Текст книги "Бунин. Жизнеописание"
Автор книги: Александр Бабореко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Во время писания к нему можно было смело войти в кабинет, взять что нужно и уйти – он никогда не сердился, может быть, даже не замечал входившего. Думаю, вообще трудно найти среди писателей более легкого, нетребовательного человека, каким он был, когда писал. Можно было дивиться его смирению, когда он начинал с какой-нибудь самой скромной маленькой картинки, сценки, когда он, столь прославленный в своем изобразительном искусстве, подолгу вглядывался в себя, чтобы поточнее выразить то единственное, что надлежало сказать при описании старухи-побирушки „в прямых чулках на сухих ногах“ или „по-вдовьи свернувшейся“ на крыльце собаки…
Для него, как для моряка Бернара, описанного Мопассаном, столь поразившего Бунина, что он дважды возвращался к нему в своих писаниях, не было недостойных, неважных вещей на корабле его искусства. Все должно было быть безупречно, все должно было блестеть последним совершенным блеском…
Работая так сам, он и к другим писателям, особенно к молодым, часто присылавшим ему рукописи, был требователен порой до жестокости. Но происходило это главным образом от страстности его натуры, от непониманья, как можно обращаться так небрежно и неряшливо со своим родным языком. И он учил молодых писателей не только чистоте этого языка, но и уменью видеть веши, смотреть на них, старался развивать их вкус, указывая на все „низкопробное, мелкотравчатое“, что он видел в их писаниях.
И в то же время он был снисходительнее многих в том, что касалось критики его самого, замечаний по поводу ка-кого-нибудь выражения в его рукописи, – выслушивал эти замечания внимательно, и если находил, что верно, исправлял. Был болезненно чувствителен к внешнему виду своей только что перепечатанной рукописи, хотел, чтобы бумага всегда была чистая, лента в машинке яркая, был неумолимо требователен к знакам препинания, находя их такими же важными, как дыхание в пении. Он сам готовил свои книги к печати и отсылал их в таком виде и с такими точными пометками для печатающих, что казалось, дальше уже и делать над ними нечего…
Он хотел, чтобы все было совершенно» [767]767
Рукопись этой заметки прислала Г. Н. Кузнецова.
[Закрыть] .
От «Бельведера» вниз, по каменистым уступам, тропа – к шоссе, идущему в Ниццу. Бунин часто гулял по этой дороге. В жаркие дни ездил купаться на Средиземное море.
Окончательно осев в Грассе, Бунин постоянно чередовал его с Парижем, где обычно проводил зимние месяцы.
В декабре 1922 года в Париже давал спектакли Художественный театр. Бунин встречался с актерами. Взволновал его И. М. Москвин в роли царя Федора Иоанновича в драме А. К. Толстого. Он «даже плакал, конечно, и вся Русь старая, древняя наша сильно разволновала его» (запись В. Н. Буниной в дневнике 18 декабря). После спектакля все актеры, кроме Качалова, приехали к Цетлиным. О. Л. Книппер-Чехова «часто подходила к нам, – пишет Вера Николаевна, – шутила с Яном» (там же). Был и Станиславский. Куприн говорил речь. Потом была встреча в каком-то ресторане. Там были также художники Н. Гончарова и М. Ларионов; Станиславский уговаривал Бунина писать для Художественного театра пьесу.
На следующий день к Буниным пришла Книппер-Чехова, долго сидела с Верой Николаевной, «рассказывала и о России, но очень сдержанно». 19 декабря приходили к Буниным Лужские, «много говорили» о Н. Д. Телешове. 26 декабря «получили билеты на вечер Художественного театра в каком-то частном доме <…> Поднимаясь по лестнице в особняке, мы встретили Качалова. Блестящ, в безукоризненном фраке с шелковой полосой на брюках. Очень любезно, по-актерски, поздоровался с Яном. Мы познакомились. Зала небольшая, набита до отказа. Читают актеры и актрисы. И странно – художественники читают плохо… Хорош был только Москвин».
Двадцатого июня 1922 года Бунин получил развод с первой женой А. Н. Цакни, жившей в Одессе. Венчались Иван Алексеевич и Вера Николаевна 11/24 ноября 1922 года в Париже. «Полутемный пустой храм, редкие, тонкие восковые свечи, красные на цепочках лампады <…> весь чин венчания, красота слов, наконец, пение шаферов (певчих не было) вместе со священником и псаломщиком <…> я чувствовала, – пишет Вера Николаевна, – что совершается таинство<…> По окончании венчания все были взволнованы и растроганы. Милый „папочка“ (А. И. Куприн. – А. Б.) так был рад, что я его еще больше полюбила. Лихошерстов был трогателен, а Ян казался настоящим женихом. Вся служба напоминала нечто древнее, точно все произошло в катакомбах» [768]768
Дневник. Т. II. С. 98–99.
[Закрыть] .
Мысль о древности – в тон частых разговоров, что мир утрачивает то, чем издревле жило человечество. «Христианство погибло и язычество восстановилось уже давным-давно, с Возрождения, – говорил Бунин. – И снова мир погибнет – и опять будет Средневековье, ужас, покаяние, отчаяние…» (дневниковая запись 12/25 января 1922 года). Бунин также сказал, что все механизируется – и «какой страшный век» (запись в дневнике 31 марта 1925 года). По его словам, на Европу надвигается с Нового Света «плебейская цивилизация». В наши дни, пребывая в ее кошмаре, приходится только удивляться его прозорливости.
В начале 1920-х годов Берлин стал как бы перевалочным пунктом по пути из Москвы в Париж для русской эмиграции. Тут были, в числе многих других, Андрей Белый (он потом доживал свой век в Москве), Алданов, Шмелев, Б. Зайцев. Белый в спорах, по выражению Алданова, «горел» и блистал эрудицией; отстаивая свои идеи, бросал резко очерченные фразы: « ТонусБлока был культ Софии, дева спасет мир, был римский папа, будет римская мама» [769]769
Новый журнал. Нью-Йорк, 1965. Кн. 80. С. 262–263; письмо Алданова – Бунину.
[Закрыть] .
Алданов в 1924 году уехал в Париж и поселился, по-видимому в мае, в квартире Бунина, жившего на вилле Mont-Fleuri. Алданов прожил на улице Жака Оффенбаха до ноября.
Перебрался в Париж и И. С. Шмелев. Бунин исхлопотал для него визу, ее отправили дипломатической почтой 6 января 1923 года; а 16 января он с женой Ольгой Александровной был уже в Париже и посетил Буниных. Ради сбора денег был организован вечер Шмелева. Для печатания его книг, – что спасло бы от нужды, – необходимы были отзывы прессы. Бунин просил И. Кесселя написать о Шмелеве. Говорил о нем и с Б. Ф. Шлецером. Он также ездил в январе к издателю Боссару насчет Шмелева.
Шестого июня 1923 года Шмелевы приехали на виллу Mont-Fleuri и жили у Бунина до 5 октября. По соседству жили Мережковские на даче Villa Evelina. «Трудный он человек, – пишет Вера Николаевна о Шмелеве, – или молчит с обиженным видом, или кричит возбужденно о вещах всем известных тоном пророка <…> Он породы Горького, Андреева, а не Яна, даже не Куприна. Ему хочется поучать, воспитывать, поэтому сам он слушать не умеет» [770]770
Дневник. Т. II. С. 114–115.
[Закрыть] .
Шмелев вспоминал сына, плакал; его, молодого офицера, служившего в армии Врангеля, большевики в Крыму расстреляли.
Бунин говорил Мережковским о Врангеле, что он за Врангеля и генерала А. П. Кутепова, возглавлявшего Русский общевоинский союз после смерти Врангеля в 1928 году. Он думает, что «только сильная военная власть может восстановить порядок, усмирить разбушевавшегося скота» [771]771
Там же. С. 113.
[Закрыть] .
Тридцать первого декабря н. ст. 1923 года приехал в Париж Зайцев с женой Верой Алексеевной и в Новый год посетил Бунина – не видались шесть лет. Зайцев, случалось, жил у Бунина на «Бельведере»; иногда подолгу.
С годами росла популярность Бунина и увеличивался интерес к нему со стороны французской прессы, писателей и политиков. В числе тех, кто внимал его голосу, были писатели с мировым именем: Ромен Роллан, Р. М. Рильке, Джером Джером. Девятого мая 1922 года Бунин встретился с Клодом Фаррером и его женой Роджерс – хвалили они его «ужасно. Сам особенно», – пишет Бунин в дневнике. 5/18 января 1922 года сделал визит к нему бывший президент, в данное время – премьер-министр Франции Пуанкаре. Председатель чехословацкого правительства и будущий президент Бенеш передал через секретаря своего посольства приглашение Бунину переселиться в Тшебову, он там жил бы на иждивении правительства. «Тянул» его в Прагу, как выразился Иван Алексеевич, «неистово» П. Б. Струве. Звали в Прагу и для чтения лекций студентам. От лекций он отказался.
Алданов писал Бунину 4 декабря 1922 года: «…Слава ваша в Европе растет и будет расти с каждым месяцем».
Ромен Роллан выдвинул Бунина на Нобелевскую премию. Р. Роллан сообщал Алданову:
«Cher Monsieur,
Certes, j’admire Ivan Bounine. Je le regarde comme un des plus grands artistes de notre temps.
Je serais tout disposé à appuyer la candidature de M. Bounine au prix Nobel, – mais non pas de Bounine avec Merejkovsky… qui a fait de son art un instrument de la haine politigue – ce qui n’est pas le cas de M. Bounine (a moins je n’ignore certains de ces écrits).
J’ajoute que je subordonnerais mon intervention pour M. Bounine á la certitude que Gorki ne désirerait pas que sa candidature fut posée. Car si le nom de Gorki entrait en ligne, c’est pour lui avant tout que je voterais. Et rien ne me plairait tant que de voir, en une meme candidature, associes les deux noms de Bounine et de Gorki, ce serait vraiment la preuve que la politique n’est pas ici en jeu – ce qui n’est ps absolument le cas, permettez-moi de vous le dire, pour la trinité: Bounine, Kouprine, Merejkovsky. Je sais, d’ailleurs, en quelle estime Gorki tient Bounine; il me l’a récemment écrit, en le jugeant le plus grand talent des lettres russes, á l’heure actuelle».
«Дорогой господин!
Конечно, я восхищаюсь Иваном Буниным. С моей точки зрения, это один из крупнейших художников нашего времени.
Я готов поддержать кандидатуру г. Бунина на Нобелевскую премию, но не совместную кандидатуру Бунина и Мережковского.
К этому я должен прибавить, что выступлю за г. Бунина, только если у меня будет уверенность, что Горький не хочет, чтобы была выдвинута его кандидатура. Если был бы выдвинут Горький, то я прежде всего голосовал бы за него.
Я был бы чрезвычайно рад, если бы были выдвинуты кандидатуры Бунина и Горького одновременно: это явилось бы непреложным доказательством того, что в данном случае политика не играла никакой роли – но это вовсе не повод, позвольте мне это сказать, для такой троицы: Бунин, Куприн, Мережковский.
Я знаю, впрочем, с каким уважением относится Горький к Бунину; недавно он мне об этом писал: он считает его самым талантливым из всех современных русских писателей» [772]772
Перевод с французского Н. М. Любимова.
[Закрыть] [773]773
Новый журнал. Нью-Йорк, 1965. Кн. 80. С. 267.
[Закрыть] .
Это письмо Р. Роллана Алданов переслал Бунину 18 июня 1922 года. А 10 апреля 1923 года Алданов извещал его, что и Горький выставил свою кандидатуру на премию Нобеля; советовал, для успеха дела, объединить кандидатуру Бунина, Мережковского и Куприна, чтобы их тройная кандидатура была рассмотрена «как русская национальная кандидатура». Бунин относительно объединения с другими писателями писал П. Б. Струве 21 декабря 1922 года, что коллективная премия не дается, могут дать одномуили двум.
О своих шансах Бунин говорит в указанном выше письме к П. Б. Струве:
«Международной толпе я не известен, но ведь не известен ей и испанец Беневето, получивший премию за 1922 г.».
Премия Горькому! Это возмущало Бунина. Он просил П. Б. Струве переговорить с Карелом Крамаржем, первым министром-президентом Чехословакии (1918–1919), другом России; с ним Струве был знаком еще по России и часто встречался в Париже. Присуждение Нобелевской премии было делом общерусского значения, и Бунин писал в конце 1922 года Петру Бернгардовичу:
«В сентябре, в августе во французских газетах была маленькая кампания о том, что надо Нобелевскую премию 1923 г. присудить представителям русской литературы – Бунину или Мережковскому. А с другой стороны есть твердый слух, что уже выставлена кандидатура Горького. Дорогой, какая пощечина всей передовой России! Горькому, бывшему официально товарищем председателя петербургского исполкома! <…> Вот я и молю вас – поговорите с Крамаржем – может быть, хоть он защитит Россию, выставит наши кандидатуры <…> Вы скажете, что я не завоевал еще себе в Европе имени. Нет, в литературных кругах меня уже очень превозносят и во Франции, и в Германии, и даже отчасти в Англии (есть уже мои книги по-немецки, по-английски и две книги по-французски)».
Впоследствии Бунин скажет о Горьком: «Вообще, диву даюсь, как это может уже сорок лет длиться легенда, будто бы он писатель-художник». «Клима Самгина» не мог дочитать. «В его „Артамоновых“ – какая-то раскрашенная Русь… Как казанские серые валенки, раскрашенные чем-то красным <…> Но, конечно, по натуре своей это человек чрезвычайно способный» [774]774
Россия и Славянство. Париж, 1930. 5 апреля.
[Закрыть] . Е. Д. Кусковой Бунин писал о Горьком 8 апреля 1932 года: «Редкий, почти страшный по своей низости (и силе, неутомимости этой низости) человек!»
Бунин выступал с чтением своих произведений. Эти его вечера были многолюдны. 21 декабря 1923 года в отеле «Мажестик» на вечере Бунина большой зал был переполнен. Он прочел с огромным успехом четыре рассказа: «О дураке Емеле», – который был напечатан в сборнике «Окно», – и неопубликованные произведения: «В ночном море», «Огонь пожирающий», «Несрочная весна», – сообщала газета «Последние новости» (1923, 17 декабря).
Эти вечера и публикация произведений не давали регулярно средств к жизни. Бунин, Мережковские в начале 1924 года обращались с коллективными письмами к Крамаржу и к министру-президенту с просьбой о стипендии. О них, писателях с международной известностью, хлопотал перед чехословацким правительством П. Б. Струве, и дело получило благоприятное решение; он сообщал об этом Бунину 10 февраля.
В июне – сентябре 1924 года Бунин написал «Митину любовь» (опубликована в 1925 году в Париже).
Внешние факты для своей повести он взял из жизни близких ему лиц. «Свидание Мити с Аленкой (и сводничество старосты), – писал Бунин, – почти „списано с натуры“ – приблизительно так произошло „первое падение“ одного моего племянника (Н. А. Пушешникова. – А. Б.). Я отчасти воспользовался его рассказом об этом „падении“ (ничуть, однако, не трагическом)» [775]775
Русская литература. 1961. № 4. С. 153.
[Закрыть] .
Летом 1923 года, когда Бунин писал «Митину любовь», у него в Грассе гостил, как выразилась Вера Николаевна, «один Митя (Д. А. Шаховской. – А. Б.), сын родовитого помещика, очень молодой, тихий и застенчивый, и вот Иван Алексеевич представил, что такого барчука сбивает староста, чтобы получить бутылку водки и еще что-нибудь» [776]776
Новый мир. 1969. № 3. С. 215.
[Закрыть] . От него Бунин взял также название имения – Шаховское, – принадлежавшее глотовским помещикам Бахтеяровым. Вера Николаевна сообщает: «Имение Колонтаевка <…> под именем „Шаховское“ воскресло в „Митиной любви“».
Бунин, будучи в Эстонии в 1938 году, говорил Валерии Владимировне Булгариной (урожденной Рокасовской), жене Вячеслава Булгарина, потомка Фаддея Булгарина: «Видели этого проповедника Шаховского – я вот посмотрел на него и подумал: вот он (если бы не пошел в монахи) не пережил бы разочарования в любви». Будто бы это дало ему повод к замыслу «Митиной любви», – писала автору этих строк в 1968 году поэтесса В. В. Шмидт, встречавшаяся с Буниным и Булгариной в Эстонии.
В. Н. Бунина писала автору данной работы 16 февраля 1958 года о «Митиной любви» и об увлечении Бунина В. В. Пащенко:
«Не знаю, хорошо или дурно, что Ивану Алексеевичу пришлось в такую раннюю пору пережить столь сильную драму. Но думаю, что без этой драмы не было бы написано и „Митиной любви“, хотя там ничего нет биографического, кроме страданий от любви —…как и многие его рассказы».
Критик К. И. Зайцев, автор книги «И. А. Бунин. Жизнь и творчество», пишет: «Первая месса пола! Вот слово, которое дает нам ключ к пониманию того, что испытал и чего не перенес Митя. Но не перенес только ли потому, что на пути его оказалась незначительная Катя, не способная понять и оценить силы его, Митиной, любви? Или в самой природе любви, которая им владела, гнездится отрава – пусть сладкая, но тем более губительная, и подлинно обречен был Митя на то, чтобы пасть ее жертвой? В „Митиной любви“ в один узел переплетены две темы – одна универсальная, тема „первой мессы любви“, и другая, более узкая – тема „бедных Азров“, которые, „полюбив, умирают“ [777]777
Слова из стихотворения Гейне «Азра».
[Закрыть] . И вся острая прелесть восхитительного бунинского произведения и заключается в неразличимости этих двух существенно разных, но органически воедино слившихся тем» [778]778
Зайцев К.И. И. А. Бунин. Жизнь и творчество. Берлин: Парабола, <1934>. С. 190–191.
[Закрыть] .
Анри де Ренье, говоря о «Митиной любви», приравнивал Бунина, за его блестящее мастерство романиста, к лучшим русским писателям прошлого столетия – к Тургеневу и Толстому.
Подобно Толстому и, конечно, Достоевскому Бунин так глубоко охватывал жизнь, во всей ее сложности, и проникал в ее загадки, что от его произведений – таких, как «Митина любовь», – веет некоей тайной. Поэтому заглавие повести во французском издании, которым подчеркивалась непостижимость «таинства любви», ему представлялось более удачным. «По французски, – говорит Бунин, – я назвал „Митину любовь“ гораздо лучше: „Le sacrement de l’mour“» [779]779
ЛН. Кн. 1. С. 668.
[Закрыть] .
Тема повести так захватила Бунина, что он через много лет после ее публикации возвратился к ней. «Когда я писал „Митину любовь“, – сообщал он М. В. Карамзиной в 1938 году, – я делал некоторые заметки – в два, в три слова чаше всего. Теперь я написал по ним эти „Варианты“» (опубликованы в газете «Последние новости», 1938, 23 марта) [780]780
Там же.
[Закрыть] .
Рильке также отмечал, что заглавие «„Le sacrement de l’amour“ передает лучше то, что здесь происходит, чем заглавие „Митина любовь“». По его словам, «Митина любовь была бы скорее неутраченная Катя, счастье, борьба, судьба рядом с ней, и все же в конце концов утрата друг друга, которая была бы с Катей, какова она есть, неизбежна… В этом смысле маленький роман Бунина почти старомодная книга: нас гораздо больше интересует то, что происходит в тех и между теми, кто не теряет себя на такой лад и все-таки должны как-то по-иному, в жизни, потерять себя, ибо не научились любить» [781]781
Письмо Рильке – Льву Петровичу Струве // Русская мысль. Париж, 1927. Кн. 1. С. 54–55.
[Закрыть] .
По поводу заглавия повести писала поэтесса М. В. Карамзина: «„Le sacrement de l’amour“ очень красиво звучит по-французски. По-русски это было бы „Таинство любви“.
Но, мне кажется, по-русски нельзя было так назвать. В „Митиной любви“ страшен и неотразим Рок – сила и тема греческой трагедии. В „Вариантах“ (составивших потом рассказ „Апрель“. – А. Б.) эта сила ощущается особенно жутко: там Рок „обстоит“, это „obsession“, одержимость. Митя – жертва, тут не „sacrement“, a „sacrifice à l’amour“ [782]782
Жертва во имя любви (фр.).
[Закрыть].
Мистерия – да, но не таинство. Таинство таит в себе в конечном смысле искупление, чудо благодатное. В смерти Мити – лишь его обреченность страшной безблагодатной любви.
Я так мучительно воспринимаю „Митину любовь“, – какая она жестокая!..Когда я внутренно борюсь с ней, когда я протестую против вашей беспощадности, я всегда думаю: все, все было бы иначе, если бы Митина ужасная, деревянная, безлюбая мать, эта „мама, которая спит после обеда“, была бы нежной, женственной, настороженной. Один штрих, один зов любви благодатной, и, быть может, она победила бы ту, – страшную, – власть» [783]783
ЛН. Кн. 1. С. 668.
[Закрыть] .
В развязке повести обнаруживается большое художественное чутье Бунина. «…Будто испугавшись болезненного одухотворения своего бедного героя и томительной, безнадежно-восторженной, смертельной его любви, – пишет Г. В. Адамович, – он заставил его накануне самоубийства согрешить с деревенской бабой: редкий образец непогрешимого художественного чутья, мастерский поворот в сторону спасительного лона матери природы, чуть ли не в последнюю минуту» [784]784
Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1955. С. 98.
[Закрыть] .
3. Н. Гиппиус неубедительной казалась эта сцена.
Она видела в авторе «Митиной любви» изобразителя лишь «данного», считала, что он, как писал об этой статье Гиппиус Ф. А. Степун, «не осилив в своем романе „преображения действительности“, изобразил ее ухудшенной; написал то, чего не бывает»; Гиппиус, по словам критика, «огрубляет очень сложный, очень тонкий бунинский рисунок». Степун говорит о том, что «Митина любовь» – «не о временном, а о вечном, о борьбе человека с самим собою за себя самого», «проблема Митиного несчастья включена Буниным в трагическую проблематику Человека» [785]785
Степун Ф. Литературные заметки. И. А. Бунин. (По поводу «Митиной любви») // Современные записки. Париж, 1926. Т. XXVII. С. 333, 337, 338, 344.
[Закрыть] .
Насколько эта мысль существенна, видно из того, что последнюю фразу Бунин отметил на полях журнала. Отметил он и слова о том, что в «Митиной любви» он впервые изображает «трагедию человеческого духа», и в этом «заключается то совсем новое, что дал нам Бунин своим последним романом, не меняя внешних приемов творчества или, вернее, оставаясь верным своей художественной природе, Бунин подошел к описанию любви и гибели своего Мити существенно иначе, чем подходил к своим темам раньше».
Критик далее пишет: «Нет сомнения, что главное в „Митиной любви“ не изображениетого, что бывает, но художественно, до конца, слитое с этим изображением исследованиетрагической несбыточности во всех бываниях нашей любви, ее подлинного бытия»; «с невероятною, потрясающею силою раскрыта Буниным „жуткая“, зловещая, враждебная человеку, дьявольскаястихия пола. Десятая глава „Митиной любви“, в которой Бунин рассказывает, как Митя „поздно вечером, возбужденный сладострастными мечтами о Кате“, слушает „в темной, враждебносторожащей его аллее“ потрясающий душу вой, лай, визг свершающего свою любовь сыча– дьявола; как он (Митя) в холодном поту, в мучительном наслаждении ждет возобновления этого предсмертно-истомного вопля, „этого любовного ужаса“ – принадлежит, бесспорно, к самым потрясающим и жутким страницам из всего написанного о том несказанном, что именуется полом и над чем так редко одерживает победу любовь.
Но пол не только страшен и зловещ, он, кроме того, а может быть, прежде всего, сладостен, певуч, прекрасен. Он не только зловещий ночной хохот и вопль сыча-дьявола, но и „цветущий сад“ и томное цоканье соловьев…»
«Бунин годами изображал жестокую, смердящую, исступленную и все же к свету рвущуюся русскую деревню», со страшной силой «разоблачал в „Господине из Сан-Франциско“ <…> бездушную капиталистическую цивилизацию», и теперь он «прорвался в „Митиной любви“ к глубокому метафизическому ощущению трагической природы человека».
«Митина любовь» и другие произведения, вошедшие в книгу того же названия (Париж, 1925), по словам Юлия Айхенвальда, «строгое и серьезное мудрое искусство Бунина» [786]786
Сегодня. Рига, 1926. № 18. 23 января.
[Закрыть] .
Вл. Ладыженский писал о «Митиной любви»: «Это, быть может, одно из самых тонких по изображению психологических переживаний произведение Бунина. Это рассказ о неудачной, трагически кончившейся любви чуткого и богато одаренного юноши. Но и вся русская жизнь определенной эпохи и русская природа с ее весной, все то, что, казалось бы, служит фоном рассказа, до такой степени сливается с переживаниями героя, что все вместе сплетается в одну поэму непередаваемой прелести» [787]787
Перезвоны. Рига, 1926. Вырезка из журнала. РГАЛИ.
[Закрыть] .
В. Кадашев в статье «Трагедия первой любви» [788]788
РГАЛИ, ф. 44, оп. 2, ед. хр. 145.
[Закрыть] сравнивал Митю с героями Шекспира и Вагнера. Бунин на вырезке из газеты к заглавию статьи написал: «При чем тут первая любовь!» Тем самым он подчеркивал универсальность затронутых в повести проблем. А на указанные в статье толки о том, что герой – совсем юный гимназист, Бунин возразил: «А Вертеру сколько лет было? Все герои всех самых знаменитых любовных драм все мальчишки».
Любовь-страсть – вот что захватывает Бунина в «Митиной любви», за которой последовали «Дело корнета Елагина», «Солнечный удар», «Ида» и другие.
Б. К. Зайцев в рецензии на книгу Бунина «Солнечный удар» (Париж, 1927) писал: «„Митина любовь“ относится к числу так называемых „шедевров“, вещей, коими Бог не каждый день благословляет художника» [789]789
Современные записки. Париж, 1927. Кн. 30. С. 551.
[Закрыть] . Теперь он «пишет совсем по-другому» – не как в рассказах о любви «в молодом его творчестве». И в «Митиной любви», и в «Солнечном ударе» – иная манера, другой тон и накал. «„Солнечный удар“, – продолжает Зайцев, – краткое и густое (как всегда у автора) повествование о страсти, о том, что ослепляет, ошеломляет, о выхождении человека из себя… Бунину, видимо, нравится, что есть в мире стихии и силы, властвующие над человеком. Не так, пожалуй, важен человек, как то, что больше его: любовь. Точнее надо сказать: любовь-страсть, и лишь одна интересует сейчас Бунина» [790]790
Там же.
[Закрыть] .
Другая чрезвычайно сложная, «очень характерная для данной полосы Бунина» вещь – «Дело корнета Елагина». «Это, – говорит Зайцев, – значительная повесть. Женщина написана в ней ярко и сурово. Трагедией вся она овеяна – и некоторым „разоблачением“ человека. „Ида“ – тоже любовная, но иного тона. И очень мрачен „Мордовский сарафан“ <…>
Бунин относится к тем писателям, которые зря не пишут. Если он пишет, значит ему надотак, не забава, а необходимость, судьба. И ведь чем более „роковое“ писанье, тем он вообще лучше. Для Бунина, как художника, видимо, темы любви-страсти стали теперь роковыми».
Кирилл Зайцев считает повесть «Дело корнета Елагина» еще более замечательной, чем «Митина любовь». По его мнению, здесь дан мастерский анализ судебного дела – «анализ, сделанный сердцеведом, перед которым, как перед учителем, должны склониться не только прокурор, адвокат и судьи государственного суда, но и эксперты психиатрии» [791]791
Зайцев К. И. И. А. Бунин. Жизнь и творчество. Берлин: Парабола, <1934>. С. 191–192.
[Закрыть] .
В. Ф. Ходасевич отметил ту особенность бунинских рассказов о любви – «Митина любовь», «Солнечный удар», «Дело корнета Елагина», что в них предметом наблюдения является «не психология, а иррациональная сторона любви, та ее непостижимая сущность <…> которая настигает, как наваждение, налетает Бог весть откуда и несет героев навстречу судьбе <…> И характерно для Бунина, что такие иррациональные события всегда им показаны в самой реалистической обстановке и в самых реалистических тонах».
Для создания образа директора театральной школы, грубого и самодовольного актера, Бунин использовал «дело» А. И. Адашева, о котором московские и петербургские газеты в 1913 году писали как о герое сенсационных и скандальных событий (Русское слово, 20 ноября; Столичная молва, 22 ноября; Голос Москвы, 23 ноября; День, 24 ноября).
Судебное дело об убийстве в 1890 году в Варшаве корнетом Александром Михайловичем Бартеневым польской артистки Марии Висновской послужило основой для сюжета рассказа «Дело корнета Елагина». Бунин воспользовался речью известного адвоката Ф. Н. Плевако «в защиту Бартенева» и предисловием к ней в книге Ф. Н. Плевако (Речи. Т. 1. М., 1910).
Шестнадцатого февраля 1924 года Бунин произнес речь в Париже в Salle de Geographic (184, Boulevard St-Germain) «Миссия русской эмиграции». Он сказал, что эмигрантов, рассеянных по всему свету, около трех миллионов. Но численность – далеко не все. «Есть еще нечто, что присваивает нам некое назначение. Ибо это нечтозаключается в том, что по-истине мы некий грозный знак миру и посильные борцы за вечные, Божественные основы человеческого существования, ныне не только в России, но и всюду пошатнувшиеся» [792]792
Руль. Берлин. 1924. № 1013. 3 апреля.
[Закрыть] .
Речь – в тоне высоком, торжественном. Он призывал мир взглянуть на этот великий исход и осмыслить его значение: «Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что далеко не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков <…> Взгляни, мир, и знай, что пишется в твоих летописях одна из самых черных и, быть может, роковых для тебя страниц!»
Слова оказались пророческими.
На этом вечере выступили также А. В. Карташев, И. С. Шмелев, священник Г. Спасский, Д. С. Мережковский, И. Я. Савич, Н. К. Кульман.
Левая эмигрантская пресса, в первую очередь «Последние новости», выступила с резкой критикой произнесенных речей. В Москве газета «Правда» отозвалась статьей от 16 марта 1924 года «Маскарад мертвецов». Так виделись из Кремля русские писатели в зарубежье, множившие славу России.
В 1925 году, как указано выше, состоялось знакомство Бунина с австрийским поэтом Р. М. Рильке. О их встрече пишет французский писатель М. Бетц в своих воспоминаниях (Betz М. Rilke vivant. Paris, 1936. S. 152).
В марте 1925 года Бунин был приглашен английскими литературными кругами на несколько дней в Лондон, чтобы, как он сам говорил, показать его английским писателям и некоторым представителям общества. Его чествовали на заседаниях, банкетах и в частных домах. Большой литературный банкет был организован лондонским Р. Е. N. Club’ом.
Джером Джером пришел в дом, куда был приглашен Бунин и где собралось, как он говорил, особенно много народа, «пришел только затем, чтобы познакомиться» с Буниным.
«Очень рад, очень рад, – сказал он. – Я теперь, как младенец, по вечерам никуда не выхожу… Но вот разрешил себе маленькое отступление от правил, пришел на минутку – посмотреть, какой вы, пожать вашу руку» [793]793
Вопросы литературы. 1979. № 1. С. 313.
[Закрыть] .
Джером Джером интересовался Россией, русской литературой с давних пор. В 1899 году он приезжал в Петербург, потом написал статью «Русские, какими я их знаю». Она была издана на русском языке в 1906 году под заглавием «Люди будущего». В статье говорилось: «Русский человек – одно из самых очаровательных существ на земном шаре»; «мы свысока называем русских нецивилизованными, но они еще молоды… Мир будет доволен Россией, когда она приведет себя в порядок».
В Джероме Джероме Бунина восхищал редкий дар писателя-юмориста.
Его всегда влекли люди, наделенные способностью чувствовать и понимать смешное в жизни, – он дружил с Чеховым, Тэффи, любил и ценил Дона Аминадо, Сашу Черного и вовсе не жаловалД. Мережковского и 3. Гиппиус, между прочим, за то, что оба они, как писала Тэффи, – ее статьей восхитился Бунин, – «абсолютно не понимали юмор».
Джером Джером и в старости – со «вкусом к жизни, который свойствен очень молодым людям», из тех, кого «жизнь не сумела ограбить», – был близок Бунину, обладавшему даже и в свои более чем шестьдесят лет, как сказал о нем английский критик и драматург Эдуард Гарнет, «душой и жизненным пульсом юноши».
В бунинской смешной и фантастической «Истории с чемоданом» есть что-то от рассказов Джерома Джерома.
Насколько Бунин выделил для себя Джерома Джерома среди писателей, которых встречал и знал за рубежом, можно видеть из того, что по случаю его кончины он написал воспоминания о лондонской встрече [794]794
Там же; см. то же: Сегодня. Рига, 1927. 26 июня.
[Закрыть] , а столетнюю годовщину Джерома Джерома отметил публикацией воспоминаний в одной из парижских газет [795]795
Последние новости. Париж, 1929. 9 сентября.
[Закрыть] .
В январе 1926 года Томас Манн приехал в Париж по приглашению группы французской интеллигенции. Здесь, на литературном завтраке у Льва Шестова, произошла его встреча с Буниным, которую он описал в дневнике своей поездки, озаглавленном «Pariser Rechenschaft» («Парижский отчет»). Он писал:
«Первым, с кем меня познакомили, был Иван Бунин, с которым я уже обменялся письмами, создатель „Господина из Сан-Франциско“, рассказа, который по своей нравственной мощи и строгой пластичности может быть поставлен рядом с некоторыми из наиболее значительных произведений Толстого – с „Поликушкой“, со „Смертью Ивана Ильича“. Этот рассказ переведен уже; кажется, на все языки. Во французском переводе он сохранил полностью свою захватывающую силу, так же, как и „Деревня“ – этот необычайно скорбный роман из крестьянской жизни. Бунин именно таков, каким я его себе представлял: среднего роста, бритый, с резкими чертами лица, он производит впечатление человека скорее замкнутого, чем разговорчивого. Разумеется, он пресытился похвалами „Господину из Сан-Франциско“. Он охотнее услышал бы что-нибудь о „Митиной любви“, и, по правде сказать, мне не нужно было себя принуждать, чтобы выразить восхищение ее проникновенностью, потому что и в ней сказалась несравненная эпическая традиция и культура его страны» [796]796
ЛН. Кн. 2. С. 379–380.
[Закрыть] .
