Текст книги "Бунин. Жизнеописание"
Автор книги: Александр Бабореко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
В августе 1888 года Юлий Алексеевич уехал в Харьков, позднее он должен был выписать к себе и младшего брата.
Бунин по-прежнему посылал стихи в столичные журналы, написал статью «Поэзия и отвлеченное мышление» [40]40
Там же. № 967.
[Закрыть] и намеревался отправить ее в «Неделю», обещал «Родине» присылать каждый месяц журнальные обозрения.
Двадцатого ноября Бунин сообщил брату, что редактор «Недели» Гайдебуров прислал ему письмо, в котором пишет, что у него «есть несомненные задатки поэтического творчества» [41]41
РГАЛИ, ф. 1292, on. 1, ед. хр. 18, л. 7.
[Закрыть] .
Однообразие деревенских впечатлений, необходимость постоянно видеть вокруг себя одни и те же лица приводили Бунина в уныние. 26 декабря 1888 года он писал Юлию Алексеевичу из Глотова:
«Прежде всего скажу тебе, что пишу письмо едва не со слезами. Тоска такая, что грудь даже ломит. Правда, я все время старался исполнять твой совет и все время не раскисал почти ни капли. Но вчера и нонче, – как дьявол на мне поехал. И понимаешь, дорогой мой Юричка, ничего не могу с собой сделать: вчера целый вечер едва сидел. Просто видеть никого не могу из этих скотов. Нонче то же самое.
Одинокий, потерянный,
Как в пустыне стою…
Милый, голубчик, ей-богу, не ломаюсь! Даже ночью снится что-то необычайно темное и грустное, сердце щемит во сне даже. Евгений говорит, что это – желчь, но хотя я и чувствую себя в самом деле нездоровым, не соглашаюсь с ним: лицо совершенно не желтое. Похудел я, правда, здорово и бесцветен, как рыба… Ужасно жаль, что ты не приехал к Рождеству. Полежали бы опять в детской на кровати, поговорили бы и почитали… У нас, разумеется, все идет поразительно похоже на прошлый год» [42]42
Там же. Л. 11–12 об.
[Закрыть] .
Двадцатого января 1889 года Бунин получил приглашение сотрудничать в «Орловском вестнике», газете «общественной жизни, литературы, политики и торговли». Он сообщает об этом Юлию Алексеевичу: «Вчера я отправился к Назарову (поэту-самоучке, проживавшему в то время в Ельце. – А. Б.) вечером и не застал его. Жена его говорит, что я ему страшнонужен. Я в Биржу. Там он мне сообщил следующее: „У меня, говорит, три раза была Семенова (издательница „Орловского вестника“) и убедительно просила передать вам, что она просит вас быть при „Орловском вестнике“ помощником редактора. Редактор (неофициальный) там некто Борис Петрович Шелихов. Он тоже был у меня и говорил то же самое. Потом писал об этом“. Я спросил у Назарова, что, может быть, Шелихов думает, что я был где-нибудь в университете, или не знает, что мне восемнадцать лет; Назаров говорит, что Шелихов и Семенова знают отлично, что я нигде почти не был, знают, что я так молод, но думают, что я для них вполне годен. Шелихов слишком занят и типографией, и корректурой, и корреспонденциями и т. п., так что ему некогда перерабатывать даже различные сведения из жизни Орла. Поэтому он думает, что я ему буду хорошим помощником, буду писать фельетоны, журнальные заметки и т. п. Семенова читала в „Родине“ мое журнальное обозрение и восхищается моим уменьем владеть пером… При редакции прекрасная библиотека, получаются буквально все журналы. Подумай, какая прелесть! К тому же навсегда там меня не привяжут. Семенова, говорит Назаров, прекрасная, простая дама или барышня, что ли (она живет вполне официально с Шелиховым: молоденькая еще!), отвечай же, Юричка, поскорее, ехать мне или нет» [43]43
Там же. Л. 20–21 об.
[Закрыть] .
Прежде чем принять предложение Семеновой, Бунин отправился к брату в Харьков.
Он надеялся, что Юлий Алексеевич найдет ему хоть «пустяковую работу» при редакциях газет «Южный край» или «Харьковские губернские ведомости». Прожил он здесь, однако, недолго, месяц или два, – погостил у брата, который сам обосновался в этом городе лишь на время, не имел определенных занятий и искал поддержки друзей.
Вера Николаевна Муромцева-Бунина пишет:
«Он прожил в каморке Юлия месяца два, его полюбили, но он был юноша непокладистый, не скрывал своего отрицательного отношения к тому, что ему не нравилось, бросался в споры со всеми, несмотря на возраст и уважение, которое окружало того или другого человека. С некоторыми он подружился, в том числе с Босяцкими, присяжным поверенным и его женой Верой, с которой скоро перешел на „ты“, так как они подходили друг к другу по возрасту. Много позднее мы с Иваном Алексеевичем один раз были у них в Москве; действительно, милые, умные и приятные люди. Сошелся с семьей Воронец. Подружился он с одним поляком-пианистом, богатым человеком…
Характер у него был вспыльчивый, независимый, порой дерзкий, мнения свои он отстаивал яростно, спорил со всяким, какого бы ранга он ни был. Ему почти все прощали его выходки, насмешки и восхищались его уменьем изображать кого-нибудь из отсутствующих» [44]44
Жизнь Бунина. С. 94, 96.
[Закрыть] .
«Как-то его друг, – продолжает Вера Николаевна, – пианист, после игры рассказал, что был в Зальцбурге в музее Моцарта, где находятся его старинные клавикорды, а в витрине – его череп.
Иван Алексеевич позднее, когда мы с ним были в Зальцбурге и первым долгом зашли в дом Моцарта, поведал мне, как он чуть с ума не сошел, услыхав рассказ от харьковского пианиста, что он здесь был, и как Ивану Алексеевичу тогда страстно захотелось прославиться, написать какую-нибудь замечательную вещь, тогда даже он чуть не ушел от ужина, – такое у него явилось желание сразу попасть в Зальцбург и увидеть все своими глазами. И он долго стоял и смотрел то на череп, то на клавикорды» [45]45
Там же. С. 98.
[Закрыть] .
Из Харькова Бунин уехал в Крым. 13 апреля 1889 года он прибыл в Севастополь и в тот же день писал родным:
«Я приехал в Севастополь только сегодня…
Севастополь мне не особенно понравился. Ты, папа, наверное не узнал бы его: теперь он совершенно отстроился, но плох тем, что почти совершенно лишен зелени. Красоту его составляет, разумеется, море. Часа в три дня я нанял парусную лодку, ездил (конечно, не один, а с рыбаками) к Константиновской крепости, потом в открытое море. День сегодня был – прелестный; волны прозрачные, совершенно изумрудные. Даль видна верст на сорок. Вечером гулял на бульваре, слушал музыку, смотрел на закат солнца, – выбрал на самом берегу на возвышенности скамеечку и одиноко сидел, глядел в даль, до тех пор, пока совсем не стемнело. Потом воротился в свой номер и, вспомнив, что я теперь отдален от вас целою тысячею верст, загрустил немного.
До свидания, мои дорогие; завтра отправлюсь к Байдарским воротам, а потом в Ялту.
14 и 15 апреля.
Сегодня я отправился к Байдарским воротам. Ехать пришлось на перекладных (до Байдарских ворот две станции) по шоссе, в бричке. Бричка совершенно в таком же роде, как обыкновенные солдатские телеги, крашенные зеленою краскою; лошадей впрягается пара, в дышло. Ехать во всяком случае не очень-то удобно, да и дорога сначала, от Севастополя, неинтересная: голая, песчаная и каменистая. Однако, начиная от Балаклавы, идут уже горы и местность меняется; чем дальше – горы все неприступнее и выше, леса по ним гуще и живописнее, становится дико и глухо, изредка где-нибудь у подошвы горы белеет одинокая татарская хатка; самая большая деревенька – это Байдары, в Байдарской долине. Там уж настоящая красота. Долина вся кругом в горах, вся в садах; не знаю почему, только горы постоянно в какой-то голубой дымке, – словом, роскошь. Около самых Байдарских ворот – станция. Байдарскими воротами называется широкий проход между двумя самыми высокими горами – вот так: (тут в письме рисунок. – А. Б.). В этом проходе, как видно на рисунке, построены искусственные ворота. Я слез на станции и спокойно пошел к воротам. Но едва я вышел из ворот, как отскочил назад и замер от невольного ужаса: море поразило меня опять. Под самыми воротами – страшный обрыв (если спускаться по этому обрыву по извилистой дороге – до моря считается версты три), а под ним и впереди и направо и налево верст на пятьдесят вдаль – открытое море. Поглядишь вниз – холод по коже подирает; но все-таки красиво. Справа и слева ворот – уходят в небо скалы, шумят деревья; высоко, высоко кружатся орлы и горные коршуны. С моря плывет свежий, прохладный ветер; воздух резкий.
Ночевал я на станции и утром отправился обратно пешком (до Севастополя – сорок верст). Сначала шел прекрасно; в Байдарах есть трактир, зашел, ел яйца, пил крымское вино. На улицах – сидят на земле татары, пробуют лошадей и т. д. Около деревни встретил пастуха, загорелую круглую морду под огромной мохнатой шапкой. Сел, разговор начали:
– Сабанхайрос, – говорит пастух.
– Сиги-манан, – отвечаю я ему дружески.
Пастух осклабился; потом развернул какие-то вонючие шкуры, достал куски черного, как уголь, сухого хлеба – отмек куш а ешь? – спрашивает и подает мне. Я взял, спрятал и пошел дальше.
Полдень застал меня в горах, жара – дышать невозможно; кое-как добрался до станции, потом нанял обратного ямщика и за тридцать копеек доехал до Севастополя. Ямщик оказался славный малый, солдат, настоящий тип. Низенький, коренастый; ватный картуз набок, на левом виске ухарски взбиты волосы…
Скоро мое путешествие кончилось» [46]46
На родной земле. С. 274–276.
[Закрыть] .
Путешествие, о котором рассказывается в этом письме, отразилось в «Жизни Арсеньева» (кн. 4, гл. 15).
Лето Бунин провел в деревне у родных, бывал и в Орле, и у Бибиковых на Воргле.
Только осенью 1889 года он переехал в Орел, где начал работать в редакции «Орловского вестника».
Жил он некоторое время у издательницы газеты Надежды Алексеевны Семеновой на Зиновьевской улице, дом 2, где помещались редакция и типография [47]47
Дом этот не сохранился. На его месте построен многоэтажный жилой дом – ул. Гуртьева, дом 6.
[Закрыть] . Публичная библиотека «Орловского вестника», кабинет для чтения находились, как говорится в приложении к № 90 газеты от 9 июля 1888 года, на Волховской улице, дом 36 (бывший Красовского).
Надежда Алексеевна Семенова только номинально состояла редактором «Орловского вестника», фактически делами его занимался ее муж – Борис Петрович Шелихов, который не мог выступать владельцем и редактором газеты, так как был политически неблагонадежен и состоял под надзором полиции.
Семенова является прототипом Авиловой в «Жизни Арсеньева». Б. П. Шелихов – прототип героя рассказа Бунина «Гость», Адама Адамыча.
В «Орловском вестнике» Бунин печатал свои рассказы, стихи, литературно-критические статьи и заметки в постоянном разделе «Литература и печать». Он был нередко фактическим редактором газеты. Вспоминая это время, Бунин говорил Н. А. Пушешникову в 1911 году: «Восемнадцатилетним мальчиком я был уже фактическим редактором „Орловского вестника“, где я писал передовицы о постановлениях Святейшего Синода, о вдовьих домах и быках-производителях, а мне надо было учиться и учиться по целым дням!» [48]48
Дневник Н. А. Пушешникова / В большой семье. С. 241.
[Закрыть]
О своей работе в газете Бунин писал Юлию Алексеевичу 27 июля 1890 года:
«Милый и дорогой Юринька! Я до сих пор еще в Орле. Занимаюсь в редакции (я, – знаешь ведь, – по-мальчишески люблю эту обстановку), хожу в летний сад и даже… как ты думаешь, на что решился? – Драму пишу!.. Попытка не пытка… Ты сам часто это говоришь. Может, выйдет и жалкая штука, – да если мне хочется писать?.. Кончу, должно быть, в середине августа и пришлю тебе, если ты уж будешь настолько груб, что сам не вырвешься в Озерки. Ты писал в прошлом письме, что желал бы видеть все мои фельетоны в „Орловском вестнике“. Думаю, что все тебе будет неинтересно. Так, например, в конце июня было три моих фельетона, – перевод еврейской повести „Кляча“ (то есть переводил, разумеется, не я, а… резчик печатей, а я переписал его перевод своими словами). Предисловие к этой „Кляче“, впрочем, посылаю… Или, например, тоже недавно был мой фельетон „Театр графа Каменского в Орле“ – опять-таки статья, составленная на основании каких-то мемуаров Шестакова в „Деле“ за 73 год. Главным же образом строчу „Литературу и печать“, – заметки г… и маленькие, а за месяц все-таки набирается денег до 15, а иногда с фельетонами 20 рублей. Две копейки за строку. Впрочем, за последнее время стал писать меньше: надоело, опошлишься. Да и ты вряд ли рад, как ты пишешь, что я строчу все это. Я, брат, помню твой совет не поддаваться „писательскому зуду“…» [49]49
РГАЛИ, ф. 1292, on. 1, ед. хр. 18, л. 32–32 об.
[Закрыть]
Писал Бунин в это время и рассказы. Несколько позже, по-видимому, в январе 1891 года, он обратился к Чехову с просьбой прочитать несколько его рассказов и высказать о них свое мнение. Он писал Чехову:
«…Вы самый любимый мной из современных писателей, и так как я слыхал от некоторых моих знакомых (харьковских), знающих вас, что вы простой и хороший человек, – то „выбор“ мой „пал“ на вас. К вам я решился обратиться с следующей просьбой: если у вас есть свободное время для того, чтобы хоть раз обратить внимание на произведения такого господина, как я, – обратите, пожалуйста. Ответьте мне, ради Бога, могу ли когда-нибудь прислать вам дваили три моих (печатных) рассказа и прочтете ли вы их когда-нибудь от нечего делать, чтобы сообщить мне несколько ваших заключений» [50]50
Новый мир. 1956. № 10. С. 199. – Ответ Чехова Бунину см.: Чехов А. П. Полн. собр. соч.: Письма. Т. 4. М.: Наука, 1976. С. 171–172.
[Закрыть] .
У газеты «Орловский вестник» было четыре цензора, в том числе – вице-губернатор, навязывавший ей свои личные взгляды и вкусы. По воспоминаниям журналиста и активного участника народнического движения И. П. Белоконского, сотрудничавшего в ней в те годы, когда входил в ее редакцию Бунин, каждое утро, приступая к делу, наводили справки: «Кто сегодня цензор?» [51]51
Белоконский И. П. В годы бесправия. М., 1930. С. 39.
[Закрыть] Материал для газеты, запрещенный одним цензором, давали другому, пользуясь тем, что цензоры ссорились между собою.
В редакции и в Литературно-художественном кружке Бунин встречался с видными деятелями народничества и с поднадзорными. Некоторые из них не один год провели в тюрьме и в ссылке. В их числе, кроме Белоконского, были М. А. Натансон, служащий Орловско-Грязской железной дороги; А. В. Пешехонов, статистик орловского земства, впоследствии – видный публицист; активный член партии «Народное право» И. Н. Львов, кандидат математических наук, недолгое время заведовавший статистическим бюро. Несомненно, что общение с такими людьми, как Пешехонов или Львов, не могло не сказаться на пробуждении общественных интересов Бунина.
В 1890 году Бунин путешествовал по Днепру, больше всего ему хотелось побывать на могиле Т. Г. Шевченко вблизи города Канева. Шевченко Бунин называл «гениальным поэтом», с восхищением писал о его песнях и думах, «полных самой простой, высокой поэзии и красоты»; некоторые из них он перевел на русский язык. Имя Шевченко, по его мнению, «навсегда останется украшением русской литературы» [52]52
Всходы. 1898. № 21.
[Закрыть].
В. Н. Муромцева-Бунина пишет: «…По Днепру плыл на барже с дровами, устроившись за гроши. Он говорил мне, что это первое странствие по Малороссии было для него самым ярким, вот тогда-то он окончательно влюбился в нее, в ее дивчат в живописных расшитых костюмах, здоровых и недоступных, в парубков, в кобзарей, в белоснежные хаты, утонувшие в зелени садов, и восхищался, как всю эту несказанную красоту своей родины воплотил в своей поэзии простой крестьянин Тарас Шевченко!.. Он признавался, что ни одна могила великих людей его так не трогала, как могила Шевченко…» [53]53
Жизнь Бунина. С. 109–110.
[Закрыть]
В редакции «Орловского вестника» некоторое время работала корректором В. В. Пащенко. Бунин писал о Варваре Владимировне 28 августа 1890 года Юлию Алексеевичу:
«Я познакомился с нею года полтора тому назад (кажется, в июне прошлого года), в редакции „Орловского вестника“. Вышла к чаю утром девица высокая, с очень красивыми чертами лица, в пенсне. Я даже сначала покосился на нее: от пенсне она мне показалась как будто гордою и фатоватою. Начал даже „придираться“. Она кое-что мне „отпела“ довольно здорово. Потом я придираться перестал. Она мне показалась довольно умною и развитою. (Она кончила курс в Елецкой гимназии.) Потом мы встретились в ноябре (как я к тебе ехал). Тут я прожил в редакции неделю и уже подружился с нею, даже откровенничал, то есть немного изливал разные мои чувства. Она сидела в своей комнате с отворенною дверью, а я, по обыкновению, на перилах лестницы, около двери. (На втором этаже.) Не помню, говорил ли я тебе все это. Если и не говорил, то только потому, что не придавал этому никакого значения, и ради Христа, не думай, что хоть каплю выдумываю: ну из-за чего мне?
Потом мы встретились в самом начале мая у Бибиковых (в их имении в селе Воргол. – А. Б.) очень радостно, друзьями. Проговорили часов пять, без перерыву, гуляя по садочку. Сперва она играла на рояле в беседке все из Чайковского, потом бродили по дорожкам. Говорили о многом; она, честное слово, здорово понимает в стихах, в музыке. И не думай, пожалуйста, что был какой-нибудь жалкий шаблонный разговор. Уходя и ложась спать, я думал: „Вот милая, чуткая девица“. Но кроме хорошего, доброго и, так сказать, чувства удовлетворения потребности поговорить с кем-нибудь, ничего не было…
Потом мы вместе поехали в Орел, – через несколько дней – слушать Росси. Опять пробыли в Орле вместе с неделю. Иногда, среди какого-нибудь душевного разговора, я позволял себе целовать ее руку – до того мне она нравилась. Но чувства ровно никакого не было. В это время я как-то особенно недоверчиво стал относиться к влюблению. „Все, мол… пойдут неприятности и т. д.“.
Можешь поверить мне, что за это время я часто думал и оценивал ее, и, разумеется, беспристрастно. Но симпатичных качеств за нею, несмотря на мое недоверие, все-таки было больше, чем мелких недостатков. Не знаю, впрочем, может быть, ошибаюсь.
С июня я начал часто бывать у них в доме. С конца июля я вдруг почувствовал, что мне смертельно жалко и грустно, например, уезжать от них. Все больше и больше она стала казаться мне милою и хорошею; я это начал уже чувствовать, а не умом только понимать. Но не называл это началом влюбления и, помнишь, пиша тебе из Орла о ней, говорил правду. Сильное впечатление (в смысле красоты и т. п.) произвела она на меня накануне моего отъезда, со сцены: она играла в „Перекати-поле“ (Гнедича) любительницей, играла вполне недурно, главное, – очень естественно [54]54
Она готовится в «настоящие» актрисы. Мать у нее тоже была актрисой, а отец прежде держал оперу в Харькове. Прожился и стал уже специально заниматься докторством. (Примеч. И. А. Бунина.)
[Закрыть]. Ночью, вспомнив, что я завтра уезжаю, я чуть не заплакал. Утром я написал ей, напрягая всю свою искренность, стихотворение.
Написал и сейчас же злобно зашагал вниз. Простились мы очень холодно, по крайней мере и она и я с серьезным видом. Это было в самом конце июля.
В начале августа я опять был у них. Когда я начал бормотать, что, мол, не вздумайте еще посмеяться над стихами, она сказала: „Если вы меня считаете способной на это, зачем писали? И зачем подозреваете, когда знаете, как я отношусь к вам. Вы мне всегда казались милым и хорошим, как никто“. Уехал я опять с грустно-поэтичным чувством. Дома я долго размышлял над этим. Чувство не проходило. И хорошее это было чувство. Я еще никогда так разумно и благородно не любил. Все мое чувство состоит из поэзии… Милый Юринька, ты не поверишь, каким перерожденным я чувствовал и чувствую себя!..
Восьмого августа я опять приехал к ним в Елец и вместе с ее братом и с нею поехал к Анне Николаевне Бибиковой [55]55
Вот тоже милая и умная девушка! (Примеч. И. А. Бунина.)
[Закрыть]в имение их верст за десять от Ельца на Воргле. У Бибиковой есть еще брат Арсений (лет 18), приехала еще некая Ильинская, барышня, занимавшаяся прежде в „Орловском вестнике“. Стариков – только один Бибиков, но он к нам почти не показывался. Было очень весело и хорошо. Мы провели там трое суток. И вот 12-го ночью мы все сидели на балконе. Ночь была темная, теплая. Мы встали и пошли гулять с Пащенко по темной акациевой аллее. Заговорили. Между прочим, держа ее под руку, я тихонько поцеловал ее руку.
– Да вы уж серьезно не влюблены ли? – спросила она.
– Да что об этом толковать, – сказал я, – впрочем, если на откровенность, то есть, кажется, да. – Помолчали.
– А знаете, – говорит, – я тоже, кажется… могу полюбить вас.
У меня сердце дрогнуло.
– Почему думаете?
– Потому что иногда… я вас ужасно люблю… и не так, как друга; только я еще сама не знаю. Словно весы колебаются. Например, я начинаю ревновать вас… А вы – серьезно это порешили, продумали?
Я не помню, что ответил. У меня сердце замерло. А она вдруг порывисто обняла меня и… уж обычное… я даже не сразу опомнился! Господи! что это за ночь была!
– Я тебя страшно люблю сейчас, – говорила она, – страшно… Но я еще не уверена. Ты правду говоришь, что часто на то, что говоришь вечером, как-то иначе смотришь утром. Но сейчас… Может быть, ввиду этого мне не следовало так поступать, но все равно… Зачем скрываться?.. Ведь сейчас, когда я тебе говорю про свою любовь, когда целую тебя, я делаю все это страшно искренне…
На другой день она действительно попросила меня „забыть эту ночь“. Вечером у нас произошел разговор. Я просил ее объяснить мне, почему у нее такие противоречия. Говорит, что сама не знает; что сама не рада. Расплакалась даже. Я ушел, как бешеный. На заре она опять пришла на балкон (все сидели в доме, а я один на нем), опять обняла, опять начала целовать и говорить, что она страшно бы желала, чтобы у нее было всегда ровное чувство ко мне.
Кажется, 14-го мы уехали с Воргла. Я верхом провожал ее до Ельца. На прощанье она попросила меня возвратить ее карточку.
– Хорошо, – сказал я и заскакал, как бешеный. Я приехал в орловскую гостиницу совсем не помня себя. Нервы, что ли, только я рыдал в номере, как собака, и настрочил ей предикое письмо: я, ей-Богу, почти не помню его. Помню только, что умолял хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть. Письмо сейчас же отослал и прилег на диван. Закрою глаза – слышу громкие голоса, шорох платья около меня… Даже вскочу… Голова горит, мысли путаются, руки холодные – просто смерть. Вдруг стук – письмо! Впоследствии я от ее брата узнал, что она плакала и не знала, что делать. Наконец, настрочила мне: „Да пойми же, что весы не остановились, ведь я же тебе сказала. Я не хочу, я пока, видимо, не люблю тебя так, как тебе бы хотелось, но, может быть, со временем я и полюблю тебя. Я не говорю, что это невозможно, но у меня нет желания солгать тебе. Для этого я тебя слишком уважаю. Поверь и не сумасшествуй. Этим сделаешь только хуже. Со временем, может быть, и я сумею оценить тебя вполне. Надейся. Пока же я тебя очень люблю, но не так, как тебе нужно и как бы я хотела. Будь покойнее“.
До сих пор еще не определилось ничего…» [56]56
На родной земле. С. 281–285.
[Закрыть]
Пащенко была одних лет с Буниным, родилась она в 1870 году [57]57
Подтверждением этой даты может служить письмо матери Варвары Владимировны – Варвары Петровны Пащенко. 11 января 1894 года она писала: «Тебе минуло 24 года» (РГАЛИ, ф. 2321, on. 1, ед. хр. 51, л. 20).
[Закрыть] . В 1888 году Пащенко закончила гимназию. В ее «Аттестате» сказано, что «ученица 7 класса Елецкой женской гимназии Варвара Владимировна Пащенко, как видно из документов, дочь врача, православного вероисповедания, имеющая от роду 17 лет, поступила, по свидетельству Царицынской прогимназии, в 3-й класс Елецкой женской гимназии 1882 года октября 5 дня…» [58]58
Государственный архив Орловской области, ф. 531, арх. № 51, л. 98.
[Закрыть] .
По окончании седьмого класса Пащенко поступила в восьмой – дополнительный класс «для специального изучения русского языка», как она писала в заявлении начальнице Елецкой женской гимназии 26 августа 1887 года [59]59
Там же. Арх. № 55, л. 26.
[Закрыть] . В гимназические годы Варя училась музыке. Она мечтала о консерватории и о карьере драматической актрисы.
Бунин писал ей 9 апреля 1891 года:
«Драгоценная моя, деточка моя, голубеночек! Вся душа переполнена безграничною нежностью к тебе, весь живу тобою. Варенька! как томишься в такие минуты! Можно разве написать? Нет, я хочу сейчас стать перед тобою на колени, чтобы ты сама видела все, – чтобы даже в глазах светилась вся моя нежность и преданность тебе… Неужели тебе покажутся эти слова скучным повторением? Ради Христа, люби меня, я хочу, чтобы в тебе даже от моей заочной ласки проснулось сердце. Господи! ну да не могу я сказать всего. Право, кажется, что много хорошего есть у меня в сердце, и все твое, – все оживляется только от тебя. О, Варюшечка, не хвастовство это! К чему сейчас скверное мелкое самолюбие?..
Вот, например, за последнее время я ужасно чувствую себя „поэтом“. Без шуток, даже удивляюсь. Все – и веселое и грустное – отдается у меня в душе музыкой каких-то неопределенных хороших стихов, чувствую какую-то творческую силу создать что-то настоящее. Ты, конечно, не знаешь, не испытывала такое состояние внутренней музыкальности слов и потому, может быть, скажешь, что я чепуху несу. Ей-Богу, нет. Ведь я же все-таки родился с частичкой этого. О, деточка, если бы ты знала все эти мечты о будущем, о славе, о счастии творчества. Ты должна знать это: все, что есть у меня в сердце, ты должна знать, дорогой мой друг. Нет, ей-Богу, буду, должно быть, человеком. Только кажется мне, что для этого надо не „место“, а сохранять, как весталке, чистоту и силу души. А ты называешь это мальчишеством. Голубчик, ты забываешь, что я ведь готовил себя с малолетства для другой, более идеалистической жизни» [60]60
Литературный Смоленск. С. 293.
[Закрыть] .
В то время Бунин сильно нуждался. 29 мая 1891 года он писал Юлию Алексеевичу:
«Если бы ты знал, как мне тяжко!.. Я больше всего думаю сейчас о деньгах. У меня нет ни копейки, заработать, написать что-нибудь – не могу, не хочу… Штаны у меня старые, штиблеты истрепаны. Ты скажешь – пустяки. Да я считал бы это пустяками прежде, но теперь это мне доказывает, до чего я вообще беден, как дьявол, до чего мне придется гнуться, поневолерасстраивать все свои лучшие думы, ощущения заботами (например, сегодня я съел бутылку молока и супу даже без „мягкого“ хлеба и целый день не курил, – не на что).
И этакая дура хочет жениться, скажешь ты. Да, хочу! Сознаюмногие скверности, препятствующие этому, и потому вдвойне – беда!.. Кстати о ней: я ее люблю (знаю это потому, что чувствовал не раз ее другом своим, видел нежною со мною, готовой на все для меня); это раз; во-вторых, если она и не вполне со мной единомышленник, то все-таки – девушка, многое понимающая… Ну, да, впрочем, куда мне к черту делать сейчас характеристики!..
Я тебя, кроме твоих советов, которые, Богом клянусь, ценю глубоко, дорогой мой, милый Юринька, хотел просить еще места в Полтаве, рублей на сорок, на тридцать пять, да еще буду кое-что зарабатывать литературой – проживем с нею; а главное, с тобою, в одном городе!
Пишу несвязно, по-мальчишески – понимаю. Лучше не могу. Прощай и не называй меня дураком: мне тяжко, как собаке, – смерть моя!
Может быть, приеду к тебе, когда – не знаю.
Читаю Шпильгагена „Загадочные натуры“» [61]61
Музей Тургенева. № 2775 оф.
[Закрыть] .
Нередко он обращался к Юлию Алексеевичу с просьбой выслать пять – десять рублей или хоть два рубля немедленно. 15 августа 1891 года он писал брату: «Нужда положительно приперла меня к стене, убивает все надежды и думы своею неумолимою безвыходностью… Поверь, Юричка, не раз уже я доходил из-за денег чуть не до петли, – но такого положения не было!» [62]62
Литературный Смоленск. С. 278.
[Закрыть]
В мае – октябре 1891 года он писал тому же адресату:
«Скажи, пожалуйста – неужели ты думал, что я на самом деле такая скотина, что не понимаю, насколько страшно я запутался? А я, брат, запутался. Прежде всего я понял, что мое образование кончено. Теперь я уже никуда не приготовлюсь и в ноябре буду солдатом. Сознаю, что это гадость, слабость – но ведь я сам – эта слабость – и, следовательно, я мучился и мучаюсь вдвойне. Вдумайся. Затем кое-что помельче: где мне жить? Дома? Бедность, грязь, холод, страшное одиночество– раз. Глядеть в глаза семье, перед которой я глубоко виноват, – тяжело, страшно тяжело – два… Следовательно, как я поеду туда? Да я и так там не был с декабря. В редакции – работа проклятая, сволочи они оказались при близком сожительстве – страшные. Я сам думал, что не буду работать, буду лениться иногда. Вышло иначе: я работал, как никогда в жизни… Ты удивишься, не поверишь, – я и сам не верил. Но поборол себя. И в награду за это придирки, кричат как на сапожника, устраивают скандалы из того даже, если я пойду вечером в гости… Да что – не расскажешь. Я говорил Лизе.
Затем – перед тобой свинство, затем эта любовная история. Вдумывался, образумливал себя, говорил себе, что мне, уж видно, не до любовных историй – нет, не могу забить себя. А разве я могу жениться? Мне даже приходится не видать ее черт знает по скольку.
В конце января я был в Ельце. Там, желая проехать домой и не смея, не имея даже возможности вследствие безденежья, я дошел черт знает до чего. Когда я поехал в Орел, я был совсем больной; я плакал навзрыд в вагоне и наконец около самых Казаков выскочил из вагона, с платформы. Убился не особенно и был приведен стрелочником в вокзал. Тут расспросы жандарма, скотина начальник станции. До вечера один-одинешенек я проревел в дамской комнате. Даже соображенье совсем ослабло. Вечером меня препроводили в Елец. Там я пролежал у Пащенко дня четыре; желчь разлилась ужасная. Воротился в Орел – скандал, ежедневные упреки в том, что я целую неделю был в отсутствии. Я опять разболелся. И надо было через силу работать. Плохо, смутно прошел февраль. В конце февраля мы, то есть я, Варя и ее мать, поехали в Елец. В вагоне ночью у меня болели зубы. Я лег, и Варя стала укрывать меня пледом и целовать меня, ласкать. В это время подошла ее мать! Мы, разумеется, не стали отрицать. Разумеется, на другой день вышел скандал… Главным образом она возмутилась, что мы не сказали ей всего сперва, сначала… Но это все ты, пожалуй, сочтешь пустяками… Денег у меня теперь нету. Рублей 40 будет только к Святой. Хорошо все? Комментировать подробнее все сказанное – не могу даже. Прощай пока. Я теперь, брат, чувствую себя настолько несчастным, настолько погибшим, что не могу ныть: все это слишком серьезно. Только скажу одно: я страдал за два последних месяца так, как, может быть, не буду во всю жизнь. Хочешь поверить – верь, хочешь пожалеть хоть немного – пожалей, брат. Ну да будет…
С редакцией разошелся, когда уже было написано это письмо… Вышла громадная ссора из-за моих заметок о „Московских ведомостях“. Они страшно боятся цензуры. Борис Петрович (Шелихов. – А. Б.) в конце концов сказал, что он даст мне в „рыло“. Он бешеный, прямо-таки больной, но я не мог снесть – уехал. Еду домой!» [63]63
Весна пришла. С. 219–220. Заметки Бунина (без подписи) «Новые течения» о газете «Московские ведомости» напечатаны в «Орловском вестнике» (1891. № 139. 29 мая).
[Закрыть]
О своем душевном состоянии Бунин писал Юлию Алексеевичу из Орла 10 августа 1891 года:
«Я сейчас в Орле, милый братка, вместе с Варварой Владимировной. Она приехала узнать окончательно, получит ли она место в Управлении Орловско-Витебской дороги. Кажется, я уже писал тебе, что ей предлагает Надежда Алексеевна еще и другое место – корректора в „Орловском вестнике“, но последнее представляет вот какое затруднение: зная, что служу в редакции, ее не будут пускать родители служить со мной в одном доме… Впрочем, если в Витебском Управлении дело не выгорит, она все-таки будет корректировать, для чего, конечно, ей придется совсем перессориться дома. Но оба мы будем служить только тогда, когда уедет Борис Петрович, ибо при нем служить нельзя, нельзя будет с ним не перессориться вследствие его нервности. Уедет он, должно быть, совсем числа 20-го. Этот отъезд решился тяжело: позавчера он до того разволновался, что, когда пошел спать, хватился об пол в обмороке. Жалко его ужасно, но дело уже решено.
