Текст книги "Женская война (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

XI

На другой день Каноль казался веселее, чем накануне; с другой стороны, и виконт де Канб открыто веселился. Даже Помпей смеялся, рассказывая о своих походах Касторену. Все утро прошло как нельзя лучше.

За завтраком Каноль извинился и попросил позволения расстаться на время с виконтом, сказав, что ему нужно написать длинное письмо одному из друзей, жившему в этих краях. В то же время барон объявил, что должен будет заехать к приятелю, дом которого находится в трех или четырех льё от Пуатье, почти на большой дороге.

Справившись у трактирщика, которому он назвал имя своего приятеля, Каноль услышал в ответ, что увидит этот дом немного не доезжая селения Жольне и узнает его по двум башенкам.

Поскольку Касторен должен был покинуть маленький отряд, чтобы отвезти письмо, а самому Канолю предстояло отклониться от маршрута, виконта просили сказать заранее, где он намерен ужинать. Виконт взял дорожную карту, которую вез Помпей, и предложил селение Жольне. Каноль не противился этому и был так коварен, что даже прибавил:

– Помпей, если тебя снова пошлют квартирмейстером, так постарайся, если можно, занять для меня комнату возле комнаты твоего господина, чтобы мы могли поговорить.

Хитрый слуга взглянул на виконта и улыбнулся, решив ни в коем случае не исполнять просьбы барона. А когда Касторен, получивший необходимые наставления, пришел за письмом, он получил приказание быть вечером в Жольне.

Ошибиться было нельзя: в Жольне была только одна гостиница «Великого Карла Мартелла».

Путешественники пустились в дорогу. Шагах в пятистах от Пуатье, где они обедали, Касторен поехал по проселочной дороге вправо. Потом еще два часа ехали дальше, и наконец по несомненным признакам Каноль узнал дом своего друга, показал его виконту, простился с ним, повторил Помпею приказание о своей комнате и поехал по проселочной дороге налево.

Виконт совершенно успокоился; о вчерашней вечерней сцене не было сказано ни слова, и весь день прошел без малейших на нее намеков. Стало быть, де Канб уже не боялся, что Каноль станет противиться его желаниям. А с той минуты как барон стал для него просто спутником, добрым, веселым и умным, виконт не хотел ничего лучшего, как доехать вместе с ним до Парижа. Поэтому он или не счел нужным принимать меры предосторожности, или не хотел разлучаться с Помпеем и оставаться на большой дороге один, но так или иначе он не послал его вперед.

В Жольне приехали ночью, дождь лил потоком. По счастью, в одной комнате топили. Виконт, желая тотчас переменить платье, занял ее и приказал Помпею занять другую комнату для барона.

– Ну, это дело сделано, – сказал эгоист Помпей, очень хотевший заснуть поскорее, – хозяйка гостиницы обещала им сама заняться.

– Хорошо. Где моя шкатулка?

– Вот она.

– Мои флаконы?

– Вот они.

– Спасибо, а где ты ляжешь, Помпей?

– В конце коридора.

– А если мне что-нибудь понадобится?

– Вот колокольчик. Хозяйка тотчас явится.

– Хорошо. Дверь запирается крепко?

– Сами изволите видеть.

– Нет задвижки!

– Зато есть замок.

– Хорошо. Я запрусь изнутри. В эту комнату нет другого входа?

– Кажется, нет.

Помпей взял свечку и осмотрел комнату.

– Посмотри, крепки ли ставни?

– Крепки, с крючками.

– Хорошо. Ступай, Помпей.

Слуга вышел, и виконт запер комнату.

Через час Касторен, который приехал в гостиницу и первым поместился в комнате возле Помпея (о чем тот совершенно не подозревал), вышел на цыпочках и отворил дверь Канолю.

Каноль с бьющимся сердцем проскользнул в гостиницу; оставив Касторена запирать дверь, он велел показать, где комната виконта, и стал подниматься по лестнице.

Виконт ложился в постель, когда услышал шаги в коридоре. Он, как мы уже заметили, боялся всего, поэтому, услышав шаги, вздрогнул и начал внимательно прислушиваться.

Шаги затихли перед дверью.

В следующую секунду кто-то постучал.

– Кто там? – спросил виконт таким испуганным голосом, что Каноль не узнал бы его, если бы не имел раньше случаев изучать его во всех модуляциях.

– Я, – отвечал Каноль.

– Как вы? – отвечал голос, в котором слышался явный страх.

– Да я, Каноль; представьте, виконт, что во всей гостинице нет ни одной свободной комнаты, все занято. Ваш глупый Помпей забыл обо мне. Во всем селении нет другой гостиницы, а в вашей комнате стоят две кровати…

Виконт с невыразимым ужасом взглянул на две кровати, стоявшие в его комнате рядом; их разделял только стол.

– Так вы понимаете? – продолжал Каноль. – Я пришел просить у вас ночлега, сделайте одолжение, отворите скорее, или я умру от холода.

Тут в комнате виконта послышалась какая-то суматоха, шорох платья и быстрые шаги.

– Хорошо, сейчас, барон, – говорил виконт все более испуганным голосом, – позвольте, сейчас, через минуту отопру!

– Я подожду, но сделайте милость, мой друг, отоприте поскорей, если не хотите, чтобы я замерз.

– Извините, но я ведь уже спал…

– Ну? А мне показалось, что у вас огонь…

– Нет, вы ошиблись.

Огонь тотчас погас.

Каноль об этом не пожалел.

– Я ищу, но никак не могу найти двери, – сказал виконт.

– Я в этом не сомневаюсь, – отвечал Каноль. – Так, должно быть, я слышу ваш голос на другом конце комнаты… Сюда, сюда.

– Постойте, я ищу колокольчик… Хочу позвать Помпея.

– Помпей на том конце коридора и не услышит вас. Я хотел разбудить его, но никак не мог. Он спит как убитый.

– Так я позову хозяйку.

– Ба! Хозяйка уступила свою постель какому-то путешественнику и отправилась спать на чердак. Стало быть, никто не придет, друг мой. Притом зачем же звать людей? Мне не нужно никого.

– Но как же быть?

– Вы отворите мне дверь, я поблагодарю вас, потом ощупью найду кровать, лягу спать, и все. Отворите же, прошу вас.

– Но, – возразил виконт в отчаянии, – верно, есть какие-нибудь другие комнаты, хоть бы даже без кроватей. Не может быть, чтобы не было другой комнаты… Позовем людей, поищем…

– Но, любезный виконт, пробило половину одиннадцатого. Вы поднимете на ноги всю гостиницу, подумают, что в доме пожар. После этой суматохи мы не уснем всю ночь, а это очень жалко, потому что я едва держусь на ногах.

Эти последние слова несколько успокоили виконта. Легкие шаги раздались у двери, и она отворилась.

Каноль вошел и запер дверь за собой.

Виконт же, отперев дверь, поспешил отпрянуть от нее.

Барон, войдя, оказался в комнате, почти темной: последние уголья в камине потухали. Теплый воздух был наполнен благоуханиями – свидетельством крайней заботливости о туалете.

– Покорно вас благодарю, виконт, – сказал Каноль, – признаюсь, здесь гораздо лучше, чем в коридоре.

– Вам хочется спать, барон? – спросил виконт.

– Разумеется. Укажите мне мою постель, ведь вы знаете комнату, или позвольте мне зажечь свечку.

– Нет, нет, не нужно! – вскричал виконт. – Ваша постель здесь, налево.

Конечно, левая сторона от виконта приходилась по правую сторону от барона. Поэтому он пошел направо, наткнулся на окно, возле которого находился небольшой стол, а на столе нащупал колокольчик, который виконт искал так старательно. На всякий случай Каноль положил колокольчик в карман.

– Да что же вы мне говорите, виконт? – сказал он. – Мы, верно, играем в жмурки? Так кричите, по крайней мере, «ку-ку»! Но какого дьявола ищете вы там впотьмах?

– Ищу колокольчик… позвать Помпея.

– Да на кой черт он вам?

– Я хочу… я хочу, чтобы он приготовил здесь постель.

– Кому?

– Себе.

– Ему постель! Да что вы такое говорите, виконт? Лакей будет спать в нашей комнате! Вы точно трусливая девочка!.. Фи! Ведь мы не дети, и сами можем защитить себя в случае нужды. Нет, дайте мне только руку и доведите меня до постели, которую я никак не могу найти… Или лучше всего… позвольте зажечь свечку.

– Нет! Нет! Нет! – вскричал виконт.

– Если не хотите дать мне руку, – ответил Каноль, – так, по крайней мере, дали бы мне какую-нибудь путеводную нить: ведь я здесь словно в лабиринте.

Он пошел, вытянув руки вперед, туда, откуда раздавался голос виконта, но мимо стрелой проскользнула какая-то тень и пронеслось благоухание; он свел руки, но, подобно Вергилиеву Орфею, обнял только воздух.

– Тут! Тут! – донесся голос виконта из другого угла комнаты, – вы перед вашей постелью, барон.

– Которая из двух моя?

– Любая, я не лягу.

– Как! Вы не будете спать? – спросил Каноль, оборачиваясь при этих неосторожных словах. – Так что же вы намерены делать?

– Посижу на стуле.

– Что вы! – вскричал Каноль. – Разве я позволю вам так ребячиться? Извольте ложиться спать.

Тут Каноль при последней вспышке угольев в камине увидел, что виконт стоит в углу между окном и комодом, закрываясь своим плащом.

Свет камина блеснул как молния, но и этого было достаточно, чтобы осветить путь барону. Виконт понял, что ему нет спасения. Каноль шел прямо к нему, и, хотя в комнате стало темно по-прежнему, бедный виконт ясно видел, что на этот раз уйти от преследователя нельзя.

– Барон, барон, – шептал виконт, – остановитесь, умоляю вас! Барон, не сходите с места, стойте там, где вы теперь! Ни шагу вперед, если вы дворянин!

Каноль остановился; виконт стоял так близко от него, что было слышно биение его сердца и чувствовалось его теплое дыхание; в то же время барона обдало благоуханием невыразимым, необъяснимым, тем благоуханием, которое всегда сопровождает молодость и красоту. В тысячу раз более нежное, чем аромат цветов, оно, казалось, отнимало у него всякую возможность повиноваться виконту, если бы у Каноля и было такое намерение.

Барон простоял с минуту на месте, простирая руки к тем рукам, которые уже отталкивали его. Он чувствовал, что ему остается сделать один шаг, чтобы оказаться возле прелестного создания, которым он столько восхищался в продолжение двух дней.

– Сжальтесь, сжальтесь! – прошептал виконт голосом, в котором нежность смешивалась с трепетом. – Сжальтесь надо мной!

Голос замер на его устах. Каноль почувствовал, как прекрасное тело скользнуло вдоль стенной панели, чтобы упасть на колени.

Барон перевел дух; какой-то внутренний голос подсказывал ему, что победа на его стороне.

Он сделал шаг вперед, протянул руки и встретил умоляюще сложенные руки юноши, у которого уже не было сил даже закричать. Ему послышался только скорбный вздох.

В ту же минуту под окном раздался конский топот, сильные удары послышались в дверь гостиницы, за ударами последовали крики. Кто-то стучал и кричал.

– Здесь ли господин барон де Каноль? – спрашивали за дверью.

– Слава Богу! Я спасен! – прошептал виконт.

– Холера возьми эту скотину! – пробормотал Каноль. – Не мог он прийти завтра?

– Господин барон де Каноль! – продолжали взывать за дверью. – Господин барон де Каноль! Мне непременно нужно переговорить с вами сейчас же!

– Ну что такое? – спросил барон, делая шаг назад.

– Вас спрашивают, сударь, – отвечал подошедший Касторен, – вас ищут…

– Да кто ищет, бездельник?

– Курьер.

– От кого?

– От господина герцога д’Эпернона.

– Зачем?

– Для службы королю.

При этих магических словах, которым нельзя было не повиноваться, Каноль с досадой отворил дверь и сошел с лестницы.

Можно было слышать, как храпел Помпей.

Курьер между тем вошел в гостиницу и ждал в зале внизу.

Каноль приблизился к нему и, побледнев, прочел письмо Нанон.

Читатель уже догадался, что курьер был Куртово, который выехал часов на десять позже Каноля и при всем своем усердии мог догнать его не прежде, чем на втором перегоне.

Каноль задал курьеру несколько вопросов и убедился, что с доставкой депеши непременно нужно спешить. Он во второй раз прочел письмо Нанон, и концовка его, где она называла себя сестрой барона, позволила ему понять все, что случилось, то есть что мадемуазель де Лартиг выпуталась из затруднительного положения, выдав Каноля за своего брата.

Каноль несколько раз слыхал, как Нанон говорила не в очень лестных выражениях об этом брате, место которого он теперь занимал. Это еще более увеличило досаду, с которой он принял поручение герцога д’Эпернона.

– Хорошо, – сказал он удивленному Куртово, не открывая ему кредита в гостинице и не вручая ему своего кошелька, что непременно сделал бы во всяком другом случае. – Хорошо, скажи своему господину, что ты догнал меня и что я тотчас же повинуюсь его приказаниям.

– А мадемуазель де Лартиг вы ничего не прикажете передать?

– Скажи ей, что брат ее ценит чувство, по которому она действовала, и много ей обязан. Касторен, седлай лошадей!

И не сказав более ни слова посланному, который стоял в изумлении от такого холодного приема, Каноль пошел наверх, где застал виконта, бледного, трепещущего и уже одетого. На камине горели две свечи.

Барон с глубоким сожалением посмотрел на этот альков и особенно на две подобные близнецам кровати, одна из которых была слегка смята. Молодой человек следил за его взглядом, стыдливо краснея.

– Будьте довольны, виконт, – сказал Каноль. – Теперь вы избавитесь от меня на все остальное время вашего путешествия… Я сейчас еду на почтовых для службы королю.

– Когда вы едете? – спросил виконт голосом, еще не совсем твердым.

– Сию минуту; я еду в Мант, где теперь, по-видимому, находится двор.

– Прощайте! – едва мог ответить молодой человек и опустился в кресло, не смея поднять глаза на своего спутника.

Каноль подошел к нему.

– Я уж, верно, не увижусь больше с вами! – сказал он дрожащим голосом.

– Как знать? – отвечал виконт, стараясь улыбнуться.

– Дайте одно обещание человеку, который вечно будет помнить вас, – сказал Каноль, положив руку на сердце, так ласково и нежно, что ни голос его, ни жест не оставляли никакого сомнения по поводу его искренности.

– Какое?

– Что вы будете иногда обо мне думать.

– Обещаю.

– Без… гнева?

– Да.

– А где доказательство? – спросил Каноль.

Виконт подал ему руку.

Каноль взял дрожащую ручку с намерением только пожать ее, но невольно с жаром прижал ее к губам и выбежал из комнаты как безумный, прошептав:

– Ах, Нанон, Нанон! Сможешь ли ты когда-нибудь вознаградить меня за то, что я теряю теперь?

XII

Теперь, если мы последуем за принцессами Конде в Шантийи в место их ссылки, которую Ришон достаточно мрачно описал виконту, вот что мы увидим.

На аллеях, под красивыми каштановыми деревьями, усыпанными, как снегом, белыми цветами, на зеленых лугах, лежащих около синих прудов, беспрестанно гуляет толпа: смеется, разговаривает и поет. Кое-где в высокой траве скрываются фигуры людей, любящих чтение, фигуры, утопающие в зелени, из которой выглядывают только белые страницы – «Клеопатры» господина де ла Кальпренеда, «Астреи» господина д’Юрфе или «Великого Кира» мадемуазель де Скюдери. В беседках из роз и жасмина раздаются звуки лютни и голоса невидимых певцов. По большой аллее, которая ведет к замку, иногда проносится с быстротою молнии всадник, доставляющий какое-нибудь приказание.

В это самое время на террасе три дамы, в шелковых платьях, надменные и величавые, медленно прогуливаются, сопровождаемые на некотором расстоянии молчаливыми и почтительными конюшими.

В середине группы движется самая старшая дама, имеющая, несмотря на свои пятьдесят семь лет, весьма представительную наружность, и важно рассуждает о государственных делах. Справа от нее высокая молодая женщина со строгим видом слушает, нахмурив брови, ученую теорию своей соседки. Слева – другая старуха, менее всех знаменитая, говорит, слушает и размышляет одновременно.

Дама в середине группы – вдовствующая принцесса Конде, мать победителя при Рокруа, Нёрдлингене и Лансе, которого после преследования, приведшего его в Венсенский замок, стали называть Великим Конде, именем, сохранившимся за ним в потомстве. В ней еще можно заметить остатки той красоты, которая вызвала последнюю и, может быть, самую безумную любовь Генриха IV. Теперь она унижена и как мать, и как гордая женщина, facchino italiano [2]2
  Итальянским плебеем (итал.).


[Закрыть], которого звали Мазарини, когда он был слугой у кардинала Бентивольо, а теперь зовут его высокопреосвященством кардиналом Мазарини, с тех пор как он стал любовником Анны Австрийской и первым министром французского королевства.

Это он осмелился посадить Великого Конде в тюрьму и сослать в Шантийи мать и жену благородного пленника.

Другая дама, помоложе, Клер-Клеманс де Майе-Брезе, принцесса Конде, которую по тогдашней аристократической манере называли просто принцессой. Это означало, что жену главы дома Конде считали первой принцессой королевской крови, настоящей принцессой. Она как настоящая принцесса всегда была горда, но, с тех пор как ее стали преследовать, ее гордость еще возросла и принцесса стала надменной. Действительно, пока принц был на свободе, она была обречена играть вторую роль, но заключение мужа в тюрьму подняло ее до положения героини. Она стала вызывать участие более вдовы, а сын ее, герцог Энгиенский, которому скоро будет семь лет, возбуждает сострадание более всякого сироты. Она у всех на виду, и если б не боялась насмешек, то надела бы траур. С той минуты, как Анна Австрийская отправила обеих принцесс в ссылку, их громкие жалобы превратились в глухие угрозы: из угнетенных они скоро превратятся в бунтовщиц. У принцессы, у этого Фемистокла в чепце, есть свой Мильтиад в юбке. И лавры герцогини де Лонгвиль, некоторое время как королева правившей Парижем, не дают ей спать.

Дуэнья с левой стороны – маркиза де Турвиль; она не отваживается писать романов, но сочиняет в политике. Она не сражалась лично, как храбрый Помпей, и, подобно ему, не получала раны в битве при Корби; зато муж ее, довольно уважаемый военачальник, был ранен при Ла-Рошели и убит при Фрейбурге. Получив в наследство его родовое имение, маркиза вообразила, что одновременно унаследовала и его военный гений. С тех пор как она приехала к принцессам в Шантийи, она составила уже три плана кампании, которые поочередно возбуждали восторг у придворных дам и от которых не то чтобы отказались, а, так сказать, отложили их до той минуты, когда будут обнажены шпаги и отброшены ножны. Она не смеет надеть мундир мужа, хотя ей очень хочется этого; но его меч висит в ее комнате над изголовьем постели, и иногда, когда маркиза бывает одна, она с самым воинственным видом вынимает его из ножен.

Шантийи, несмотря на свой праздничный вид, на самом деле огромная казарма, и если поискать хорошенько, то найдешь там порох в погребах и штыки в чаще деревьев.

Все три дамы во время печальной прогулки при каждом повороте подходят к главным воротам и, кажется, поджидают появления какого-то важного вестника; уже несколько раз вдовствующая принцесса повторила, покачивая головой и вздыхая:

– Нам не будет удачи, дочь моя, мы только опозорим себя.

– Надобно хоть чем-нибудь платить за великую славу, – возразила маркиза де Турвиль со своим обычным неприятным выражением лица. – Нет победы без борьбы!

– Если нам не будет удачи, если мы будем побеждены, – сказала молодая принцесса, – мы отомстим за себя.

– Сударыня, – сказала вдовствующая принцесса, – если мы потерпим неудачу, это будет означать, что принца победил Бог. Не намерены же вы мстить Богу?

Молодая принцесса склонилась перед величественным смирением свекрови. Эти три дамы, раскланиваясь таким образом и состязаясь в лести, весьма смахивали на епископа с двумя дьяконами, использующих обращение к Богу как предлог для взаимных восхвалений.

– Никто ничего не пишет нам, – пробормотала вдовствующая принцесса, – ни Тюренн, ни Ларошфуко, ни Буйон! Все замолкли разом!

– Нет и денег! – прибавила маркиза де Турвиль.

– И на кого надеяться, – сказала молодая принцесса, – если даже Клер забыла нас?

– Да кто же сказал вам, дочь моя, что виконтесса де Канб вас забыла?

– Она не едет!

– Может быть, ее задержали: все дороги охраняются армией господина де Сент-Эньяна, вы сами это знаете.

– Так она могла бы написать.

– Как может доверить она бумаге такую важную тайну – переход такого большого города, как Бордо, на сторону принцев!.. Нет, не это беспокоит меня более всего.

– Притом же, – прибавила маркиза, – в одном из трех планов, которые я имела счастье представить на рассмотрение вашего высочества, предполагалось поднять всю Гиень.

– Да, да, и мы воспользуемся им, если будет нужно, – отвечала принцесса. – Но я соглашаюсь с мнением матушки и начинаю думать, что с Клер случилось какое-нибудь несчастье, иначе она была бы уже здесь. Может быть, ее фермеры не сдержали слова: эти дрянные люди всегда пользуются случаем не платить денег, когда такой случай представляется. Притом откуда нам знать, как поведут себя жители Гиени, несмотря на все свои обещания?.. Ведь они гасконцы!

– Болтуны! – прибавила маркиза де Турвиль. – Лично они очень храбры, это правда, но они прескверные солдаты, годные только на то, чтобы кричать «Да здравствует принц!», когда они боятся Испанца; и больше ничего.

– Однако ж они питают сильное отвращение к герцогу д’Эпернону, – сказала вдовствующая принцесса. – Они повесили его чучело в Ажене и обещали повесить его самого в Бордо, если он туда вернется когда-нибудь.

– А он, верно, вернулся и повесил их самих, – возразила молодая принцесса с досадой.

– И во всем этом виноват, – заявила маркиза де Турвиль, – господин Ленэ. Господин Пьер Ленэ, – добавила она со страстью, – этот упрямый советник, которого вам непременно угодно держать при себе, а он только мешает исполнению наших намерений. Если б он не отверг второго моего плана, который имел целью, как вы изволите помнить, внезапное взятие замка Вер, острова Сен-Жорж и крепости Бле, то мы держали бы теперь Бордо в осаде и город вынужден был бы сдаться.

– А по-моему, с дозволения их высочеств, будет гораздо лучше, если Бордо сам отдаст себя в наше распоряжение, – послышался за спиной маркизы де Турвиль голос, в котором уважение смешивалось с иронией. – Город капитулирующий уступает силе и ничем не обязывает себя; город, который открывает ворота добровольно, поневоле должен быть верным тому, на чью сторону перешел, до конца.

Все три дамы обернулись и увидели Пьера Ленэ, который приблизился к ним, когда они шли к главным воротам замка, куда то и дело обращались их взгляды. Он вышел из маленькой двери, расположенной на одном уровне с террасой, и подошел к ним сзади.

Слова маркизы де Турвиль были отчасти справедливы. Пьер Ленэ, советник принца Конде, человек холодный, ученый и серьезный, получил от заключенного принца поручение наблюдать за друзьями и врагами; и надо признаться, ему было труднее удерживать безрассудное усердие приверженцев принца, которые только могли повредить делу, чем разрушать враждебные происки его противников. Но он был ловок и предусмотрителен, как адвокат, привык и к судейскому крючкотворству, и к дворцовым хитростям. Обычно он торжествовал над ними победу, подведя какую-нибудь ловкую контрмину или благодаря своей непоколебимой твердости. Впрочем, лучшие и упорнейшие битвы приходилось ему выдерживать в самом Шантийи. Самолюбие маркизы де Турвиль, нетерпение молодой и аристократическое упрямство вдовствующей принцессы были сравнимы с хитростью Мазарини, с надменностью Анны Австрийской и с нерешительностью парламента.

Ленэ, которому принцы поручили всю корреспонденцию, принял за правило сообщать принцессам новости только по мере необходимости и оставил за собой право судить о сроке этой необходимости. Он решил так потому, что множество его планов из-за болтливости друзей стали известны его врагам, ибо женская дипломатия не всегда основана на тайне, этом первейшем правиле дипломатии мужчин.

Обе принцессы, ценившие, несмотря на частые его возражения, усердие и особенно услуги Пьера Ленэ, встретили советника дружеским жестом. На устах вдовы показалась даже улыбка.

– Ну, любезный Ленэ, – сказала она, – вы слышали, маркиза де Турвиль жаловалась или, лучше сказать, жалела нас: все идет хуже и хуже… Ах! Наши дела, любезный Ленэ, наши дела!

– Обстоятельства представляются мне не такими мрачными, как они кажутся вашему высочеству, – отвечал Ленэ. – Я очень надеюсь на время и на изменчивое счастье. Вы изволите знать поговорку: «Кто умеет ждать, тому все приходит вовремя».

– Время, перемена счастья – все это философия, господин Ленэ, а не политика, – сказала принцесса.

Ленэ улыбнулся.

– Философия полезна всегда и везде, – отвечал он, – и особенно в политике. Она учит не заноситься при успехе и не падать духом в беде.

– Все равно, – возразила маркиза де Турвиль, – по-моему, лучше бы увидеть курьера, чем слушать ваши истины. Не так ли, ваше высочество?

– Конечно. Я согласна с вами, – отвечала мадам Конде.

– Так ваше высочество будете довольны, потому что увидите сегодня трех курьеров, – сказал Пьер Ленэ с прежним хладнокровием.

– Как? Трех?

– Точно так, ваше высочество. Первого видели на дороге из Бордо, второй едет из Стене, а третий – от Ларошфуко.

Обе принцессы вскрикнули от радостного удивления. Маркиза закусила губы.

– Мне кажется, дорогой господин Пьер, – сказала она с ужимками, желая скрыть досаду и позолотить свои колкие слова, – такой искусный колдун, как вы, не должен останавливаться на половине пути. Рассказав нам о курьерах, он должен бы в то же время и передать, что содержится в депешах.

– Мое колдовство, – скромно отвечал Ленэ, – не простирается так далеко и ограничивается желанием быть верным слугой. Я докладываю, а не угадываю.

В ту же минуту (как будто действительно ему служил какой-то дух-покровитель) показались два всадника, скакавшие вдоль решетки сада. Тотчас толпа любопытных, оставив цветники и газоны, бросилась к решеткам, чтобы получить свою долю новостей.

Оба всадника сошли с лошадей. Первый, бросив поводья лошади, взмокшей от пота, второму, который казался его лакеем, подошел – вернее, подбежал – к принцессам, которые шли ему навстречу и которых он заметил в дальнем углу галереи, входя в нее с другого конца.

– Клер! – вскричала принцесса.

– Да, я, ваше высочество, примите мое покорнейшее уважение.

И, упав на колени, всадник хотел почтительно поцеловать руку супруги Конде.

– Нет! Нет! В мои объятья, дорогая виконтесса! В мои объятья! – восклицала принцесса, поднимая Клер.

Когда принцесса расцеловала всадника, он с величайшим почтением повернулся к вдовствующей принцессе и низко поклонился ей.

– Говорите скорей, милая Клер, – сказала она.

– Да, говори, – прибавила принцесса Конде. – Виделась ты с Ришоном?

– Виделась, и он дал мне поручение к вашему высочеству.

– Приятное?

– Сама не знаю, всего два слова.

– Что такое? Скорей, скорей!

Самое живое любопытство выразилось на лицах обеих принцесс.

– Бордо. – Да! – произнесла Клер со смущением, не зная, какое действие произведут ее слова.

Но она скоро успокоилась: на эти два слова принцессы отвечали торжествующим криком. Услышав его, тотчас подбежал Ленэ.

– Ленэ! Ленэ! Подите сюда! – кричала молодая принцесса. – Вы не знаете, какую новость привезла нам наша добрая Клер?

– Знаю, – отвечал Ленэ, улыбаясь, – знаю, вот почему я не спешил сюда.

– Как! Вы знали?

– Бордо. – Да! Не правда ли? – сказал Ленэ.

– Ну, вы в самом деле колдун, дорогой Пьер! – вскричала вдовствующая принцесса.

– Но, если вы знали эту новость, Ленэ, – сказала младшая принцесса с упреком, – почему же вы не вывели нас из томительного беспокойства этими двумя словами?

– Я хотел оставить виконтессе де Канб награду за ее труды, – отвечал Ленэ, кланяясь взволнованной Клер, – притом же я боялся, что на террасе вы станете радоваться при всех.

– Вы всегда правы, всегда правы, мой добрый Пьер, – сказала принцесса. – Будем молчать!

– И всем этим обязаны мы храброму Ришону, – начала вдовствующая принцесса. – Вы довольны им, он превосходно действовал, не так ли, кум?

Старшая Конде говорила «кум», когда хотела выразить свое благоволение; она выучилась этому слову у Генриха IV, который очень часто употреблял его.

– Ришон – человек умный и притом в высшей степени исполнительный, – отвечал Ленэ. – Верьте мне, ваше высочество, если б я не был уверен в нем, как в самом себе, то не рекомендовал бы вам его.

– Чем наградить его? – спросила принцесса.

– Надобно дать ему какое-нибудь важное место, – отвечала свекровь.

– Важное место! – колко повторила маркиза де Турвиль. – Помилуйте, ваше высочество, Ришон не дворянин.

– Да ведь и я тоже не дворянин, – возразил Ленэ, – а все-таки принц оказывал мне полное доверие. Разумеется, я очень уважаю французское дворянство; но бывают обстоятельства, в которых, я осмелюсь сказать, великая душа лучше старого герба.

– А отчего сам он не приехал с этой важной вестью? – спросила принцесса.

– Он остался в Гиени, чтобы набрать несколько сот солдат. Он сказал мне, что может уже надеяться на триста человек, только они из-за недостатка времени будут плохо подготовлены к кампании, и что лучше всего, если он получит место коменданта какой-нибудь крепости, например, Вера или острова Сен-Жорж. «Я уверен, – говорил он мне, – что там я буду полезен их высочествам».

– Но каким образом исполнить его желание? – спросила принцесса. – Нас так не любят при дворе, что мы сейчас никого не можем рекомендовать, а если кого порекомендуем, то он в ту же минуту станет человеком подозрительным.

– Может быть, ваше высочество, – сказала виконтесса, – есть средство, о котором говорил мне сам Ришон.

– Какое?

– Герцог д’Эпернон, – отвечала виконтесса, покраснев, – говорят, влюблен в одну девицу…

– Да, в красавицу Нанон, – перебила принцесса с презрением, – мы это знаем.

– Говорят, что герцог д’Эпернон ни в чем не отказывает этой женщине, а эта женщина продает все что угодно. Нельзя ли купить у нее место для Ришона?

– Это была бы разумная трата, – сказал Ленэ.

– Да, правда, но наша касса пуста, вы это знаете, господин советник, – заметила маркиза де Турвиль.

Ленэ с улыбкой повернулся к Клер.

– Теперь вы можете, виконтесса, показать их высочествам, что вы обо всем позаботились.

– Что вы хотите сказать, Ленэ?

– Вот что хочет он сказать: я так счастлива, что могу предложить вашему высочеству небольшую сумму, которую я с трудом вытянула у моих фермеров; приношение очень скромно, но я не могла достать больше. Двадцать тысяч ливров! – нерешительно прибавила виконтесса, краснея и стыдясь, что предлагает такую незначительную сумму первым после королевы дамам страны.

– Двадцать тысяч! – повторили обе принцессы.

– Но это просто богатство в наше время! – продолжала старшая с радостью.

– Милая Клер! – вскричала молодая принцесса. – Как мы заплатим тебе за усердие… чем?

– Ваше высочество, вы подумаете об этом после.

– А где деньги? – спросила маркиза де Турвиль.

– В комнате ее высочества, куда отнес их мой слуга Помпей.

– Ленэ, – сказала принцесса, – вы не забудете, что мы должны двадцать тысяч ливров виконтессе де Канб?

– Они уже записаны среди наших долгов, – отвечал Ленэ, вынимая записную книжку и показывая, что эти двадцать тысяч ливров, помеченные сегодняшним днем, уже стоят в длинном ряду цифр, который, вероятно, несколько испугал бы принцесс, если б они вздумали сложить их.