Текст книги "Женская война (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Клер взяла его за руку, прижала к себе и поцеловала в лоб, как самого нежного отца.

– Ступайте, ступайте, – сказал Ленэ, ласково отстраняя ее, – не теряйте времени: кто истинно любит, тот нетерпелив.

Потом, когда она перешла в другую комнату и позвала Помпея, который помогал ей переодеваться, Ленэ прошептал:

– Увы! Кто знает, что может случиться?

XXIII

Каноль слышал крики, рев и угрозы толпы, видел ее волнение. Сквозь решетку своего окна он мог наслаждаться зрелищем всеобщего оживления и движения во всех концах города, которое раскрывалось перед его глазами.

– Черт возьми, – говорил он, – как досадно! Опять препятствие. Эта смерть Ришона… Бедный Ришон! Такой храбрец! Эта смерть Ришона удвоит строгости плена, мне уж не позволят гулять по городу, как позволяли прежде: прощайте свидания, и даже свадьба моя прощай, если Клер не согласится обвенчаться в тюремной часовне. О, наверное, она согласится! Ведь все равно, где венчаться, в одной часовне или в другой. Однако это плохое предзнаменование… Черт возьми! Почему получили это известие сегодня? Лучше было бы, если б оно пришло завтра!

Потом он подошел к окну, выглянул в него и продолжал:

– Какая строгость! Пара часовых! Страшно и подумать, что меня заперли сюда на неделю, может быть, на две недели, до тех пор, пока новое событие не заставит забыть о смерти Ришона. Хорошо, что в наше время события совершаются быстро и жители Бордо довольно легкомысленны. Но между тем мне все-таки придется поскучать порядочно. Бедная Клер! Она, верно, в отчаянии; к счастью, она знает, что меня посадили в тюрьму. Да, она знает это и, стало быть, уверена, что я тут не виноват… Черт возьми! Куда бегут все эти люди? Кажется, к эспланаде. Однако в этот час не может быть ни парада, ни казни. Все они бегут в одну сторону. Право, они, кажется, знают, что я здесь, за решеткой, как медведь…

Каноль, скрестив на груди руки, прошелся несколько раз по комнате. Стены настоящей тюрьмы внушали ему философические мысли, которым обычно он предавался очень мало.

– Какая глупая вещь война! – прошептал он. – Вот бедный Ришон, с которым я обедал месяц тому назад, он погиб! Неустрашимый, он, верно, убит у своих пушек, и я должен бы был погибнуть так же! Да я и погиб бы, если б меня осаждал кто-нибудь другой, а не виконтесса. Женская война эта в самом деле страшнее всех возможных войн. По крайней мере, я ничем не способствовал смерти друга. Слава Богу! Мне не пришлось обнажать шпагу против брата, это утешает меня. И этим обязан я все-таки моему ангелу-хранителю, моей даме… Если хорошенько подумать, очень многим обязан я ей!

В этот момент вошел офицер и перебил монолог Каноля.

– Не угодно ли вам поужинать, сударь? – спросил он. – Извольте приказать, тюремщику велено давать вам все, чего вы захотите.

«Это хорошо, – подумал Каноль, – они, кажется, намерены хорошо обходиться со мной все время, пока я буду сидеть здесь. Я было подумал совсем противное, судя по злому лицу принцессы и по дрянным рожам ее асессоров…»

– Я жду, – повторил офицер, кланяясь.

– Ах, верно, простите меня! Ваша необыкновенная учтивость навела меня на некоторые размышления… Вернемся к делу: да, сударь, я буду ужинать, потому что очень голоден. Впрочем, я обыкновенно умерен, и солдатского ужина мне довольно.

– Теперь, – сказал офицер, подходя к нему с участием, – не хотите ли дать мне какое-нибудь поручение… к кому-нибудь в городе… Разве вы ничего не ожидаете?.. Вы сказали, что вы солдат. Но я ведь тоже солдат, стало быть, считайте меня вашим товарищем.

Каноль посмотрел на него с удивлением.

– Нет, сударь, у меня нет вам никакого поручения, я никого не жду, кроме одной особы, которую не смею назвать. Покорнейше благодарю за предложение считать вас товарищем. Вот моя рука, сударь, и, если мне впоследствии понадобится что-нибудь, я не забуду о вас.

В этот раз офицер с удивлением взглянул на него.

– Хорошо, сударь, – сказал он. – Вам сейчас подадут ужин.

Он вышел.

Через минуту два солдата принесли ужин, гораздо более изысканный, чем желал Каноль. Он сел за стол и с удовольствием принялся за еду.

Солдаты тоже удивленно смотрели на него. Каноль принял их удивление за зависть, так как ему подали превосходное бордоское вино, и он сказал:

– Друзья мои, принесите еще два стакана.

Один солдат вышел и скоро вернулся со стаканами.

Каноль наполнил их, потом налил немного в свой стакан.

– За ваше здоровье, друзья! – сказал он.

Солдаты взяли стаканы, машинально чокнулись с Канолем и выпили, не отвечая на его тост.

«Они не очень учтивы, – подумал Каноль, – но пьют хорошо. Нельзя же требовать от них всего».

И он продолжил ужин, победоносно доведя его до конца.

Когда он кончил и встал, солдаты вынесли стол.

Офицер опять вошел.

– Ах, Боже мой, – сказал ему Каноль, – сударь, отчего вы не ужинали со мной? Ужин был бесподобный.

– Я не мог иметь этой чести, сударь, потому что сейчас только встал из-за стола. Я пришел…

– Посидеть со мной? – спросил Каноль. – Если так, позвольте поблагодарить вас, вы чрезвычайно любезны.

– О нет, сударь, моя обязанность гораздо неприятнее. Я пришел сказать вам, что у нас в тюрьме нет пастора, а есть только католический капеллан. Мы знаем, что вы протестант, и потому различие религий может затруднить вас…

– Меня, сударь? В чем? – спросил Каноль простодушно.

– Но, – отвечал офицер в смущении, – может быть, вы захотите помолиться.

– Помолиться? Что ж! – отвечал Каноль с улыбкой. – Об этом я подумаю завтра, я молюсь только по утрам.

Офицер посмотрел на Каноля с изумлением, которое скоро перешло в глубокое сострадание. Он поклонился и вышел.

– Черт возьми, – прошептал Каноль, – видно, весь свет глупеет! С тех пор как бедный Ришон умер, все люди, которых я встречаю, кажутся или дураками, или дикими зверями. Черт возьми! Неужели я не увижу лица, хотя бы немного сносного!

Едва он договорил эти слова, как дверь комнаты растворилась и кто-то бросился к нему на шею, прежде чем он мог узнать гостя. Тот обнял его обеими руками и зарыдал.

– Господи Боже мой! – сказал Каноль, высвобождаясь из объятий. – Вот еще сумасшедший. Что такое? Не попал ли я в желтый дом?

Но, отступая назад, он нечаянным движением сбросил шляпу с головы незнакомца, и прекрасные белокурые волосы госпожи де Канб упали на ее плечи.

– Вы здесь? – вскричал Каноль, бросившись к ней и заключая ее в объятия. – О, простите, что я не узнал вас или не угадал, что это вы…

– Тише, – сказала она, поспешно поднимая шляпу и надевая ее. – Тише! Если узнают, что я здесь, так, может быть, отнимут у меня мое счастье. Наконец-то мне разрешили увидеть вас еще раз. О, Боже мой, Боже мой! Как я счастлива!

И Клер, чувствуя, что грудь ее сейчас разорвется, зарыдала.

– Еще раз! – повторил Каноль. – Вам разрешили увидеть меня еще раз? И вы говорите это со слезами? Стало быть, вы уж не должны были видеть меня? – спросил он с улыбкой.

– О, не смейтесь, друг мой, – отвечала Клер, – ваша веселость терзает меня. Не смейтесь, умоляю вас! О, если б вы знали, каких трудов стоило мне пробраться к вам, и это было почти невозможно… без помощи Ленэ, этого добрейшего человека… Но поговорим о вас, бедный друг. Боже мой! Вы ли это? Вас ли я вижу? Вас ли могу прижать к груди?

– Меня, меня, точно меня, – отвечал Каноль, смеясь.

– Ах, зачем притворяться веселым? Это бесполезно, я все знаю. Никто не знал, что я люблю вас, и потому ничего не скрывали от меня.

– Так что же вы знаете?

– Ведь вы ждали меня, – продолжала виконтесса, – не так ли? Вы были недовольны моим молчанием, не правда ли? Вы, верно, уже бранили меня?

– Я беспокоился, был недоволен, правда, но я не думал бранить вас. Я знал, что какое-нибудь важное обстоятельство, которое сильней вашей воли, удаляет вас от меня, и во всем этом я вижу одно несчастье: свадьба наша должна быть отсрочена на неделю, может быть, на две.

Клер, в свою очередь, посмотрела на Каноля с тем же изумлением, с каким смотрел офицер несколькими минутами раньше.

– Как! Вы не шутите? – спросила она. – И вы действительно не боитесь, не испуганы?

– Боюсь ли я? – отвечал Каноль. – Да чего же мне бояться? Уж не подвергаюсь ли я какой-нибудь опасности, которая мне неизвестна?

– Ах, несчастный, он ничего не знает!

И в естественном опасении внезапно сказать правду тому, для кого это сообщение таило столь страшную угрозу, она, сделав над собой невероятное усилие, удержала слова, которые, вырвавшись из сердца, были уже у нее на устах.

– Нет, я ничего не знаю, – сказал серьезно Каноль. – Но вы скажете мне все, не так ли? Ведь я мужчина. Говорите, Клер, говорите.

– Вы знаете: Ришон погиб.

– Да, знаю, – отвечал Каноль.

– Но знаете ли, как он умер?

– Нет, но догадываюсь… Он, верно, убит в бою, на стенах Вера?

Клер помолчала с минуту, потом голосом звучным, как медь, звенящая по убитому, медленно сказала:

– Его повесили в Либурне на рыночной площади!

Каноль отскочил.

– Повесили! – вскричал он. – Повесили Ришона, военного!

Потом он побледнел, провел дрожащей рукой по лбу и сказал:

– А, теперь все понимаю!.. Понимаю, почему арестовали меня, почему допрашивали, понимаю слова офицера, молчание солдат; понимаю причину вашего посещения, ваши слезы, когда вы увидели меня веселым; понимаю, наконец, почему собралась эта толпа, ее крики, ее угрозы! Ришона повесили, за него отомстят мне!

– Нет, нет, любимый! Нет, бедный друг мой, сердце мое! – вскричала, вся светясь радостью, Клер, схватив руки Каноля и смотря прямо в глаза ему. – Нет, не тобою хотят они пожертвовать, милый пленник! Ты не ошибся: сначала назначили тебя; да, ты был осужден, тебе следовало умереть; ты был близок к смерти, милый жених мой! Но будь спокоен, теперь ты можешь говорить о счастье и будущности. Та, которая отдала тебе свою жизнь, спасла твою! Радуйся… Но тише, чтобы не разбудить твоего несчастного товарища, на которого обрушится гроза, который умрет вместо тебя!

– О, молчите! Молчите, дорогой друг, вы приводите меня в ужас, – шептал Каноль, еще не оправившись, несмотря на горячие ласки Клер, от страшного удара, который разразился над ним. – Я, спокойный, доверчивый, такой веселый и глупый, был близок к смерти! И когда же? В какую минуту? Праведное Небо! Когда готовился венчаться с вами! О, клянусь душою, это было бы двойное убийство!

– Они называют это мщением, – сказала Клер.

– Да, да… действительно, они правы.

– Ах, вот теперь вы мрачны и задумчивы.

– О, я боюсь не смерти! – вскричал Каноль. – Но смерть разлучит меня с вами…

– Если б вы умерли, мой любимый, так и я бы умерла. Но зачем так печалиться? Лучше радуйтесь вместе со мною. В эту ночь, может быть, через час, вы выйдете из тюрьмы. Или я сама приду за вами, или буду ждать вас у ворот. Тогда, не теряя минуты, не теряя секунды, мы убежим. Да, убежим тотчас, я не хочу ждать. Этот проклятый город пугает меня! Сегодня еще я успела спасти вас, но завтра, может быть, какое-то новое неожиданное несчастье вновь отнимет вас у меня…

– Знаете ли, дорогая, любимая Клер, вы принесли мне слишком много счастья разом! Да, да, действительно, слишком много счастья, я умру от радости…

– Так становитесь по-прежнему беспечным, по-прежнему веселым…

– Так и вы, Клер, будьте веселой.

– Вы видите, я смеюсь…

– А этот вздох?

– Я вздыхаю, мой друг, о том несчастном, который жизнью своею платит за нашу радость.

– Да, да, вы правы. О, почему не можем мы бежать теперь же? Ах, добрый мой ангел-хранитель, взмахни крыльями и улети вместе со мной.

– Потерпите, дорогой супруг, завтра мы улетим… Куда? Я и сама не знаю… в рай нашей любви. А до тех пор радуйтесь, что я здесь.

Каноль обнял ее и привлек к себе.

Она обвила шею молодого человека руками и с волнением приникла к его груди, в которой едва билось раздираемое противоречивыми чувствами сердце.

Вдруг во второй раз, несмотря на все счастье Клер, у нее вырвалось горестное рыдание и из глаз хлынули слезы.

– Так вот как вы веселы, бедный ангел? – спросил наклонившийся над ней Каноль.

– Это остаток прежнего горя, – отвечала она.

В это мгновение дверь отворилась и знакомый нам офицер объявил, что прошло полчаса, время, разрешенное в пропуске.

– Прощай, – прошептал Каноль, – или прикрой меня плащом и уведи отсюда.

– Бедный друг, – отвечала она вполголоса, – молчи, потому что слова твои рвут мне сердце! Разве ты не видишь, что и я желаю того же? Имей терпение за себя, имей терпение особенно за меня! Через несколько часов мы соединимся и уж никогда не расстанемся.

– У меня есть терпение, – сказал весело Каноль, вполне успокоенный ее обещаниями. – Но надобно расстаться… мужайся!.. Надобно сказать прости… Прости же, Клер!

– Прости, – сказала она, стараясь улыбнуться. – Прос…

Но она не могла выговорить рокового слова, в третий раз она зарыдала.

– Прости! Прости! – вскричал Каноль, вновь обнимая виконтессу и покрывая ее лоб страстными поцелуями. – Еще раз прости!

– Черт возьми! – сказал офицер. – Хорошо, я знаю, что бедному малому нечего больше бояться, а то эта сцена разорвала бы мне сердце!

Офицер проводил Клер до дверей и воротился.

– Теперь, сударь, – сказал он Канолю, который от волнения упал в кресло, – мало быть счастливым, надо еще быть сострадательным. Ваш сосед, ваш несчастный товарищ, который должен умереть, сидит один, никто не покровительствует ему, никто его не утешает. Он хочет видеть вас. Я решился исполнить его просьбу; но надобно, чтоб и вы согласились на нее.

– Конечно, я согласен! – отвечал Каноль. – Бедняга! Я жду его, готов принять его с распростертыми объятиями. Я вовсе не знаю его, но все равно.

– Однако он, кажется, знает вас.

– Он знает свою участь?

– Кажется, нет. Вы понимаете, не надо и говорить ему.

– О, будьте спокойны…

– Так слушайте же. Скоро пробьет одиннадцать часов, и я вернусь на пост. С одиннадцати часов одни тюремщики начальствуют здесь и распоряжаются как полные хозяева. Я предупредил вашего сторожа, он знает, что вас посетит ваш сосед, и придет за ним, когда надобно будет отвести его обратно. Если пленник ничего не знает, не говорите ему ничего. Если же он знает, то скажите ему, что мы, солдаты, от души жалеем о нем. Ведь в конце концов умереть-то ничего не значит, но, черт возьми, быть повешенным – все равно что умереть два раза.

– Так решено, что он умрет?

– Такою же смертью, как Ришон. Это достойная месть. Но мы толкуем, а он, вероятно, с трепетом ожидает вашего ответа.

– Так ступайте за ним, сударь, и будьте уверены, что я вам очень благодарен и за себя и за него.

Офицер вышел и отворил дверь соседней камеры, после чего Ковиньяк, несколько бледный, но твердым шагом и с высоко поднятой головой, вошел в камеру Каноля, который сделал несколько шагов ему навстречу.

Тут офицер в последний раз поклонился Канолю, с состраданием взглянул на Ковиньяка и, выходя, увел с собой своих солдат, тяжелые шаги которых долго раздавались под сводами.

Вскоре тюремщик начал обход. Слышно было, как ключи его звенели в коридоре.

Ковиньяк не казался подавленным, потому что в этом человеке была неизменная вера в самого себя, неистощимая надежда на будущее. Однако под наружным спокойствием и под его почти веселым выражением лица чувствовалось глубокое горе, которое, как змея, жалило ему сердце. Эта скептическая душа, всегда во всем сомневавшаяся, наконец начинала сомневаться в самом сомнении…

Со времени смерти Ришона Ковиньяк не ел, не спал.

Привыкнув смеяться над чужим горем, потому что свое он встречал весело, наш философ не смел, однако, шутить над событием, которое влекло за собой такие страшные результаты. Во всех таинственных обстоятельствах, которые заставляли его платить за смерть Ришона, он видел беспристрастную руку Провидения и начинал верить пусть не в то, что благодеяния вознаграждаются, но, по крайней мере, в то, что дурные поступки всегда наказываются.

Он покорился судьбе и размышлял о своей участи, но, покоряясь судьбе, он все-таки, как мы уже сказали, не мог ни есть ни спать.

И удивительная тайна этой себялюбивой души (хотя эгоистом он все-таки не был): его не столько поражала собственная судьба, сколько участь соседа, который в двух шагах от него ждал приговора или смерти без приговора. Все это опять наводило его на мысль о призраке-мстителе Ришоне и о двойной катастрофе, которая произошла от того, что сначала казалось ему приятной шуткой.

Прежде всего он решился бежать. Он сдался на честное слово, но так как враги не сдержали обещаний, посадив его в тюрьму, то он без лишней щепетильности думал, что имеет право тоже не сдержать своего слова. Но, несмотря на присутствие духа и свою изобретательность, он скоро понял, что бежать ему невозможно. Тут-то он еще более убедился, что попал в когти неумолимого рока. С этой минуты он просил только об одном: чтобы позволили ему переговорить с его товарищем, имя которого возбудило в нем неожиданное удивление. В его лице он хотел примириться с человечеством, которое так жестоко оскорблял.

Не смеем утверждать, что эти мысли родились в нем от угрызений совести. Нет, Ковиньяк был настроен слишком философски, чтобы ее иметь; но это было что-то похожее на угрызение совести, то есть чрезвычайная досада, что он сделал злое дело без всякой пользы. Со временем и если б обстоятельства удержали Ковиньяка в таком расположении духа, это чувство, может быть, имело бы все результаты угрызений совести; но времени недоставало.

Ковиньяк, войдя в комнату Каноля, с обыкновенной своей осторожностью ждал, чтобы офицер вышел. Потом, увидев, что дверь плотно заперта и окошечко в ней наглухо закрыто, подошел к барону, двинувшемуся, как мы уже сказали, навстречу ему, и ласково пожал его руку.

Несмотря на тяжесть своего положения, Ковиньяк не мог не улыбнуться, узнав молодого, изящного и веселого красавца, искателя приключений, которого он заставал два раза в совершенно ином положении: в первый раз, когда отправил его с поручением в Мант, а во второй, когда увез его в Сен-Жорж. Кроме того, он помнил, как однажды присвоил имя барона и как славно удалось обмануть этим герцога д’Эпернона. И какую бы тоску ни нагоняла на него тюрьма, воспоминание показалось ему таким веселым, что прошедшее на секунду одержало верх над настоящим.

С другой стороны, Каноль тотчас вспомнил, что имел случай два раза видеть Ковиньяка и что в обоих этих случаях Ковиньяк приносил ему добрые вести. Потому барон почувствовал еще большее сострадание к несчастному, думая, что смерть Ковиньяка неизбежна только потому, что хотят обеспечить спасение Каноля. В его благородной душе такая мысль возбуждала более угрызений совести, чем настоящее преступление возбудило бы их в душе его товарища.

Поэтому барон принял его очень ласково.

– Что, барон, – спросил Ковиньяк, – что скажете вы о положении, в котором мы находимся? Оно кажется мне не очень-то надежным.

– Да, мы в тюрьме, и Бог знает, когда выйдем из нее, – отвечал Каноль, собрав все самообладание и стараясь, по крайней мере, усладить надеждой последние минуты товарища.

– Когда мы выйдем! – повторил Ковиньяк. – Хорошо бы Господь, которого вы призываете, явил это свое милосердие как можно позже. Но не думаю, что он расположен дать нам много времени. Я видел из своей камеры, как и вы могли видеть из вашей, что буйная толпа бежала в ту сторону, к эспланаде, или я сильно ошибаюсь. Вы знаете эспланаду, любезный барон, знаете, что там бывает?

– Вы видите все это в слишком темном свете, мне кажется. Да, толпа бежала на эспланаду, но там, верно, производилось какое-нибудь наказание солдат. Помилуйте! Не может быть, чтобы нас заставили расплачиваться за смерть Ришона! Это было бы ужасно: ведь мы оба неповинны в его смерти.

Ковиньяк вздрогнул и бросил на Каноля взгляд, в котором сначала выразился ужас, а потом непритворное сострадание.

«Вот, – подумал он, – вот еще один человек, который совсем не понимает своего положения. Надобно, однако ж, сказать ему, в чем дело, зачем обманывать его надеждой, ведь от этого удар покажется ему еще ужаснее. Если успеешь приготовиться, так падение не так уж страшно».

Потом, помолчав и немного подумав, он сказал Канолю, взяв его за обе руки и не спуская с него глаз:

– Сударь, потребуем-ка бутылку или две доброго бронского вина, знаете? Ах! Я попил бы его, если б подольше остался комендантом, признаюсь вам, страсть моя к этому чудесному вину заставила меня выпросить комендантское место в этой крепости. Бог наказывает меня за чревоугодие.

– Охотно, – отвечал Каноль.

– Да, я вам все расскажу за бутылкой, и если повесть будет неприятна, так вино будет хорошо, и одно прогонит другое.

Каноль постучал в дверь, но ему не отвечали, он принялся стучать еще сильнее, и через минуту ребенок, игравший в коридоре, подошел к заключенному:

– Что вам угодно?

– Вина, – отвечал Каноль, – скажи отцу твоему принести нам две бутылки.

Мальчик ушел и потом через несколько минут вернулся.

– Отец мой, – сказал он, – теперь занят и разговаривает с каким-то господином. Он сейчас придет.

– Позвольте, – сказал Ковиньяк Канолю, – можно мне задать мальчику один вопрос?

– Извольте.

– Друг мой, – сказал Ковиньяк самым вкрадчивым голосом, – с кем разговаривает твой отец?

– С высоким мужчиной.

– Мальчик очень мил, – сказал Ковиньяк Канолю. – Погодите, сейчас мы что-нибудь узнаем. А как одет этот господин?

– Весь в черном.

– Черт возьми! Весь в черном, слышите! А как зовут этого высокого господина в черном? Не знаешь ли случайно его имени, миленький друг наш?

– Его зовут господином Лави.

– Ага, это королевский адвокат, – сказал Ковиньяк, – кажется, от него мы не можем ожидать ничего дурного. Пусть они разговаривают, мы тоже потолкуем.

Ковиньяк подсунул под дверь монету и сказал мальчику:

– Вот тебе, дружок, купи себе шариков… Надо везде находить себе друзей! – прибавил он, распрямляясь.

Мальчик с радостью взял монету и поблагодарил арестантов.

– Что же? – сказал Каноль. – вы говорили мне, сударь…

– Ах да, – ответил Ковиньяк, – я говорил… мне кажется, вы очень ошибаетесь насчет участи, которая ожидает нас при выходе из тюрьмы. Вы говорите об эспланаде, о наказании солдат, о порке каких-то посторонних нам людей. А у меня сильное искушение думать, что дело идет именно о нас и о чем-нибудь поважнее обыкновенного солдатского наказания.

– Полноте!

– Ха! – возразил Ковиньяк. – Вы смотрите на дело не так мрачно, как я. Это, может быть, потому, что вы не столько должны бояться, сколько я. Впрочем, не слишком обольщайтесь своим положением: оно тоже далеко не блестящее, подумайте сами. Но оно не имеет никакого влияния на мое, а мое – я должен признаться, потому что убежден в этом, – мое-то чертовски плохо. Знаете ли, сударь, кто я?

– Вот странный вопрос! Вы капитан Ковиньяк, комендант Брона, не так ли?

– Да, в эту минуту так; но я не всегда носил это имя, не всегда занимал эту должность. Я часто менял имена, пробовал различные должности, например, один раз я называл себя бароном де Канолем, ни дать ни взять, как вы…

Каноль пристально посмотрел на Ковиньяка.

– Да, – продолжал Ковиньяк, – я понимаю вас: вы думаете, что я сумасшедший, не так ли? Успокойтесь, я в полном рассудке, и никогда еще не было во мне столько здравого смысла.

– Так объяснитесь, – сказал Каноль.

– Это очень легко. Герцог д’Эпернон… Вы знаете герцога д’Эпернона, не так ли?

– Только по имени, я никогда не видел его.

– И это мое счастье. Герцог д’Эпернон встретил меня один раз у одной дамы, которая принимала вас особенно милостиво – я это знал, – и я решился занять у вас ваше имя.

– Что хотите вы сказать, сударь?

– Потише, потише! Разве вы такой эгоист, что ревнуете одну женщину в ту минуту, как женитесь на другой? Впрочем, если б вы даже вздумали ревновать, что в натуре человека, который решительно прескверное животное, вы сейчас простите меня. Я слишком близкий ваш родственник, чтобы мы могли ссориться.

– Я ни слова не понимаю из всего, что вы говорите мне, сударь.

– Говорю, что имею право, чтобы вы обращались со мною как с братом, по крайней мере, как с шурином.

– Вы говорите загадками, и я все-таки не понимаю.

– Одно слово, и вы все поймете. Мое настоящее имя Ролан де Лартиг. Нанон – сестра мне.

Каноль тотчас перешел от недоверчивости к самой дружеской откровенности.

– Вы брат Нанон! – вскричал он. – Ах, бедняга!

– Да, да, именно бедняга! – продолжал Ковиньяк. – Вы произнесли именно настоящее слово, вложили палец в рану. Кроме тысячи неприятных вещей, которые непременно откроются из следствия во время моего процесса, я имею еще несчастье называться Роланом де Лартигом и быть братом Нанон. Вы знаете, что господа бордосцы не очень жалуют мою прелестную сестрицу. Если узнают, что я брат Нанон, так я втройне погиб, а ведь здесь есть Ларошфуко и Ленэ, которые все знают.

– Ах, – сказал Каноль, возвращенный этими словами к воспоминаниям о прошедшем, – теперь понимаю, почему бедная Нанон в одном письме называла меня братом… Она – изумительный друг!

– Да, вы правы, – отвечал Ковиньяк, – она весьма достойная женщина, я жалею, что не всегда следовал ее наставлениям, но что делать? Если бы могли угадывать будущее, то не нуждались бы в Боге.

– А что с нею теперь? – спросил Каноль.

– Кто это знает? Бедняжка! Она, верно, в отчаянии не из-за меня, она даже не знает, что я в плену, а из-за вас. Она знает вашу участь, может быть!

– Успокойтесь, – сказал Каноль, – Ленэ не скажет, что вы брат Нанон; с другой стороны, герцогу де Ларошфуко нет причины выдавать вас. Стало быть, никто ничего не узнает.

– Если не узнают этого, так, верьте мне, узнают что-нибудь другое. Узнают, например, что я дал чистый бланк с подписью и что этот бланк… Ну да что уж там, постараемся забыть все это, если можно! Как жаль, что не несут вина! – продолжал он, оборачиваясь к двери. – Вино лучше всех других средств заставляет забывать…

– Крепитесь! Мужайтесь! – сказал ему Каноль.

– Неужели вы думаете, черт возьми, что я боюсь? Вы увидите меня в роковую минуту, когда мы пойдем гулять по эспланаде. Одно только беспокоит меня: что с нами сделают – расстреляют, или обезглавят, или повесят?

– Повесят! – вскричал Каноль. – Слава Создателю, мы дворяне! Нет, они не нанесут такого оскорбления дворянству.

– Увидите, что они найдут повод придраться к моему происхождению… А потом еще…

– Что такое?

– Кого из нас казнят прежде?

– Но, любезный друг, – сказал Каноль, – ради Бога, не думайте же о таких вещах!.. Смерть эта, которая так занимает вас, – дело еще не решенное. Нельзя судить, вынести приговор и казнить в одну и ту же ночь.

– Послушайте, – возразил Ковиньяк, – я был там, когда судили бедного Ришона, прими Господь его душу! И что же? Допрос, суд, казнь – все это продолжалось часа три или четыре. Положим, что здесь не так деятельны, потому что мадам Анна Австрийская – королева Франции, а мадам де Конде только принцесса крови, но все-таки нам достанется не более четырех или пяти часов. Вот уже прошло часа три, как нас арестовали, уже прошло часа два, как мы предстали перед судьями. По этому счету нам остается жить еще час или два. Немного!

– Во всяком случае, – заметил Каноль, – подождут зари для нашей казни.

– О, на это нельзя надеяться. Казнь при свете факелов – прекрасное зрелище; она стоит несколько дороже, правда, но принцесса Конде очень нуждается теперь в жителях Бордо и потому, может быть, решится на эту издержку.

– Тише, – сказал Каноль, – я слышу шаги.

– Черт возьми! – прошептал Ковиньяк, немного побледнев.

– Это, вероятно, несут нам вино, – сказал Каноль.

– Правда, – отвечал Ковиньяк, бросив на дверь взгляд более чем пристальный, – если тюремщик войдете бутылками, так дело идет хорошо; а если нет…

Дверь отворилась. Тюремщик вошел без бутылок.

Ковиньяк и Каноль обменялись многозначительными взглядами, но тюремщик и не заметил их… Он, казалось, очень спешил, времени было так мало, в камере было так темно…

Он вошел и затворил за собою дверь.

Потом подошел к арестантам, вынул из кармана бумагу и спросил:

– Который из вас барон де Каноль?

– Черт возьми! – прошептали одновременно оба арестанта и опять обменялись взглядами.

Однако ж Каноль не решался отвечать, да и Ковиньяк тоже: первый слишком долго носил это имя и не мог сомневаться, что дело касается его; другой носил его недолго, но боялся, что ему напомнят об этом имени. Наконец Каноль понял, что надобно отвечать.

– Это я, – сказал он.

Тюремщик подошел к нему.

– Вы были комендантом крепости?

– Да.

– Но и я тоже был комендантом крепости, и я тоже назывался Канолем, – сказал Ковиньяк. – Надо объясниться как следует, чтобы не вышло ошибки. Довольно уже и того, что из-за меня умер бедный Ришон; не хочу быть причиной смерти другого.

– Так вы называетесь теперь Канолем? – спросил тюремщик у Каноля.

– Да.

– Так вы назывались прежде Канолем? – спросил тюремщик у Ковиньяка.

– Да, – отвечал он, – давно, один только день, и начинаю думать, что сделал тогда страшную глупость.

– Вы оба коменданты?

– Да, – отвечали узники одновременно.

– Теперь последний вопрос. Он все объяснит.

Оба арестанта слушали с величайшим вниманием.

– Который из вас двоих, – спросил тюремщик, – брат госпожи Нанон де Лартиг?

Тут Ковиньяк сделал гримасу, которая не в такую торжественную минуту показалась бы смешною.

– А что я говорил вам? – сказал он Канолю. – А что я говорил вам, друг мой? Вот в чем они обвиняют меня!

Потом он повернулся к тюремщику и прибавил:

– А если б я был брат госпожи Нанон де Лартиг, что сказали бы вы мне, друг мой?

– Сказал бы, следуйте за мною сейчас же.

– Черт возьми! – прошептал Ковиньяк.

– Но она тоже называла меня своим братом, – вмешался Каноль, стараясь отвлечь бурю, которая столь явно собиралась над головой его несчастного товарища.

– Позвольте, позвольте, мой благородный друг, – сказал Ковиньяк, отводя Каноля в сторону, – позвольте, было бы несправедливо называть вас братом Нанон в таких обстоятельствах. До сих пор другие довольно поплатились из-за меня, пора и мне платить свои долги.

– Что хотите вы сказать? – спросил Каноль.

– О, объяснение было бы слишком длинно, притом вы видите, тюремщик наш начинает сердиться и топает ногой… Хорошо, хорошо, друг мой, будьте спокойны, я сейчас пойду за вами… Так прощайте же, добрый мой товарищ, – прибавил Ковиньяк, – вот, по крайней мере, одно из моих сомнений разрешено: меня уводят первого. Дай Бог, чтобы вы пошли за мной как можно позже! Теперь остается только узнать род смерти. Черт возьми! Только бы не виселица… Иду! Иду, черт побери! Как вы спешите, почтенный… Прощайте, мой добрый брат, мой добрый зять, мой добрый товарищ, мой дорогой друг! Прощайте навсегда!