Текст книги "Бунин. Жизнеописание"
Автор книги: Александр Бабореко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
В 1925 году на деньги богатого нефтепромышленника Абрама Осиповича Гукасова в Париже создавалась газета «Возрождение». П. Б. Струве стал ее главным редактором и предложил Бунину функции редактора литературной части. Иван Алексеевич согласился сотрудничать за 1500 франков в месяц фикса (с 1 июня), «а редакция, – писал Струве 17 мая 1925 года Бунину, – анонсирует его участие в общей форме: „Литературный отдел при ближайшем участии почетного академика И. А. Бунина“» [797]797
Струве Г. Переписка И. А. Бунина и П. Б. Струве (1920–1943) // Записки русской академической группы в США. Т. II. Нью-Йорк, 1968. С. 71.
[Закрыть] .
Бунин привлек к сотрудничеству в газете М. А. Каллаш (М. Курдюмов), И. С. Сургучева, А. В. Амфитеатрова, А. П. Шполянского (Дона Аминадо), И. С. Шмелева.
С первого номера – с 3 июня 1925 года и до весны 1926 года – Бунин публиковал в «Возрождении» «Окаянные дни»; в числе других своих произведений напечатал статью о А. Н. Толстом «Инония и Китеж», имевшую большой успех. Он писал П. Б. Струве 18 октября 1925 года: «Очень рад, что о Толстом нравится. Нравится и тут, на Юге» [798]798
Там же. С. 81.
[Закрыть] .
Струве был вытеснен А. О. Гукасовым с редакторского поста и заменен в 1927 году сотрудником газеты Ю. Ф. Семеновым. Из солидарности с П. Б. Струве из редакции ушли все видные сотрудники. Бунин послал 21 августа 1927 года «Письмо в редакцию» в «Возрождение» и в «Последние новости»:
«Позвольте заявить, что, ввиду выхода из „Возрождения“ П. Б. Струве, я свою работу в „Возрождении“ тоже оставляю. Ив. Бунин».
Десятого декабря 1927 года П. Б. Струве писал Бунину: «„Возрождение“, конечно, превратилось в торговое заведение, то есть „парламент мнений“, сиречь „свободную трибуну“. Это даже не „смена вех“, а нечто худшее» [799]799
Там же. С. 91.
[Закрыть] .
Бунин стал сотрудничать в газете П. Н. Милюкова «Последние новости» и в газете П. Б. Струве «Россия», а также в сменившей ее еженедельной газете «Россия и Славянство».
Участие Бунина в монархическом «Возрождении» не означало, что он, подобно П. Б. Струве, придерживался правых взглядов.
«Я и сам за республику. Монархию я жалею, как вообще прежнюю Россию» (запись в дневнике Веры Николаевны 2 мая 1925 года).
Толстой говорил, что искусство иногда восхищает, но не мучает, такой для него была Патти (в рассказе «Альберт»).
Произведения Бунина потрясают напряженным чувством любви к жизни и очарованием красоты. «Неутолима и безмерна моя жажда жизни» [800]800
Рассказ Бунина «Ночь» // Бунин И. А. Собр. соч.: В 8 т. М.: Московский рабочий. Т. 5. С. 408.
[Закрыть] , – писал он.
Его волновало все прекрасное – цветы, горы, море – «мучило своей прелестью» [801]801
Грасский дневник. С. 50.
[Закрыть] .
Услышав перезвон колоколов, сказал: «И какой благостной защитой над всем, даже над смертью был этот перезвон. И как это есть люди, которые не понимают этого!» [802]802
Там же. С. 95.
[Закрыть]
В повседневной жизни он был беспомощен, раздражителен, часто же – горд и нетерпелив. Болел «тревожно, бестолково, суетливо» [803]803
Там же. С. 220.
[Закрыть] . Но у него, как у героя «Жизни Арсеньева» Алексея Арсеньева, «нежная, впечатлительная душа» [804]804
Грасский дневник. С. 32.
[Закрыть] .
Вере Николаевне говорил: «…Ты для меня больше <чем жена>, ты для меня родная, и никого в мире нет ближе тебя и не может быть. Это Бог послал мне тебя» (запись в дневнике В. Н. Буниной 21 декабря 1925 года). А еще он сказал жене 23/10 апреля 1927 года – в этот день двадцать лет тому назад они отправились в свадебное путешествие в Палестину: «Спасибо тебе за все. Без тебя я ничего не написал бы. Пропал бы!» Я тоже, пишет Вера Николаевна, благодарила его – за то, что он научил меня «смотреть на мир, развил вкус литературный. Научил читать Евангелие» [805]805
Дневник. Т. II. С. 167.
[Закрыть] .
Двенадцатого сентября 1926 года на «Бельведер» приехал из Германии С. В. Рахманинов. Он остановился в Каннах. Восемнадцатого Рахманиновы вновь посетили Бунина. А 23-го Иван Алексеевич и Вера Николаевна были на обеде у них; «от всей семьи, – писала Вера Николаевна, – осталось необыкновенно приятное и легкое впечатление. Дочери очаровательные…» [806]806
Там же. С. 162.
[Закрыть] .
Сергей Васильевич, вспоминая время, когда он еще был совсем неизвестен, рассказывал о Толстом и Чехове. В Ялте он аккомпанировал Шаляпину. В антракте подошел Чехов и сказал, что он будет «большим музыкантом». Он так думал потому, что у Рахманинова во время игры было лицо очень значительное. Эти слова много значили тогда для него. «А музыки Антон Павлович не понимал», – сказал Рахманинов [807]807
Там же.
[Закрыть] .
В 1927 году поселилась у Буниных на «Бельведере» поэтесса Галина Николаевна Кузнецова. О себе и о Буниных она рассказала в «Грасском дневнике» [808]808
См.: Вашингтон, 1967; переиздан издательством «Московский рабочий» в 1995 г.
[Закрыть].
Иван Алексеевич, пишет А. Седых о творческой атмосфере в доме Бунина, «любил окружать себя молодыми писателями и покровительствовал им. Читали вслух написанное, Бунин критиковал, – в своем писательском ремесле он был беспощаден, ненавидел лишние слова, всякую напыщенность, искусственно создаваемую „красоту“. Вычеркивал у молодых целые страницы и отдельные фразы, внушал суровое и критическое отношение к написанному» [809]809
Седых А. Памяти Галины Кузнецовой // Новое русское слово. Нью-Йорк, 1976. 14 февраля.
[Закрыть] .
В доме постоянно бывало много интересных людей. Приезжали из Парижа Зайцевы, Мережковские, Алданов, Адамович, Фондаминский. Начинались ожесточенные споры. «Если Мережковские защищали Достоевского… Бунин мог в бешенстве выбежать из комнаты, хлопнув дверью» [810]810
Там же.
[Закрыть] .
Бунин, как говорила Вера Николаевна, «пустоты в доме не любил» [811]811
Письмо В. Н. Буниной 4 октября 1934 года – брату Дмитрию Николаевичу Муромцеву.
[Закрыть] . Б. К. Зайцев в 1928 году гостил на «Бельведере» больше месяца: с 21 июня и до 1 августа. Без Бориса Константиновича, писала Вера Николаевна, стало немного грустно; в нем – некая светлость, религиозность. «Конечно, – говорит она, – наш „Монастырь муз“ ему подходит, есть и устав, есть и удовольствия, и правильный образ жизни, и возможность писать спокойно, и полная душевная свобода» [812]812
Дневник. Т. II. С. 145.
[Закрыть] .
В 1927–1930 годах Бунин написал краткие рассказы («Слон», «Телячья головка», «Роман горбуна», «Небо над стеной», «Свидание», «Петухи», «Муравский шлях» и многие другие) – в страницу, полстраницы, а иногда в несколько строк. Они вошли в книгу «Божье древо» (Париж, 1931). Некоторым критикам рассказы напоминали «Стихотворения в прозе» Тургенева. Бунин сердился на такого рода оценки. На одной из статей о «Божьем древе» против слова об удивительном сходстве кратких рассказов со «Стихотворениями в прозе» он написал: «Очень глупо!»
То, что писал Бунин в этом жанре, было результатом смелых поисков новых форм предельно лаконичного письма, начало которым положил не Тургенев, а Чехов.
Бунин говорил по поводу фразы из Мопассана:
«Je n'ai rien vu de plus surprenant qu’Antibes debout sur les Alpes au soleil couchant» («Я не видел ничего более захватывающего, чем Антиб на фоне Альп в часы заката»).
«Да, вот еще! <…> Мопассан! Для того, чтобы сказать эти и еще несколько слов о том, что ему было дорого, – а мне упорно кажется, что ему хотелось говорить только об этом, – он должен был выдумывать и подносить читателю целую историю о какой-нибудь неверной жене… Бедные писатели! Как часто для того, чтобы сказать что-нибудь немногое, важное и дорогое им, они принуждены выдумывать целые ненужные истории и незаметно пристраивать где-нибудь это самое дорогое… И до сих пор ни у кого нет смелости писать только несколько нужных строк» [813]813
Цитирую по вырезке из газеты, присланной Г. Н. Кузнецовой.
[Закрыть] .
«Какая мощь слова, какое чувство скорби и любви заключены в скупых строках Бунина!» – восклицает один из рецензентов книги «Божье древо». Профессор Софийского университета П. Бицилли писал: «Мне кажется, что сборник „Божье древо“ – самое совершенное из всех творений Бунина и самое показательное. Ни в каком другом нет такого красноречивого лаконизма, такой четкости и тонкости письма, такой творческой свободы, такого поистине царственного господства над материей. Никакое другое не содержит поэтому столько данных для изучения его метода, для понимания того, что лежит в его основе и чем он, в сущности, исчерпывается. Это – то самое, казалось бы, простое, но и самое редкое и ценное качество, которое роднит Бунина с наиболее правдивымирусскими писателями, с Пушкиным, Толстым, Чеховым: честность, ненависть ко всякой фальши…» [814]814
Числа. Кн. 5. С. 223.
[Закрыть]
К сказанному следует добавить: и с Лермонтовым, родство с которым он сам сознавал; он говорил: «Вся наша современная проза родилась из лермонтовской „Тамани“».
Есть что-то недосказанное в этих миниатюрах, как бы таинственное – не раскрытая до предела глубина, а вместе с тем – ощущение «внутренней тревоги <…> взволнованная обостренность восприятия». Рассказы эти свидетельствуют о наличии новых приемов письма у Бунина, в них – «некоторая импрессионистическая заостренность выражения, которой в прежнем Бунине как будто не было»; «короткие рассказы Бунина, – развивает свою мысль автор рецензии, – выросли не только из чисто художественной жажды запечатления жизни, но и из глубокого раздумья над ней. В них раскрывается та сторона бунинского дарования, которая влекла его к стиху. Как стихи Бунина, так и короткие рассказы философичнее и метафизичнее его остальной (доарсеньевской) прозы» [815]815
Вырезка из газеты. РГАЛИ, ф. 44, оп. 2, ед. хр. 148.
[Закрыть] .
Осенью 1928 года сербское правительство пригласило в Белград на съезд русских писателей и журналистов, живших в эмиграции. Приезжали Мережковский, Гиппиус, В. И. Немирович-Данченко, Куприн, Зайцев и Чириков. Как пишет Зайцев, накануне съезда у Бунина побывал глава «Державной комиссии» по устройству съезда Белич. Приехать в Белград Бунин отказался, Зайцев полагает – из-за соперничества с Мережковским. Но такое объяснение представляется некоторым упрощением проблемы, упрощением сложных взаимоотношений этих писателей.
Зайцев пишет, что съезд прошел весьма пышно, сербы принимали очень дружески. Мережковский гордился тем, что получил орден Святого Саввы первой степени с лентой через плечо.
2 декабря / 19 ноября 1928 года позвонила из Ниццы жена Горького Е. П. Пешкова, просила о встрече. Вера Николаевна приехала к ней в Канн. Она спросила, нельзя ли получить оставшиеся в Москве дневники и письма. Хотела что-нибудь узнать о двух знакомых в Соловках. Екатерина Павловна сказала, что в Соловках теперь хорошо, хвалила Дзержинского, загонявшего людей в лагеря смерти. Вера Николаевна пишет:
«Потом она спрашивала, правда ли, что Ян страшный монархист. Я сказала, нет, ничего страшного. Он примет всякую власть, кроме большевицкой.
Она выразила сожаление, что Ян не в России теперь. Я сказала, что он большевизм не переносит, как я кошек, что в Одессе, где мы ощутили его всей кожей, он чуть не заболел от одного вида большевиков.
Потом она стала расспрашивать, правда ли, что он писал такие злобные статьи?
– Это не злоба. Это пафос. Мы белые и никогда не изменим тем, кто пат в борьбе с большевиками.
– То есть как не изменим?
– Вы ведь от Каляева не отрекались.
– Но Россия выше всего.
– Нет, кое-что есть выше России, – сказала я, когда поезд уже тронулся.
Меня охватило грустное чувство. Может быть, хорошо, что наше свидание длилось только час. Я рада, что видела Екатерину Павловну. Теперь я знаю, что она не переменилась, что по-прежнему она не способна ни на что дурное сознательно, но, „живя в нужнике, ко многому принюхаешься“. <…> В ней самой появилось спокойствие, она пополнела, отчего глаза уменьшились и стали менее красивы. Но лицо молодое. Работает в Красном Кресте даром. Получает от Ал. М. (Горького. – А. Б.) сто рублей на себя и сто рублей на мать – на это и живет. Скупо ей дает Ал. Мак. Голос у нее все такой же приятный. И флюиды от нее приятные, но все же было очень грустно.
Да, она еще сказала, стоя на платформе:
– Я надеялась, что Иван Алексеевич приедет с вами, я тогда скорее почувствовала бы его. Я его больше всех люблю, как писателя.
– Он боялся вас скомпрометировать, а то бы приехал.
– Где лучше остановиться в Париже, где нет русских? Могут быть там неприятности.
– В центре. Пасси – русский центр, – сказала я» [816]816
Дневник. Т. II. С. 187–188.
[Закрыть] .
Надеялась, что Иван Алексеевич приедет… А на вечере в Литературном музее в Москве на Якиманке 22 октября 1960 года по случаю 90-летия со дня рождения Бунина Е. П. Пешкова, выступая с воспоминаниями, говорила, что будто бы не захотела встретиться с ним (есть в Литературном музее звукозапись ее речи).
Людям, хранившим в душе Божеские заветы, дико было слушать восхваление Дзержинского и Соловков. Прошлая Россия, без Соловков и Дзержинского, ушла.
– Да, конечно, – говорил Бунин, – ведь все лучшее погибло в войне, обшей и Гражданской.
Иван Алексеевич и Вера Николаевна ощутили душевную боль в праздник Рождества, 7 января 1929 года, на панихиде по великому князю Николаю Николаевичу, напомнившей об ушедшей России. Бунин волновался сильно, «особенно, когда пришли казаки в черкесках и сменили караул – у него ручьем по щеке текли слезы, – пишет Вера Николаевна. – Было чувство, что хороним прежнюю Россию. Да, вот живешь, как будто даже все зажило, а чуть наткнешься на что-нибудь, так оказывается, что рана обнажена, и больно, очень больно» [817]817
Там же. С. 194.
[Закрыть] .
О великом князе Николае Николаевиче (Младшем), верховном главнокомандующем в 1914–1915 годах, в 1915–1917 годах – главнокомандующем Кавказским фронтом, Бунин пишет в «Жизни Арсеньева» (кн. четвертая, гл. XIX–XXI).
Книгами о России «Кадет» и «Отчизна» привлек внимание Бунина живший в Риге писатель Л. Ф. Зуров. Иван Алексеевич пригласил его к себе на время, пока тот сможет найти работу; исхлопотал ему визу, убеждал не бояться переселения во Францию, писал, что в молодости надо рисковать; послал деньги для оплаты морского пути до Марселя – 620 франков. Двадцать третьего ноября 1929 года Зуров появился неожиданно на «Бельведере» с дарами – с караваем черного хлеба, с клюквой и антоновскими яблоками. В газете «Россия и Славянство» (Париж, 1929, № 7, 2 января) была напечатана уже статья Бунина, открывавшая путь в парижскую прессу молодому писателю – «подлинному, настоящему художественному таланту», много обещающему. Так и остался он жить у Буниных навсегда. Отношения с Иваном Алексеевичем были у него очень сложные, и было много нелегкого.
О себе Бунин писал А. М. Федорову, жившему в Софии, 4 июля 1929 года, что он сидит в Грассе почти круглый год, вот уже почти семь лет; средства к жизни давали гонорары и помощь чехов и сербов. С января 1929 года чехи прекратили пособие – 380 франков.
Бунин готовил книгу избранных стихов. В 1920-е годы его стихотворения печатались часто в газетах, журналах, в сборниках его произведений: «Начальная любовь» (Прага, 1921), «Чаша жизни» (Париж, 1922), «Роза Иерихона» (Берлин, 1924), «Митина любовь» (Париж, 1925).
Во всем ранее написанном Бунин многое менял для новых изданий. Сокращал и переделывал он также стихи. Кузнецова записала в дневнике 5 декабря 1927 года:
«Иван Алексеевич дал мне пачку своих стихов для того, чтобы я отобрала их для книги, которую он хочет давно издать. Отбирая, невольно изумилась тому, как мало у него любовной лирики и вообще своего, личного в поэзии. За все время четыре-пять стихотворений, в которых одной, двумя строками затронута любовная тема. Спросила об этом. Говорит, что никогда не мог писать о любви, по сдержанности и стыдливости натуры, и по сознанию несоответствия своего и чужого чувства. Даже о таких стихах, как „Свет незакатный“, „Накануне“, „Морфей“, говорит, что они нечто общее, навеянное извне. Я много думала над этим и пришла к заключению, что непопулярность его стихов – в их отвлеченности и скрытности, прятании себя за некой завесой, чего не любит рядовой читатель, ищущий в поэзии прежде всего обнаженья души» [818]818
Грасский дневник. С. 49.
[Закрыть] .
«Избранные стихи» 1900–1925 годов вышли в Париже в мае 1929 года: это событие отмечалось обедом с вином 7 мая.
В стихах, как и в прозе, можно сказать словами самого Бунина – «редкая острота душевного зрения» и своеобразная словесная живопись.
Высокая поэзия Бунина, как пишет Ф. Степун, поражает «пронзительной лиричностью и глубокой философичностью». В его книге, продолжает критик, «предельно напряженное чувство жизни (отсюда – зоркость его глаз <…> жажда жизни и счастья, неутолимость этой жажды» [819]819
Современные записки. Париж, 1929. Кн. 39. С. 528.
[Закрыть] .
Степун говорит: «…Почти все его стихи можно в известном смысле рассматривать как углубление сознания поэта чрез воспоминания, то есть чрез перевоплощение в дальнее. Образы дали в поэзии Бунина очень разнообразны»: «даль чужих стран», «дали русской истории», дали «звериного бытия».
Вот он, путешествуя по Востоку, увидел древнюю могилу в скале, в Нубии, на Ниле, представил то очень давнее время, когда человек оставил здесь свой след, и
Тот миг воскрес. И на пять тысяч лет
Умножил жизнь, мне данную судьбою.
(«Могила в скале»)
Перевоплощаясь и проникая сознанием в прошлое, человек становится сопричастным времени, длившемуся тысячелетия, сознает свое единство с другими существами и с миром. «Нет в мире разных душ и времени в нем нет!» – восклицает Бунин («В горах» 12.11.1916).
Поэзия Бунина часто вызывала споры. Ф. А. Степун не находил в его стихах «глубин» и «бездн» символистов. «В стихах Бунина, – писал он, – нет „зауми“, „невнятицы“, нету хаоса, ворожбы и крутеня мистически-эстетической хлыстовщины (очень глубокой темы русского сознания), то есть всего того, что так характерно для Блока и Белого, чем оба они перекликаются не только с Есениным и Пастернаком, но в известном смысле и с Гете второй части „Фауста“» [820]820
Современные записки. Париж, 1929. Кн. 39. С. 532.
[Закрыть] .
Точка зрения Степуна понятна: он, по собственному признанию, «любил в искусстве только надлом», жил в известной мере книжными интересами и не знал подлинной России, как не знали ее по-настоящему и символисты, которых он так страстно отстаивал в спорах с Буниным.
– Вы вот пишете всякие «Мысли о России», – говорил И. А., – а между тем совсем не знаете настоящей России, а все только ее «инсценировки» всяких Белых, Блоков и т. д., а это не годится <…>
Потом И. А. доказывал, что Россия Блока с ее «кобылицами, лебедями, платами узорными» есть в конечном счете литература и пошлость.
– Не надо забывать, сколько тут идет от живописи, от всяких «Миров искусства», от того, что писали картины, где земли было вот столько (он показал на три четверти), а неба – одна щель и на нем какая-то лошадь и овин. А России настоящей они не знали, не видели, не чувствовали! [821]821
Грасский дневник. С. 216.
[Закрыть]
В некой мере не разделял «принципов бунинской поэзии» [822]822
Возрождение. Париж, 1929. Вырезка из газеты. РГАЛИ.
[Закрыть] и В. Ф. Ходасевич, а также отчасти Г. В. Адамович, литературные вкусы которого формировались в акмеистском Цехе поэтов.
Хотя Ходасевича и Адамовича многое отдаляло от Бунина, оба они по достоинству ценили его стихи.
Бунинская поэзия, писал Ходасевич, «как всякая подлинная поэзия <…> порою заставляет позабывать все „школьные“ расхождения и прислушиваться к ней просто. Вот я раскрываю „Избранные стихи“ и читаю»:
Льет без конца. В лесу туман.
Качают елки головою:
«Ах, Боже мой!» – Лес точно пьян,
Пресыщен влагой дождевою.
В сторожке темной у окна
Сидит и ложкой бьет ребенок.
Мать на печи, – все спит она,
В сырых сенях мычит теленок.
В сторожке грусть, мушиный гуд…
– Зачем в лесу звенит овсянка,
Грибы растут, цветы цветут
И травы ярки, как медянка?
Зачем под мерный шум дождя,
Томясь всем миром и сторожкой,
Большеголовое дитя
Долбит о подоконник ложкой?
Мычит теленок, как немой,
И клонят горестные елки
Свои зеленые иголки:
«Ах, Боже мой! Ах, Боже мой!»
«Стихов такой сдержанной силы, такой тонкости и такого вкуса немало у Бунина. Признаюсь, для меня перед такими стихами куда-то в даль отступают все „расхождения“, все теории, и пропадает охота разбираться, в чем прав Бунин и в чем не прав, потому что победителей не судят» [823]823
Там же.
[Закрыть] .
Иным критикам стихи Бунина казались старомодными. Такое впечатление могло возникнуть от сдержанности тона и классической строгости формы в стихах Бунина. «Его описания, сравнения, краски, – говорит П. М. Пильский, – отличаются редкой сдержанностью. Бунин скуп. Иногда это кажется холодом <…> В этой словесной изобразительной скупости образы Бунина приобретают особенную полновесность… В стихах Бунина „светится, трепещет и сияет необычная, прозрачная ясность“, строгий, чистейший свет, „и, как ребенку, после сна дрожит звезда в огне денницы“, – замечательное сравнение: помните – у Толстого „искренность, которая бывает при пробуждении“.
Эта искренность, эта писательская честность Бунина – исключительны. Вот для кого нет и никогда не было искушения фразы, соблазнов мишуры, обольщений нарядности и звонкозвучия. Вот кто никогда не хотел пускать в глаза даже золотую пыль, кто прожил без лжеромантических прикрас, без костюмов, без грима и феерий. Иные стихи кажутся нарочно опрощенными: так они сторонятся всякого парада, картинности и щегольства. Сравните „Индию“ Бунина с брюсовским „Словно кровь у свежей раны…“, где „в засохших джунглях внемлют тигры поступи людей, и на мертвых ветках дремлют пасти жадных орхидей“, – какая противоположность!
И у бунинской печали нет плащей, его тоска не делает многозначительного лица <…> Настроения, все заключительные строчки Бунина могут вызвать лишь самое святое и потому самое тихое, что есть в нашей душе, – вздох. У поэта и у нас этот вздох вырывается о том, что происходит, встает и пропадает, промелькнув в этом мире, как мы сами, как сон, как та встреча с женщиной, которая „простила – и забыла“, как оборвавшийся вальс, когда „зал плывет, плывет в напевах счастья и тоски“ <…> С радостью припадаешь к этому источнику чистой красоты, боишься от него оторваться, повторяешь по несколько раз отдельные строфы, наполняешься их дальней, тихой напевностью, и в этой музыке открываются прозрачные глубины, стих за стихом выплетает ровную нить, уходящую куда-то назад, далеко, в бесконечную давность, в века истории, чрез бесконечные чреды предков. Слышатся, чуются приказы мертвых, веления рока, человеческая приговоренность отражается в этих поэтических отзвуках, в этом ритмическом звоне грустящих колоколов, вздыхающих откликах, вечной обреченности земного, неутолимой радости дарованного нам срока» [824]824
Сегодня. Рига, 1929. 25 июня.
[Закрыть] .
Вера Николаевна говорит, что ошибаются те, кто ставит прозу Бунина выше его стихов; он «ввел жанр, редкие рифмы. Глубины мысли еще больше в стихах. Форма тоже совершенна. Кроме того, он ввел краски и тона в стихи» [825]825
Дневник. Т. II. С. 151.
[Закрыть] .
Совершенство формы стихов Бунина восхищало Н. А. Тэффи:
«Необычность его художественной власти над нами в его чудесном даре найти всегда именно тот изумруд, который, казалось, сами мы выбрать хотели, но почему-то не могли.
В „Избранных стихах“ Бунина (как и в неизбранных его стихах) всегда, в каждой строфе вы найдете такое слово или такой образ, который восхищает своей необходимостью».
«Мычит теленок, как немой…»
Никто не придумал этого раньше, а как просто и верно!
«Колтунный край древлян…»
Одно это слово «колтунный» – и довольно. Вы видите и знаете и чувствуете этих древлян.
«Большой соловыйбык».
Или вот стихотворение почти сплошь из драгоценнейших единых слов:
«Сорвался вихрь, промчал из края в край
По рощам пальм кипящий ливень дымом—
И снова солнце в блеске нестерпимом
Ударило на зелень мокрых вай.
И туча, против солнца смоляная,
Над рощами вздвигалась как стена,
И радуга горит на ней цветная,
Как вход в Эдем, роскошнаи страшна» [826]826
Иллюстрированная Россия. 1929. № 216; то же: Подъем. Воронеж, 1978. № 3. С. 134.
[Закрыть] .
Игорь Северянин посвятил Бунину-поэту замечательное стихотворение, оно вошло в книгу Северянина «Медальоны» (Белград, 1934):
БУНИНУ
В его стихах – веселая капель,
Откосы гор, блестящие слюдою,
И спетая березой молодою
Песнь солнышку. И вешних вод купель.
Прозрачен стих, как северный апрель,
То он бежит проточною водою,
То теплится студеною звездою.
В нем есть какой-то бодрый трезвый хмель.
Уют усадеб в пору листопада.
Благая одиночества отрада.
Ружье. Собака. Серая Ока.
Душа и воздух скованы в кристалле.
Камин. Вино. Перо из мягкой стали.
По отчужденной женщине тоска.
1925 г.
Летом 1927 года, в Грассе, Бунин начал «Жизнь Арсеньева». Работал он много, по выражению Кузнецовой, «убивался над своим „Арсеньевым“» [827]827
Грасский дневник. С. 48.
[Закрыть] . Бунин и Галина Николаевна, помогавшая переписывать рукопись, говорили о романе «чуть не ежедневно, обсуждая каждую главу, а иногда и некоторые слова и фразы. Иногда, когда он диктует мне, – пишет Кузнецова, – тут же меняем, по обсуждению, то или иное слово. Сейчас он дошел до самого, по его словам, трудного – до юности героя, на которой он предполагал окончить вторую книгу» [828]828
Там же. С. 43. Запись 27 октября 1927 года.
[Закрыть] .
Тридцать первого октября Кузнецова уже перепечатывала первую книгу. Девятого ноября «рукопись сброшюрована, проверена, совсем готова для печати, но И. А. по обыкновению ходит и мучается последними сомнениями: посылать или не посылать? Печатать в январской книжке или не печатать? Но, думаю, исход предрешен, – он пошлет, помучив себя еще несколько дней. По складу его характера он не может работать дальше, не „отвязавшись“ от предыдущего <…> И. А. ни о чем, кроме книги, говорить не может и ходит в сомнамбулическом состоянии» [829]829
Там же. С. 45.
[Закрыть] .
И теперь, при писании этой книги, как бывало не однажды прежде, Бунина одолевали сомнения, казалось, что нельзя выразить и малую долю того, что он чувствовал, вспоминая пережитое, – все как будто было так безнадежно!
Седьмого февраля 1928 года, в Грассе, Бунин и Кузнецова «шли по Ниццкой дороге и говорили о второй части „Жизни Арсеньева“. Пройдя довольно далеко, заметили, что ночь хороша, что лунный дым стоит по всей долине и черными столбами подымаются ввысь кипарисы.
Иван Алексеевич говорил:
– Какой поднос получился! Тут и рябчики, и черная икра, и ананасы, и черный хлеб… Что это я наворотил! А как не писать, например, дальше о следующем лете, после моей зимней влюбленности в Анхен? Оно было тоже, пожалуй, удивительнейшим в моей жизни. Я испытывал чувство влюбленности в Сашу Резвую, дочь соседа помещика, красивую девочку с голубыми „волоокими“ глазами. Я решил не спать по ночам, ходить до утра, писать… Я чуть не погубил себе здоровья, не спал почти полтора месяца, но что это было за время! Под моим окном густо рос, цвел в ту пору жасмин, я выпрыгивал прямо в сад, окно было очень высоко над землей; тень от дома лежала далеко по земле, кричали лягушки, иногда на пруду резко вскрикивали испуганные утки – ка-ка-ка-кра! – я выходил в низ сада, смотрел за реку, где стоял на горе ее дом… И так до тех пор, пока не просыпалось все, пока не проезжал водовоз с плещущей бочкой… как не написать всего этого! И нельзя, испортишь…
<…> Весь обратный путь мы говорили о романе, о том, как можно было бы писать его кусками, новым приемом, пытаясь изобразить то состояние мысли, в котором сливаются настоящее и прошедшее, и живешь и в том, и в другом одновременно.
Когда подымались по дороге к нашей вилле, между каменными оградами, по белой от луны тропинке, И. А. сказал:
– Запомни этот разговор и напомни мне потом…» [830]830
Вопросы литературы и фольклора. Воронеж, 1972. С. 187. Печатается по рукописи, любезно присланной Г. Н. Кузнецовой.
[Закрыть] .
«Арсеньева», еще далеко не доведенного до конца, предлагали по окончании издать отдельной книгой. О третьей книге и М. В. Вишняк, и И. И. Фондаминский, редакторы «Современных записок», где печатался роман, «отозвались восторженно, что, – пишет Кузнецова, – кажется, подняло И. А., почти уже подумывающего о том, чтобы покончить с „Арсеньевым“» [831]831
Грасский дневник. С. 82.
[Закрыть] . Двадцать второго октября 1928 года Иван Алексеевич говорил Кузнецовой:
«Сегодня весь день напряженно думал… В сотый раз говорю – дальше писать нельзя! Жизнь человеческую написать нельзя! Если бы передохнуть год, два, может быть, и смог бы продолжать… а так… нет. Или в четвертую книгу, схематично, вместить всю остальную жизнь. Первые семнадцать лет – три книги, потом сорок лет – в одной – неравномерно… Знаю. Да что делать?» [832]832
Там же. С. 83.
[Закрыть]
Чтение статьи Т. И. Полнера о дневниках С. А. Толстой навело Бунина на разговор о том, что жизнь человеческую можно выразить по-настоящему только в дневниках: «И вообще нет ничего лучше дневника. Как ни описывают Софью Андреевну, в дневнике лучше видно. Тут жизнь, как она есть – всего насовано. Нет ничего лучше дневников – все остальное брехня! Разве можно сказать, что такое жизнь? В ней всего намешано… Вот у меня целые десятилетия, которые вспоминать скучно, а ведь были за это время миллионы каких-то мыслей, интересов, планов» [833]833
Там же. С. 96.
[Закрыть] .
Тридцать первого июля 1929 года была кончена четвертая книга «Жизни Арсеньева». «Кончив ее, – пишет Кузнецова, – И. А. позвал меня, дал мне прочесть заключительные главы, и потом мы, сидя в саду, разбирали их. Мне кажется, это самое значительное из всего того, что он написал. Как я была счастлива тем, что ему пригодились мои подробные записи о нашем посещении виллы Тенар!» [834]834
Там же. С. 119.
[Закрыть] – великого князя Николая Николаевича, смерть которого 6 января 1929 года описывается Буниным в этой книге «Жизни Арсеньева».
Седьмого мая 1940 года Бунин отметил в дневнике: «„Жизнь Арсеньева“ („Истоки дней“) вся написана в Грассе. Начал 22.VI.27. Кончил 17/30.VII.29». И далее он приводит слова, несомненно выражающие настроение, с которым он писал «Жизнь Арсеньева», – впрочем, как и многое другое:
«„Один из тех, которым нет покоя.
От жажды счастья…“
Кажется, похоже на меня, на всю мою жизнь (даже и доныне)» [835]835
Дневник. Т. III. С. 48.
[Закрыть] .
Двадцать второго января 1930 года были получены экземпляры отдельного издания «Жизни Арсеньева». Оно состояло из четырех книг. Заключительная часть романа – книга пятая, «Лика», – не была еще написана.
Бунин здесь захватил многое очень широко. С описания народнического кружка в Харькове, в котором молодой Арсеньев «попал в совершенно новый» [836]836
Грасский дневник. С. 116.
[Закрыть] для него мир, «Жизнь Арсеньева», пишет Кузнецова, «собственно перестает быть романом одной жизни, „интимной“ повестью, и делается картиной жизни России вообще, расширяется до пределов картины национальной. За завтраком И. А. прочел нам эту главу вслух» [837]837
Там же.
[Закрыть] .
Говорили о том, вспоминает Кузнецова свои беседы с Буниным, как может быть принят «Арсеньев» в писательской среде и критикой. Волноваться по этому поводу были основания. Ведь это совершенно необычный по форме автобиографический роман, не похожий ни на одну из художественных автобиографий русской литературы. «Детство Багрова-внука», «Былое и думы», «Детство, отрочество, юность» и другие, менее крупные произведения этого рода, мало имеют точек соприкосновения с «Жизнью Арсеньева» в жанре, тоне, отличаются и в языке.
Для Мережковского, Гиппиус проза Чехова, Бунина – всего лишь натуралистическое искусство. Они не замечали того, что Чехов обновил форму рассказа, а новаторства Бунина не понимали. И в этом отношении они не одиноки. «Мы сами наивны, – пишет Кузнецова, – когда удивляемся, что они не чувствуют высокой красоты „Арсеньева“. Или этот род искусства просто чужд им и оттого никак не воспринимается ими, или даже воспринимается отрицательно» [838]838
Там же. С. 120.
[Закрыть] .
Один из столпов символизма Мережковский субъективно истолковывал Гоголя и некоторых европейских писателей. Он говорил, защищая Ф. К. Сологуба в споре с Буниным: «Вы можете любить или не любить, но вы должны признавать, что кроме вашего искусства, натуралистического, есть и другой род. В нем действуют не действительные фигуры, а символы, что может быть даже и выше первого. Для вас „манекены“? Но ведь и Дон-Кихот манекен! А у Ибсена нет ни одного живого лица. А весь Гоголь – такие манекены. Но я не отдам одного такого гоголевского манекена из „Мертвых душ“ за всего вашего Толстого! А Гамлет? Разве живое лицо?» [839]839
Там же.
[Закрыть]
