Текст книги "Капитан Арена"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Договорившись о самом важном, мы, согласно предложению капитана захватить с собой как можно меньше денег, взяли каждый лишь по шесть или восемь луидоров, оставив под охраной экипажа остальную часть нашей казны, и, имея на этот раз на руках паспорта, оформленные по всем правилам, сели на мулов и простились с нашими матросами, пообещавшими в своих ежевечерних молитвах препоручать нас Господу Богу. Что же касается нас, то мы предписали им тронуться в путь при первом дуновении ветра; они дали слово выполнить это, в последний раз поцеловали нам руки, и мы расстались.

По дороге в Сциллу мы следовали уже изведанным путем, и потому нам нечего было осматривать; но так как наш проводник вынужден был идти пешком, ибо, пообещав привести трех мулов, он привел только двух в надежде, что мы все равно заплатим те самые обговоренные три пиастра за каждый день, то и передвигаться мы могли не слишком быстро. Мало того, по прибытии в Сциллу он заявил нам, что его мулы ничего не ели перед выездом и, прежде чем ехать дальше, ему надо срочно накормить их. Это, естественно, привело к объяснению: я подразумевал, что корм животным, как обычно, пойдет за счет погонщика мулов, а он, напротив, по его уверению, подразумевал, что еда мулов будет за счет путешественников. Это не было отражено на бумаге, но зато, по счастью, там было записано, что проводник предоставит трех мулов, а он предоставил лишь двух, и я потребовал, чтобы он полностью выполнил условия, а иначе мне придется обратиться к моему другу, жандармскому капралу. Угроза возымела действие: было решено, что, удовольствовавшись двумя мулами, я оплачу третьего и что плата за отсутствующего мула пойдет на пропитание двум присутствующим животным.

Чтобы не терять напрасно час в Сцилле, мы с Жаде-ном поднялись на утес, где была построена крепость. Там мы обнаружили маленькую ошибку по части археологии: дело в том, что цитадель, которая, как нам сказали, была возведена Мюратом, датируется, на самом деле, эпохой Карла Анжуйского, а ведь этих двух завоевателей разделяют пять с половиной веков. Правда, эти сведения мы получили от наших сицилийцев, а я уже замечал, что в отношении дат им не следует доверять полностью.

Седьмого февраля 1808 года роты стрелков 25-го полка легкой пехоты и 67-го полка линейной пехоты на штыках вошли в городок Сциллу и выгнали оттуда бандитов, которые его занимали; бандитам удалось сесть на суда под прикрытием форта, защищавшегося гарнизоном 62-го английского линейного полка.

Едва овладев городом, французы установили на возвышавшейся над ним горе батарею пушек, которая предназначалась для прорыва обороны форта. 9 февраля батарея открыла огонь; 15-го английскому гарнизону предложено было сдаться. После его отказа огонь возобновился; но в ночь с 16-го на 17-е флотилия мелких судов отправилась от берегов Сицилии и бесшумно причалила к подножию утеса. С наступлением рассвета осаждавшие заметили, что на их огонь не отвечают; в то же самое время они получили сообщение, что англичане погрузились на суда, чтобы отплыть на Сицилию. Такая погрузка представлялась французам невозможной из-за крутизны утеса, спускавшегося отвесно; однако им пришлось поверить собственным глазам, когда они увидели удалявшиеся шлюпки, заполненные солдатами в красных мундирах. Они сразу же бросились на приступ, овладели крепостью, не встретив ни малейшего противодействия, и поднялись на крепостную стену как раз вовремя, чтобы увидеть последнюю из удалявшихся лодок. Чудо объяснялось просто: в скале была вырублена лестница, которую можно было заметить лишь со стороны моря. Пушки форта были тут же повернуты вслед беглецам, и судно с пятьюдесятью солдатами на борту пошло ко дну; остальные, опасаясь такой же участи, понеслись на всех парусах, чтобы оказаться как можно дальше, и предоставили своим товарищам самим выпутываться из этого положения. Кончилось это тем, что три четверти из них утонули, а оставшиеся добрались до берега вплавь и попали в плен к победителям. В крепости обнаружили девятнадцать пушек, две мортиры, две гаубицы, одну карронаду, много боеприпасов и сто пятьдесят бочонков армейских сухарей.

Взятие Сциллы положило конец военной кампании; то было единственное место в Калабрии, куда еще мог поставить ногу король Фердинанд, и Жозеф Наполеон, ставший королем за полтора года до этого, оказался таким образом властителем половины королевства своего предшественника.

Признаюсь, я с определенным удовольствием обнаружил у оконечности Италийского полуострова след французских ядер на цитадели Великой Греции.

Прошел час: встреча с погонщиком мулов была назначена на другом конце города. Поэтому мы вернулись на большую дорогу, где нам пришлось недолго подождать, пока к нам не присоединился наш погонщик со своими двумя животными. Садясь снова на мула, я заметил, что к моим седельным кобурам кто-то прикасался; первой моей мыслью было, что у меня похитили пистолеты, однако, подняв попону, я увидел, что они на месте. Как пояснил наш проводник, их осматривал конюх, наверняка чтобы проверить, заряжены ли они, и сообщить столь важные сведения кому следует. Впрочем, мы уже слишком давно путешествовали среди подозрительного люда, чтобы нас могли застать врасплох: мы были вооружены до зубов и никогда не расставались с оружием, что в сочетании с ужасом, внушаемым Милордом, безусловно, уберегло нас от неприятных встреч, рассказы о которых мы выслушивали ежедневно. Но так как я не слишком доверял проводнику, это маленькое происшествие послужило для меня возможностью довести до его сведения, что если нас задержат, то первое, что я сделаю, это сверну ему голову. Эта угроза, высказанная в качестве предупреждения, причем с самым спокойным и с самым что ни на есть решительным видом, похоже, произвела на него весьма серьезное впечатление.

К трем часам пополудни мы прибыли в Баньяру. Там проводник предложил нам сделать остановку, которая была бы посвящена его и нашему обеду. Предложение было слишком своевременным, чтобы не найти у нас обоих отклика: мы вошли на постоялый двор и попросили обслужить нас немедленно.

Однако, поскольку по истечении получаса нам не удалось увидеть никаких приготовлений в комнате, где мы дожидались трапезы, я спустился в кухню, чтобы поторопить повара. Там мне было сказано, что нашим превосходительствам давно бы подали обед, но так как проводник заявил, что наши превосходительства заночуют в гостинице, то на кухне не сочли нужным торопиться. За день мы не проделали и семи льё, поэтому шутка показалась мне не слишком забавной, и я попросил хозяина постоялого двора незамедлительно подать обед и предупредить погонщика мулов, чтобы он вместе со своими животными был готов тронуться в путь сразу после трапезы.

Первая часть этого распоряжения была в точности выполнена: через две минуты после моего приказа мы сидели за столом. А вот со второй частью дело обстояло иначе: когда мы спустились во двор, нам сообщили, что поскольку наш проводник не вернулся, то его не смогли посвятить в наши замыслы и, следовательно, они не были выполнены. Решение было принято мгновенно: мы потребовали счет за себя и за мулов, оплатили его целиком и дали чаевые; затем пошли прямо в конюшню, оседлали своих верховых животных и сели на них, попросив хозяина сказать погонщику мулов, когда тот вернется, чтобы он догонял нас по дороге на Пальми. Ошибиться было невозможно: эта дорога была главной.

Подъезжая к окраине города, мы услыхали сзади пронзительные крики; их издавал наш калабриец, который бросился вдогонку за нами и был не прочь немного всполошить своих соотечественников и настроить их против нас. Только вот беда: наше право так поступить было соврешенно очевидным, ведь мы проделали за день всего шесть льё, что никак не могло составлять наш дневной перегон. В запасе у нас оставалось еще три часа светлого времени, а нам надо было проделать всего семь миль, чтобы добраться до Пальми. И стало быть, мы имели полное право идти до самого Пальми. Но тут проводник попытался запугать нас: он поклялся, что нас непременно раза два-три остановят, если мы осмелимся путешествовать в такой час, и в подтверждение своего заявления показал нам вдалеке четырех жандармов, которые выходили из города и вели пятерых или шестерых арестантов. Так вот, эти арестанты, уверял нас проводник, были как раз ворами, захваченными накануне на той самой дороге, по которой мы хотели направиться. На это мы ответили, что если грабителей захватили, то, значит, их там уже нет; и к тому же, если он действительно так уж нуждается в ободрении, то мы попросим у жандармов, которые следуют той же дорогой, разрешения путешествовать в их достопочтенном обществе. Возразить на подобное предложение было нечего, и несчастному проводнику пришлось смириться: мы пустили своих мулов рысью, а он с жалобными вздохами последовал за нами.

Все эти подробности я привожу для того, чтобы тот путешественник, который придет в этой благословленный край после нас, раз и навсегда понял, как ему поступать: надо заранее оговорить свои условия, причем непременно письменно; затем, оговорив эти условия, никогда не уступать ни по одному из них. Борьба будет длиться день или два, зато по прошествии этих сорока восьми часов ваш проводник, ваш погонщик мулов или ваш вет-турино привыкнет к порядку и, став податливым и услужливым, сам будет идти навстречу вашим желаниям. Если же сделать это вам не удалось, то вы пропали: ежечасно вы будете встречать сопротивление, на каждом вашем шагу найдется какая-нибудь трудность; трехдневное путешествие продлится неделю, а там, где вы предполагали истратить сто экю, вам придется потратить тысячу франков.

Через десять минут мы догнали жандармов. Едва взглянув на командира, я сразу узнал моего капрала из Сциллы: день выдался удачный.

Встреча была трогательной, мои два пиастра принесли свои плоды. Стоило мне произнести лишь слово, как моего погонщика мулов присоединили в пару к вору, шагавшему в одиночку. Ничего не сказав этому негодяю, я лишь знаком дал ему понять, какие отношения связывают меня с местными властями.

Я попытался расспросить нескольких арестантов, но, к несчастью, мне попались самые честные люди на земле: они решительно не знали, чего от них хочет правосудие. В Козенцу они шли потому, что, судя по всему, это доставляло удовольствие тем, кто вел их туда, и были при этом абсолютно убеждены, что, как только они окажутся в столице Калабрии Читериоре, перед ними извинятся за допущенную по отношению к ним ошибку и отправят всех по домам, вручив свидетельство о добронравии.

Увидев их упорство, я вернулся к капралу; к несчастью, он и сам мало что знал о делах и поступках своих арестантов; ему было известно лишь, что все они находятся под следствием за вооруженный грабеж, а трое или четверо из них обвиняются в убийстве.

Несмотря на обещание, данное проводнику, я счел это общество чересчур избранным, чтобы и дальше оставаться с ним, и, после того как я подал знак Жадену, а он в ответ подал мне другой, мы пустили наших мулов рысью. Проводник хотел было опять что-то возразить, но я попросил бравого капрала сделать ему потихоньку небольшое внушение, что и было исполнено в тот же миг и произвело наилучшее действие.

В итоге до Пальми мы добрались около семи часов вечера, причем обошлось без неприятных встреч и новых возражений.

Нет ничего более быстрого, чем осмотр какого-нибудь города Калабрии; за исключением вечных храмов Пестума, упрямо продолжающих стоять у въезда в эту провинцию, здесь от косы Палинуро до мыса Спарти-венто нельзя увидеть ни одного величественного сооружения; люди, конечно, пытались, как и повсюду, возводить здесь основательные строения из камня, но Господь никогда не позволял им этого. Время от времени он берет Калабрию двумя руками и, как веяльщик поступает с зерном, трясет утесы, города и деревни. Это продолжается более или менее долго; затем, когда он останавливается, все на поверхности в семьдесят льё длиной и тридцать – сорок шириной меняет свой вид. Там, где были горы, оказываются озера, там, где были озера, оказываются горы, а где были города, обычно совсем уже ничего не оказывается. И тогда те, кто остался в живых, подобно муравьям, чье жилище путник мимоходом уничтожил, снова принимаются за дело; каждый везет камень или тащит балку; затем, кое-как и насколько возможно, на том месте, где стоял прежний город, выстроят новый, который, подобно каждому из предшествующих городов, простоит сколько сможет. Понятно, что из-за этой вечной вероятности разрушения тут мало заботятся о том, чтобы строить согласно правилам одного из шести признанных архитекторами ордеров. Поэтому, если только у вас нет намерения заняться какими-либо исследованиями по части истории, геологии или ботаники, вы можете приехать вечером в любой город Калабрии и уехать оттуда на следующее утро: позади вы не оставите ничего такого, что заслуживает быть увиденным. А вот что действительно достойно внимания в подобном путешествии, так это дикий облик края, живописные наряды его обитателей, мощь его лесов, суровость его скал и тысячи спусков и подъемов его троп. Однако все это видишь при свете дня, все это встречаешь на дорогах, и путешественник, который с палаткой и мулами пройдет от Пестума до Реджо, не заглядывая ни в один город, узнает Калабрию лучше, чем тот, кто следуя по главному тракту переходами в три льё, будет останавливаться в каждом городе и каждой деревне.

Так что мы никоим образом не стремились увидеть достопримечательности Пальми, а поспешили обеспечить себе лучшую комнату и самые чистые простыни на постоялом дворе «Золотой орел», куда, несомненно чтобы отомстить нам, привел нас проводник; приняв эти главные меры предосторожности, мы кое-как привели себя в порядок, чтобы доставить письмо, которое наш славный капитан просил передать по пути адресату, причем в его собственные руки. Письмо это предназначалось г-ну Пилья, одному из самых богатых торговцев оливковым маслом в Калабрии.

В г-не Пилья мы нашли не только не заносчивого торговца, о котором рассказывал Пьетро, но и человека весьма благовоспитанного. Он принял нас так, как мог бы это сделать один из его предков, жителей Великой Греции, то есть предложив предоставить в наше распоряжение свой дом и стол. Признаться, когда я услышал это любезное предложение, у меня было большое искушение согласиться на то и другое: я почти забыл постоялые дворы Сицилии и еще не успел освоиться с калабрийскими, поэтому вид нашего жилья несколько ужаснул меня; тем не менее от крова мы отказались, удержанные ложным стыдом, но, к счастью, у нас не было возможности сделать то же самое в отношении завтрака, предложенного нам на следующий день. Хотя, по правде говоря, мы ссылались на трудность добраться к вечеру в Монтелеоне, если слишком поздно выедем из Пальми, но г-н Пилья тут же отмел наше возражение, посоветовав с раннего утра отправить мулов вместе с погонщиком в Джою и взявшись отвезти нас туда в экипаже, так что, дав людям и животным хорошо отдохнуть, мы сможем сразу же двинуться дальше. Любезность, с какой было сделано это предложение, еще в большей степени, нежели логика высказанного умозаключения, заставила нас согласиться, и было условлено, что на следующий день, в девять часов утра, мы сядем за стол, а в десять – в экипаж.

По возвращении на постоялый двор нас ожидал новый сюрприз: помимо тех шансов не спать, какие предоставляли нам наши комнаты сами по себе, в этом заведении к тому же проходило свадебное торжество. Это напомнило мне наш праздник накануне, столь неожиданно нарушенный, а также нашего танцовщика Аньоло и его «танец Портного». И тут, ввиду того что из-за адского шума в доме я вынужден был бодрствовать, мне пришла мысль использовать, по крайней мере, свое бодрствование. Вызвав к себе хозяина гостиницы, я спросил, не знает ли во всех подробностях он сам или кто-то из его знакомых историю папаши Теренцио, портного. Хозяин ответил, что он прекрасно ее знает, но может предложить мне кое-что получше, чем устный рассказ: то была печатная народная баллада, повествующая об этой прискорбной истории. Народная баллада – это находка, и я заявил, что дам непомерно высокую цену в один карли-но, если мне смогут раздобыть ее немедленно; через несколько минут я стал обладателем драгоценного издания. Оно было украшено цветной картинкой с изображением дьявола, играющего на скрипке, и папаши Теренцио, танцующего на своем портняжном столе.

Вот эта история.

Дело было прекрасным осенним вечером; папаша Теренцио, портной из Катандзаро, заспорил с синьорой Джудиттой, своей женой, по поводу макарон, которые вот уже пятнадцать лет, с тех пор как супруги сочетались браком, она упорно готовила определенным способом, в то время как папаше Теренцио хотелось, чтобы они были приготовлены иначе. И вот, в течение пятнадцати лет каждый вечер в один и тот же час возобновлялся все тот же спор по одной и той же причине.

Однако на этот раз спор зашел столь далеко, что в ту минуту, когда папаша Теренцио присел на корточки на своем столе, собираясь поработать еще часа два, а его жена, напротив, намеревалась использовать эти два часа для того, чтобы заморить червячка на ночь, чтобы, как всегда, сладко потом поспать, – так вот, повторяю, спор зашел столь далеко, что, удаляясь к себе в спальню, Джу-дитта на прощание швырнула в мужа подушечкой, сплошь утыканной булавками, и этот метательный снаряд, направленный рукой не менее твердой, чем рука Ипполиты, угодил несчастному портному промеж бровей. Он испытал страшную боль, сопровождавшуюся внезапным истечением слезной жидкости; не выдержав, бедняга воскликнул в отчаянии:

– О! Чего бы только я не отдал дьяволу, чтобы он избавил меня от тебя!

– A-а! И что бы ты ему отдал, пьяница? – крикнула, вновь открывая дверь, синьора Джудитта, услыхавшая эти его слова.

– Я отдал бы ему, – не успокаивался бедняга-портной, – я отдал бы ему эти штаны, которые шью для дона Джироламо, приходского священника из Симмари!

– Несчастный! – отвечала Джудитта, снова угрожающе замахнувшись, отчего бедолага, не забывший ощущение недавней боли и опасавшийся испытать новую, закрыл глаза и поднес обе руки к лицу. – Несчастный! Вместо того чтобы поминать имя Сатаны, ты бы лучше славил имя Господа, пославшего тебе не жену, а само терпение.

И то ли она испугалась пожелания, высказанного мужем, то ли, великодушная в своей победе, не пожелала, как говорят, бить лежачего, но только она довольно резко захлопнула дверь спальни, и потому папаша Теренцио ничуть не сомневался, что от врагини его теперь отделяет деревянное полотнище толщиной в дюйм.

Однако это не помешало папаше Теренцио, который, за неимением храбрости льва, обладал осторожностью змеи, постоять с минуту неподвижно, закрыв при этом лицо обеими руками, данными ему Господом Богом как орудие наступления и обращенными им, по естественной склонности своего характера к мягкости, в орудие защиты. Между тем, по прошествии нескольких секунд, не слыша никакого шума и не ощущая никаких ударов, он решился поглядеть сначала между пальцев, затем отняв одну руку, потом другую и наконец обратил взгляд в разные концы жилища. Джудитта и в самом деле ушла к себе в комнату, и бедняга-портной вздохнул с облегчением, подумав, что до завтрашнего утра, по крайней мере, он от нее избавился.

Но каково же было его удивление, когда, взглянув на штаны дона Джироламо, лежавшие у него на коленях, уже наполовину готовые, он заметил сидящего напротив, возле его портняжного стола, благообразного старичка, одетого во все черное: облокотившись обеими руками на стол и уткнувшись в ладони подбородком, он насмешливо глядел на портного.

С минуту старичок и папаша Теренцио смотрели друг на друга; наконец папаша Теренцио первым нарушил молчание.

– Прошу прощения, ваша милость, – сказал он, – могу ли я узнать, чего вы ждете?

– Чего я жду?! – произнес старичок. – Ты, верно, догадываешься.

– Нет, черт меня возьми! – ответил Теренцио.

Надо было видеть радость старичка при словах «черт меня возьми»; глаза его сверкнули, точно горячие уголья, рот растянулся до ушей, и стало слышно, как позади него что-то движется взад-вперед, подметая пол.

– Чего я жду, – промолвил он, – чего я жду?

– Да, – подхватил Теренцио.

– Ну что ж! Я жду свои штаны.

– Ваши штаны?

– Конечно.

– Но вы не заказывали мне никаких штанов.

– Не заказывал; но ты сам предложил мне их, и я соглашаюсь.

– Я?! – в изумлении воскликнул Теренцио. – Я предложил вам штаны? Какие?

– Вот эти, – сказал старик, показывая пальцем на те, над которыми трудился портной.

– Эти? – повторил папаша Теренцио, все больше удивляясь. – Но они принадлежат дону Джироламо, приходскому священнику из Симмари.

– Точнее, они принадлежали дону Джироламо четверть часа назад, а теперь они мои.

– Ваши? – еще больше поразился папаша Теренцио.

– Безусловно. Разве ты не сказал десять минут назад, что готов отдать эти штаны, только бы избавиться от жены?

– Я так сказал, я так сказал и повторяю это.

– Ну что ж! Я принимаю условие: за эти штаны я избавлю тебя от жены.

– Правда?

– Честное слово!

– А когда?

– Сразу же, как только получу штаны.

– О благородный человек! – воскликнул Теренцио, прижимая к груди старика. – Позвольте мне обнять вас.

– С удовольствием, – сказал старик, сжимая, в свою очередь, портного с такой силой, что тот, задохнувшись, чуть было не упал навзничь и не сразу пришел в себя.

– Да что с тобой? – спросил старик.

– Прошу прощения у вашей милости, – произнес портной, не решаясь жаловаться, – но думаю, что это от радости. Мне едва не стало плохо.

– Выпей стаканчик вот этого ликера, он восстановит твои силы, – сказал старик, вытаскивая из кармана бутылку и два стакана.

– Что это такое? – разинув рот, с сияющими от радости глазами спросил Теренций.

– Да ты попробуй, – сказал старик.

– С превеликим удовольствием, – ответил Теренцио.

Он поднес стакан к губам, одним глотком проглотил ликер и довольно прищелкнул языком, как истинный ценитель.

– Черт! – воскликнул он.

То ли от радости, что его ликер оценили, то ли восклицание, которым портной выразил свое удовлетворение, понравилось старику, только глаза его опять блеснули, а губы снова растянулись, и, как и в первый раз, послышался тот самый шорох, который, очевидно, был у него знаком довольства. Что касается папаши Теренцио, то он, казалось, выпил стаканчик эликсира долголетия, таким веселым, бодрым, жизнерадостным и храбрым он себя почувствовал.

– Так, значит, вы за тем и пришли, о достойный и благородный человек! И вы довольствуетесь штанами! Да ведь это же даром! И как только они будут готовы, вы заберете мою жену, верно?

– В чем дело? – спросил старик. – Ты решил отдохнуть?

– Да нет! Вы же видите, я вдеваю нитку в иголку. Понимаете, из-за этого ваши штаны будут готовы с задержкой. Вдевая нитку в иголку, портной теряет по два часа в день. Ну вот, наконец-то!

И папаша Теренцио принялся шить с таким пылом, что за его рукой трудно было уследить, и работа продвигалась с необыкновенной быстротой; но самым удивительным было то – и время от времени это вызывало удивленное восклицание у папаши Теренцио, – что, хотя стежки ложились с поражавшей его самого быстротой, нитка оставалась одной и той же длины; так что с этой ниткой он мог, не испытывая нужды вдевать в иголку новую, не только закончить штаны старика, но и сшить штаны всем жителям Королевства обеих Сицилий. Это заставило его призадуматься, и в первый раз ему пришла в голову мысль, что сидевший перед ним старичок вполне мог быть не тем, кем казался.

– Черт! Черт! – воскликнул он, орудуя своей иглой еще быстрее, чем прежде.

Однако на этот раз старик, наверное, уловил тень сомнения, мелькнувшую в голосе папаши Теренцио, и тотчас схватил бутылку за горлышко.

– Еще капельку этого эликсира, дорогой мастер, – предложил он Теренцио, наполняя его стакан.

– Охотно, – ответил портной, которому ликер показался слишком высокого качества, чтобы не отведать его с удовольствием вновь, и он выпил второй стакан с таким же точно наслаждением, как и первый.

– Что за отменный розолио, – признал он. – Где, черт возьми, он делается?

Слова эти были сказаны совсем иным тоном, чем те, что встревожили старика, и потому глаза его снова заблестели, а губы расплылись в улыбке, и опять послышался тот особенный шорох, на который уже обратил внимание портной.

Но теперь папашу Теренция это ничуть не встревожило: ликер подействовал еще благотворнее, чем в первый раз, и портному показалось, что сидевший перед ним незнакомец, кем бы он ни был, пришел с намерением оказать чересчур большую услугу, чтобы придираться к нему из-за места, откуда он явился.

– Где делают этот ликер? – переспросил незнакомец.

– Да, где? – промолвил Теренцио.

– Так вот! В том самом месте, куда я собираюсь увести твою жену.

Подмигнув, Теренцио взглянул на старика с таким видом, будто хотел сказать: «Ладно! Я понимаю», и снова принялся за работу, но через минуту старик протянул руку.

– Постой, постой! – сказал он. – Что ты делаешь?

– Что я делаю?

– Нуда, ты зашиваешь задний шов моих штанов.

– Ну конечно, зашиваю.

– А куда же мне просовывать мой хвост?

– Ваш хвост?

– Ну разумеется, мой хвост.

– A-а! Так это ваш хвост шуршит под столом?

– Верно. Это скверная привычка, которую он взял: самовольно махать таким образом, когда я бываю доволен.

– В таком случае, – заявил портной, от души рассмеявшись, вместо того чтобы испугаться, как это следовало сделать при столь странном ответе, – в таком случае я знаю, кто вы. И раз уж у вас есть хвост, я не удивлюсь, если имеется еще и раздвоенное копыто, а?

– Безусловно, – согласился старичок, – да ты сам посмотри.

Подняв ногу, он просунул ее сквозь портняжный стол, словно проткнул простую бумагу, и показал раздвоенное, как у козла, копыто.

– Хорошо! – сказал портной. – Хорошо! Джудитте ничего не остается, как поостречься.

И он продолжил работу с таким проворством, что через минуту штаны оказались готовы.

– Куда ты? – спросил старик.

– Пойду разведу огонь, чтобы накалить утюг и пройтись последний раз по швам ваших штанов.

– О! Если только ради этого, то не стоит беспокоиться.

И старичок достал из кармана, откуда он прежде вытаскивал стакан и бутылку, молнию, которая, извиваясь, устремилась к вязанке хвороста, лежавшей на подставке в камине, и, поднявшись через дымоход, осветила на несколько секунд все окрестности. Потрескивая, занялся огонь, и за одну секунду утюг раскалился докрасна.

– Эй! – воскликнул портной. – Что же вы делаете? Так вы спалите свои штаны.

– Ничего страшного, – отвечал старик. – Ведь я заранее знал, что они достанутся мне, и велел сделать ткань из асбестового волокна.

– Тогда другое дело, – сказал Теренцио, перемещаясь вдоль стола.

– Куда ты? – спросил старик.

– За утюгом.

– Подожди.

– А чего мне ждать?

– Ну как же, разве человек такого достоинства, как ты, может утруждать себя из-за какого-то утюга?!

– Но мне придется за ним пойти, раз он не может прийти ко мне.

– Ба! – воскликнул старик. – Это потому, что ты не умеешь заставить его прийти.

Тут он вытащил из кармана скрипку и смычок и извлек несколько звуков.

С первой же нотой утюг стал двигаться в такт музыке и, танцуя, приблизился к ножке стола; тогда старик извлек из инструмента более пронзительный звук, и утюг вскочил на стол.

– Черт! – воскликнул Теренцио. – Вот инструмент, под звуки которого, должно быть, хорошо танцевать.

– Заканчивай мои штаны, – сказал старик, – а потом я сыграю тебе одну мелодию.

Схватив за ручку утюг, портной вывернул наизнанку штаны, разложил швы на деревянном валике и с таким жаром стал выравнивать их, что они исчезли: казалось, будто штаны сделаны из одного куска ткани. Покончив с этим, он обратился к старику:

– Держите: вы можете похвастаться, что имеете штаны, каких ни один портной Калабрии не способен вам сшить. Правда и то, – добавил он вполголоса, – что если вы человек слова, то окажете мне услугу, какую вы один и можете оказать.

Дьявол взял штаны, рассмотрел их с довольным видом, безмерно польстив тем самым самолюбию папаши Теренцио. Затем, осторожно просунув хвост в предусмотренное для этой цели отверстие, дьявол натянул их с кончиков ног на положенное место, причем у него даже не было надобности снимать старые, так как, наверняка рассчитывая на эти, он удовольствовался тем, что надел сюртук и жилет; потом он застегнул пряжку пояса, закрепил подвязки и с удовлетворением посмотрел на себя в разбитое зеркало, которое папаша Теренцио предоставлял в распоряжение своих клиентов, дабы они могли немедля судить о таланте своего уважаемого портного. Штаны сидели так, словно мерку снимали не с дона Джироламо, а с самого старика.

– А теперь, – сказал старик, сделав перед этим три или четыре приседания на манер учителей танцев, чтобы одежда села как влитая на ту форму, которую она облегала, – теперь, когда ты сдержал свое слово, настала моя очередь держать свое.

И, взяв скрипку и смычок, он стал играть котильон, да такой живой, такой зажигательный, что при первых же звуках папаша Теренцио оказался на своем портняжном столе, словно рука ангела, которая несла Аввакума, приподняла его за волосы, и тотчас же принялся подпрыгивать с таким исступлением, о каком он понятия не имел даже в ту пору, когда слыл прекрасным танцором. Но это было еще не все: танцевальное буйство тотчас охватило все находившиеся в комнате предметы, совок подал руку каминным щипцам, а табуреты – стульям; ножницы раздвинули свои концы; булавки и иголки встали на острие, и начался всеобщий балет, в котором главным актером был папаша Теренцио, а бутафорией стали окружающие предметы. Старик тем временем стоял посреди комнаты, отбивая такт раздвоенным копытом и называя тонким голосом самые невообразимые фигуры, которые в ту же секунду исполнялись портным и его приспешниками, и притом все время ускоряя ритм таким образом, что не только папаша Теренцио, казалось, был вне себя, но и совок с щипцами раскраснелись, точно они вышли из огня, стулья с табуретами неистовствовали, а по ножницам, иголкам и булавкам стекала вода, словно они обливались потом; наконец, при последнем аккорде, более бурном, чем другие, папаша Теренцио ударился головой о потолок с такой силой, что содрогнулся весь дом, дверь спальни распахнулась, и на пороге появилась синьора Джудитта.

То ли наступил конец балета, то ли это видение поразило и самого старика, но только при появлении достойной женщины музыка смолкла. И тотчас папаша Теренцио упал на свой портняжный стол, совок с щипцами улеглись рядышком, табуреты со стульями твердо встали на все четыре ножки, ножницы закрылись, булавки воткнулись в подушечку, иголки вернулись в игольник.