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю: если бы дожить, попасть в Россию! А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то».
Вера Николаевна характеризовала душевное состояние Ивана Алексеевича как «грустное, но скорее спокойное. Живем мы, – пишет она, – очень уединенно, редко кто теперь поднимается к нам на нашу гору. Иногда мы спускаемся к морю в разные места, тогда узнаем что-нибудь из хроники тех мест, теперь нам запрещено ночевать не дома, а с одиннадцати часов вечера мы не можем выходить. Ездить на автобусах очень трудно от тесноты…»
Каков Бунин был в свои семьдесят три года, видно по его письмам и дневникам: как и до перехода в старость, вовсе не смирившийся в нужде и в невзгодах, при всех своих недомоганиях – полный душевных сил и творческой энергии, влюбленный в радости земного существования, захваченный творчеством. И он, восхищенный лунной ночью с туманом и соловьями, восклицал: «Господи, продли мои силы для моей одинокой, бедной жизни в этой красоте и в работе!»
«„Quand nous sommes seuls longtemps nous peuplons le vide de fantômes“ [969]969
Долгое одиночество населяет пустоту жизни призраками (фр.).
[Закрыть], – выдумываю рассказики больше всего поэтому» [970]970
Письмо Бунина – Б. К. Зайцеву 14 июля 1944 года // Новый журнал. Нью-Йорк, 1979. Кн. 137. С. 140.
[Закрыть] .
Война все длилась. Шел уже 1944 год. В Грассе время от времени бывала воздушная тревога, слышалась орудийная стрельба. Иногда бомбы падали близко, и было страшно.
Ночью, когда Бунин выходил из дому, чтобы бросить в почтовый ящик письмо, немецкие солдаты внезапно ослепляли его резким светом электрического фонаря. Жили на вилле «Жаннет» как поднадзорные – окруженные «ржавыми колючками и минами, черными вывесками с белыми черепами на деревьях».
Пятнадцатого февраля Бунин отметил: «Немцами взяты у нас две комнаты наверху. Нынче первый день полнойнемецкой оккупации Alpes Maritimes».
Не только были взяты комнаты для двух немецких шоферов – грозились совсем выселить. Приходил какой-то чиновник, предупредил, чтоб были готовы к тому, что могут потребовать оставить виллу за три часа. Иван Алексеевич, падая от усталости, целую неделю без отдыха по двенадцать часов в день собирал все необходимое для отъезда, «набивал чемоданы» – объявили, «что всех нас, иностранцев, отсюда вон! – сообщал он Б. К. Зайцеву 6 марта 1944 года. – Пишу всюду просьбы, мольбы, – хоть отсрочьте немного наше изгнание!.. Живем в тревожном ожидании» [971]971
Новый журнал. Нью-Йорк, 1979. Кн. 137. С. 133.
[Закрыть] . Префект разрешил только одному Ивану Алексеевичу остаться до нового распоряжения.
Уезжать – неизвестно куда. Ежели в Париж, то необходимо было получить немецкое разрешение. Все же в случае выселения надеялись попасть в столицу «и поселиться где-нибудь в деревне, – писала Вера Николаевна Т. Д. Логиновой-Муравьевой 12 марта 1944 года. – У нас уже есть приглашение <…> Часть вещей мы уже отправили на нашу квартиру» [972]972
Письма Буниных. С. 65.
[Закрыть] . Весь март продолжали сидеть на чемоданах.
Со временем опасность изгнания миновала. Немцам стало не до эвакуации. Союзники громили их все напористей. Раздавался «непрестанный тяжкий грохот рвущихся бомб по всему побережью в сторону Ниццы»; пожар в Cannes, «пишу, все время бегая к окнам» [973]973
Новый журнал. Нью-Йорк, 1979. Кн. 137. С. 136–137.
[Закрыть] . Жили все так же «скучно, тюремно – ни поехать, ни пойти нельзя никуда».
Было здесь много русских солдат, вероятно, власовцев, «идешь и слышишь то там, то здесь русскую речь, говорят все очень хорошо, неиспорченным русским языком. Все подтянуты. Вид здоровый» [974]974
Письма Буниных. С. 69–70.
[Закрыть] .
«С изгнанием немцев начались аресты; в мэрии „стригут, оболванивают женщин, работавших с немцами“; перед воротами толпа, потом, видел Зуров, вели „женщин в одних штанах и нагрудниках“, били по голове винтовкой <…> будто бы за то, что путались с немцами. Слава Богу, – пишет Вера Николаевна, – американские власти запретили публичное издевательство» [975]975
Дневник. Т. III. С. 169–170.
[Закрыть] .
Пришло известие из Парижа 29 октября 1944 года: Е. Н. Жирову «схватили, остригли, посадили в тюрьму», она работала счетоводом у немцев, так как положение ее было безвыходное; «в кармане, – пишет Вера Николаевна, – ни гроша, муж пропал, содержательница пансиона ей написала, что если к 15 июня не будет внесено за Олечку 1500 франков, она берет ей билет до Парижа и отправляет к матери» [976]976
Там же. С. 173.
[Закрыть] . Б. К. Зайцев и оба Бунины хлопотали за Елену Николаевну, и в декабре ее отпустили.
Четвертого июня Бунин записал в дневнике: «Взят Рим!» – а 6-го англичане и американцы высадились в Нормандии, чего ждал Бунин давно.
Двадцать шестого июня Бунин пишет в дневнике: «Началось русское наступление».
Первого июля: «Нынче весь день буйное веселье немцев в „Гелиосе“ (на вилле по соседству с Буниным. – А. Б.). Немцы в Грассе! И почему-то во всем этом – Я!»
События стремительно развивались.
Двадцать третьего июля: «Взят Псков. Освобождена уже всяРоссия! Совершено истинно гигантское дело!»
Двадцать седьмого июля: «Взяты Белосток, Станислав, Львов, Двинск, Шавли и Режица».
Пятнадцатого августа: «Спал с перерывами, тревожно – все гудели авионы. С седьмого часа утра началось ужасающее буханье за Эстерелем, длившееся до полдня и после. В первом часу радио: началась высадка союзников возле Фрежюса. Неописуемое волнение!
18. VIII.44. Пятница. Взяли La Napoul (возле Cannes). Все время можно различить в море шесть больших судов. То и дело глухой грохот орудий».
Двадцать пятого августа: «День 23-го был удивительный: радио в два часа восторженно орало, что пятьдесят тысяч партизан вместе с населением Парижа взяли Париж.
Вечером немцы <начали> взрывать что-то свое (снаряды?) в Грассе, потом на холмах против Жоржа начались взрывы в мелком лесу – треск, пальба, взлеты бенгальских огней – и продолжались часа полтора. Сумерки были сумрачные, мы долго, долго смотрели на это страшное и великолепное зрелище с замиранием сердца <…> Ясно, что немцы бегут из Грасса!
На рассвете 24-го вошли в Грасс американцы. Необыкновенное утро! Свобода после стольких лет каторги!
Днем ходил в город – ликование неописуемое. Множество американцев.
Взяты Cannes.
Нынче опять ходил в город. Толпа, везде пьют (уже все, что угодно), пляски, музыка – видел в „Эстерели“ нечто отчаянное – наши девчонки с американскими солдатами (все больше летчики).
В Париже опять были битвы, – наконец, совсем освобожден. Туда прибыл де Голль.
Румыния сдалась и объявила войну Германии. Антонеску арестован.
Болгария просит мира.
„Федя“ (русский военнопленный, который приходил к Буниным. – А. Б.) бежал от немцев за двое суток до прихода американцев, все время лежал в кустах, недалеко от пекарни, где он работал».
Тридцатого августа Бунин узнал, что взята Ницца. «Говорят, Ницца сошла с ума от радости, тонет в шампанском».
Бунин сказал, что, «если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, – я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, видеть, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали – нет, этого не потерпел бы!» [977]977
Там же. С. 170–171.
[Закрыть] .
Ему, не терпевшему беспринципность, претило перекрашивание многих эмигрантов в красный цвет; их пугало непредсказуемое будущее, когда советские войска двигались по Европе. Стали записываться в «Союз друзей Советского Отечества» – «Union des Amis de la Patrie Soviétigue». Записался и Зуров, стал одним из важных членов и организаторов в ниццком и каннском «Союзе…». Бунин пишет:
«В Ницце образовался „Union des Patriotes Russes“ под председательством Ивана Яковлевича Германа – он прежде жил в Meudon, имел конторупо найму вилл и квартир… Позавчера я получил от него приглашение этого союза принять участие „в торжественном празднованье 27-летнего юбилея октябрьской революции“, выступить с речью среди прочих ораторов. Я ответил, что ни приехать, ни выступить не могу, будучи совершенно чужд политической деятельности. Обойдутся и без меня: ораторов будет и без того много, будет петь русский хор – советский гимн и хоровые песни „из Советской России“ – и т. д. В Cannes тоже будет празднование этого юбилея» [978]978
Письмо Б. К. Зайцеву 26 октября 1944 года // Новый журнал. Нью-Йорк, 1980. Кн. 138. С. 155–156.
[Закрыть] .
Бунин сказал, «до чего несчастна русская эмиграция! Чего только не пережила! И вот опять – чуть не все, видимо, в ужасе – спешат страховаться – валом валят записываться в „патриоты“, в „Союз друзей Советского Отечества…“» [979]979
Там же. С. 161.
[Закрыть] .
В Париже на вечере в пользу русских военнопленных выступал в Плейель (зал Шопена) Б. К. Зайцев; прямо перед глазами по всему первому ряду – советские офицеры, парижская военная миссия; в глубине зала – «более скромные михрютки, – писал Борис Константинович Бунину 28 декабря 1944 года. – Здесь очень сейчас ими увлекаются» [980]980
Новый журнал. Нью-Йорк, 1980. № 140. С. 163.
[Закрыть] .
То, что многие стали «красней красного», Бунин объяснял не только страхом или холопством, но и стадностью.
Теперь активизировались те из эмигрантов, кто работал на большевистскую пропаганду, на НКВД, сотрудничал в прессе, существовавшей на советские деньги.
Н. Я. Рощин (Капитан) (псевдоним, настоящая фамилия Федоров; другой псевдоним Р. Днепров) выступил со статьей «Церковь и война» в «Русском патриоте». Сотрудники этой газеты, по словам Бунина, обдали грязью «эмиграцию, в которой питались двадцать пять лет, стали говорить о священнослужителях с полной похабностью („оголтелые митрополиты“)» (слова Рощина. – А. Б.) и т. п. [981]981
Там же. Кн. 138. С. 158.
[Закрыть] .
После войны обнаружилось, что Рощин был советским агентом; как писал Глеб Струве, он был выслан в СССР французской полицией и приехал в Москву [982]982
Записки русской академической группы в США. Т. II. Нью-Йорк, 1968. С. 83.
[Закрыть] , сотрудничал в советских газетах и в «Вестнике Московской Патриархии»: кормился у «оголтелых митрополитов» [983]983
О нем см. также наш комментарий к «Грасскому дневнику» Галины Кузнецовой (М.: Московский рабочий, 1995. С. 387, 388).
[Закрыть].
Новый 1945 год – новые ожидания, новые надежды. «Сохрани, Господи», – записывает Бунин в дневнике 1 января. Иван Алексеевич по вечерам топит в своем кабинете. Вера Николаевна переписывает на машинке некоторые рассказы; а он, как обычно, правит некоторые слова. И его самого очень трогает «Холодная осень», наводит на грустные размышления: «Да, „великая октябрьская“, Белая армия, эмиграция… Как уже далеко все! И сколько было надежд! Эмиграция, новая жизнь – и, как ни странно, еще молодостьбыла! В сущности, удивительно счастливые были дни. И вот уже далекие и никому не нужные» [984]984
Дневник. Т. III. С. 174–175.
[Закрыть] .
Все перечитывал Пушкина; и всю свою долгую жизнь, с отрочества, «не мог примириться с его дикой гибелью!». Бранил И. С. Шмелева за спесь, за самомнение, за то, что был груб в разговоре об избрании академиков в 1909 году, говорил, будто Бунин «подложил ему свинью» в Академии; ничего не менял и тот факт, что Бунин вытащил его из Берлина и приютил на вилле Montfleuri.
Оставаться далее в Грассе было невозможно: заработков здесь не было, да и угнетало одиночество; говорить о литературе, об искусстве – о том, чем собственно Иван Алексеевич и Вера Николаевна жили, – не с кем было; и не дай бог заболеть, говорила Вера Николаевна, «ни докторов, которым можно верить, ни лекарств» [985]985
Письма Буниных. С. 102.
[Закрыть] . Теперь в мыслях – отъезд в Париж, но не зимой и не ранней весной, когда в квартире будет холодно и сыро. Дождаться же спокойно тепла на юге не дает хозяйка «Жаннеты», требует освободить виллу к 1 апреля. Позднее она прислала телеграмму – позволила остаться до конца апреля. В Париже с бунинской квартиры жильцы не хотели съезжать к 1 мая, как условились с ними. Еще в декабре 1944 года Бунины вселили в нее Елену Жирову как «de la famile» [986]986
Член семьи (фр.).
[Закрыть]. В дальнейшем с трудом с помощью друзей квартиросъемщиков выселили. Приближались дни отъезда в Париж – навсегда. О прожитых в Грассе годах Вера Николаевна писала Д. Л. Тальникову:
