Текст книги "Бунин. Жизнеописание"
Автор книги: Александр Бабореко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
Отрицательно воспринял «Арсеньева» также писатель И. Ф. Наживин.
В зарубежье, как когда-то в России, Бунин слышал все те же безосновательные обвинения в натурализме, как в 1910-е годы, хотя для этого теперь еще меньше было поводов, так как он писал в иной манере по сравнению с тем, как написаны «Деревня» и «Суходол», «модерновой».
Опасения Бунина были напрасны: «Жизнь Арсеньева» имела большой успех; 17 ноября 1928 года Алданов писал Бунину:
«Помимо тех огромных достоинств, которые можно определить словами, в „Жизни Арсеньева“ есть еще какое-то непонятное очарование, – по-французски другой оттенок слова charme. Об этом в письме не скажешь…» [840]840
Новый журнал. Нью-Йорк, 1965. Кн. 80. С. 280.
[Закрыть]
Он писал:
«Немного можно было бы указать в новейшей русской литературе примеров столь заслуженного успеха. Но лишь теперь, прочтя книгу не в отрывках, а сразу и целиком, мы можем судить по-настоящему о красоте и силе нового произведения И. А. Бунина. Думаю, что „Жизнь Арсеньева“ занимает первое место среди его книг. Этим сказано, какое высокое место она занимает в русской литературе». Это, по его словам, «одна из самых светлыхкниг русской литературы» [841]841
Современные записки. Париж, 1930. Кн. 42. С. 523.
[Закрыть] . Алданов писал Бунину 2 января 1930 года:
«Славы вам больше никакой не может быть нужно – по крайней мере, в русской литературе и жизни. Вы наш первый писатель, и, конечно, у нас такого писателя, как вы, не было со времени кончины Толстого, который „вне конкурса“» [842]842
Новый журнал. 1965. Кн. 80. С. 280.
[Закрыть] .
В. В. Вейдле полагал, когда еще роман не был закончен, что «Жизнь Арсеньева» «будет самой исчерпывающей, самой полной – окончательной, в известном смысле слова, – книгой Бунина. Все возможности, как и все границы его искусства будут показаны в ней с еще небывалой глубиной. Каждая фраза, каждое слово „Жизни Арсеньева“ имеют только Бунину нужный и только Буниным достигаемый вес и звук» [843]843
Цитирую по газетной вырезке: РГАЛИ, ф. 44, оп. 2, ед. хр. 146.
[Закрыть] .
Бунин просил Кузнецову записать, что они говорили о рецензии Вейдле на «Жизнь Арсеньева». Кузнецова отметила, что очень правильно то, что сказано в первом абзаце статьи. «Жизнь Арсеньева», писал Вейдле, построена «не столько в виде воспоминаний, автобиографии или исповеди главного ее героя, сколько как непрекращающаяся хвала всему сущему и прежде всего своему собственному бытию.
Молодость рассказчика представляется ему чем-то таким же непостижимым и прекрасным, как мир, окружающий его <…> непрерывным чудом. „Выйдя на балкон, я каждый раз снова и снова, до недоумения, даже до некоторой муки, дивился на красоту ночи: что же это такое и что же с этим делать!“ Это – основное переживание в книге, в этом в известном смысле – ее своеобразие. И Пруст, – продолжает Вейдле, – на противоположном полюсе искусства, также говорит о мартэнвильской колокольне, как Бунин о красоте ночи, с которой не знает, что делать и как проникнуть в ее глубину. Ни в русской, да и ни в какой другой литературе я не знаю книги, которая так вся целиком бы создалась вокруг этого единственного средоточия, не знаю, с чем сравнить это повествовательное песнопение, этот гимн благодарности молодости, миру и себе…» [844]844
Вырезка из газеты «Возрождение». Париж. РГАЛИ.
[Закрыть] .
Жанр «Жизни Арсеньева» В. Ф. Ходасевич определил как «вымышленную автобиографию» или как «автобиографию вымышленного лица». Язык «Арсеньева» он возводит к Тургеневу, но у Бунина, по его словам, язык «гораздо строже, и вся вода и весь сахар Тургенева здесь отделены и удалены. Не по окраске, но по разнообразию, силе и точности язык „Жизни Арсеньева“ способен, я думаю, выдержать сравнение с языком Толстого и Достоевского. Во всяком случае – это, конечно, один из совершеннейших образцов русской прозы» [845]845
Возрождение. Париж, 1933. 22 июня.
[Закрыть] .
По определению Ф. А. Степуна, «новое в „Арсеньеве“ не пластика, а музыка».
Подзаголовок романа «Истоки дней» – «это истоки не только данной жизни данного человека, – пишет П. М. Пильский. – В своей законной и естественной обобщаемости это – истоки вообще человеческих дней, наша связь с отдаленнейшим прошлым, повторяемость событий <…>
Ни у кого больше нет такой страшной уверенности в том, что нить мира непрерывна, что каждое существование является лишь следствием и суммой прошлого, никто так не убежден в неумолимых влияниях таинственной наследственности, как Бунин <…>
Это новое „детство и отрочество“, эта „юность“ рядом с однотемными книгами Аксакова, Горького, даже Толстого кажутся исключительными воспоминаниями, удивляющими глубиной мысли, обостренной памятливостью, художественным артистизмом, редкой литературной культурой. Роман вообще поразителен. В своей рискованной оригинальности он шел, казалось бы, по опаснейшей дороге, отказавшись от интриги, отбросив фабулу, оставшись романом без сюжета, сосредоточив всю свою силу на неосязаемых явлениях души, ее тихом и скрытом росте, устранив героев, не пожелав ввести ни одного большого события.
С первой же главы озадачивал этот замысел, казалась дерзкой эта решимость сосредоточиться на еле ощутимых процессах детской души, вести роман без происшествий, пренебречь фактами, ничего не подчеркивать, ничего не сгущать, пленять темпом речи, ритмом строк, очаровательной музыкой тонкого мастера, не знающего стараний. В этом романе все живет, движется, говорит на своем таинственном языке, понятном для обостренного, для исключительно чуткого слуха, подаренного немногим <…>
Эта книга прозрачна, именно светла, мудра в своей ясной правдивости. Роман кажется вершиной горы: по ней неторопливо всходил большой человек, отчетливо видевший, живший смело и спокойно» [846]846
Сегодня. Рига, 1930. 21 февраля.
[Закрыть] .
При всей «блистательной россыпи слов», говорит Пильский, у Бунина «нигде это словесное сверкание не подчеркнуто», напротив, чувствуется «большая сдержанность. Роман подкупает спокойным и уверенным благородством стиля – отражение тоже спокойного и большого ума.
Поражает беллетристическая память Бунина, это обилие схваченных, накопленных, ни в чем не забытых мелочей, штрихов, мимолетных ощущений, проскользнувших и погасших чувствований. Здесь все сияет и все просто <…>
Влечет и интригует размер и масштаб романа, его многотемность, размах плана, но все утеснено в своей сжатости, все властно стиснуто, все строго собрано, спаяно в единую величавую цельность» [847]847
Цитирую по газетной вырезке: РГАЛИ, ф. 44, оп. 2, ед. хр. 146.
[Закрыть] . Одна из тем – прошлое России. И «как много у Бунина любви к этому прошлому, к России, ее былой мощи, ее единственным видениям, краскам, осеням и веснам, как глубоко он понимает ее, органически чувствуя, и вспоминает в полной отчетливости, в ясности своего знания ее возможностей и силы, недостатков и нелепостей» [848]848
Там же.
[Закрыть] .
Г. В. Адамович писал: «Каждое слово полно прелести <…> В каждом слове – острота, точность, безошибочная меткость» [849]849
Вырезка из газеты: РГАЛИ, ф. 44, оп. 2, ед. хр. 146.
[Закрыть] .
Адамович сравнивает «Арсеньева» с «Детством Багрова-внука» Аксакова и говорит: «Книга Аксакова есть повесть о былом, о прошлом, отжившем свое время и уступившем место настоящему <…> „Жизнь Арсеньева“ начинается с повествования о том, что было более полувека тому назад; мало того – Бунин заглядывает и „во мрак времени“ <…> и тем не менее книга его читается не как история, не как спокойное повествование о былом, а как самая современная книга о современности <…> В бунинском необычайно целостном восприятии мира грани времени стираются, и все, что есть и что было, представляется как бы в одном плане» [850]850
Вырезка из журнала: РГАЛИ, ф. 44, оп. 2, ед. хр. 146.
[Закрыть] .
Рассказ о приезде Арсеньева в незнакомый ему Витебск, пишет Адамович, не просто отличное описание, а «воспроизведение, воскрешение» прошлого, «подобное описание граничит с волшебством.
И вот что следовало бы наконец единодушно признать, вот до чего можно было бы без лишних споров договориться: никто никогда в русской литературе не писал так, как пишет Бунин <…> Я вовсе не собираюсь утверждать, что не было в русской литературе книги равной „Жизни Арсеньева“. Большие произведения, взятые в целом, вообще не поддаются сравнениям и не терпят их. Каждое стоит особняком <…> „Жизнь Арсеньева“ – книга о России, о русских людях, о русской природе, об исчезнувшем русском быте, о русском характере, о всем том безмерно сложном и даже таинственном, что содержит в себе географическое название страны. Но как ни богато повествование этим национальным содержанием, как в этой плоскости ни горестно оно по тону, истинная тема „Арсеньева“ – иная. За Россией у Бунина – весь мир, вся не поддающаяся определению жизнь, с которой Арсеньев чувствует свое родство и связь. „Все во мне и я во всем“, можно было бы повторить знаменитую тютчевскую строку.
Да, русские картины и восхитительны, и заставляют иногда надолго задуматься, – как, например, в начале книги две главы о мещанине Ростовцеве, в семье которого пришлось мальчику Арсеньеву жить, о неискоренимой русской гордости, которой Ростовцев проникнут, гордости столь всем нам знакомой и памятной, принявшей теперь иное обличье, но по существу, конечно, все той же прежней, „исконной“. Да, замечательно и многое другое, оставшееся на поверхности темы, – как незабываемая страница о театре и актерах (стр. 292–293), где каждая черта беспощадно верна и правдива. И все-таки в самой существенной части своей „Жизнь Арсеньева“ говорит о чем-то более важном, глубоком и неизменном. Можно было бы привести много выдержек, которые все были бы между собой схожи, – потому что в каждой запечатлено то же недоумение, то же счастье, та же грусть, не имеющие ни названия, ни повода.
Я вспомнил тютчевскую строку о слиянии души с окружающим ее миром. Вспомню и слезы князя Андрея, слушающего пение Наташи и не знающего, отчего ему хочется плакать. У Бунина нет разрешения этой вечной человеческой загадки, да разве и может на нее быть ответ, кроме таких слов, как „где-то“, „что-то“, „откуда-то“, „отчего-то“? – Арсеньев, как Андрей, готов иногда расплакаться от томящего его блаженно-безнадежного недоумения перед этим „отчего-то“ и „когда-то“. Он живет в мире, красота, стройность и цельность которого внушают ему восторг и доверие. Неудачи отдельных существований – даже, вероятно, и его собственного, – не могут ничего в его чувствах изменить. „Все добро зело“, склонен он был бы сказать. Но…
Впрочем, здесь лучше оборвать, лучше поставить точку. Невозможно, не впадая в расплывчатую, постыдную болтовню, объяснить смысл и содержание этого „но“, без которого не было бы у людей потребности ни в искусстве, ни в поэзии, ни может быть даже в молитве. „Жизнь Арсеньева“, конечно, – прежде всего поэзия, от случайного и временного уходящая к постоянному и беспредметному, как все, что словом „поэзия“ действительно достойно именоваться» [851]851
Вырезка из газеты: РГАЛИ, ф. 44, оп. 2, ед. хр. 146. Статьи Г. В. Адамовича см. также в книге: Адамович Г. Одиночество и свобода. Литературно-критические статьи. СПб.: Logos, 1993.
[Закрыть] .
Отдельные страницы книги Бунина, пишет Адамович, есть «непревзойденный образец словесного мастерства, изобразительности, силы, правды», язык его «волшебный». «Есть, например, в „Жизни Арсеньева“ страница или даже полстраницы, где Бунин рассказывает, как герой его приезжает зимним вечером в захолустный губернский город: этот снег, эта глушь, эти первые слабые звезды, эти молчаливо гуляющие парочки, – все это именно волшебство, иначе не скажешь! Это не описание, а воспроизведение, восстановление. Бунин как будто называет каждое явление окончательным, впервые окончательно найденным, незаменимым именем, и не блеск у него поражает, а соответствие каждого слова предмету и в особенности внутренняя правдивость каждого слова.
Кто у нас так писал? Толстой сам признавал, что ни он, ни Тургенев. Конечно, утверждений категорических в этой области быть не может. Каждый пишет по-своему, и некоторые толстовские страницы тоже ни с какими другими нельзя сравнивать. Но они – в ином духе и роде, к ним не применимо чисто стилистическое мерило… Рядом с бунинскими картинами естественно было бы вспомнить, пожалуй, только Лермонтова, ту его „Тамань“, о которой Бунин никогда не мог говорить без восхищения и волнения» [852]852
Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955. С. 614–615.
[Закрыть] .
Последняя, пятая книга «Жизни Арсеньева» написана Буниным в 1933 году и опубликована в журнале «Современные записки» (кн. 52, 53). Отдельно была выпущена издательством «Петрополис» в 1939 году. В. Н. Муромцева-Бунина писала:
«Иван Алексеевич издал „Лику“ отдельно только потому, что „Жизнь Арсеньева“ была уже издана, но при первой возможности ввел „Лику“ как пятую книгу в свой роман „Жизнь Арсеньева“» [853]853
Бунин И. А. Повести, рассказы, воспоминания. М., 1961. С. 614–615.
[Закрыть] .
Лика, выдуманная Буниным «на основе только некоторой сутипережитого» им в молодости [854]854
ЛН. Кн. I. С. 680.
[Закрыть] , так захватила его, так покорила воображение, что стала для него живым лицом, «постепенно она начала все больше существовать, – говорил он Кузнецовой, – и вот сегодня во сне я видел ее, уже старую женщину, но с остатками какой-то былой кокетливости в одежде и испытал к ней все те чувства, которые должны были бы быть у меня к женщине, с которой сорок лет назад, в юности, у меня была связь. Мы были с ней в каком-то старинном кафе, может быть итальянском, сначала я обращался к ней на вы, а потом перешел на ты. Она сначала немного смущенно улыбалась… А в общем все это оставило у меня такое грустное и приятное впечатление, что я бы охотно увиделся с нею еще раз…»
«Слушая его и глядя на него, – пишет Кузнецова в дневнике 11 февраля 1933 года, – я думала, что и правда относительно существование вещей, лиц и времени. Он так погружен сейчас в восстановление своей юности, что глаза его не видят нас и он часто отвечает на вопросы одним только механическим внешним существом. Он сидит по двенадцать часов в день за своим столом и если не все время пишет, то все время живет где-то там… Глядя на него, я думаю об отшельниках, о мистиках, о йогах – не знаю, как назвать еще – словом, о всех тех, которые живут вызванным ими самими миром» [855]855
Грасский дневник. С. 265–266.
[Закрыть] .
Отзывы о «Лике» были в том же тоне, как и о предыдущих частях романа, который оценивался как большое событие в русской литературе. Г. В. Адамович в статье о «Лике» пишет: «Бунин принадлежит к художникам <…> толстовски-гетевского склада, и нигде, кажется, это не чувствуется с такой силой, как в „Лике“. История, рассказанная в ней, печальна. Она скорее должна бы настроить на мысли о бренности, о шаткости всего земного, чем вызвать спокойствие и радостную бодрость. Но, независимо от фабулы, порой даже вопреки ей, в книге столько восхищения бытием, признательности за него, какой-то неутолимой жадности к нему, что не поддаться ее духу невозможно. Лика умерла, люди, с которыми встречался юный Арсеньев, исчезли, но „не говори с тоской: их нет, а с благодарностию: были“. Прелесть бунинского творчества, особенно позднего, теперешнего, в том, что оно вовсе не слепо-восторженно, а как будто соединяет восторг с горечью, с сознанием всего жестокого и страшного, входящего в ткань жизни, и что в его „финальном аккорде“ слышны какие-то дребезжащие, смущающие, очень человеческие отзвуки, не поддающиеся полному преодолению <…>
„Лика“ – повесть о страстном стремлении к любви и о невозможности одной любовью, только любовью, удовлетвориться. В этом смысле книга эта очень мужская, родственная тому, что отражено в размолвке Вронского с Анной Карениной: Вронский ведь любит Анну, а заставляет ее страдать только потому, что для него жизнь не исчерпывается любовью, как хотела бы Анна. У Бунина Арсеньев перед Ликой виноват, пожалуй, больше. Арсеньев эгоистичен и мало внимателен к любящей его женщине, и кое в чем ее обида основательна. Лика не случайно в прощальном письме желает ему быть счастливым „в новой, уже совсем свободной жизни“. Она чувствует, что свобода ему нужна, по меньшей мере, так же, как ее любовь <…>
Арсеньев путешествует по России (нрзб. одно слово. – А. Б.) то, что он видит в своих странствованиях, передано не „хорошо“ или „удачно“; это передано волшебно. Дело не в стиле, не в блестяще подобранных эпитетах, а в каком-то таком погружении в раскрывающийся перед нами мир, которое неожиданно придает безупречному реализму сказочные, призрачные черты. Приезд в Витебск – волшебен, нельзя иначе сказать: волшебны эти молодые евреи, тихо гуляющие по снежным улицам, и дальше костел с сумрачным многоцветным окном. Нелегко было бы объяснить, почему, но, если кто-нибудь скажет, что это „описание“, следовало бы возмутиться, как возмутился Арсеньев на слова Лики!
А страница о Полоцке, с противопоставлением двух его обликов, выдуманного и действительного! Кстати, для меня эта страница была своего рода ключом к одной из сторон бунинского творчества, к его чувству древней Руси. Давно, кажется, еще до войны, напечатал он в одном из своих сборников длинные стихи о князе Всеславе, стихи, поразившие меня чем-то непостижимо русским, без фальши, без коньков и петушков, унылым, широким, восстанавливающим историю, как сон»:
Что ж теперь, дорогами глухими,
Воровскими в Полоцк убежав,
Что теперь, вдали от мира, в схиме,
Вспоминает темный князь Всеслав?
Только звон твой утренний, София,
Только голос Киева! – Долга
Ночь зимою в Полоцке… Другие
Избы в нем, и церкви, и снега…
«Вот снова у него тот же Полоцк, те же избы, снега и церкви, и опять слова звучат так, будто рука в задумчивости перебирает струны. Читаешь в Париже, с трудом отрываясь от властно всех захвативших теперешних тревог и забот, и вдруг ловишь себя на том, что все забыто и остается только „какой-то темный, дикий, зимний день, какой-то бревенчатый Кремль, с деревянными церквами и черными избами, снежные сугробы, истоптанные конными и пешими в (нрзб. одно слово. – А. Б.) и лаптях“. В этой книге нет разделения между „поэзией“ и „правдой“, в ней одно становится другим» [856]856
Цитирую по газетной вырезке, датированной Буниным: «4 мая 1939 г.». – РГАЛИ, ф. 44, оп. 2, ед. хр. 158.
[Закрыть] .
Бунин предполагал написать второй том «Жизни Арсеньева», иногда думал об этом даже с некоторым беспокойством. Седьмого сентября 1940 года он отметил в дневнике: «Нынче проснулся с мыслью, которая со сна показалась ужасной: „Жизнь Арсеньева“ может остаться не конченной! Но тотчас с облегчением подумал, что не только „Евгений Онегин“, но не мало и других вещей Пушкина не кончены…» [857]857
Дневник. Т. III. С. 68.
[Закрыть] Все же планы продолжения романа так и остались планами, было сделано лишь несколько набросков [858]858
См.: Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. С. 353–359.
[Закрыть] .
О плане написать продолжение «Жизни Арсеньева» Бунин говорил жене 13 февраля 1929 года:
«Вот молодой человек ездит, все видит, переживает войну, революцию, а затем и большевизм и приходит к тому, что жизнь выше всего, и тянется к небу» [859]859
Дневник. Т. II. С. 198.
[Закрыть] .
М. А. Алданов вспоминает: «Не раз убеждали его писать второй том, он всегда отказывался: „Я там писал о давно умерших людях, о навсегда конченных делах. В продолжении надо было бы писать в художественной форме о живых, – разве я могу это сделать?“» [860]860
Весна пришла. Смоленск, 1959. С. 209.
[Закрыть]
В марте 1933 года в Лондоне вышел английский перевод «Жизни Арсеньева» под заглавием «The Well of Days» («Истоки дней»). Перевел Г. П. Струве в сотрудничестве с английским писателем Хэмишем Майлзом (Hamish Miles), известным своими переводами Андре Моруа и других французских прозаиков. Майлз не знал русского языка и должен был отредактировать перевод Струве [861]861
См. об этом: Струве Г. Из переписки с И. А. Буниным // «Annali», sezione slava, XI. Napoli. S. 20.
[Закрыть] .
Бунин отверг кандидатуру переводчика, американца русского происхождения – Max Farrester Eastman, предложенную издательством «Hogarth Press», принадлежавшим известной писательнице Вирджинии Вульф (Woolf) и ее мужу Леонарду, – и просил, чтобы перевод сделал Г. П. Струве, который превосходно знал английский язык, так как некоторое время жил в Англии и учился в Оксфордском университете, с 1932 года состоял лектором Школы Славяноведения при Лондонском университете, куда был принят по рекомендации Бунина.
Для английского издания Бунин вставил в первые же строки слова: «Я, Алексей Александрович Арсеньев, родился полвека тому назад…»
Перевод и книга имели успех. Бунин писал 3 апреля 1933 года Г. П. Струве: «Рад, что хвалят перевод – и книгу…» [862]862
Там же. С. 19.
[Закрыть]
Блестяще отозвался о романе и о переводе английский критик и драматург Эдуард Гарнет, автор книг о Тургеневе, Толстом и Чехове. Он писал в газете «The Manchester Guardian» в статье «А Russian genius»:
«Бунин такой замечательный художник, что он вызывает в нас картины бесконечно меняющегося миража времен года в Батурино, земли, полей, неба, садов, сначала изображая чувства задумчивого ребенка, а затем юноши, затерянного в загадочном мучительном „любовном счастье жизни“. В шести строках он может дать целый рой образов. Волшебная свежесть и полнота ощущений и чувств юноши смешиваются всюду с особым поэтическим ощущением пейзажа и глубокой страстной восприимчивости. Это потрясающе, что человек шестидесяти трех лет мог заключать в себе сердце и обладать душой и жизненным пульсом юноши; переводчики Глеб Струве и Гэмиш Майлз совершили чудеса, сделав превосходный перевод. Никакой экзамен для них не был более серьезным. Но теперь они должны снова это подтвердить, переводя „Суходол“» [863]863
Английский текст, с которого дан здесь перевод, см. там же, S. 20.
[Закрыть] .
«Арсеньев» вышел также в Италии, Швеции и Норвегии. Бунин вел переговоры о французском издании, которое потом и вышло в свет.
Тут уместно вспомнить прекрасные слова К. Г. Паустовского:
«„Жизнь Арсеньева“ – это одно из замечательнейших явлений мировой литературы. К великому счастью, оно в первую очередь принадлежит литературе русской» [864]864
Паустовский К. Иван Бунин // В кн.: Бунин И. А. Повести, рассказы, воспоминания. М., 1961. С. 14.
[Закрыть] .
В Париже был С. В. Рахманинов с женой и дочерьми. Девятого мая 1930 года они пригласили Ивана Алексеевича и Веру Николаевну на обед. У Сергея Васильевича Бунины встречались с композитором А. К. Глазуновым, с которым познакомились ранее – 11 сентября 1929 года у художника Сорина. Рахманинов возмущался тем, что в музыке царит модерн. Свой взгляд на музыку сегодняшнего дня он выразил в интервью газете «The New-York Times» (1932, February 25). «Музыка, – сказал он, – должна оказывать „очищающее действие на умы и сердца“, но современная музыка не делает этого… Музыка не может ограничиваться краской и ритмом, она должна раскрывать глубокие чувства» [865]865
См.: Рахманинов С. Литературное наследие. Т. 1. М., 1978. С. 113–114, 495.
[Закрыть] .
Бунины уехали в Грасс. Вскоре прибыли на Ривьеру и Рахманиновы – на неделю. Второго августа 1930 года они явились на «Бельведер». У них был киноаппарат, снимали. В Рахманинове, писала Вера Николаевна, чувствуется «порода» [866]866
Дневник. Т. II. С. 226.
[Закрыть] , он мил и благостен. Встречались также 3 августа в Канн на берегу моря и 5-го – за завтраком у Алданова. Рахманинов рассказывал о Толстом. Он приезжал к нему с Шаляпиным в 1900 году. Играл Бетховена. По окончании исполнения Толстой хмурился, сурово молчал – ему не понравилось; сказал: «Нехорошо то, что вы играли» [867]867
Грасский дневник. С. 158.
[Закрыть] . Это обескуражило Рахманинова. Он, вспоминая этот свой визит к Льву Николаевичу, говорил, что музыку Толстой понимал плохо, что в «Крейцеровой сонате», например, нет того, что он в ней находит [868]868
Там же. С. 159.
[Закрыть] . Бунин защищал Толстого, говорил, что его нельзя судить «по нашим обычным меркам, что музыку он понимал, если, умирая, мог сказать: „Единственное, чего жаль, – так это музыки!“» [869]869
Там же.
[Закрыть]
Вновь начались хлопоты о Нобелевской премии Бунину. Принял участие в «акции» в его пользу в 1931–1932 годах славист академик В. А. Францев, также профессор Олаф Иванович Брок. Он писал П. Б. Струве 27 января 1931 года: «Я уже лично предложил Бунина кандидатом».
Переводческая деятельность профессора Лундского университета и поэта Сигурда Васильевича Агрелла и то, что он заботился о соответствующей информации для Шведской Академии наук, во многом способствовали присуждению Нобелевской премии Бунину. Изданию переводов содействовал также профессор русского языка Лундского университета Михаил Федорович Хандомиров. Бунин сообщал профессору Агреллу, что, по его мнению, лучше взять для издания в Швеции и из каких изданий переводить; тексты некоторых рассказов стилистически правил специально для переводчика. В начале 1930-х годов в Швеции было издано собрание сочинений Бунина в шести томах.
Пришло известие о присуждение Бунину Нобелевской премии. В официальном решении Шведской Академии говорится:
«Решением Шведской Академии от 9 ноября 1933 года Нобелевская премия по литературе за этот год присуждена Ивану Бунину за правдивый артистичный талант, с которым он воссоздал в художественной прозе типичный русский характер» [870]870
Перевод с французского Н. М. Любимова.
[Закрыть] [871]871
Les Prix Nobel an 1933. Stockholm, 1935. S. 6–7.
[Закрыть] .
Это было чрезвычайно важное событие в его жизни. День присуждения премии он назвал «великим» для него днем. Жизнь переменилась – он взволнован, растроган вниманием друзей, прессы. Чуть ли не все французские газеты сообщали о решении Нобелевского комитета, многие из них напечатали биографические сведения о лауреате, интервью с ним. Книги Бунина быстро раскупались и вскоре исчезли из магазинов. С премией кончились материальная неурядица и свирепое безденежье, временами ложившееся на него тяжелым бременем.
Вот как все произошло.
«Девятого ноября 1933 года, – рассказывает со слов Ивана Алексеевича Андрей Седых, – И. А. Бунин сидел на дневном сеансе в кинематографе Грасса. Шла какая-то „веселая глупость“ под названием „Бэби“, и Бунин смотрел с особенным удовольствием, – играла хорошенькая Киса Куприна, дочь Александра Ивановича. Вдруг в темноте загорелся луч ручного фонарика. Л. Ф. Зуров тронул писателя за плечо и сказал:
– Телефон из Стокгольма. Вера Николаевна очень волнуется и просит поскорее прийти домой.
Первое, что подумал Бунин: жаль, так и не узнаю, что стало с Кисой в конце фильма. Отправились домой. По дороге Бунин начал расспрашивать: что, собственно, сказали?
– Непонятное что-то. Премия Нобеля… Ваш муж…
– А дальше?
– А дальше не разобрали.
– Не может быть. Вероятно, еще какое-нибудь слово было. Например, не вышло, очень сожалею…» [872]872
Седых А. Далекие, близкие. Нью-Йорк, 1962. С. 189.
[Закрыть]
Вера Николаевна, пишет Кузнецова, «так дрожала, что ничего не могла понять» [873]873
Грасский дневник. С. 281.
[Закрыть] , встретила пришедших из кино Бунина, Кузнецову и Зурова «красная и до крайности взволнованная»; «потом начались почти непрестанные телефонные звонки из Стокгольма и разных газет. За огромностью расстояния никто ничего не понимал, и говорить и слушать и отвечать на интервью приходилось почти исключительно мне, так как я одна могла хоть что-нибудь улавливать из гудящей трубки. Потом принесли телеграмму от Шведской Академии. Тут уж мы все поверили. Но это было только начало… Весь вечер не умолкали звонки из Парижа, Стокгольма, Ниццы и т. д. Уже все газеты знали и спешили получить интервью». За обедом пили шампанское, Иван Алексеевич «был чрезвычайно нервен, на всех все время сердился, и все вообще бегали и кричали» [874]874
Там же – эта и другие, приведенные в данном абзаце цитаты.
[Закрыть] .
Телеграмму в тайне не сохранили, всем все стало известно – и на rue de Grenelle, в советском посольстве, а оттуда – «энергичный протест», – писал Бунин Б. К. Зайцеву 6 ноября 1933 года [875]875
Новый журнал. Нью-Йорк, 1979. Кн. 134. С. 180.
[Закрыть] . Отношение кремлевских владык к решению Шведской Академии выразила «Литературная газета», напечатавшая статью (1934, 18 января) в недоброжелательном тоне «Бунин, Горький и Шведская Академия»; без подписи, с заметкой от редакции.
На запрос из Стокгольма о гражданстве Бунин ответил, что он «réfugié» – беженец.
Четырнадцатого ноября Бунин отправился в Париж – один: привести в порядок личные дела, встретиться с друзьями. На Лионском вокзале встретили А. Седых, Б. Зайцев и М. Алданов. Остановился Бунин в превосходном отеле «Мажестик» – отвели для него целые апартаменты, а плату взять за эту роскошь отказались, платил Бунин столько, сколько полагалось за небольшой номер. «Это нам честь», – говорил хозяин. Не брали деньги и за обеды в лучших ресторанах, стоившие до тысячи франков, «почести ему большие», он «очень устал, по ночам не спит» [876]876
Грасский дневник. С. 285.
[Закрыть] , а еще предстояли многие чествования и большой банкет, к которому должны приехать из Грасса обитатели «Бельведера».
Русский Париж ликовал при известии о премии русскому писателю, люди обнимались, поздравляли друг друга. Их как бы охватило, по выражению Б. К. Зайцева, «некое полоумие». Нищая эмиграция победила! [877]877
Зайцев Б. К. Повесть о Вере // Русская мысль. Париж, 1967. 19 января.
[Закрыть] Борис Константинович спешно писал статью «Бунин увенчен» – для «Возрождения», писал в типографии, в два часа ночи; напечатана была 10 ноября.
«Возрождение» чествовало Бунина. Б. К. Зайцев произнес речь о лауреате (опубликована в этой газете 28 ноября 1933 года). Торжества были и в «Последних новостях» П. Н. Милюкова, который, в числе других, поддержал кандидатуру Бунина на премию.
Многолюдное собрание происходило в театре «Champes Elysées» – в театре «Елисейских Полей». Вера Николаевна – в ложе с митрополитом Евлогием. Присутствовали: А. Куприн, Б. Зайцев, П. Милюков, В. Маклаков, М. Алданов, Н. Тэффи, А. Осоргин, В. Ходасевич, Н. Кульман, В. Коков, Поль Буайэ, И. А. Алексинский; получено было около восьмисот приветствий. Об этом вечере писали «Последние новости» (27 ноября) и «Возрождение» (28 ноября). Союз русских писателей и журналистов устроил торжественный вечер лауреату. Бунин взволнован, в редакции газеты «Россия и Славянство» на молебне плакал.
В числе многих поздравительных писем и телеграмм была получена из Нью-Йорка телеграмма С. В. Рахманинова: «Ivan Bounine, Villa Montlleuri, Grasse; Sincere congratulations from New-York. Rachmaninoff». – «Иван Бунин, вилла Мон-флери, Грасс; Искренние поздравления от господина из Нью-Йорка. Рахманинов».
Поздравили:
А. И. Куприн: «Tu as merité felicitation». («Ты достоин поздравления».)
Д. С. Мережковский и 3. Н. Гиппиус: «Felicitations cordiales». («Сердечно поздравляем».)
Дон Аминадо (Шполянский): «Embrassons de tout coeur». («Сердечно обнимаю».)
Также прислали телеграммы: Marie Michel Andre Bloch, И. П. Демидов, сотрудник «Последних новостей», внук Вл. Даля; М. А. Алданов, В. Ф. Ходасевич, Г. В. Адамович; из Стокгольма – Chessin; Борис и Н. Лазаревские, Б. К. Зайцев; Тэффи и Jeakstiones: «А la gloire de la litteratur russe salut». («Приветствуем славу русской литературы».)
От Струве (по-русски): «Трижды ура от пятнадцати Струве». М. И. Цветаева поздравление с премией Нобеля адресовала Вере Буниной: «Premier prix Nobel Noblesse perseverance feminine». («Первая Нобелевская премия благородству и постоянству у женщины».)
Читая прессу о нобелевских днях Бунина, кстати будет припомнить сказанные Верой Николаевной слова: без писателей «у эмиграции совсем не было бы никакого оправдания. Если о России говорят, что она велика лишь Толстым, Гоголем да Достоевским с Пушкиным, то что сказать об эмиграции, если отнять у нее писателей?».
Иван Алексеевич и Вера Николаевна сделали визит к Шаляпину, с которым не встречались давно, Вера Николаевна не видела его почти восемнадцать лет; он был, по ее словам, любезен, гостеприимен. Квартира богатая, с редкими вещами.
Посетил Иван Алексеевич и Мережковских. Зинаида Николаевна сказала:
– Ну что, облопались славою?
Дмитрий Сергеевич был угрюм, неразговорчив. Бунин выдержал положенные тридцать минут и удалился.
Ранее, когда только обсуждались в прессе возможные кандидатуры лауреатов, Мережковский предлагал Бунину заключить соглашение, заверив его у нотариуса: кто из них станет нобелевским лауреатом, другому отдаст половину премии. Бунин потом говорил:
– Зачем мне деньги Мережковского?
В Стокгольм отправляются с Буниным Вера Николаевна и Г. Н. Кузнецова – она неофициально, как туристка и fille adoptiv [878]878
Приемная дочь (фр.).
[Закрыть]. В качестве литературного секретаря и корреспондента различных газет сопровождал Ивана Алексеевича Андрей Седых (Яков Моисеевич Цвибак) – писатель и журналист, знавший иностранные языки, человек деловой, энергичный. Он «принимает все более командорский вид, – пишет Кузнецова. – Временами у него бывают жесты почти полководца. На Ивана Алексеевича он имеет большое влияние и недаром» [879]879
Грасский дневник. С. 286.
[Закрыть] – помощь его была неоценима. Андрей Седых говорит в своих воспоминаниях, что он «принимал посетителей, отвечал на письма, давал за Бунина автографы на книгах, устраивал интервью» [880]880
Седых А. Далекие, близкие. Нью-Йорк, 1962. С. 190.
[Закрыть] .
