Текст книги "Капитан Арена"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Речь сейчас идет не о танце, – сказал капитан, обращаясь к Пьетро. – Его сиятельство хочет вспомнить, что ты там рассказывал о Баузо.

– A-а! Да-да, – откликнулся Пьетро, – по поводу Паскуале Бруно, верно? Славный был разбойник. Я хорошо его помню. Я видел его, когда был не старше сынишки капитана. Когда у него были опасения, что ему не удастся спокойно поспать у себя дома, он приходил просить у моего отца гостеприимства на ночь. Он прекрасно знал, что рыбаки не выдадут его. И вот в ту минуту, когда мы собирались на рыбную ловлю, он на глазах у нас спускался с гор и подавал нам знак; мы дожидались его, он ложился на дно лодки, держа карабин рядом с собой и пистолеты у себя на поясе, и спал так же спокойно, как король в своем замке, а ведь голова его стоила восемь тысяч пиастров.

– Враль! – между двумя затяжками произнес Жаден, с высоты своего положения обрушив на Пьетро это тяжелое обвинение.

– Да как это?! Что сказал ваш друг? Что это неправда? Спросите тогда у капитана Арены.

– Это правда, – промолвил капитан.

– А не могли бы вы рассказать нам его историю?

– О! История его очень длинная.

– Тем лучше, – ответил я.

– Дело в том, что я не очень хорошо ее знаю, – сказал Пьетро, почесав за ухом. – И потом, мне ведь заранее известно: все, что я вам скажу, будет когда-нибудь напечатано в книгах. Так что, понимаете, мне не хотелось бы рассказывать вам враки. Эй, Нунцио! Нунцио!

На зов Пьетро мы повернулись в ту сторону, где, как нам было известно, должен был находиться тот, кого он звал, и в самом деле увидели голову рулевого, появившуюся по другую сторону каюты.

– Нунцио, – обратился я к нему, – вы все знаете, а известна ли вам история Паскуале Бруно?

– Ну, что касается того, чтобы знать все, – ответил кормчий серьезным тоном, которому он никогда не изменял, – то лишь один Господь Бог, не чванясь, может похвалиться тем, что ему ведомо все и всегда. А если речь вести о Паскуале Бруно, то мне немногое известно, ну разве лишь то, что родился он в Кальварузо, а умер в Палермо.

– В таком случае, кормчий, я знаю о нем больше вас, – заметил Пьетро.

– Вполне возможно, – ответил Нунцио, неторопливо исчезая за каютой.

– Так есть ли возможность, – продолжал настаивать я, – раздобыть точные сведения об этом человеке? Известны ли вам какие-нибудь подробности, капитан?

– Ей-Богу, нет! Все, что я знаю, так это тр, что он был заколдован.

– Как это заколдован?

– Да, да. На какое-то время он заключил договор с дьяволом, поэтому ни пули, ни кинжалы не могли убить его.

– Ну и шутник этот капитан! – произнес Жаден, сплюнув в море.

– Как, – отвечал я на это утверждение с той же серьезностью, с какой оно было произнесено, – вы полагаете, что можно заключить такой договор?

– Лично я никогда этого не делал, – ответил капитан, – а вот Пьетро как-то раз заключил.

– Как, Пьетро?! Вы продали свою душу?

– Ну, конечно, нет! Дьяволу-то этого очень хотелось, – произнес Пьетро, – но сын моей матери такой же хитрец, как и он. Представьте себе, в восемнадцать лет я был очень даже честолюбив. Мне хотелось ловить рыбы больше, чем ловили мои товарищи: до того как стать матросом, я ведь был рыбаком. Так вот, я пошел к одной старой колдунье, ведьме из Таормины, и она сказала мне, что я должен всего-навсего отдавать ей половину всего своего улова, а она каждый вечер будет готовить мне наживку. Сказано – сделано. Так продолжалось целый год. И знаете, за этот год я наловил рыбы четыре таких судна, как это, полнехоньких. А в конце года я ей говорю: «Ладно, давай дальше, мать». – «Хорошо, – отвечает мне она. – Но теперь я хочу обогатить тебя. В прошлом году ты ловил всего лишь рыбу, а в этом будешь ловить кораллы». – «Нет, мать, – говорю я ей. – У меня был один товарищ, которого морская собака перекусила пополам, а я к этому не стремлюсь». – «Ладно! – сказала старуха. – Ты подпишешь мне бумагу, а я дам тебе мазь, которой ты натрешься, и морские собаки будут тебе не страшны». – «Хорошо, хорошо, – ответил я ей, – знаю я ваше снадобье, довольно, оставим это». Я подхватил свою шапку, побежал к священнику и попросил его отслужить мессу – этим дело и кончилось. На следующий день и через день я снова взялся за рыбную ловлю: прости-про-щай, ни одной рыбешки. Вот тогда, увидев, что дело не клеится, я и стал моряком. В моряках я уже пятнадцать лет. И, как видите, это пошло мне на пользу, раз я имею честь быть на службе у вашей милости.

– Гнусный льстец! – заметил Жаден, дружески толкнув его ногой в спину.

– Ну что ж, капитан! Давайте вернемся к Паскуале Бруно. Похоже, что он был менее щепетилен, чем Пьетро.

– Да, – серьезным тоном ответил капитан. – И вот вам доказательство: когда его повесили в Палермо, дьявол, покидая его тело, испустил такой громкий вопль, что мой отец, который в качестве командира городского ополчения присутствовал на казни, бросился бежать во главе своей роты, и в суматохе у него украли его патронную сумку и серебряные пряжки с башмаков. Уж это, поверьте, я могу вам засвидетельствовать, ибо он сто раз мне эту историю рассказывал.

– Послушайте, – сказал Пьетро, который во время тирады капитана, казалось, был погружен в глубокие размышления, – хотите самых точных сведений?

– Ну разумеется, ведь я целый час этого добиваюсь.

– Так вот, подождите! Нунцио, когда мы будем в Мессине?

– Этим вечером, через два часа после «Аве Мария».

– Стало быть, около девяти часов. Так вот! Значит, сегодня вечером мы будем в Мессине в девять часов. Это святая истина, раз старик так сказал. Этой ночью вам не придется спать на берегу, ведь будет слишком поздно и капитан не сумеет зарегистрировать карантинный патент, но завтра, с рассветом, вы сможете сойти на берег, взять наемный экипаж, и, так как от Мессины до Баузо всего-то восемь льё, вы там будете через три часа.

– Черт возьми! – прервал я его. – Вам пришла прекрасная мысль, но, думается, у меня есть еще лучше.

– Какая же?

– Мы не поплывем в Мессину, а пойдем сразу же к мысу Бьянко. Расстояние примерно такое же, да и ветер попутный. Эй! Что с вами?

Этот вопрос был обусловлен впечатлением, какое мое предложение произвело на экипаж. Пьетро и его товарищи, минуту назад такие веселые, с ужасом переглядывались. Филиппо скрылся в твиндеке, будто дьявол потащил его за ноги; капитан побледнел как смерть.

– Мы поплывем к мысу Бьянко, если ваше превосходительство того требует, – произнес он изменившимся голосом. – Мы здесь, чтобы повиноваться вашим приказаниям. Но если вам все равно, то, вместо того чтобы идти к мысу Бьянко, мы, как было условлено заранее, поплыли бы лучше в Мессину и были бы за это до крайности вам признательны. Не так ли, друзья?

Все матросы кивнули в знак согласия.

– Могу я хотя бы узнать причину вашего нежелания?

– Пьетро расскажет вам: он был там.

– Ну что ж, ребята, плывем в Мессину.

Капитан взял мою руку и поцеловал ее. Пьетро вздохнул с облегчением, словно с его груди сняли Стромболи, да и остальной экипаж, казалось, повеселел, как будто каждому из них я выдал вознаграждение в десять пиастров. Все тотчас разошлись, каждый вернулся на свой пост, за исключением Пьетро, который уселся на бочку.

– В таком случае, – заявил Жаден, спрыгивая с бортового ограждения, – я не вижу больше причины не жарить картошку.

И так как ему не особенно было понятно сицилийское наречие, он спустился в кухню, а я тем временем, чтобы не пропустить ни единого слова из ожидавшего меня интересного рассказа, расположился поближе к Пьетро.

– Так вот, – начал Пьетро, – тому уже одиннадцать лет, дело было в тысяча восемьсот двадцать четвертом году. Капитан Арена, не этот, а его дядя, только что женился. Это был красивый парень двадцати двух лет, он владел собственным суденышком и вел на нем торговлю по берегам. Женился он на девушке из деревни Делла Паче; вы хорошо знаете этот край между Мессиной и Фаро, откуда почти все мы родом. Мы как сумасшедшие праздновали свадьбу целых три дня, а на четвертый, это было в воскресенье, отправились на озеро Пантано. То был день шествия святого Николая, шествия, на котором вы присутствовали в этом году, а это день большого праздника. В это время выносят, как вы знаете, раку с мощами, устраивают фейерверки, стреляют из ружей, танцуют. Антонио подал руку своей жене и вдруг почувствовал, что его толкают локтем и произносят его имя. Он оборачивается и видит женщину в черной тафтовой накидке – такие, как вы могли видеть, носят сицилийки, но только когда они просто выходят на улицу, а не идут на праздник. Антонио думает, что ошибся, и продолжает свой путь. Ладно. Через несколько минут повторяется то же самое: его толкают и называют по имени. На этот раз он уверен, что не ошибся, но так как рядом с ним была его жена, все еще не подает вида. Наконец все повторяется в третий раз. О! Тут уж он теряет терпение. «Послушай, Пьетро, – говорит он мне, – побудь с моей женой, я вижу там кое-кого, с кем мне надо поговорить». Я не заставляю просить себя дважды, а беру под руку новобрачную и раздуваюсь от гордости, будто павлин, оттого что прогуливаю жену моего капитана. Ну а он уже исчез.

Вот так, шагая, мы доходим до деревенского музыканта, игравшего на гитаре тарантеллу. Когда я слышу эту чертову мелодию, знаете, я не могу удержаться, меня так и тянет прыгать. Я предлагаю жене капитана немного потанцевать: мы встаем напротив друг друга, и началось. Через несколько минут возле нас образовался круг. И вдруг среди тех, кто на нас смотрит, я вижу капитана Антонио, но до того бледного, до того бледного, что, честное слово, мне подумалось, будто это его тень. Я сразу теряю ритм и со всего размаха каблуками наступаю на ноги кормчему. «Ах! – говорю я ему. – Прошу прощения, Нунцио, у меня ногу свело. Потанцуйте немного вместо меня». Наш кормчий – сама любезность, сами видите, и боли не боится, а уж терпелив – как вол. Так что он начинает танцевать на одной ноге, другую-то я ему отдавил. А я тем временем подаю знак капитану; он подходит ко мне.

«Ну что? – спрашиваю я его. – Что случилось?»

«Я видел ее».

«Кого?»

«Джулию».

«Красавицу-колдунью?»

«Да».

«И что она вам наговорила?»

«Ничего, одни глупости».

«Она все еще любит вас?»

«Не знаю, напрасно я за ней пошел. А где моя жена?»

«Разве не видите? Она танцует тарантеллу с Нунцио».

«Ах, да! Верно. Думаешь, правда то, что о ней рассказывают?»

«О вашей жене?»

«Нет, о Джулии. Думаешь, она колдунья?»

«Черт! Поговаривают, что в Пальми они все ведьмы».

Капитан провел рукой по лбу. По лицу у него градом катился пот. В эту минуту тарантелла закончилась. Жена подошла и снова взяла его под руку. Антонио предложил ей вернуться домой. Лучшего ей и не надо было: новобрачная, сами понимаете, уединение ей не в тягость. Капитан подал мне знак: мол, ни слова! Я тоже ответил знаком, который означал: «Само собой». И мы разошлись в разные стороны, как будто вовсе не были знакомы.

– А что это была за Джулия? – прервал я Пьетро.

– А! Да будет вам известно, что за год до этого, на празднике в Пальми, куда капитан Антонио Арена, все тот же дядя нашего…

– Я понял.

– … пошел вопреки нам, он вступился за девушку, которую оскорблял калабрийский матрос: началось со слов, а кончилось ударом ножа, который достался капитану, и скверный был удар: три дюйма железа. К счастью, он пришелся в правый бок, а попади он в левый, то пронзило бы сердце, fiy, капитана отнесли к какой-то старухе и позвали врача, хорошего врача. Хо-хо! Живи он в большом городе, то наверняка разбогател бы, но в Пальми не так много больных, поэтому ему приходится заниматься всем понемногу. Он подковывает лошадей, приторговывает вином, он…

– Я все прекрасно понял.

– Так вот, он пришел, осмотрел капитана, сунул палец в рану и заявил: – «Сделать ничего нельзя. Даже если бы все врачи от Катандзаро до Козенцы собрались здесь, они ничего не смогли бы поделать – это обреченный человек; поверните его лицом к стене, и пускай спокойно умирает». Это люди, которые были там, повторили потом его слова капитану. Сам-то он ничего не слыхал, был без сознания, и все-таки мучился, как прбкля-тый. Сказано – сделано. У его кровати зажгли свечу, и старуха принялась читать в углу молитву: думали, что он умер.

И вдруг с наступлением полночи капитан, все еще не открывая глаз, чувствует, что ему вроде получше становится. Словом, он дышал! Ему казалось – он мне двадцать раз рассказывал об этом, бедный капитан! – ему казалось, что с груди его сняли кафедральный собор Мессины. Ему становилось все лучше и лучше, пока он не открыл глаза и не решил, что у него начался бред. Старуха, бормоча свои молитвы, заснула в углу, и при свете горевшей свечи он увидел склонившуюся над ним девушку: губами она приникла к его груди и высасывала его рану. Поскольку окно было открыто и капитан видел прекрасное звездное небо, ему подумалось, что это ангел спустился сверху. Он не стал ничего говорить и не мешал ей, опасаясь, что если заговорит, то девушка исчезнет. Через минуту она оторвала губы от его раны, достала из маленькой ступки горсть толченых трав и выдавила их сок на рану, затем свернула свой носовой платок вчетверо и наложила на рану вместо повязки; наконец, видя, что он не шевелится, она приблизила свое лицо к его лицу, словно желая проверить, дышит ли он. Только тогда капитан узнал в ней девушку, из-за которой он подрался; он хотел заговорить, но она закрыла ему рот рукой и, приложив палец к своим губам, дала ему понять, что он должен молчать, затем бесшумно отошла, словно скользила, а не ступала по земле, открыла дверь и исчезла. О! Капитан сказал мне – а вруном он не был, – что в голову ему пришло, будто все это он видит во сне, и, положив руку на рану, чтобы проверить, настоящая ли она, он нащупал мокрый платок; тут ему почудилось, что, прижимая его к груди, он чувствует облегчение, и, похоже, то была правда, так как он заснул и спал таким спокойным сном, что на другой день проснулся в том же положении и с рукой, лежавшей на том же месте.

Едва он открыл глаза, как вошел врач.

«Ну что, мать, – спросил он, – наш больной умер?»

«Ей-Богу не знаю! – отвечала старуха. – Знаю только, что он не мучился».

Капитан шевельнулся на кровати.

«А! Да он шевелится, – заметил врач. – Ну что ж, ручаюсь, парень-то живуч! – С этими словами он подошел к постели; раненый повернулся к нему. – Черт возьми, – произнес врач, – да вы, я вижу, молодцом?»

«Да, доктор, – отвечал капитан, – я чувствую себя неплохо, и если бы не ноги, уж не знаю, что с ними сделалось, то я мог бы встать».

«О! – промолвил доктор. – Это лихорадка вас не отпускает… Давайте-ка поглядим».

Капитан протянул ему руку, и доктор пощупал пульс.

«Жара нет, – удивился доктор. – Что это значит? А ну, посмотрим рану».

Капитан отнял руку, которую он постоянно держал на груди, и врач приподнял повязку: рана еще не закрылась, но была в гораздо лучшем состоянии. Тут он понял, что ошибся и что больной выкарабкается. Он тотчас послал за лекарствами, приготовил пластырь и приложил его капитану на бок, сказав, что больному надо лежать спокойно и что все будет хорошо. Через два часа у капитана поднялся страшный жар, он так страдал, что другой на его месте криком бы кричал, но он смолоду был мужественным и теперь, кусая себе пальцы, говорил: «Это ради твоего блага, Антонио; чтобы вылечиться, надо помучиться, мой милый друг. Будешь знать, как вмешиваться в дела, которые тебя не касаются». И еще он читал молитвы, чтобы не браниться. Ему становилось все хуже и хуже, и так до самой ночи; наконец, раздавленный усталостью, он заснул.

Примерно в полночь – ведь вы сами понимаете, капитан не позаботился завести свои часы – он почувствовал такую острую боль, что проснулся: оказалось, что девушка, приходившая прошлой ночью, вернулась и снимала пластырь, поставленный доктором. Как и накануне, она сделала капитану знак молчать; из-за пазухи она достала маленький пузырек и накапала на рану немного зеленоватой жидкости. Это погасило жар в его груди, затем, как и накануне, она взяла толченые травы, но на этот раз положила их на рану и закрыла бинтом, а когда он протянул к ней руку, снова подала ему знак не двигаться и, как и в первый раз, исчезла. Капитан почувствовал облегчение, словно его искупали в молоке: никакой боли, никакой лихорадки, ничего, кроме проклятой слабости. Наконец он снова заснул.

На следующий день он еще не проснулся, когда доктор пришел его навестить. Услыхав его шаги, капитан открыл глаза.

«Все лучше и лучше, – заявил врач. – Взгляд хороший. Покажите язык. Язык хороший. Дайте руку. Пульс хороший. Посмотрим рану».

«О! – воскликнул капитан, снимая травяной компресс и бинт, который его удерживал. – Повязка ночью сползла».

«Неважно, надо посмотреть».

Рана подживала: она почти затянулась. Доктор назначил другой пластырь, подобный первому, и поручил старухе положить его на бок больному. Но едва он переступил порог, как капитан, помнивший, какие муки ему довелось испытать накануне, выбросил чертов пластырь в окно, снова положил на рану травы, уже совсем высохшие, и, чувствуя себя хорошо, попросил бульона; однако старуха заявила, что это запрещено. Возразить было нечего, приходилось повиноваться; он подчинился всему, что от него требовали, и, так как ему становилось все лучше и лучше, вечером сказал старухе, что она может лечь спать и что ему никто больше не нужен, пусть только лампу оставят зажженной, а если что-нибудь понадобится, он позовет. Старуха согласилась, сделала все, как хотел капитан, и оставила его одного.

На этот раз он не спал, а лежал с открытыми глазами, не спуская их с двери. В полночь она, как обычно, отворилась, и к нему подошла девушка.

«Вы не спите?» – спросила она капитана.

«Нет, я жду вас».

«И как вы себя чувствуете?»

«О! Весь день хорошо себя чувствовал, а сейчас еще лучше».

«А ваша рана?»

«Взгляните, она затянулась».

«Да».

«Благодаря вам, ведь это вы меня спасли».

«Я просто обязана была позаботиться о вас, ведь вас ранили из-за меня: слава Богу, вы поправляетесь».

«И настолько успешно, – отвечал капитан, все еще мечтавший о бульоне, – что, признаюсь вам, умираю от голода».

Девушка улыбнулась и достала вчерашний пузырек, только на этот раз содержавшаяся в нем жидкость была красной, как вино; она вылила ее в маленькую чашку, которую взяла на камине, и подала эту чашку капитану.

Хотя это было не то, что он просил, капитан все же взял чашку и сначала лишь прикоснулся к ней губами, но, почувствовав, что эта жидкость была сладкой, словно мед, выпил ее одним глотком. И хотя выпил он всего ничего, это притупило у него чувство голода, что было поразительно: чашка-то была размером с рюмочку для розолио! Но это было еще не все, вскоре он ощутил приятное тепло, разливавшееся по всему телу, и почувствовал себя в раю. Бедный капитан! Он смотрел на девушку, разговаривал с ней, сам не зная, что говорит; наконец, чувствуя, что глаза его закрываются, он взял ее за руку и заснул.

– Не тот ли это напиток, – спросил я, – который в похожих обстоятельствах трактирщик Маттео дал Гаэтано Сферра?

– Тот самый. Старик жил в этих краях, он знал бедную девушку, и она дала ему свой рецепт; впрочем, надо полагать, что питье это волшебное, ибо капитану снились золотые сны: ему чудилось, будто он добывает кораллы возле Пантеллерии и выловил великолепные ветви; их набралось полное судно, и он уже не знал, куда девать эти кораллы; наконец, надо было принять решение и отправиться продавать их. Он поплыл в Неаполь, и всю дорогу дул теплый легкий ветерок, словно рукой подталкивающий его сзади. Когда он прибыл в порт, его снасти оказались шелковыми, паруса – из розовой тафты, а судно – из красного дерева. Встречали его король с королевой, которых предупредили о его прибытии: они махали ему рукой. Наконец он сошел на землю, его отвели во дворец, дали там выпить лакрима кристи в граненых рюмках и накормили макаронами из серебряных мисок; словом, это был сон: кораллы у него купили дороже, чем он собирался их продать, и капитан вернулся богатым, очень богатым, и всю ночь, представьте себе, всю ночь ему такое снилось.

– Он принял опиум? – прервал я Пьетро.

– Возможно. Так что на следующий день, когда его разбудили, он воображал себя турецким султаном. Но стоило войти старухе, как ему стало ясно, что он ошибся; в его памяти всплыло, что он всего-навсего капитан Антонио Арена, что он был ранен, а то, что он принимал за вино с Везувия и макароны, было просто-напросто четырьмя каплями красного напитка, который девушка налила ему в чашку, все еще стоявшую на стуле возле его кровати; однако он ни словом об этом не обмолвился, а лишь попросил позволения встать; ему поставили кресло у окна, он взял палку и, честное слово, кое-как заковылял: ничего не скажешь, это было смело, через три-то дня после подобного удара ножом; одним словом, он был похож на какого-то важного начальника, когда вошел доктор: бедняга в себя не мог прийти от удивления! Это был лучший курс лечения за всю его жизнь. Он сел возле больного.

«Ну что, капитан, – сказал он. – Похоже, дела идут все лучше и лучше?»

«Как видите, доктор, отлично».

«О! Нет нужды щупать вам пульс или смотреть язык. Надо только иметь терпение, и силы вернутся. Но когда они вернутся, у меня будет для вас один совет: никогда больше не вступайте в драку за всех колдуний, какие вам встретятся, потому что в Калабрии, знаете ли, они попадаются».

«О чем это вы говорите?»

«Я говорю, что та, по чьей вине вы получили ножевой удар, от которого моя наука вас излечила, не стоила вашей жизни, вы ведь чуть было ее не потеряли».

«Поясните».

«А вы не знаете эту девушку?»

«Нет».

«Так вот, это Джулия».

«Джулия! Это ее имя? Ну и что дальше?»

«Дальше… Это имя колдуньи, вот и все».

«Так она колдунья?! – Капитан побледнел, а потом, все еще пребывая в сомнении, продолжал: – Колдунья? А вы в этом уверены, доктор?»

«Уверен, как в собственном существовании. Прежде всего, у этой девушки нет ни отца, ни матери. И к тому же, видите ли, ее вырастил старый пастух, колдун – словом, отравитель».

«Но это еще не причина, чтобы бедная девушка…»

«Повторяю: эта бедная девушка – ведьма. Я сам как-то раз встретил ее ночью в поле, во время полнолуния, она искала травы и растения, с помощью которых наводит порчу. Если в горах или на побережье случается несчастье, утонет моряк или какой-нибудь человек получит удар ножом, она приходит к ним ночью и возвращает их к жизни с помощью колдовских слов; она дает им питье, составленное из неведомых растений, а когда больные начинают выздоравливать, заставляет их подписать договор. Ну-ну, что это с вами, капитан, вы побледнели как полотно? И пот градом! О, да это от слабости! Видите ли, вы слишком рано поднялись. Но это не так уж важно, завтра будет лучше, я приду вас проведать».

«Доктор, – сказал капитан, – я хотел бы расплатиться с вами».

«Ба! Это не к спеху», – ответил доктор.

«Конечно, конечно».

«Ну хорошо! Вам ведь известно, откуда я вас вытащил: вы дадите мне столько, сколько пожелаете и сколько, по-вашему, это заслуживает. Сам я никогда не назначаю цену».

«Один дукат за визит вас устроит, доктор?»

«Пусть будет дукат за визит».

Капитан дал ему три дуката, и доктор ушел.

Через четверть часа явились мы втроем, моряки из экипажа капитана. Нунцио, мой бедный брат и я, мы узнали о случившемся в тот же день и бросились в свою лодку. О! Маленькая такая, аккуратная лодочка, а уж летела она, как ласточка, и мы проделали переход от Делла Паче до Пальми, а ведь он, надо вам сказать, составляет целых девять льё, за три с половиной часа, ни минутой больше: вот это ход, а?

– Прекрасно. Но мне кажется, что вы отклонились от вашего рассказа, дорогой Пьетро.

– И то верно. «О! – промолвил капитан, увидев нас. – Добро пожаловать». Бедный капитан! От восторга мы целовали ему руки. Видите ли, нам сказали, что он умер, а мы нашли его не только живым, но еще и на ногах, и бодрым; да мы на месте не могли стоять от радости.

«Ну хватит, ребята, – говорит нам капитан. – Вы приплыли на лодке?»

«Да».

«Так вот! Надо держать ее наготове, чтобы этой ночью всем вместе отправиться в путь».

«Этой ночью?»

«Тише!»

«Капитан, даже не думайте, с такой-то раной».

«Говорю вам, так надо. Никаких объяснений, никаких разговоров, никаких возражений; если я говорю, что надо ехать, значит, надо ехать».

«А если ветер будет противный?»

«Пойдем на веслах, даже если мне самому придется грести».

«Да будет вам, капитан. Это хорошо поразвлечься, когда вы здоровы и на море мертвый штиль, а когда вы ранены – куда уж там».

«Итак, договорились».

«Договорил и с ь».

«Велите принести вина, и наилучшего: плачу я».

Мы заказали калабрийского винца и каштаны. Когда вы попадете туда, в Калабрию, не забывайте, что в тамошних краях только и есть хорошего, что мускат да каштаны. А что касается людей, то все они самые настоящие разбойники, они предали Иоахима, а потом и расстреляли его.

– Мне кажется, – заметил я, – что вы сильно недолюбливаете калабрийцев.

– О! У нас с ними смертельная вражда. Будьте покойны, я много чего расскажу вам про них, а пока вернемся к капитану. Он выпил полную рюмочку вина, и это ему пошло на благо. Он чувствовал, как к нему возвращаются силы, и это было счастье; наконец, в восемь часов мы его оставили, чтобы пойти и все приготовить к отправлению. В одиннадцать мы возвратились: капитан очень торопился, он был на ногах и полностью готов к отъезду.

«A-а! – произнес он. – Я боялся, как бы вы не задержались до полуночи; бежим».

«Никому ничего не сказав?»

«Врачу я заплатил, а вот два пиастра для старухи».

«Вы все делаете с размахом, капитан».

«Лишь бы у меня осталось два карлино по прибытии в Паче, чтобы заказать мессу, – это все, что мне нужно. В путь!»

«О! С вашего позволения, капитан, вы не пойдете, мы вас понесем».

«Как хотите, но только поспешим».

Нунцио взял его на спину, как берут ребенка, а так как мы находились всего в ста шагах от места, где была пришвартована лодка, то уже через десять минут добрались до нее. В то мгновение, когда мы укладывали капитана в лодку, на один из прибрежных утесов медленно поднялась белая женская фигура; с минуту женщина смотрела на нас, а потом, как нам показалось, скользнула вдоль большого камня и пошла к нам. И пока мы толкали шлюпку в море, у женщины было время приблизиться. Она находилась всего в пятнадцати шагах, когда капитан заметил ее.

«Лодка на плаву?» – воскликнул он, приподнимаясь, и голос его звучал так уверенно, словно он был совершенно здоров.

«Да, капитан», – отвечали мы все вместе.

«Прекрасно! На весла, друзья, и в открытое море, живо в открытое море!»

Женщина вскрикнула, мы оглянулись.

«Что это за женщина?» – спросил Нунцио.

«Колдунья», – ответил капитан, осенив себя крестом.

Лодка рванула в море и понеслась, словно на крыльях. А что до несчастной женщины, которая осталась на берегу, то мы увидели, как она упала на песок и застыла словно мертвая.

Что же касается капитана, то он упал без сознания на дно лодки.

СМЕРЧ

– К столу! – воскликнул Жаден, вновь появившись на палубе и держа лангуста в одной руке, блюдо картофеля в другой и бутылки сиракузского вина под мышками. Однако в тот день Жаден ел один. Капитан выглядел печальным, и легко было догадаться, что причиной его печали стали воспоминания, которые я пробудил у него своим предложением плыть к мысу Бьянко. Я же был всецело поглощен рассказом Пьетро, пытаясь распознать действительность под обманчивым колоритом, который он придал ей. К тому же, туман, который покрывал отдельные эпизоды этой истории, туман, который суеверный ум рассказчика не только не развеивал, но и сгущал при каждом моем новом вопросе, равно как и испытываемая мной временами трудность восприятия наречия, на котором велся этот рассказ, – все способствовало тому, что действовавшие в этой незамысловатой драме люди переносились на огромную театральную сцену и в ее гигантских рамках поэтические тени обретали необычные для нашей цивилизации формы и странную окраску. Я испытывал неодолимое очарование, видя, как в тех самых местах, где обретались некогда языческие верования, ныне блуждают, словно тени средневековья, христианские суеверия; изгнанные из наших городов и деревень, они находят прибежище в море и окутывают одной и той же атмосферой судно бретонского матроса, плывущего под парусами к Новому Свету, и лодку средиземноморского моряка, идущего на веслах к Старому Свету. И потому я попытаюсь предоставить моим читателям возможность разделить испытываемые тогда мною чувства, не давая им никаких логических обоснований, ибо мне не удалось сделать это и для себя самого, – с той целью, чтобы они, пресыщенные, как это было и со мною, достоверными политическими событиями и точными научными открытиями, ощутили бы, как и я, дыхание иной атмосферы, где люди и предметы утрачивают свои резкие и отчетливые очертания, представая перед нами окутанными смутной неопределенностью, грустью и очарованием, которыми наделяют их расстояние, туманная дымка и ночь.

Поэтому нетрудно понять, что сразу же, еще до того, как ужин закончился, я встал и подал знак Пьетро следовать за мной. Мы расположились на носу судна, и я, протянув руку к горизонту, указал Пьетро на Пальми, в последних лучах солнца золотившийся на берегах Калабрии.

– Да, да, – сказал он мне, – я вас понимаю, я даже ничего не ел, опасаясь, как бы сытный ужин не расхолодил меня, когда я буду рассказывать то, что мне осталось вам поведать, потому что, видите ли, это самое печальное.

– Вы остановились на обмороке капитана.

– О! Это длилось недолго, ночная свежесть вскоре привела его в чувство. В деревне мы прибыли в четыре часа; тем же утром Антонио исповедался, через неделю заказал мессу, а через год, как я вам уже говорил, женился на своей кузине Франческе.

– А он не видел больше Джулию за этот промежуток времени?

– Нет, но он часто слышал о ней. После истории с ударом ножом она стала еще более нелюдимой скиталицей, чем прежде; поговаривали, будто она любит капитана; судите же сами, какое впечатление произвела на него встреча с ней у озера, и нет ничего удивительного в том, что после этого свидания он вернулся таким бледным и растерянным.

Надо вам сказать, что к моменту своей женитьбы капитан собирался совершить небольшое плаванцр; мы должны были доставить на Липари оливковое масло из Калабрии, но капитан перенес поездку на более поздний срок, чтобы иметь возможность на обратном пути загрузить на Стромболи пассолини; таким образом, ходки не должны были стать порожними ни туда, ни обратно, и он воспользовался выпавшим ему свободным промежутком, чтобы сочетаться браком с кузиной, которую давно любил.