Текст книги "Бунин. Жизнеописание"
Автор книги: Александр Бабореко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
Он сообщал об этом Горькому в письме от 1 декабря 1914 года. Писал он и о том, что даже доволен разрывом с издательством, так как редакторская работа отнимала очень много времени и сил, и он избавился теперь от «вечного сумбура заседаний» [671]671
Горьковские чтения. С. 75.
[Закрыть] .
Получив письмо Бунина, Горький писал Е. П. Пешковой 5/18 декабря 1914 года, что он «рад за него» [672]672
Архив А. М. Горького. Письма к Е. П. Пешковой. М., 1966. С. 164.
[Закрыть] .
В середине июня 1914 года Бунин собирался на Белое море и Ледовитый океан, но, не чувствуя себя достаточно здоровым, не решился на эту поездку, а отправился по городам Волги от Саратова до Ярославля.
Здесь застало его известие об убийстве австрийского престолонаследника Франца Фердинанда, совершенное сербскими террористами в Сараеве, – событие, послужившее непосредственным поводом к началу Первой мировой войны.
Об этих днях Бунин записал:
19. VI. 1914. «Вечер, Жигули, запах березового леса после дождя…
20. VI. 1914. Половина девятого, вечер. Прошли Балахну, Городец. Волга впереди – красно-коричнево-опаловая, переливчатая. Вдали, над валом берега в нежной фиолетовой дымке, – золотое, чуть оранжевое солнце и в воде от него ослепительный стеклянно-золотой столп. На востоке половинка совсем бледного месяца.
Одиннадцать. Все еще не стемнело как следует, все еще впереди дрожат в сумраке в речной ряби цветистые краски заката. Месяц справа, уже блещет, отражается в воде – как бы растянутым длинным китайским фонарем.
21. VI. 14. В поезде под Ростовом Великим.
Ясный, мирный вечер, со всей прелестью июньских вечеров, той поры, когда в лесах такое богатство трав, зелени, цветов, ягод. Бесконечный мачтовый бор, поезд идет быстро, за стволами летит, кружится, мелькает-сверкает серебряное лучистое солнце».
Позднее Бунин вспоминал:
«В начале июля (по новому стилю. – А. Б.) 1914 г. мы с братом Юлием плыли вверх по Волге от Саратова, 11 (одиннадцатого) июля долго стояли в Самаре, съездили в город, вернулись на пароход (уже перед вечером) и вдруг увидали несколько мальчишек, летевших по дамбе к пароходу с газетными клочками в руках и с неистовыми веселыми воплями:
– Екстренная телеграмма, убийство австрийского наследника Сараева в Сербии.
Юлий схватил у одного из них эту телеграмму, прочитал ее несколько раз и, долго помолчав, сказал мне:
– Ну, конец нам! Война России за Сербию, а затем революция в России… Конец всей нашей прежней жизни!
Через несколько дней мы вернулись с ним на дачу Ковалевского под Одессой, которую я снимал в то лето и на которой он гостил у меня, и вскоре начало сбываться его предсказание.
В августе мы уже должны были вернуться в Москву. Уже шла наша война с Австрией».
Третьего июля Бунин был уже под Одессой, на Большом Фонтане, и писал Черемнову, звавшему его к себе в Клеевку:
«…Полярные страны я, подумав, решил оставить пока в покое, не Бог весть как хорошо себя чувствую, а вот на Волге, в прибрежных ее городах и в Ростове Великом мы таки побывали и остались довольны весьма и весьма: опять всем нутром своим ощутил я эту самую Русь, за которую так распекают меня разные Дерманы, опять сильно чувствовал, как огромна, дика, пустынна, сложна, ужасна и хороша она. А уж про Ростов и говорить нечего! Нюрнбергу не уступит! Буду жив, еще десять раз побываю там, равно как и в Угличе, Пскове и т. д.» [673]673
ЛН. Кн. 1. С. 652.
[Закрыть] .
На Большом Фонтане Бунин провел месяца полтора. В июле здесь он написал «Святочный рассказ» (позднее озаглавленный «Архивное дело»).
Задумал он и другой рассказ, с трагическим исходом, – набросал его план под порывы ветра и буйный шум сада.
«28. VII. 1914. Дача Ковалевского, под Одессой.
Половина двенадцатого, солнечный и ветреный день. Сильный, шелковистый, то затихающий, то буйно возрастающий шум сада вокруг дома, тень и блеск листвы в деревьях, волнение зелени, мотанье туда и сюда мягко гнущихся ветвей акаций, движущийся по подоконнику солнечный свет, то яркий, то смешанный с темными пятнами. Когда ветер усиливается, он раскрывает зелень, и от этого раскрывается и тень на меловом потолке комнаты – потолок, светлея, становится почти фиолетовый. Потом опять стихает, опять ветер уходит куда-то далеко, шум его замирает где-то в глубине сада, над морем…
Написать рассказ „Неизвестный“. „Неизвестный выехал из Киева 18 марта в 1 ч. 55 дня…“ Цилиндр, крашеные бакенбарды, грязный бумажный воротничок, расчищенные грубые ботинки. Остановился в Москве в „Столице“. На другой день совсем тепло, лето. В пять часов ушел на свадьбу своей дочери в маленькую церковь на Молчановке. (Ни она и никто в церкви не знал, что он ее отец и что он тут.) В номере у себя весь вечер плакал – лакей видел в замочную скважину. От слез облезла краска с бакенбард». Этот рассказ был озаглавлен потом «Казимир Станиславович» (1916).
Первого августа Германия объявила войну России. Встревоженный событиями, Бунин с женой в середине августа уехал в Москву. Поселились они в Долгом переулке (дом 14, квартира 12) и прожили здесь осень и всю зиму. С ними жил, по шутливому выражению Бунина, «глотовский барин» – Н. А. Пушешников.
Четырнадцатого сентября 1914 года Бунин, от имени писателей, артистов и художников, написал воззвание с протестом против жестокостей немцев.
«То, чему долго отказывались верить сердце и разум, – говорится в воззвании, – стало, к великому стыду за человека, непреложным: каждый новый день приносит новые страшные доказательства жестокостей и варварства, творимых германцами в той кровавой брани народов, свидетелями которой суждено нам быть, в том братоубийстве, что безумно вызвано самими же германцами ради несбыточной надежды владычествовать в мире насилием, возлагая на весы мирового правосудия только меч». Солдаты Германии, писал Бунин, «как бы взяли на себя низкую обязанность напомнить человечеству, что еще жив и силен древний зверь в человеке, что даже народы, идущие во главе цивилизующихся народов, легко могут, дав свободу злой воле, уподобиться своим пращурам, тем полунагим полчищам, что пятнадцать веков тому назад раздавили своей тяжкой пятой античное наследие: как некогда, снова гибнут в пожарищах драгоценные создания искусства, храмы и книгохранилища, сметаются с лица земли целые города и селения, кровью текут реки, по грудам трупов шагают одичавшие люди – и те, из уст которых так тяжко вырывается клич в честь своего преступного повелителя, чинят, одолевая, несказанные мучительства и бесчестие над беззащитными, над стариками и женщинами, над пленными и ранеными…» [674]674
Русское слово. 1914. № 223. 28 сентября (11 ноября). Автограф хранится в РГБ, ф. 429.1.10.
[Закрыть]
Пятнадцатого октября Бунин писал Черемнову:
«Три месяца я с утра до вечера сидел – читал газеты и забыл за войной все на свете – без преувеличений говорю» [675]675
ЛН. Кн. I. С. 654.
[Закрыть] .
Всю зиму 1914/15 года Бунин продолжал работать над собранием сочинений, по его выражению, «тонул» в корректуре, – кое-что дополнял, многое изменял и сокращал. 10 апреля 1915 года он писал Черемнову: «По-прежнему гибну в корректуре» [676]676
Там же. С. 655.
[Закрыть] . За этой работой застала его весна, а потом – и лето. В 1915 году были изданы все шесть томов этого издания.
Об этих днях Бунин записал в дневнике:
«Москва, 1 января 1915.
Позавчера были с Колей (Н. А. Пушешниковым. – А. Б.) в Марфо-Мариинской обители на Ордынке… Церковь снаружи лучше, чем внутри. В Грибоедовском переулке дома Грибоедова никто не мог указать. Потом видели безобразно раскрашенную церковь Ивана Воина (на Якиманке. – А. Б.)… Вчера были на Ваганьковом кладбище… Потом Кремль, долго сидели в Благовещенском соборе. Изумительно хорошо. Слушали часть всенощной в Архангельском. Заехали в Зачатьевский монастырь. Опять восхитили меня стихиры. В Чудове, однако, лучше.
В 12 ночи поехали в Успенский собор. Черный бесконечный хвост народа… Нынче часа в четыре Ново-Девичий монастырь. Иней. К закату деревья на золотой эмали. Очень странны при дневном свете рассеянные над могилами красные точки огоньков, неугасимых лампад».
«3 января. В два часа поехали с Колей в Троице-Сергиеву лавру. Были в Троицком соборе у всенощной. Ездили в темноте, в метель, в Вифанию. Лавра внушительна, внутри тяжело и вульгарно.
4 января. Были в Скиту, у Черниговской Божьей Матери. Акафисты в подземной церковке. Поп выделывал голосом разные штучки. Вернулись в Москву вечером…
5 января. Провожал Федорова на Николаевский вокзал – поехал в Птб., а потом в Варшаву. Вечером у нас гости. Любочка. Был на заседании. Князь Евг. Трубецкой».
«7 января. Читаю корректуру. Серый день. Все вспоминаются монастыри – сложное и неприятное, болезненное впечатление.
8 января. Завтракал у нас Горький. Все планы, нервничает. Читал свое воззвание о евреях.
9 января 15 г. Отдал в набор свою новую книгу (сборник рассказов и стихов „Чаша жизни“. М., 1915. – А. Б.). Кончил читать „Азбуку“ Толстого. Восхитительно».
«14 января. Телеграмма от Горького, зовет в Птб.».
Шестнадцатого января Бунин уехал в Петербург. Там присутствовал на заседании у Ф. К. Сологуба. «Как беспорядочно несли вздор! – пишет Бунин. – „Вырабатывали“ воззвание в защиту евреев».
«18 января. Поездка на панихиду по Надсону. Волково кладбище. Розовое солнце.
Был в Куоккале у Репина и Чуковского. Вечером обедал у Горького на квартире Тихонова».
Девятнадцатого января вечером Бунин уехал в Москву. 28 января было чествование Юлия Алексеевича Бунина.
29-го И. А. Бунин завтракал в «Праге» с Ильей Толстым, с которым у него была дружба.
Седьмого февраля 1915 года «вышла „Чаша жизни“».
Сергей Васильевич Рахманинов, получив книгу в подарок, послал автору 27 апреля 1915 года открытку:
«Дорогой Иван Алексеевич, и я вас неизменно люблю и вспоминаю часто наши давнишние с вами встречи. Грустно, что они теперь не повторяются…
Очень благодарю вас за присылку вашей последней книги. Был очень тронут…» [677]677
Курортная газета. Ялта, 1960. № 214. 29 октября.
[Закрыть]
Рецензент журнала «Современный мир» писал, что такие рассказы, как «Чаша жизни», «При дороге», «Братья», «Святые», – «это поэмы в изящной прозе» [678]678
Современный мир. 1915. № 2.
[Закрыть] .
О книге «Чаша жизни» в конце января 1915 года писала Бунину Л. А. Авилова, поражаясь лаконичностью его языка, жанровым своеобразием его произведений. «Вот у вас: „брат! отдай!“, – говорит она о рассказе „Весенний вечер“, – и одним словом „брат“ выдвигается целый характер. И как только он крикнул: брат! – так можно было предчувствовать, что он и убьет, и деньги бросит. Очень сложно, а ясно» [679]679
РГАЛИ, ф. 44, on. 1, ед. хр. 45, л. 4.
[Закрыть] .
Бунин, по словам Авиловой, разрушил многие литературные условности, которые до него никто не замечал. «Анекдота, – писала она, – вы никогда не пускали к себе на порог. Но вы изгнали и фабулу, и определенную мелодию со всеми ее нежностями, теноровыми нотками и веяниями теплоты. Вместо мелодии стало то, чего шарманки играть не могут. А вместо рассказа то, чего не расскажешь» [680]680
Там же. Л. 2–3.
[Закрыть] .
Французский писатель, поэт и критик Рене Гиль писал Бунину в 1921 году:
«Высокочтимый собрат, я даже смущен, – так велика моя благодарность за вашу книгу „Le calice de la vie“ („Чаша жизни“. – А. Б.) о глубинах жизни с ее телесными основами и изначальными тайнами человеческого существа.
Вы говорите в предисловии к своему первому сборнику, что некоторые упрекают вас в пессимизме; нельзя себе представить ничего более ошибочного, чем этот упрек, ибо вы всюду даете действенное ощущение того, как глубоко охватываете вы жизнь – всю, во всей ее сложности, со всеми силами, связующими ее в те моменты, когда человек уже не находится или еще не находится под влиянием законов человеческой относительности, когда он действует и противодействует первобытно…
Как все сложно психологически! А вместе с тем, – в этом и есть ваш гений, – все рождается из простоты и из самого точного наблюдения действительности: создается атмосфера, где дышишь чем-то странным и тревожным, исходящим из самого акта жизни! Этого рода внушение, внушение того тайного, что окружает действие, мы знаем и у Достоевского; но у него оно исходит из ненормальности, неуравновешенности действующих лиц, из-за его нервной страстности, которая витает, как некая возбуждающая аура, вокруг некоторых случаев сумасшествия. У вас наоборот: все есть излучение жизни, полной сил, и тревожит именно своими силами, силами первобытными, где под видимым единством таится сложность, нечто неизбывное, нарушающее привычную нам ясную норму.
Скажу еще об одной характерной вашей черте, – о вашем даре построения, о гармонии построения, присущей каждому вашему рассказу. Ваш разнообразный и живописующий анализ не разбрасывает подробностей, а собирает их в центре действия – и с каким неуловимым и восхитительным искусством! Этот дар построения, ритма и синтеза как будто не присущ русскому гению: он, кажется, – позвольте мне это сказать, – присущ гению французскому, и когда он с такой ясностью выступает у вас, мне (эгоистически) хочется в ваших произведениях почтить французскую литературу. И, однако, вы ей ничем не обязаны. Это общий дар великих талантов.
Что до вашего широкого и тонкого чувства природы в ее нежности, в ее радостном и печальном великолепии, то я не говорю о нем: я выше пытался определить ваше страстное отношение к бытию, к жизни, и в этом анализе уже заключено то, что я думаю о вашем чутком общении со всем вещественным» [681]681
Возрождение. Париж, 1925. № 153. 2 ноября. Перевод, присланный В. Н. Муромцевой-Буниной, хранится в РГАЛИ, ф. 44, оп. 2, ед. хр. 143, л. 2–3.
[Закрыть] .
Восемнадцатого февраля Бунин присутствовал в университетской церкви на отпевании основателя (в 1882 году) и владельца драматического театра в Москве Ф. А. Корша. В этот день он также записал: «Вчера ночью в 12 ч. 52 м. кончил „Грамматику любви“».
В заметках «Происхождение моих рассказов» Бунин говорит о том, как он пришел к мысли написать этот рассказ:
«Мой племянник Коля Пушешников, большой любитель книг, редких особенно, приятель многих московских букинистов, добыл где-то и подарил мне маленькую старинную книжечку под заглавием „Грамматика любви“. Прочитав ее, я вспомнил что-то смутное, что слышал еще в ранней юности от моего отца о каком-то бедном помещике из числа наших соседей, помешавшемся на любви к одной из своих крепостных, и вскоре выдумал и написал рассказ с заглавием этой книжечки…» [682]682
Бунин. Т. 9. С. 369.
[Закрыть]
Книжица эта – «Code de l'amour» – французского автора Молери, писавшего под псевдонимом Жюля Демольера (Gules Demolier), была издана по-русски под названием «Грамматика любви, или Искусство любить и быть взаимно любимым. Перевод с французского С. Ш… Москва, 1831. Сочинение г. Мольера» [683]683
Эти сведения установил П. Блюм: Наука и жизнь. 1970. № 9. С. 60–63.
[Закрыть] .
П. А. Нилус писал Бунину 24 марта 1915 года о сборнике «Чаша жизни»:
«Общее впечатление… очень хорошее, к этой книге тянет – а в этом все… Не нравится мне заголовок „Ив. Бунин“ – автографом, да еще крайне искусственным – не солидно, а главное, прости, не обличает в заправилах книгоиздательства вкуса.
Если бы еще так размахнулся Будищев или Северцов-Полынов, но первому писателю… (по Горькому, ты первый, второй Вольный и третий, кажется, Сургучев – так передавал Юшкевич)…
Внизу Евгений (художник Е. И. Буковецкий. – А. Б.) разбирает Скрябина. Отстал я от музыки, никак не могу оценить этого нового гения, хотя и слыхал и его и его жену, которая играла только мужа… Замечательно, маленькие писатели, художники терпимы, даже иной раз бывают приятны, но маленькие музыканты немыслимы, нельзя их слушать без некой музыкальной тошноты.
Вернулся Митрофаныч (А. М. Федоров. – А. Б.)… Рассказал любопытную историю про рыбу кету. Весною (правильно – осенью. – А. Б.) тысячи самок направляются в тихие места метать икру, за ними идут самцы – и эта музыка тянется два месяца. Самцы при этом ничего не едят, безобразно изменяются физически и, наконец, оплодотворив икру – умирают! Заметь себе это в уголку глаза, о поэт!» [684]684
РГАЛИ, ф. 44, on. 1, ед. хр. 169, л. 61–61 об. Дата – рукой Бунина.
[Закрыть]
Бунин ответил 29 марта: книгу «похваливают». «Насчет автографа на обложке вполне согласен – не хорошо, не следует; больше не допущу этого…
Скрябин – да, тяжек и противен. А что до „музыкальной тошноты“, то, право, она вызывается всеми бездарными и претенциозными людьми. Но бездарен ли он? – Тут я в суждениях робок.
Слушал „Всенощное бдение“ Рахманинова. Кажется, мастерски обработал все чужое. Но меня тронули очень только два-три песнопения. Остальное показалось обычной церковной риторикой, каковая особенно не терпима в служениях Богу» [685]685
Фотокопия с автографа. См. также: Вопросы литературы. 1981. № 7. С. 303–305.
[Закрыть] .
Бунин неизменно ценил и чтил своего «высокого друга» – Рахманинова; его дружба с ним продолжалась с первой встречи в Ялте 25 апреля 1900 года и до его кончины. На стихи Бунина Рахманинов написал музыку – романсы «Я опять одинок» и «Ночь печальна».
Бунину близка была «Всенощная» «величавой и скорбной торжественностью, идущей от византийско-киевских распевов» [686]686
Музей музыкальной культуры, ф. 18, инв. № 1448.
[Закрыть] , – справедливо говорит один из корреспондентов В. Н. Муромцевой-Буниной (автор письма не установлен).
Для Бунина «славное поприще» Рахманинова – «гордость русская и всемирная» [687]687
Письмо Бунина – Рахманинову 5 января 1933 года, Грасс. – Там же, инв. № 1427.
[Закрыть] .
Восхищался Бунин и П. И. Чайковским. Однажды он сказал; «Человек, который одной музыкальной фразой дал почувствовать целую эпоху, целый век, – должен быть очень большим».
Еще в 1892 году (17 марта) он писал В. В. Пащенко: «Поразительно сильное впечатление произвел на меня романс Рубинштейна на слова Гейне – „Азра!“ – „Полюбив, мы умираем…“» [688]688
Литературный Смоленск, 1956. С. 284.
[Закрыть] Этим словам романса, – из стихотворения Гейне в переводе П. Чайковского, – он придавал некий роковой смысл. Он приводит их в «Митиной любви» (гл. V).
Двадцать девятого марта 1915 года Бунин писал для «Истории русской литературы» Венгерова автобиографию. «Это мука, – говорит он в письме Нилусу. – Кажется, опять ограничусь заметкой» [689]689
Фотокопия с автографа.
[Закрыть] .
Прожив зиму и почти всю весну в Москве, 9 мая 1915 года Бунин с женой уехали в Глотово, попутно заглянув на два дня в Орел. В деревню прибыли 12-го и оставались здесь до ноября, потом вернулись в Москву, куда Бунин приезжал ненадолго и в середине лета.
Семнадцатого мая 1915 года Бунин писал критику Д. Л. Тальникову:
«Перечитываю кое-что – между прочим, „Дворянское гнездо“, – которое, к сожалению, художественной радости мне не дает (за исключением немногих мест) и которое не совсем по праву названо „Дворянским гнездом“. (Едучи сюда, я был три дня в Орле, снова посетил ту усадьбу на окраине Орла, которая описана в „Дворянском гнезде“, – и вот причина, почему я перечитываю его)» [690]690
РГБ, ф. 487.35.11.
[Закрыть] .
Для Бунина Тургенев был одним из самых замечательных русских писателей. Но он говорил и о некоторой искусственности его рассказов. Многое ему не нравилось в романе «Дым», о котором он писал еще в 1890 году: «Прочел… „Дым“ Тургенева. Я уже давно читал его и теперь прочел его с новым интересом. Многое в нем мне не понравилось. Не понравился даже тон (местами) – грубо-шутливая и насмешливая и притом поверхностная характеристика „света“ – тон вовсе не тургеневский. Я знаю, что этот „свет“ – пошлость, и подлость, и глупость, но у него он малохудожественно обрисован. Но вообще роман произвел сильное впечатление: страшное, злобное волнение овладело мною. Только слава Богу, что теперь, кажется, уже нет таких Ирин. Разумеется, Литвинов в дураках – она его вовсе не любила. При сильной любви нельзя таких штук проделывать» [691]691
На родной земле. С. 289.
[Закрыть] .
Его восхищало изумительное мастерство Тургенева-новеллиста; «„Поездка в Полесье“, – записал он в дневнике много позднее, – почти вся по-настоящему прекрасна. Почти во всех рассказах, – да, кажется, даже во всех, редкое богатство совершенно своих, удивительных по меткости определений чувств и мыслей, лиц и предметов» [692]692
Дневник. Т. 111. С. 39.
[Закрыть] . Перечитав по изданию А. Ф. Маркса двенадцатый том Тургенева, где напечатаны «Литературные и житейские воспоминания», «критические речи и статьи», Бунин записал: «Совершенно замечательный человек и писатель. Особенно „Казнь Тропмана“, „Человек в серых очках“, несколько слов о наружности Пушкина, Лермонтова, Кольцова» [693]693
Там же. С. 45.
[Закрыть] .
В это время он писал в дневнике:
«4 июля. Нынче вечером сидели на скамейке в Колонтаевке. Тепло, мертвая тишина, запах сырой коры. Пятна неба за березами. Думал о любви.
2 августа 15 г. <…> Отправил корректуру „Суходола“. Во втором часу газеты. Дикое известие: Куровский застрелился. Не вяжется, не верю. Что-то ужасное <…> Как я любил его!» [694]694
Письмо Нилуса Бунину о самоубийстве Куровского опубликовано в журн. «Русская литература» (1979. № 2. С. 151).
[Закрыть]
«7 августа. Пытаюсь сесть за писание. Сердце и голова тихи, пусты, безжизненны. Порою полное отчаяние. Неужели конец мне как писателю? Только о Цейлоне хочется написать».
«21 августа. 14–19 писал рассказ „Господин из Сан-Франциско“. Плакал, пиша конец. Но вообще душа тупа. И не нравится. Не чувствую поэзии деревни, редко только. Вижу многое хорошо, но нет забвенности, все думы об уходящей жизни».
К работе над этим рассказом Бунин возвращался позднее, сокращал его. Завершил работу в конце октября.
Рассказ привлек внимание русской и зарубежной критики и вошел в антологии мировой литературы.
Война изменила деревню. Многих мужчин забрали в солдаты. «Годные гуляют, три-четыре мальчишки. Несчастные – идут на смерть и всего удовольствия – порычать на гармонии.
<…> Вчера снимали Тихона Ильича (возможно – прототип Тихона Ильича Красова в „Деревне“. – А. Б.). „Вот и Николаю Алексеевичу (Н. А. Пушешникову. – А. Б.), может, идти в солдаты… Да ему что ж, хоть и убьют, у него детей нету“. К смерти вообще совершенно тупое отношение. А ведь кто не ценит жизни – животное, грош тому цена».
Бунин все не мог сосредоточиться на работе – «писать не пишу, – говорит он в письме Нилусу 18 июля, – разве стишки изредка» [695]695
Фотокопия с автографа.
[Закрыть] . А 15 сентября вновь писал ему из Глотова: «Не припомню такой тупости и подавленности душевной, в которой уже давно нахожусь. Вероятно, многое действует, иногда, может быть, даже помимо сознания. А смерть Павлыча прямо сбила меня с ног <…> Пятый месяц живу здесь изумительно однообразной жизнью. Все читаю, да хожу, да думаю. Деревни опустели так, что жутко порой. Война и томит, и мучит, и тревожит. Да и другое многое тоже. „Портфель“ мой пуст» [696]696
Русская литература. 1979. № 2. С. 152.
[Закрыть] .
Его возмущал Бальмонт, который говорит в стихах о войне в кокетливом тоне: «Вся мысль людская в дымах и пожарах, И лишь упрямец <…> Я ребенком говорю» («Упрямец»; выделено Буниным).
«Что за подлое кокетство, сюсюканье! – писал Бунин Д. Л. Тальникову 27 июня. – Ну что ж, там творится что-то ужасное, а я вот сюсюкаю, я – упрямец… Его надо ругать на всех перекрестках, ибо прав Леонардо да Винчи – „хвалить дурного значит порочить хорошего!“» [697]697
Русская литература. 1974. № 1. С. 174.
[Закрыть]
В октябре 1915 года Горький предложил Бунину сотрудничать в журнале «Летопись», выходившем при его ближайшем участии.
С первых чисел ноября Бунин поселился в Москве, в гостинице «Лондонская». 19 ноября приезжал в Петроград, там встречался с Горьким. Дня через три возвратился в Москву.
В декабре в «Летописи» уже было напечатано несколько стихотворений Бунина. Позже, 1 марта 1916 года, И. С. Шмелев писал о них автору: «Чудесно, глубоко, тонко. Лучше я и сказать не могу… Ведь в „Шестикрылом“ вся русская история, облик жизни. Это шедевры, дорогой, вы это знаете сами, но и я хочу, чтобы и вы знали, что и я чувствую это. И „Слово“ и „Поэту“. Это лучшее, что было последнее время для меня… Это должно быть высечено золотом по белому мрамору или хрусталем на черном граните… Да будут благословенны поля орловские, вскормившие вас, дорогой поэт». Я любил вас, продолжает Шмелев, «той любовью, которою любят светлый талант… И многое еще дадите. Только не бросайте русской жизни, – так она горько-прекрасна в вас. Так вы слышите и чувствуете ее» [698]698
РГАЛИ, ф. 44, on. 1, ед. хр. 242, л. 1–2.
[Закрыть] .
Восьмого декабря в Политехническом музее состоялся вечер, посвященный творчеству Бунина, который «прошел в сплошных аплодисментах и овациях… Публика как бы спешила воспользоваться публичным выступлением писателя, чтобы ярче, полнее и теплее выразить ему свою благодарность и свои симпатии…
Во втором отделении И. А. Бунин прочитал красивый, суровый, наполненный восточной мудростью рассказ „Смерть“ (позднейшее заглавие – „Смерть пророка“. – А. Б.). И когда строго и плавно звучал голос чтеца, неторопливо повествовавшего о страшной и сладостной смерти пророка Моисея, ясно чувствовалось, что не напрасно публика стремится услышать чтение писателей: только самому автору доступен внутренний ритм рассказа и тот единственно верный глубинный тон ею, который таинственной музыкой входит в душу читателя» [699]699
Русское слово. 1915. № 289. 9 декабря.
[Закрыть] .
Прожив ноябрь и почти весь декабрь в Москве, Бунины 21 декабря возвратились в деревню, где они провели всю зиму 1916 года. В дневниках Бунин писал:
«23 февраля 1916 года. Глотово. Милый, тихий, рассеян-но-задумчивый взгляд Веры, устремленный куда-то вперед. Даже что-то детское – так сидят счастливые дети, когда их везут. Ровная очаровательная матовость лица, цвет глаз, какой бывает только в этих снежных полях <…>
На возвратном пути я говорил о том, какую огромную роль в жизни деревни играют пленные. Еще о том, что дневник одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалеком будущем эта форма вытеснит все прочие» [700]700
Дневник. Т. 1. С. 148–149.
[Закрыть] . Седьмого марта 1916 года Бунин писал Черемнову о войне: «…Поистине проклятое время наступило, даже и убежать некуда, а уж обо всем прочем и говорить нечего. Мрачен я стал адски, пишу мало, а что и пишу, то не с прежними чувствами» [701]701
ЛН. Кн. 1. С. 656.
[Закрыть] .
Беседуя с Пушешниковым о войне, Бунин говорил: «Я – писатель, а какое значение имеет мой голос? Совершенно никакого. Говорят все эти Брианы, Милюковы, а мы ровно ничего не значим. Миллионы народа они гонят на убой, а мы можем только возмущаться, не больше. Древнее рабство? Сейчас рабство такое, по сравнению с которым древнее рабство – сущий пустяк» [702]702
Музей Тургенева.
[Закрыть] .
Бунин писал в дневнике 21 марта 1916 года: «Чириков „верит в русский народ!“. В газетах та же ложь – восхваление доблестей русского народа, его способностей к организации. Все это очень взволновало. „Народ, народ!“ А сами понятия не имеют (да и не хотят иметь) о нем. И что они сделали для него, этого действительно несчастного народа?»
Эта запись была вызвана статьей писателя Е. Н. Чирикова «При свете здравого смысла» (Современный мир, 1916, № 2), направленной против статьи критика Д. Л. Тальникова «При свете культуры (Чехов, Бунин, С. Подъячев, Ив. Вольный)» в журнале «Летопись» (1916, № 1). Чириков обвинил Тальникова, благожелательно отозвавшегося о повести Бунина «Деревня», в искаженном освещении жизни русского народа и слепом подражании Горькому.
Бунин приводит в дневнике (22 марта) запись Н. А. Пушешникова: «Иван Алексеевич статьей Чирикова и газетами так взволнован, что до поздней ночи, уже сидя и ежеминутно куря в постели, говорил:
– Нет, с какой стати он так его оскорбляет? <…> Ах, эти русские интеллигенты, этот ненавистный мне тип! Все эти Короленки, Чириковы, Златовратские! Все эти защитники народа, о котором они понятия не имеют, о котором слова не дают сказать <…> Подлинный народ, мужики, „чистые, святые, богоносцы, труженики и молчальники“. Хвостов, Горемыкин, городовой это не народ. Почему? А все эти начальники станций, телеграфисты, купцы, которые сейчас так безбожно грабят и разбойничают, что же это – тоже не народ? Народ-то это одни мужики? Нет. <…> Ведь вот газеты! До какой степени они изолгались перед русским обществом. И все это делает русская интеллигенция. А попробуйте что-нибудь сказать о недостатках ее! Как? Интеллигенция, которая вынесла на своих плечах то-то и то-то и т. д. О каком же здесь можно думать исправлении недостатков, о какой правде писать, когда всюду ложь! Нет, вот бы кому рты разорвать! Всем этим Михайловским, Златовратским, Короленкам, Чириковым!.. А то: „мирские устои“, „хоровое начало“, „как мир-батюшка скажет“, „Русь тем и крепка, что своими устоями“ и т. д. Все подлые фразы!» [703]703
Дневник. Т. 1. С. 150–151.
[Закрыть]
Бывал Бунин и на мужицких сходках. Беседовал с крестьянами в Глотове, в Казаковке, в Осиновых Дворах, вел споры о том, что было злободневно: о разделе помещичьей земли, о войне. У некоторых, пишет в дневнике Бунин, настоящий сумбур в голове.
В современной литературе возмущали его бесшабашное обращение со словом бездарных авторов и понижение читательского вкуса. 8 апреля 1916 года он записал в дневнике: «Никогда в русской литературе не было ничего подобного. Прежде за одну ошибку, за один неверный звук трепали по всем журналам. И никогда прежде русская публика не смотрела на литературу такими равнодушными глазами. Совершенно одинаково она восхищается и Фра Беато Анджелико (Фра Джованни да Фьезоле, прозванного Беато Анджелико. – А. Б.) и Барыбой Городецкого» [704]704
Там же. С. 155. – Барыба – персонаж повести Е. Замятина «Уездное».
[Закрыть] .
Восьмого апреля Бунин уехал из Глотова в Москву, а числа десятого – в Петроград.
Тринадцатого апреля состоялся вечер, посвященный Бунину, в Александровском зале городской думы в Петрограде под председательством профессора Ф. Ф. Зелинского, со вступительным словом П. С. Когана. Бунин читал «Песнь о гоце» и «Братья». В этот день П. С. Коган писал: «Сегодня праздник для всех ценителей поэзии»; Бунин «принадлежит к числу тех редких писателей, каждое произведение которого представляет шаг вперед по сравнению с предшествующим» [705]705
Цитирую по газетной вырезке, хранящейся в Музее Тургенева.
[Закрыть] .
Из Петрограда Бунин вернулся в Москву, а затем отправился в Одессу, где был уже 25 апреля, и прожил здесь почти месяц.
Он писал 24 мая 1916 года Черемному: «Дня четыре тому назад я, после сорокадневного отсутствия, возвратился в Глотово» [706]706
ЛН. Кн. 1. С. 657.
[Закрыть] . Юлий Алексеевич и Вера Николаевна вскоре также приехали в деревню. Бунин прожил здесь, правда, небезвыездно, до конца 1916 года: иногда охотился вместе с Н. А. Пушешниковым, ходил с ним в близлежащие деревни, с которыми многое у него было связано с самого детства.
Бунин любил бывать у крестьян, разговаривать с ними.
Однажды «зашли в избу к Пальчиковым, – пишет в дневнике Пушешников. – Воздух в избе теплый, вонючий. Две, уже больших, свиньи. У окна сидит девка в шерстяном платке. Старуха дала нам прочесть письмо своего сына, попавшего в плен к немцам. Дорогой Иван Алексеевич говорил, что для потомства нужно было сохранить избу в том самом виде, как она есть, ибо через сто лет никто не будет в состоянии представить себе жилище, в котором жил русский крестьянин в двадцатом веке» [707]707
Музей Тургенева.
[Закрыть] .
В июле Бунин написал рассказ «Аглая».
В 1931 году он прочитал этот рассказ Г. Н. Кузнецовой и потом говорил ей: «Вот видят во мне только того, кто написал „Деревню“!.. А ведь и это я! И это во мне есть! Ведь я сам русский, и во мне есть и то и это. А как это написано! Сколько тут разнообразных, редко употребляемых слов и как соблюден пейзаж хотя бы северной (и иконописной) Руси: эти сосны, песок, ее желтый платок, длинность – я несколько раз упоминаю ее – сложения Аглаи, эта длиннорукость… Ее сестра – обычная, а сама она уже вот какая, синеглазая, белоликая, тихая, длиннорукая, – это уже вырождение. А перечисление русских святых! А этот, что бабам повстречался, – как выдуман! В котелке, и с завязанными глазами! Ведь бес! Слишком много видел! „Утешил, что истлеют у нее только уста!“ – ведь какое жестокое утешение, страшное! И вот никто этого не понял! Оттого, что „Деревня“ – роман, все завопили! А в Аглае прелести и не заметили! Как обидно умирать, когда все, что душа несла, выполняла – никем не понято, не оценено по-настоящему! И ведь сколько тут разнообразия, сколько разных ритмов, складов разных! Я ведь чуть где побывал, нюхнул – сейчас дух страны, народа почуял. Вот я взглянул на Бессарабию – вот и „Песня о гоце“. Вот и там все правильно, и слова, и тон, лад».
