Текст книги "Бунин. Жизнеописание"
Автор книги: Александр Бабореко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
Бунин ответил 6 мая 1941 года:
«Вы пишете: „погибнуть с голоду вам не дадут“. Да, в буквальном смысле слова „погибнуть с голода“, может быть, не дадут. Но от нищеты, всяческого мизера, унижений, вечной неопределенности? Месяца два-трибудут помогать, заботиться, а дальше бросят, забудут– в этом я твердо уверен. Что же до заработок, то вы сами говорите: „будут случайные и небольшие – чтение, продажа книги, рассказа…“ Но сколько же раз буду я читать? В первый год, один раз… может быть, и во второй еще раз… а дальше конец. И рассказы, книги я не могу печь без конца – главное же, продавать их.
И самое главное: очень уж не молод я, дорогой друг, и Вера Николаевна тоже, очень больная и слабаяВ. Н. Вот даже частность: вы пишете, что „на первое время предоставят нам комнаты в имении, в 45 метрах Нью-Йорка“. А каково в наши годы жить даже „первое время“ где-то у чужих людей, из милости, подлаживаясь к чужой жизни и т. д.! Короче говоря – ни на что сейчас я не могу решиться. Визу иметь на всякий крайнийслучай (который, конечно, вполне возможен) буду рад. И если ее длительность будет хоть полугодовая, может быть, мы ею воспользуемся» [935]935
Новый журнал. Нью-Йорк. Кн. 150. С. 165.
[Закрыть] .
В случае приезда Бунина в Америку Александра Львовна Толстая хотела предоставить ему квартиру у нее на ферме, вблизи Нью-Йорка, где находился созданный Толстой фонд Толстого, где Иван Алексеевич мог бы жить сколько угодно и ничего не надо было бы платить.
Когда становилось очень тяжко, Бунин опять возвращался к мысли об отъезде из Грасса; писал Алданову 8 августа 1942 года:
«Да, я очень ошибся, что не поехал. Недели две тому назад послал вам открытку – avion и депешу – просьбу о визах мне и Вере Николаевне. Она так несказанно худа и слаба от язвы в желудке и голода, что твердит, что не доедет. Ну а здесь, что будет с нами осенью и зимою, которые будут гораздо хуже прежних всячески, да еще при том, что я теперь уже ничего ниоткуда не получаю, живу тем, что распродаю последнее, и должен еще заплатить за парижскую квартиру, которую одно время уже описали (вместе с девятью чемоданами моего архива), двенадцать тысяч долг и которую я никак не могу ликвидировать?» [936]936
Там же. С. 168.
[Закрыть]
То немногое, что поступало в виде помощи русским писателям от чехов, от сербов, было и до этого слабой опорой, теперь же война и эти связи рушила. Чехословакия в октябре 1938-го – марте 1939 года при попустительстве западных держав была захвачена Германией. Шестого апреля 1941 года на Югославию напали гитлеровские войска, оккупировали и расчленили ее территорию; на сербов рассчитывать сейчас не приходилось.
Бунин пишет Цетлиным 9 сентября 1940 года:
«Горячо вас прошу – попомните обо мне, приехав к Шурочке (Александре Николаевне Прегель, дочери Цетлиных. – А. Б.). Найдите добрых и богатых людей, которые могли бы прислать мне что-нибудь: месяца через два, через три средства мои совершенно иссякнут – и что тогда? Ужели Нобелевскому лауреату погибать?» [937]937
Письма Буниных к М. С. Цетлин цитирую по ксерокопии, полученной от ее дочери, художницы А. Н. Прегель.
[Закрыть]
Положение осложнялось тем, что впервые за семнадцать лет Бунина обложили налогом: taxes de sejour, пятьдесят франков с лица за шесть человек; а еще надлежало внести налог около шести тысяч за житье в «Jeannette», тысячи две с него лично и около четырех – за хозяйку виллы «Jeannette», живущую в Англии. И хозяева парижской квартиры требовали три с половиной тысячи, угрожая распродажей с торгов его «добришка».
Помощь поступала из фонда Толстого вследствие писем Бунина к Александре Львовне Толстой. Фонд начал посылать зимой 1941 года и обещал продолжать высылать ежемесячно 25 долларов. Бунин надеялся также получить кое-какие гонорары.
Рассказы «Темных аллей» Бунин посылал Б. К. Зайцеву. Он писал Борису Константиновичу 19 ноября 1943 года:
«Без конца шлю тебе свои рассказы – расписался – главным образом для того, повторяю, чтобы поделиться с тобою своими трудами и днями, а еще с мыслью: Бог знает, что будет со мною, пусть будут дубликаты у тебя» [938]938
Новый журнал. Нью-Йорк, 1979. Кн. 137. С. 126.
[Закрыть] .
«Он писал свою книгу запоем, – вспоминает А. В. Бахрах [939]939
Воспоминания Бахраха цитирую по рукописи, полученной от автора: дубликат текста, отправленного в ЛН.
[Закрыть] , – от рассказа к рассказу без перерыва, словно все время торопился, словно боялся не поспеть. Опасался, что военные события воспрепятствуют ее завершению. Бывали целые недели, когда он с раннего утра в буквальном смысле до позднего вечера запирался (неизменно на ключ!) в своей огромной комнате, и оттуда вытащить его не было никаких сил».
«Из своего обиталища, расположенного во втором (собственно, в полуторном, поскольку весьма причудливой была архитектура виллы) этаже он спускался только к скудным и скучным трапезам (как по-иному назвать их?), возвещавшимся с некоторой неуместной торжественностью гонгом и готовившимся попеременно кем-либо из домашних, – продолжает Бахрах. – Эти общие трапезы, как правило, сопровождались проклятиями по адресу „фюрера“ (хорошо еще, что у стен не было ушей!), заседавшего в Виши правительства, некоторых товарищей по писательскому ремеслу, ежели узнавал, что они согласились сотрудничать в изданиях, которые считал неприемлемыми…»
При известии об очередном нападении немцев на мирные города и страны или похвальбе «фюрера», что он завоюет мир и установит «новый порядок», Бунин ругал Гитлера «идиотом» и называл его сумасшедшим.
И вот настало 22 июня 1941 года. От исхода событий, начавшихся в этот день, зависели судьбы не только народов Советского Союза, но и всего человечества. Бунин особо, с новой страницы дневника записал поразившую его весть и подчеркнул эти строчки красным карандашом:
«22. VI.41, два часа дня. С новой страницы пишу продолжение этого дня – великое событие – Германия нынче утром объявила войну России– и финны и румыны уже „вторглись“ в „пределы“ ее.
После завтрака <…> лег продолжать читать письма Флобера (письмо из Рима к матери от 8 апреля 1851 г.), как вдруг крик Зурова: „Иван Алексеевич, Германия объявила войну России!“ Думал, шутит, но то же закричал снизу и Бахрах. Побежал в столовую к радио – да! Взволнованы мы ужасно».
На следующий день Бунин услышал по радио ободряющую весть о военном союзе Англии с Россией и спрашивал: а Турция останется, как писали газеты, только «зрительницей событий»?
Двадцать четвертого он прочитал «первое русское военное сообщение» о сражениях с вторгшимися в СССР гитлеровскими войсками.
Бунин встречался с внучкой А. С. Пушкина, Еленой Александровной (в замужестве – Розен-Мейер), дочерью «Сашки рыжего», генерала Александра Александровича Пушкина, героя войны по освобождению Болгарии от турок (1877–1878), награжденного по высочайшему приказу золотой Георгиевской саблей с надписью «За храбрость» и орденом Святого Владимира четвертой степени.
Бунин записал в дневнике 25 июля 1940 года:
«Шестого <июня> был в Ницце… для знакомства с Еленой Александровной Розен-Мейер, родной внучкой Пушкина».
В этот день он встретился с нею. Вера Николаевна «Лену Пушкину» помнила еще «девочкой-подростком в Трубниковском переулке с гувернанткой». Елена Александровна была человеком умным и образованным, знала в совершенстве английский язык и еще французский, арабский и персидский. А характера, должно быть, была, по словам Буниной, нелегкого. Была в ссоре с братом Николаем Александровичем, жившим в Брюсселе.
Четырнадцатого июня 1941 года по приглашению Бунина Пушкина приезжала к нему в Грасс. По словам Г. Н. Кузнецовой, «Иван Алексеевич был с нею особенно внимателен, много расспрашивал о ее семье, о самом Пушкине, о „бабушке“ Наталье Николаевне».
Интересоваться Е. А. Пушкиной у Бунина, помимо всего прочего, были особые причины. Как видно из его дневниковых записей, род Пушкина и род Бунина перекрещивались. Мать Елены Александровны, Мария Александровна, – из Буниных; она была двоюродной сестрой дворянина Павлова, а «дед Павлова по матери, – писал Бунин, – моряк, Иван Петрович Бунин, брат Анны Петровны Буниной», известной поэтессы начала девятнадцатого века.
Е. А. Пушкина жила в большой бедности. Бунин, сам в те годы сильно нуждавшийся, собирал для нее деньги. Он писал из Грасса, – письмо без обращения по имени, – несомненно Б. К. Зайцеву 4 июня 1943 года, надеясь раздобыть для нее небольшие средства (фотокопию этого письма прислал С. М. Лифарь):
«Дорогой друг, три года тому назад со мной познакомилась в Ницце очень скромная женщина в очках, небольшого роста, лет под пятьдесят, но на вид моложе (родилась 16 августа 1889 года. – А. Б.), бедно одетая и очень бедно живущая мелким комиссионерством, однако ничуть не жаловавшаяся на свою одинокую и тяжелую судьбу – Елена Александровна фон Розен-Мейер (Rosen-Meyer), на которую мне было даже немножко страшно смотреть, ибо она только по своему покойному мужу, русскому офицеру, стала фон Розен-Мейер, а в девичестве была Пушкина, родная внучка Александра Сергеевича, дочь „Сашки“, генерала Александра Александровича! И вот нынче ее письмо ко мне:
„2 июня 43 г. Clinique Constance, St. Barthelemy, Nice, A. M.
Милый Иван Алексеевич,
На Пасхальной неделе я чувствовала себя не очень хорошо, а во вторник 4 мая вызванный доктор срочно вызвал в девять часов вечера карету скорой помощи и в десять часов меня оперировали… Думали, что я не выживу и сорока восьми часов, но Бог милостив, видно час мой еще не пришел, я медленно поправляюсь. Вот скоро месяц, как я лежу в клинике; недели через полторы меня выпустят на месяц, а потом мне предстоит вторая операция… Я еще очень, очень слаба, пишу вам, а лоб у меня покрыт испариной от усилия. Обращаюсь к вам за дружеским советом и, если возможно, содействием: существует ли еще в Париже Общество Помощи ученым и писателям, которое в такую трудную для меня минуту помогло бы мне, в память дедушки Александра Сергеевича, расплатиться с доктором, с клиникой, прожить, по выходе из нее, месяц в доме для выздоравливающих графини Грабовской (60 франков в день), а потом иметь возможность заплатить за вторую операцию? Все мои маленькие сбережения истрачены, но как только я встану на ноги, я опять начну работать и обещаюсь выплатить мой долг Обществу по частям. Работы я не боюсь, были бы силы!“
Вот, дорогой мой, какое ужасное и какое трогательное письмо получил я нынче. „Общество“, насколько я знаю, в Париже уже не существует, да если бы оно и существовало, что оно могло бы дать? Грош, а тут ведь не о гроше идет дело. Поэтому горячо прошу тебя обратиться с этим моим письмом к Лифарю, который, надеюсь, поможет Елене Александровне и найдет еще кого-нибудь из лиц состоятельных и понимающих, что ведь это родная внучка Александра Сергеевича. Передай или перешли ему это письмо. Я шлю привет Лифарю и написал бы ему сам, да не знаю, куда ему писать и где он».
Седьмого сентября 1943 года Бунин получил письмо из Ниццы, которым его извещали, что Е. А. Пушкина умерла 14 августа после второй операции.
С нападением фашистской Германии на Советский Союз многое в мире изменилось. Это сразу же почувствовали русские люди за рубежом.
Тридцатого июня 1941 года у Бунина на вилле «Жаннет» появилась полиция. «Опрос насчет нас, трех мужчин, – записал Иван Алексеевич в тот день в дневнике, – кто мы такие, то есть какие именно мы русские. Всем трем арест при полиции на сутки – меня освободили по болезни. Зурова взяли; Бахрах в Cannes, его, верно, там арестовали. Произвели осмотр моей комнаты <…>
Часа в три приехал из Cannes Бахрах, пошел в полицию и должен провести там ночь, как и Зуров. А может быть, еще и день и ночь? На душе гадко до тошноты».
Кузнецова рассказывает об этих событиях:
«Третьего дня утром, услышав звон колокольчика у ворот, выглянула и увидела Рустана – местного комиссара полиции, с каким-то человеком. С ним уже говорил Зуров. Быстро сошла во двор. Оказалось, что он хочет видеть всех живущих в вилле мужчин. Я провела их в салон. Рустан требовал прежде всего Ивана Алексеевича. Когда они с Верой Николаевной сошли, он начал издалека: „Вы белые русские?“ Вера Николаевна ответила: „Мы эмигранты“. Он стал говорить, что получено распоряжение проверить всех русских, то есть пересмотреть их административное положение. Долго не могли понять. В конце концов он должен был сказать, что должен увести всех троих мужчин, живущих в вилле, для проверки их специальной комиссией. Иван Алексеевич был в халате, страшно бледен, и вдруг совершенно как бы перестал понимать французский язык. Я сказала Руста-ну, что Бунин болен ежедневными кровотечениями и никуда идти не может. Рустан тотчас же приказал записать это бывшему с ним чиновнику и сказал, что он берет это на свою ответственность и оставляет на двадцать четыре часа под домашним арестом. Бахраха не было дома, ему велено было явиться в комиссариат, как только он вернется. Пока Зуров ходил наверх собираться, Рустан стал говорить опять-таки осторожно, издалека, что он должен „бросить взгляд на бюро мсье Бунина“. Иван Алексеевич сначала даже не понял и только после повторного объяснения послал его со мной в кабинет, где тот открыл несколько ящиков и портфелей. Обыск был чисто формальным. Рустану самому было, видимо, не по себе, он говорил, что отлично знает, кто такой Бунин, и вообще отговаривался своей подчиненностью властям и полным незнанием, в чем дело. Как бы то ни было, Зурова они увели, сказав, чтобы ему принесли еду в комиссариат. Когда они уехали, мы долго не могли опомниться, но радио уже сообщало о том, что Франция с сегодняшнего дня порывает дипломатические сношения с Советской Россией. Стало ясно, „мера“ была вызвана этим, несмотря на наше заведомое „эмигрантское“ положение и у многих „белый“ стаж» [940]940
Грасский дневник. С. 306–307.
[Закрыть] .
Грасс был еще «свободной зоной», и не было тогда тех ужасов, которые творились потом. Особых строгостей еще не ввели.
Через три дня, 3 июля, оба арестованных, Зуров и Бахрах, вернулись из казармы. Все же распоряжения властей, прислуживавших Гитлеру, вселяли в людей немалую тревогу.
Забеспокоился и французский писатель Андре Жид. Четвертого июля 1941 года А. Жид послал письмо Бунину из Кабриза:
«Милостивый государь.
Последние дни я очень беспокоился, думая о вас в связи с недавними административными мерами по отношению к русским. Я слышал, что вас будто бы это не коснулось… но я хочу быть в этом твердо уверен. Во всяком случае, если у вас будут какие-либо неприятности или затруднения, сразу же поставьте меня в известность. Мое восхищение автором „Деревни“, мое уважение и симпатии к нему слишком велики, чтобы я мог оставаться безучастным к вашим невзгодам. Примите уверение в совершенной преданности.
Ваш Андре Жид» [941]941
Дневник. Т. III. С. 212.
[Закрыть] .
Андре Жид посетил Бунина на «Жаннет» 28 августа 1941 года, а затем – 16 сентября, присутствовал при этом Г. В. Адамович. Иван Алексеевич записал в дневнике 28 августа:
«Был Andre Gide. Очень приятное впечатление. Тонок, умен – и вдруг: Tolstoy-asiatique. В восторге от Пастернака (как от человека) – „это он мне открыл глаза на настоящее положение в России“; восхищается Сологубом».
Впервые они встретились скоро по приезде Бунина в Париж – в 1922 году; в дневнике Бунин отметил 18 марта 1922 года:
«В пять – лекция Жида о Достоевском. Познакомились».
По случаю столетия со дня рождения Достоевского, которое незадолго перед тем торжественно отмечалось во всем мире, А. Жид прочел с 17 февраля по 28 марта десять лекций. Некоторые из них посетил Бунин. Знакомство его с Жидом было мимолетным; в августе 1922 года они встретились вновь на юге Франции в городе Бриньоле, оба они некоторое время здесь жили [942]942
О лекциях и о встречах с Буниным Жид пишет в дневнике: Gide А. Le journal Paris, 1952. С. 107–109, 114.
[Закрыть].
Г. В. Адамович в письме 22 мая 1965 года автору данной работы говорит об Андре Жиде:
«В те годы, то есть 20–40 гг., это был едва ли не самый большой авторитет, а Бунина он ценил очень высоко. Правда, выше всего ставил „Деревню“, которую Бунин в старости не любил. О „Темных аллеях“, любимой книге Бунина, Жид отзывался скорей скептически. Когда-то, во время войны, я завтракал у Бунина в Грассе вместе с Жидом. Они явно любовались друг другом, хотя из-за языка им трудно было друг с другом говорить. Бунин все называл Жида „стариком“, так как тот был на несколько месяцев старше его (на год. – А. Б.), и вообще все время шутил. Помню спор из-за Толстого и Достоевского. Жид сказал, что для него „Война и мир“ – скучная книга. Бунин схватил тяжелый разрезной нож и замахнулся на него».
Адамович вспоминал:
«За столом, пока завтракали, разговор шел о последних военных известиях, о положении во Франции, о Гитлере <…>
После завтрака заговорили наконец о литературе. Хозяин и гость явно нравились друг другу, хотя мало имели общего: Бунин – словоохотливый, насмешливый, Жид – сдержанный, вежливо улыбавшийся бунинским шуткам, но отвечавший на них, как на замечания серьезные. По-французски Бунин говорил плохо, Жид по-русски – ни слова.
Толстой и Достоевский: рано или поздно разговор должен был их коснуться, и так оно и произошло. Бунин знал о преклонении Жида перед Достоевским и принялся его поддразнивать. Тот отвечал коротко, уклончиво, неожиданно переняв бунинский шутливый тон, – вероятно для оправдания своей уклончивости. Бунин произнес имя Толстого, как бы для окончательного уничтожения и посрамления Достоевского. Жид пожал плечами, развел руками, несколько раз повторил „гений, да, великий гений…“ – но признался, что для него „Война и мир“ – книга чудовищно скучная („un monster d’ennui“).
– Что? Что он сказал? – громко переспросил Бунин по-русски и, схватив огромный разрезной нож, с нарочито зверским видом замахнулся им, будто собирался Жида убить.
Жид рассмеялся и долго, долго все трясся от смеха. Потом заметил:
– Я сказал, что думаю действительно. В печати я, конечно, выразился бы иначе, не так откровенно. Но над „Войной и миром“ я засыпаю… А вот позднего Толстого очень люблю. „Смерть Ивана Ильича“, „Воскресение“ – это незабываемо, это удивительно! <…>
Толстой и Достоевский.
Вечная русская тема, да и только ли русская? Не два романиста, а два мира, два отношения к бытию, при общей у обоих глубине и значительности этого отношения. Оттого спор и неразрешим, оттого он в самой сущности своей неисчерпаем.
Когда Андрэ Мальро пишет:
„Толстой в изображении заурядного чиновника перед лицом смерти не менее велик, чем Достоевский в речах Великого Инквизитора…“ – за этим его „не менее“ чувствуются дни и годы к себе, к своему творчеству относящегося раздумья.
Джемс Джойс назвал „величайшим из всех когда-либо написанных рассказов“ – „the greatest story ever written“ – толстовское „Много ли человеку земли нужно“ (в письме к дочери, незадолго до смерти).
Едва ли Бунин эту оценку знал, но вероятно с Джойсом согласился бы, так как считал толстовские народные рассказы самыми совершенными, что русская литература дала. Он называл их „несравненными“, говорил о них с особым восхищением, порой даже со скрытой завистью, вообще-то ему не свойственной» [943]943
Новый журнал. Нью-Йорк, 1961. Кн. 66. С. 86–88. См. также нашу статью: Бунин и Андре Жид // Орловский комсомолец. 1974. № 145. 25 июля.
[Закрыть] .
За арестами русских последовало выселение англичан. Первого июля Бунин записал в дневнике: «Не запомню такой тупой, тяжкой, гадливой тоски, которая меня давит весь день <…> Как нарочно, читаю самые горькие письма Флобера (1870 г., осень и начало 1871 г.).
Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится».
Тридцатого июля – « взят Витебск. Больно… Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем!»
Семнадцатого июля. « Смоленск пал. Правда ли?»
Не все русские эмигранты, подобно Бунину, с боязнью за участь России следили за ходом войны. Некоторые из «общевоинского союза предложили себя, – записывает Бунин 13 июля 1941 года, – на службу в оккупированные немцами места в России».
Вести с русских фронтов Бунин «вырезывал и собирал» (запись 12 августа 1941 года).
Одиннадцатого октября 1941 года, когда немцы рвались к Москве, Бунин записал:
«Самые страшные для России дни, идут страшные бои – немцы бросили, кажется, все свои силы».
События грандиозных масштабов потрясали мир.
Седьмого декабря 1941 года Бунин услышал по радио: «Японцы напали на Америку»; 12-го «Гитлер и Муссолини объявили войну Америке». Гитлер нагло похвалялся, что установит «новую Европу на тысячи лет» (запись Бунина в дневнике 11 ноября).
Пятого декабря 1941 года Бунин с надеждой и радостью отметил: «Русские бьют немцев на юге»; «в России 35 градусов мороза (по Цельсию). Русские атакуют и здорово бьют» (запись 8 декабря). В жестоких боях той зимы очищены были от чужеземных захватчиков родные места, где бывал и жил в молодости Бунин и где находятся дорогие могилы.
«Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то. В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!» (запись 13 декабря 1941 года).
Двадцать третьего декабря Бунин пишет в дневнике: «В Африке не плохо, японцы бьют англичан, русские – немцев. Немцы все отступают, теряя очень много людьми и военным материалом. 19-го Гитлер сместил главнокомандующего на русском фронте маршала von Brauchitsch и взял на себя все верховное командование».
Это – результат поражения немцев под Москвой, к началу января отступивших под ударами наших войск на сто, а местами на двести пятьдесят километров.
Двадцать восьмого декабря 1941 года приходят известия о дальнейшем преследовании отступающих немцев: русские, пишет Бунин, «взяли Калугу и Белев». В новом году – 26 февраля доходит до обитателей «Жаннеты» слух, на следующий день подтвердившийся, что «русские нанесли большое поражение немцам, погибла <…> их 16-я армия».
Свое положение в это время Бунин выразительно определил краткой фразой (в дневнике 28 ноября 1941 года): «Очень холодно в доме и очень голодно».
Тридцатого декабря он пишет:
«Пальцы в трещинах, от холода, ни искупаться, ни вымыть ног, тошнотворные супы из белой репы… Нынче записал на бумажке: „сжечь“. Сжечь меня, когда умру. Как это ни страшно, ни гадко, все лучше, чем гнить в могиле».
Но Вера Николаевна упросила Ивана Алексеевича, и он переменил завещание – согласился, чтобы его тело в цинковом гробу было поставлено в склеп: по словам Веры Николаевны, «он все боялся, что змея заползет ему в череп».
О своих «приказаниях», как его хоронить, Бунин говорит в письме Алданову «в ночь с 5 на 6 декабря 1950»:
«У святого Иоанна Златоуста сказано удивительно:
„Длинное море – мои бессонные ночи“.
Вот и у меня так. И нехорошее мешается с хорошими и горькими воспоминаниями, – с непоправимым! – с мерзкими записями, приказаниями, что делать со мной, когда я умру, – тотчас навеки закрыть мне лицо, дабы никто не видел больше его смертного ужаса, безобразия, не читать надо мной псалтирь, не класть мне на лоб этот несказанно страшный „Венчик“, – упростить, упростить все! – не заваливать мой гроб землей в могиле, а сделать в ней „накатник“ из бревен» [944]944
Архив Колумбийского университета.
[Закрыть] .
Мысли о том, что «дни на исходе», становились все как-то неотступнее, и «некий страшный срок» казался не столь отдаленным. «Каждое утро просыпаюсь, – пишет он 28 декабря 1941 года, – с чем-то вроде горькой тоски, конченности (для меня) всего. „Чего еще ждать мне. Господи?“ Дни мои на исходе. Если б знать, что еще хоть десять лет впереди! Но какие же будут эти годы? Всяческое бессилие, возможная смерть всех близких, одиночество ужасающее… На случай внезапной смерти неохотно, вяло привожу в некоторый порядок свои записи, напечатанное в разное время… И все с мыслью: а зачем все это? Буду забыт почти тотчас после смерти».
Но тут он ошибся: интерес к нему на его родине огромный.
В декабре 1941 года умер Д. С. Мережковский, Бунин услышал об этом на следующий день, 10 декабря, по швейцарскому радио; послал открытку 3. Н. Гиппиус. В дневнике записал 14 декабря:
«Много думаю о Мережковском» [945]945
Дневник. Т. III. С. 122.
[Закрыть] .
Пятнадцатого опять заносит в дневник:
По ночам ветерок не коснется чела,
На балконе свеча не мерцает.
И меж белых гардин темно-синяя мгла
Тихо первой звезды ожидает…
«Это стихи молодого Мережковского, очень мне понравившиеся когда-то, – мне, мальчику! Боже мой, Боже мой, и его нет, и я старик!» [946]946
Там же.
[Закрыть]
Мережковский и Бунин спорили, расходились. Бунин мог говорить о нем резкости и тяготел к нему. В нем было что-то захватывающее. Говорить, что Бунин «ненавидел» символистов, как иногда пишут критики, не только плоско, но и ошибочно. Вернее всего, проницательнее сказал о Мережковском Адамович:
«Мережковский был и остался для меня загадкой. Должен сказать правду: писатель он, по-моему, был слабый, – исключительная скудость словаря, исключительное однообразие стилистических приемов, – а мыслитель почти никакой. Но в нем было „что-то“, чего не было ни в ком другом: какое-то дребезжание, далекий потусторонний отзвук, а отзвук чего – не знаю… Она, Зинаида Николаевна <Гиппиус>, была человеком обыкновенным, даровитым, очень умным (с глазу на глаз умнее, чем в статьях), но по всему составу своему именно – обыкновенным, таким же, как все мы. А он – нет.
С ним наедине всегда было „не по себе“, и не я один это чувствовал. Разговор обрывался: перед тобой был человек, с прирожденно-диковинным оттенком в мыслях и чувствах, весь будто выхолощенный, немножко „марсианин“. Было при этом в нем и что-то мелко житейское, расчетливое, вплоть до откровенного низкопоклонства перед всеми „сильными мира сего“, – но было и что-то нездешнее. И была особая одаренность, трудно поддающаяся определению.
Оратора такого я никогда не слышал – и, конечно, никогда не услышу. Невозможны никакие сомнения: „арфа Серафима!“ У Блока есть в дневнике запись о том, что после какой-то речи Мережковского ему хотелось поцеловать его руку – „потому, что он царь над всеми Адриановыми“. У меня не раз бывало то же чувство, и над всеми нашими нео-Адриановыми, на любом эмигрантском собрании, он царем был всегда.
И стихи он читал так, как никто никогда их не читал, и до сих пор у меня в памяти звучит его голос, будто что-то действительно свое, ему одному понятное, он уловил в лермонтовских строках:
И долго на свете томилась она…
Какой-то частицей своего существа он должно быть в самом деле „томился на свете“.
А в книгах нет почти ничего» [947]947
Адамович Г. Table Talk // Новый журнал. Нью-Йорк, 1961. Кн. 64. С. 106–107.
[Закрыть] .
Двенадцатого мая 1942 года Бунин пишет: «„На всякий случай“ занимался пересмотром того, что должно и не должно войти в будущее „полное“ (более или менее) собрание моих писаний, писал распоряжения. Мучительно! Сколько ерунды и как небрежно напечатал я когда-то! Все из-за нужды» [948]948
Дневник. Т. III. С. 135.
[Закрыть] . А иногда говорил: «А ведь это хорошо написано».
Работу над своими книгами и архивом он продолжал до самой кончины.
Бунин прятал у себя людей, подвергавшихся фашистским преследованиям. Он спас от карателей пианиста Александра Борисовича Либермана и его жену.
Вера Николаевна в письме к М. С. Цетлин, посланном в январе 1942 года, говорит о них как о новых приятных знакомых, людях «очаровательных»; с ними Бунины встречали Новый год (по ст. ст.). Она также сообщала Т. Д. Логиновой-Муравьевой 22 января 1942 года: «…Просидели до двух часов, ведя очень интересные разговоры, и чего-чего мы не касались. Много говорили о музыке, литературе. Либерман умный и тонкий человек <…> Я, кажется, после родного дома никогда приятнее не встречала Нового года. И, не сглазить, с этих пор и дома хорошая атмосфера» [949]949
Письма Буниных. С. 48.
[Закрыть] .
«Да, мы хорошо знали Ивана Алексеевича и Веру Николаевну, – писал А. Б. Либерман 23 июня 1964 года. – Во время войны они жили в Grasse, а мы недалеко от Grasse – в Cannes, на юге Франции. Иван Алексеевич часто бывал в Cannes и заходил к нам, чтобы потолковать о событиях дня.
Как сейчас помню жаркий летний день в августе 1942 года. Подпольная французская организация оповестила нас, что этой ночью будут аресты иностранных евреев (впоследствии и французские евреи не избежали той же участи). Мы сейчас же принялись за упаковку небольших чемоданов, чтоб скрыться „в подполье“. Как раз в этот момент зашел Иван Алексеевич. С удивлением спросил, в чем дело, и, когда мы ему объяснили, стал настаивать на том, чтобы мы немедленно поселились в его вилле. Мы сначала отказывались, не желая подвергать его риску, но он сказал, что не уйдет, пока мы не дадим ему слова, что вечером мы будем у него.
Так мы и сделали – и провели у него несколько тревожных дней. Это как раз было время борьбы за Сталинград, и мы с трепетом слушали английское радио, совершенно забывая о нашей собственной судьбе…
Пробыв около недели в доме Бунина, мы вернулись к себе в Cannes. В это время Иван Алексеевич был стопроцентным русским патриотом, думая только о спасении Родины от нашествия варваров».
Последние годы А. Б. Либерман жил в США в городе Berkley, California. Из его писем можно узнать кое-что интересное о Иване Алексеевиче. Вот он благодарит за «Козьму Пруткова», с моим комментарием, и пишет: «Большое спасибо! (хотя Иван Алексеевич уверял, что выражение „большое спасибо“ неправильно, ибо „спасибо“ происходит от „спаси Бог“)» (письмо 6 октября 1964 года). Прислав вырезку из «Нового журнала» «Переписки с ребенком» Бунина (стихи), Александр Борисович пишет о нем: «В этой „Переписке с ребенком“ он упоминает о голодном времени во Франции во время войны. Он с этим никак примириться не мог и целыми днями „охотился“ за всем съестным и был счастлив, как ребенок, когда ему удавалось раздобыть какую-либо колбасу, кусок сыра и т. п.» (письмо 8 сентября 1964 года).
Подтверждением слов Веры Николаевны о Либерманах, как о людях «очаровательных», служат его письма, его готовность помочь в литературной работе, когда так трудно было иметь научные контакты с зарубежьем. «Если вам, – писал он 28 мая 1965 года, – что-либо нужно, не задумывайтесь ни на минуту просить меня об этом – будет для меня большим удовольствием услужить вам».
Зуров писал 29 июля 1965 года:
«Во время войны у Буниных спасался парижский литератор Александр Васильевич Бахрах. Он явился в Грасс после отступления французской армии. Всю войну провел у Буниных. В самые опасные времена Вера Николаевна его крестила (в маленькой церкви, находившейся в Канн-ла-Бокка), а я для Александра Васильевича достал необходимые документы у священника каннской церкви Соболева. Во время пребывания в Грассе французских эсэсов, которые явились с русского фронта, Бахрах был на улице арестован ими, отведен в штаб, но выданная Соболевым бумага его спасла».
Прожил Бахрах у Буниных четыре года, а 23 сентября 1944 года уехал в Париж навсегда.
Он написал книгу «Бунин в халате» [950]950
Бахрах А. Бунин в халате. По памяти, по записям. Товарищество зарубежных писателей. США, 1979. (Рецензии: Андреев Ник. Бунин в халате Александра Бахраха // Русская мысль. Париж, 1979. № 3282. 15 нояб.; Струве Г. Новая книга о Бунине. Там же.)
[Закрыть].
До издания книги Бахрах написал, по моей просьбе, воспоминания о Бунине для 84-го тома «Литературного наследства», прислал мне дубликат рукописи. По цензурным условиям воспоминания напечатаны не были.
В книге Бахрах пишет о Бунине необъективно. Я спросил художницу Александру Николаевну Прегель, которая знала Бунина, чем, по ее мнению, это можно объяснить. Она ответила, что спросила о Бахрахе Цвибаков; Яков Моисеевич и его жена – артистка Евгения Иосифовна жили на юге Франции в 1940–1942 годах и часто встречались с Буниными, потом переписывались. Евгения Иосифовна сказала Александре Николаевне: «Бунины его сначала скрывали, а затем получили для него бумаги от священника <…> Бунин его очень не любил и с трудом переносил» (письмо 26 марта 1979 года).
