Текст книги "Капитан Арена"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Жаден уверял, что именно верный солдат его величества короля Фердинанда получил большую часть из наших четырех пиастров, а так как Жаден – человек, исполненный здравого смысла и проницательности в отношении людских слабостей, то я склонен верить в его правоту.

БЕЛЛИНИ

После полутора часов пути мы прибыли в Вену.

Проводник не обманул нас, ибо с первых же слов, адресованных нами к местному жителю, легко было понять, что язык, на котором мы с ним говорили, был ему совершенно неизвестен, точно так же как нам неизвестен был тот, на каком он отвечал нам; однако из этой беседы явствовало, что наш собеседник говорит на греко-италийском наречии, а деревня была одной из тех албанских колоний, которые переселились из Греции после завоевания Константинополя Мехмедом II.

Наше вступление в Вену было омрачено печальным происшествием: Милорд начал с того, что задушил албанского кота, который, по совести говоря, ввиду древности его происхождения и трудности обсуждения цены, не мог соответствовать стоимости итальянских, сицилийских или калабрийских котов и потому обошелся нам в четыре карлино: при нашем финансовом положении это являлось серьезным уроном, и потому Милорд немедленно был взят на поводок, чтобы подобное бедствие не повторилось.

Это убийство и крики – не жертвы, нет, а ее владельцев – послужили причиной скопления всей деревни, и, глядя на повседневные платья скопившихся вокруг нас женщин, позволительно было сделать вывод, что их наряды, предназначавшиеся для воскресных и праздничных дней, должны быть очень богаты и очень красивы; поэтому мы предложили хозяйке кота, которая нежно держала покойного на руках, словно не могла расстаться даже с его трупом, довести вознаграждение за понесенный ею ущерб до пиастра, если она изъявит согласие надеть свой самый красивый наряд и позировать Жадену, чтобы он написал ее портрет. Переговоры были долгими: между мужем и женой шли оживленные споры; наконец жена, решившись, пошла домой и через полчаса вернулась в наряде, блиставшем золотом и вышивкой: то было ее свадебное платье.

Жаден принялся за работу, а я тем временем попытался раздобыть что-нибудь на обед, но, несмотря на все мои усилия, мне не удалось купить даже хлеба. Неоднократные попытки проводника, предпринятые в том же направлении, были столь же неудачны.

Через час Жаден закончил свой рисунок, и тогда, поскольку было ясно, что, если только мы не съедим кота, который проделал путь от прославления к поруганию и которого двое ребятишек таскали за хвост, у нас не будет возможности утолить голод, мучивший нас с того же часа вчерашнего дня, мы не сочли уместным оставаться долее в греческом поселении и снова сели в седло, чтобы выехать на большую дорогу. По пути нам попалась каштановая роща, наш вечный источник съестных припасов, так что мы набрали каштанов, развели огонь и пожарили их – это и был наш обед, после чего снова двинулись в путь.

Около трех часов пополудни мы опять попали на большую дорогу: пейзаж по-прежнему поражал своей красотой, а покинутая нами дорога, шедшая вверх уже около Фондако дель Фико, продолжала подниматься еще выше; в результате этого непрерывного подъема еще через час пути мы оказались на самой верхней точке, откуда увидели вдруг два моря, то есть залив Санта Эуфемия слева от нас и залив Скуиллаче – справа. На берегу залива Санта Эуфемия видны были развалины двух строений, рухнувших той ночью, когда мы сами чуть было не потерпели крушение. На берегу залива Скуиллаче раскинулся на довольно значительном пространстве город Ка-тандзаро, прославившийся несколько лет назад чудесной историей папаши Теренцио, портного. Проводник попытался показать нам в нескольких сотнях шагов от моря дом, где и поныне жил этот счастливый вдовец; но, несмотря на все наши усилия и желание, с того расстояния, на котором мы находились, оказалось невозможно различить его среди двух или трех сотен других точно таких же домов.

Нетрудно было заметить, что мы приближаемся к какому-то обитаемому месту; действительно, вот уже с полчаса нам встречались женщины с вязанками хвороста на плечах, одетые в необычайно живописные наряды.

Воспользовавшись минутой, когда одна из этих женщин отдыхала, Жаден сделал ее зарисовку. На вопрос, откуда эти женщины родом, проводник сообщил, что они из деревни Тириоло.

Еще через час мы увидели саму деревню. Единственный постоялый двор, расположенный на большой дороге, распахивал путникам свои двери: безусловная внешняя чистота говорила в его пользу; действительно, он был отстроен заново, и те, кто там жил, не успели пока испачкать его окончательно.

Устраиваясь в своей комнате, мы отметили, что внутренние перегородки были из обычных досок, а не из камня; мы спросили о причинах этой особенности, и нам ответили, что причиной тому частые землетрясения; в самом деле, жилище, где мы разместились, благодаря такой предосторожности очень мало пострадало от последних толчков, в то время как несколько домов Тириоло уже понесли большой ущерб.

Изнемогая от усталости, причем не столько из-за пройденного пути, сколько из-за отсутствия сна, мы сразу занялись своими постелями и ужином. Устроить ужин оказалось довольно легко, с постелями же все обстояло иначе: двое путешественников, которые прибыли днем и в тот момент осматривали губительные последствия землетрясения в Тириоло, забрали две единственные пары чистых простыней, имевшиеся в гостинице, поэтому нам оставалось довольствоваться другими. Мы совершенно серьезно поинтересовались, когда же, наконец, прекратится эта нехватка постельного белья, и хозяин заверил нас, что в Козенце мы найдем прекрасную гостиницу, где, возможно, отыщутся чистые простыни, если, конечно, эту гостиницу не разрушило землетрясение. Мы поинтересовались названием этой благословенной гостиницы, которая становилась для нас тем, чем была для древних евреев земля обетованная, и узнали, что на ее вывеске значится: «А1 Riposo dAlarico», то есть «Отдохновение Алариха». Такая вывеска была хорошим предзнаменованием: если там отдыхал король, ясно, что мы, частные лица, не можем быть более требовательными, чем король. Поэтому мы набрались терпения, думая о том, что страдать нам осталось всего две ночи, а дальше мы будем счастливы, как вестготы.

Так что я счел хозяина свободным от заботы о простынях и, в то время как Жаден пошел курить трубку, бросился на кровать, закутавшись в свой плащ.

Я находился в том полусонном состоянии, которое делает невозможной любую ясную и связную мысль и во время которого реальность с трудом отличаешь от сна, как вдруг в соседней комнате послышался голос Жадена, ведущего беседу с двумя нашими соотечественниками. Среди тысячи смутных слов я различил имя Беллини. Это перенесло меня в Палермо, где я слушал «Норму», возможно, лучшее из его творений, мне вспомнилось трио из первого акта, я почувствовал себя убаюканным этой мелодией и продвинулся еще на один шаг ко сну. Затем, как мне показалось, я услышал: «Он умер!» – «Беллини умер?..» – «Да». Машинально повторив: «Беллини умер», я заснул.

Через несколько минут дверь отворилась, и я сразу проснулся: это вернулся Жаден.

– Черт возьми! – воскликнул я. – Вы хорошо сделали, что разбудили меня: мне снился скверный сон.

– Какой?

– Мне снилось, что бедный Беллини умер.

– Нет ничего вернее вашего сна: Беллини умер.

Я вскочил:

– Что вы такое говорите?

– Я повторяю вам то, в чем заверили меня наши два соотечественника, прочитавшие об этом в Неаполе, во французских газетах. Беллини умер.

– Не может быть! – воскликнул я. – У меня от него письмо к герцогу ди Нойя.

Я кинулся к своему рединготу, достал из кармана бумажник, а из бумажника – письмо.

– Держите.

– От какого оно числа?

Я посмотрел.

– От шестого марта.

– Так вот, мой дорогой! – сказал Жаден. – Сегодня восемнадцатое октября, бедняга умер в этом промежутке, вот и все. Неужели вы не знаете, что наше несравненное человечество подвержено двадцати двум тысячам болезней и что мы обязаны смерти двенадцатью трупами в минуту, не считая периодов чумы, тифа и холеры, когда она косит в счет будущего?

– Беллини умер!.. – повторял я, держа в руке его письмо.

Я видел, как он писал это письмо, сидя у моего камина; я вспоминал его прекрасные светлые волосы, его такие добрые глаза и такое грустное выражение лица; я слышал, как Беллини беседует со мной на французском языке, на котором он так плохо говорил со своим милым акцентом; я видел, как он кладет руку на эту бумагу: бумага хранила его почерк, его имя – бумага жила, а он умер! Всего два месяца назад в Катании, на его родине, я видел его старого отца, гордого и счастливого, какими бывают в канун несчастья. Он обнял меня, этот старик, когда я сказал ему, что знаю его сына; и вот сын умер! Этого не могло быть. Мне казалось, что если бы Беллини умер, то эти строки изменили бы цвет, а его имя стерлось бы. Как знать? Я грезил, я сходил с ума! Беллини не мог умереть! Я снова заснул.

На следующий день мне повторили то же самое, но я все равно не хотел верить в случившееся и убедился в этом несчастье, только когда приехал в Неаполь.

Узнав, что у меня для него есть письмо от автора «Сомнамбулы» и «Пуритан», герцог ди Нойя прислал за ним. Я пошел к герцогу и показал ему письмо, но не отдал его. Это письмо стало для меня святыней: оно свидетельствовало не только о том, что я знал Беллини, но еще и о том, что я был его другом.

Ночь выдалась дождливая, и, судя по всему, заметного улучшения погоды в течение дня не предвиделось, а день нас ожидал долгий и утомительный, ибо остановиться нам можно было только в Рольяно, то есть примерно в десяти льё от того места, где мы находились. Было восемь часов утра; предполагая сделать в дороге двухчасовую остановку для нашего проводника и мулов, мы не могли, стало быть, надеяться добраться до места раньше восьми часов вечера.

Едва мы тронулись в путь, как снова пошел дождь. Месяц октябрь, обычно довольно хороший в Калабрии, совсем испортился из-за землетрясения. Впрочем, вот уже два или три дня, по мере того как мы приближались к Козенце, землетрясение становилось причиной или, скорее, предлогом всех случавшихся с нами бед. Как летаргия в «Единственном наследнике».

Около полудня был устроен привал: на этот раз мы позаботились захватить с собой хлеба, вина и жареного цыпленка, так что для отличного обеда нам недоставало лишь солнечного луча; мало того, погода портилась все больше, по небу бежали огромные темные тучи, гонимые южным ветром, который, предвещая нам бурю, имел вместе с тем и свою хорошую сторону, ибо вселял в нас уверенность в том, что если не случится подвоха с его стороны, то сперонара находится на пути к нам. Наше воссоединение становилось неотложным по тысяче причин, главной из которых было полнейшее оскудение наших денежных средств в самом скором времени.

Около двух часов буря, угрожавшая нам с самого утра, разразилась: надо испытать на себе бурю в южных странах, чтобы иметь представление о той сумятице, какую могут внести в природу ветер, дождь, гром, град и молнии. Мы двигались по невероятно обрывистой дороге, идущей над пропастью, поэтому время от времени, оказавшись среди подгоняемых ветром быстро бегущих облаков, вынуждены были останавливать своих мулов, ибо вполне возможно, что, переставая что-либо видеть в трех шагах вокруг, верховые животные могли сбросить нас вниз с какого-нибудь утеса. Вскоре ко всему прочему присоединились бурные потоки воды, низвергавшиеся с горных круч; наконец наши мулы встретили на своем пути что-то вроде рек, которые пересекали дорогу и в которые они погружались сначала до колен, затем до живота, а потом, наконец, мы и сами оказались по колено в воде. Положение становилось все более тягостным. Нескончаемый дождь пронизывал нас до костей; окутывавшие нас облака, гонимые теплым дуновением сирокко, убегали, покрывая наши лица и руки своего рода потом, который мгновение спустя при соприкосновении с воздухом заледеневал; наконец, эти потоки, все более стремительные, эти водопады, все более бурлящие, угрожали увлечь за собой и нас. Даже проводник казался обеспокоенным, хотя он, казалось бы, должен был привыкнуть к таким катаклизмам; да и животные разделяли общий страх: всякий раз при виде потока Милорд жалобно скулил, а мулы вздрагивали при каждом ударе грома.

Непрекращающийся дождь, нескончаемые облака, встречающиеся на каждом шагу водопады сначала вызывали у нас, пока мы еще сохраняли внутри себя какое-то тепло, самые приятные ощущения; но мало-помалу нас настолько пробрало холодом, что мы едва уже замечали, что ступаем посреди этих неизвестно откуда взявшихся рек. Мной овладело такое отупение, что я уже не чувствовал, сжимаю ли ногами своего мула, и не видел никакой побудительной причины сохранять равновесие, как делал это до тех пор, иначе, чем чудом, и потому вовсе перестал обращать внимание на верховое животное, предоставляя ему идти куда оно вздумает. Я пробовал разговаривать с Жаденом, но едва слышал собственные слова и уж совсем не слышал ответа. Причем такое странное состояние все усугублялось; тем временем стемнело, я почти утратил всякое ощущение своего существования, за исключением того машинального движения, какое сообщалось мне моим мулом. Время от времени движение вдруг прекращалось, и я застывал неподвижно; это мой мул, оцепенев, вроде меня, не желал идти дальше, и проводник возвращал его к жизни ударами палки. Один раз остановка затянулась, но у меня не было сил поинтересоваться, чем она вызвана; позже я узнал, что Милорд, тоже совсем выбившись из сил, перестал следовать за нами, и пришлось его ждать. Наконец, по прошествии какого-то времени, которое я затрудняюсь определить, мы снова остановились; я услыхал крики, увидел огни и почувствовал, что меня поднимают над седлом; затем я ощутил острую боль от соприкосновения своих ног с землей. Тем не менее я хотел идти, но это оказалось невозможным. Через несколько шагов я полностью потерял сознание и очнулся лишь у яркого огня, покрытый горячими салфетками, которые с поистине христианским милосердием прикладывали к моему телу хозяйка и две ее дочери. Что касается Жадена, то он лучше меня перенес этот ужасный путь, ибо его панбархатная куртка надежнее защищала от непогоды, чем могли это сделать мой суконный плащ и холщовая куртка. Что касается Милорда, то он распростерся на каменной плите, которую согрели горячей золой, и, казалось, совсем лишился сознания: между его лапами играли две кошки, и я решил, что он умер.

Первые мои ощущения были мучительными; чтобы жить, мне требовалось вернуться вспять: дорога до смерти была короче, и по ней оставалось сделать лишь шаг.

Я огляделся вокруг: мы находились в какой-то хижине, но, по крайней мере, укрытые от бури и возле жаркого огня. Снаружи слышался гром, не перестававший грохотать, и завывал ветер, от порывов которого содрогался весь дом. Что же касается молний, то я видел их сквозь широкую трещину в стене, образовавшуюся от толчков землетрясения.

Мы находились в деревне Рольяно, и эта жалкая хижина была там лучшей харчевней.

Впрочем, я уже начал приходить в себя и даже испытывал некое чувство блаженства от возвращения жизни и тепла. Шестичасовое пребывание под проливным дождем вполне могло заменить купание, и если бы я мог надеть чистое белье и сухую одежду, то почти благословлял бы дождь и бурю; но все наши вещи были пропитаны водой, и вокруг разожженного посреди комнаты огромного очага, дым от которого уходил через множество щелей в стенах дома, я видел свои рубашки, брюки и сюртуки, тоже вовсю дымящиеся, но, несмотря на все приложенные старания выжать их, не обещавшие скоро высохнуть.

Вот тут-то я и возмечтал о тех пресловутых чистых простынях, которые, по всей вероятности, мы должны были обрести в «Отдохновении Алариха» и о которых я даже не осмеливался заикнуться в Рольяно. Впрочем, по правде говоря, мое положение было сносным: я лежал на матрасе посреди комнаты, между камином и жаровней, и около дюжины салфеток, облепивших меня с головы до ног, могли в определенной степени заменить простыни. Я попросил согреть одеяло и набросить его на меня, после чего, отвергнув все предложения поужинать, заявил, что великодушно отдаю свою долю проводнику, который весь этот день проявлял завидные терпение, отвагу и волю.

То ли из-за чрезмерной усталости, то ли, действительно, положение оказалось более терпимым, чем накануне, но только этой ночью нам удалось немного поспать. К тому же, насколько я могу вспомнить при том отупении, какое меня тогда охватило, наши хозяева были чрезвычайно внимательны и любезны по отношению к нам: по-видимому, состояние, в котором они нас увидели, вызывало у них глубокое сострадание.

На следующий день утром проводник пришел сказать нам, что один из его мулов не может больше стоять на ногах – он казался парализованным от переохлаждения. Послали за местным доктором, который, как Фигаро, был одновременно цирюльником, врачом и ветеринаром. Он готов был поручиться за жизнь животного, если ему предоставят возможность два дня пичкать его лекарствами. Тогда мы решили погрузить весь наш багаж на здорового мула и пойти пешком до Козенцы, находившейся всего в четырех льё от Рольяно.

Первое, что я сделал, выйдя на улицу, это удостоверился, с какой стороны дует ветер; к счастью, он был юго-восточный, а значит, нашей сперонаре сильно повезло. Надо сказать, что прибытие сперонары становилось все более неотложным делом. Наличность у нас с Жаденом была на исходе: как показывали подсчеты, по-еле расплаты с проводником у нас должны были остаться один пиастр и два или три карлино.

По мере приближения к Козенце мы видели все более заметные следы землетрясения: дома, разбросанные по обочинам дороги, как это принято в окрестностях городов, почти все были покинуты; на одних отсутствовала крыша, в то время как другие сверху донизу покрылись трещинами, а некоторые и вовсе обвалились. Посреди всей этой разрухи нам стали встречаться жители Козен-цы верхом на лошадях, с ружьями и патронными сумками, крестьяне в повозках, груженных красными от вина бочками; потом, время от времени, переселения целых семейств с их орудиями для пахоты, гитарой и неизменной свиньей. Наконец, добравшись до вершины горы, мы увидели Козенцу, вытянувшуюся в глубине долины под нами, а на прилегающем к городу лугу – что-то вроде лагеря, который показался нам намного более населенным, чем сам город.

Мы пересекли некое подобие предместья и спустились по большой, довольно прямой улице, своей пустынностью напоминавшей какую-нибудь улицу Геркуланума или Помпей; несколько домов были разрушены, другие потрескались от крыши до основания, ну а остальные стояли с полностью разбитыми окнами, и это еще были наименее пострадавшие. Улица привела нас на берег Бузенто, где, как всем известно, был погребен король Аларих; река вся высохла, воды ее, по-видимому, ушли в какую-то пропасть, открывшуюся между ее истоком и городом. В пересохшем русле мы увидели множество людей, которые занимались раскопками, полагаясь на авторитет Иордана, поведавшего о богатых похоронах этого короля. Всякий раз, когда происходит такое явление, подобные раскопки возобновляются, причем ученые Козенцы с их удивительным почитанием древности никогда не поддаются унынию из-за постоянно преследующего их разочарования. Единственный предмет, когда-либо извлеченный в результате таких раскопок, это маленький золотой олень, найденный в конце прошлого века.

Напротив нас, на другом берегу Бузенто, стояла достославная гостиница «Отдохновение Алариха», величественно распахнувшая свою главную дверь перед усталым путником. Мы слишком долго томились, надеясь на эту цель, чтобы не попытаться как можно скорее ее достигнуть; вследствие чего мы пересекли мост и пришли просить приюта в гостинице, находившейся под покровительством грабителя Пантеона и разрушителя Рима.

КОЗЕНЦА

Вначале мы подумали, что гостиница покинута подобно тем домам, какие встретились нам на дороге. Обежав весь первый этаж и весь второй, мы не нашли никого, к кому обратиться: ни хозяина, ни слуг; большая часть стекол в окнах была разбита, и мало что из мебели стояло на своих местах. Мы поняли, что такой беспорядок был следствием катастрофы, переживаемой в эти часы жителями Козенцы, и начали опасаться, что опять не обретем Эльдорадо, которое было нам обещано.

Наконец, после того как мы, не встретив ни одного человека, поднялись с первого этажа на второй и спустились со второго на первый, нам почудился какой-то шум внизу. Мы сбежали по лестнице, которая привела нас в подвал, и, преодолев с дюжину ступенек, оказались в подземном помещении, освещенном пятью или шестью коптящими лампами: там находилось человек двадцать.

Я никогда не видел ничего более странного, чем эта комната, обитатели которой образовывали три совершенно различные группы. В первой выделялся каноник, который всю неделю, с тех пор как началось землетрясение, не желал вставать: он лежал на большой кровати, задвинутой в самый дальний угол комнаты, а вокруг него непрестанно бодрствовали четверо кампиери с ружьями в руках. Напротив кровати стоял стол, где торговцы скотом играли в карты. Наконец, на переднем плане, ближе к двери, пили и ели те, кто составлял третью группу; запасы хлеба и вина были навалены в углу, чтобы, если дом рухнет на его обитателей, те не умерли бы от голода и жажды, дожидаясь, пока к ним придут на помощь. Что же касается первого и второго этажей, то, как мы уже говорили, там совершенно никого не было.

Едва увидев нас на пороге, трактирные слуги бросились к нам, но не с естественной предупредительностью сословия, к которому они принадлежали, а напротив, с неприветливым видом, не предвещавшим ничего хорошего. В самом деле, вместо обычных предложений и обещаний, с какими всегда на пороге гостиниц встречают посетителей, нас ожидал форменный допрос. Нас спросили, откуда мы явились, куда направляемся и кто мы такие, каким образом путешествуем, и в ответ на неосторожное признание, что мы прибыли с проводником и одним мулом, нам сказали, что в гостинице «Отдохновение Алариха» пеших путешественников не принимают. У меня было огромное желание крепко вздуть негодяя, давшего нам такой ответ, но Жаден удержал меня, и я ограничился тем, что вынул из кармана письмо, которое сын генерала Нунцианте дал мне для барона Молло.

– Вы знаете барона Молло? – спросил я слугу.

– Так вы знаете барона Молло? – несравнимо более мягким тоном спросил тот, к кому я обращался.

– Вопрос не в том, знаю ли его я; речь о том, знаете ли его вы.

– Да… сударь.

– Он сейчас в Козенце?

– Да, ваше превосходительство, он здесь.

– Немедленно отнесите ему это письмо и спросите, в котором часу он сможет принять двух джентльменов, доставивших его. Возможно, уж он-то найдет для нас гостиницу.

– Тысяча извинений, ваше превосходительство. Если бы мы знали, что их превосходительства имеют честь знать барона Молло, или, вернее, что барон Молло имеет честь знать их превосходительства, то, возможно, вместо того чтобы отвечать так, как мы ответили, мы бы поусердствовали.

– В таком случае ничего не отвечайте и поусердствуйте. Ступайте!

Слуга поклонился до земли и опрометью бросился прочь.

Через десять минут вошел хозяин гостиницы и направился к нам.

– Так их превосходительства знают барона Молло? – спросил он нас.

– Точнее говоря, – отвечал я, – у наших превосходительств есть письма к нему от сына генерала Нунцианте.

– В таком случае я приношу тысячу извинений их превосходительствам за тот прием, который оказал им слуга. В это тяжелое время, когда половина домов брошена, мы советуем нашим людям принимать самые строгие меры в отношении чужих, и я прошу их превосходительства не обижаться, если поначалу…

– …их приняли за воров, не так ли?

– О ваши превосходительства!

– Ладно, ладно, – произнес Жаден, – будем обмениваться любезностями вечером или завтра утром. А пока не могли бы мы получить комнату?

– Что говорит его превосходительство? – спросил хозяин гостиницы.

Я перевел ему пожелание Жадена.

– Разумеется, – отвечал хозяин. – О! Комнат предостаточно, но желательно знать, захотят ли их превосходительства ночевать в комнатах.

– Ну разумеется, – сказал Жаден, – мы хотим ночевать в комнатах. А где, по вашему мнению, нам ночевать? В подвале?

– При нынешних обстоятельствах это было бы, пожалуй, более осмотрительно. Вы видите этих господ, – добавил хозяин, указывая на только что описанное нами почтенное общество, – уже неделя, как они здесь.

– Спасибо, спасибо, – промолвил Жаден, – оно отвратительно, ваше общество.

– Есть еще бараки, – сказал хозяин.

– Что такое бараки? – спросил я.

– Это маленькие лачуги из дерева и соломы: мы распорядились построить их на лугу, и в них перебрались все вельможи города.

– Но почему, в конце-то концов, вы не желаете дать нам комнаты? – спросил Жаден.

– Да потому что в любую минуту потолок может упасть на головы их превосходительств и раздавить их.

– Упадет потолок?! А почему он должен упасть?

– Ну, из-за землетрясения.

– А вы что, верите в землетрясение? – спросил меня Жаден.

– Черт возьми! Мне кажется, мы видели его следы.

– Да нет же, это сборище шарлатанов. Их дома падают от старости, а они говорят, что от землетрясения, чтобы получить у правительства вознаграждение за убытки. Но гостиница-то отстроена заново, так что она не упадет.

– Вы так считаете?

– Я в этом уверен.

– Дорогой хозяин, у вас есть ванны?

– Да.

– Вы можете подать нам обед?

– Да.

– У вас есть чистые простыни?

– О да, сударь!

– Ну что ж! При таких обещаниях мы не покинем гостиницу, даже если ей суждено упасть нам на голову.

– Воля ваша.

– Итак, вы слышите: две ванны, два обеда, две кровати, и все это как можно скорее.

– Черт! Возможно, я заставлю ждать их превосходительства: надо отыскать повара.

– А почему этот малый не у своей плиты?

– Сударь, он испугался и ушел в бараки. Но поскольку днем менее опасно, чем ночью, то, возможно, он согласится прийти в гостиницу.

– Если он не согласится, сразу же предупредите нас и мы приготовим себе еду сами.

– О! Ваши превосходительства, я ни за что не потерплю…

– Там видно будет; итак, прежде всего ванны, обед и кровати.

– Бегу готовить все это. А покамест их превосходительства могут выбрать в гостинице покои по своему вкусу.

Мы начали осмотр и остановили свой выбор на большой комнате во втором этаже, окна которой выходили на реку и на предместье. В предместье по-прежнему было пусто, а в иссохшем русле реки по-прежнему толпились люди.

Через полтора часа мы приняли ванны, отлично перекусили и улеглись в хорошо прогретые постели.

Нам доложили о бароне Молло: дома его не нашли и тотчас отправились искать по баракам, но понадобилось время, чтобы распознать там его лачугу среди соседних лачуг. И тогда с той крайней учтивостью, какую встречаешь у всех итальянских дворян, он, не желая допускать, чтобы мы, несомненно уставшие, беспокоили себя, сам явился в гостиницу, что повергло в величайшее смущение беднягу cameriere^[24] и вызвало глубокое почтение хозяина к своим постояльцам.

Мы просили принести барону наши глубочайшие извинения и сказать ему, что, не имев целую неделю возможности спать на чистых простынях, мы поспешили насладиться этим новшеством, но если, однако, он сочтет возможным обойтись без церемоний и войти к нам в комнату, то доставит нам огромное удовольствие. Через три минуты после того как коридорный ушел с нашим ответом, дверь отворилась и вошел барон.

Это был мужчина лет пятидесяти пяти – шестидесяти, очень хорошо говоривший по-французски и обращавший на себя внимание прекрасными манерами; он жил в Неаполе во времена французского господства и, как почти все особы высшего общества, сохранил о нас превосходное воспоминание.

К тому же письмо, переданное ему нами, произвело поразительное действие. Сын генерала Нунцианте, увлекавшийся французской литературой, которая на вулкане, куда он удалился на жительство, стала чуть ли не единственным его развлечением, самым настойчивым образом рекомендовал меня барону; так что тот пришел предоставить в наше распоряжение свою особу, свой экипаж, своих лошадей и даже свою лачугу. Что касается его палаццо, то речи о нем идти не могло: он раскололся сверху донизу, и каждый вечер барон думал, что утром его больше не увидит.

Так что нам пришлось признать, что здесь в самом деле произошло землетрясение. Первый толчок дал о себе знать вечером двенадцатого, и он отличался необычайной силой: это был тот самый толчок, который на краю Калабрии всех нас сбросил с палубы сперонары на прибрежный песок. За ним каждую ночь следовали другие толчки, но стало заметно, что с каждым разом они ослабевают; однако, видимо потому, что дома, не упавшие при первом толчке, пошатнулись и не могли оказывать сопротивление последующим, хотя и менее сильным толчкам, каждое утро обнаруживалось какое-нибудь новое бедствие. Впрочем, Козенца вовсе не была наиболее пострадавшей местностью; несколько деревень, и в числе прочих селение Кастильоне, расположенное в пяти милях от столицы Калабрии, были полностью разрушены.

В Козенце же разрушилось только шестьдесят домов и погибло двадцать человек.

Барон Молло не переставал бранить нас за неосторожность, которую мы проявляли, оставаясь в гостинице; но нам было так хорошо в своих кроватях, что мы заявили: раз уж он так любезно предоставил себя в наше распоряжение, то в случае несчастья мы поручаем ему устроить нам достойные похороны, но все-таки с места не сдви-немея. Поняв, что это твердое решение, барон Молло снова предложил нам свои услуги, оставил свой адрес в бараках и простился с нами.

Через два часа, отлично отдохнув, мы встали и начали осматривать город.

Более всего пострадал центр: там почти все дома были покинуты и представляли собой зрелище не поддающегося описанию опустошения; в некоторых, полностью разрушенных жилищах, чьи обитатели не успели бежать, проводили раскопки в поисках трупов, в то время как родственники изнывали от тревоги, не зная, достанут погребенных под обломками мертвыми или живыми. Среди всего этого бродили братья-капуцины, утешая скорбящих, оказывая помощь раненым и отдавая последний долг мертвым. Впрочем, где бы мне ни доводилось встречать капуцинов, я всегда видел, как они подают другим монашеским орденам удивительные примеры самоотверженности; на этот раз они тоже не изменили своей благой миссии.

Осмотрев город, мы направились к баракам. Это был, как мы уже говорили, своего рода лагерь, раскинутый на лугу, который прилегал к монастырю капуцинов и почти весь находился в окружении живой изгороди, напоминая какой-нибудь город внутри крепостных стен; дощатые строения, крытые соломой, были поставлены в четыре ряда, как бы образуя две улицы, за пределами которых были разбросаны жилища тех, кто никогда не желает поступать, как все другие, и построил себе что-то вроде загородных домов; наконец, были еще и те, кто посреди всеобщего разорения захотел сохранить свое аристократическое положение: они отказались опускаться до простых лачуг и пребывали в своих распряженных экипажах, в то время как кучер устроился на козлах, а слуги расположились на задке кареты. По утрам на краю луга образовывался своеобразный рынок: повара и кухарки ходили туда за провизией; затем на своего рода импровизированных печах, находившихся за каждой лачугой, кое-как готовили пищу, а затем поедали ее за столом, накрытым, как правило, у двери, так что вследствие привычки обедать с часа до двух, которую сохранили жители Козенцы, эти трапезы весьма напоминали братские пиршества спартанцев.