Текст книги "Женская война (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

IX

Если б гром разразился над Нанон, он не столько бы поразил ее, сколько удивило это неожиданное явление, и, может быть, не вызвал бы у нее более горестного восклицания, чем против воли сорвавшееся с уст:

– Опять он!

– Конечно, я, милая моя сестрица, – отвечал гость нежным голосом. – Но извините, – прибавил он, увидав герцога, – может быть, я беспокою вас.

И он до земли поклонился губернатору Гиени, который отвечал ласковым жестом.

– Ковиньяк! – прошептала Нанон так тихо, что слово это, казалось, вылетело из ее сердца, а не из уст.

– Добро пожаловать, господин де Каноль, – сказал герцог с веселой улыбкой, – ваша сестра и я со вчерашнего вечера говорим только о вас и со вчерашнего вечера желаем видеть вас.

– А, вы желали видеть меня! В самом деле? – сказал Ковиньяк, обращая на Нанон взгляд, в котором выражались ирония и сомнение.

– Да, – отвечала Нанон, – герцог был так добр, что пожелал, чтобы я представила вас ему.

– Только из опасения обеспокоить вас, монсеньер, я не добивался этой чести раньше, – сказал Ковиньяк, низко кланяясь герцогу.

– Да, барон, – отвечал герцог, – я удивлялся вашей деликатности, но все-таки упрекаю вас за нее.

– Меня, монсеньер, меня хотите вы упрекать за деликатность!

– Да, если б ваша добрая сестра не занялась вашими делами…

– А… – сказал Ковиньяк, с красноречивым упреком взглянув на сестру. – А, сестра занялась моими делами…

– Да, делами брата, – живо подхватила Нанон, – что же тут особенно удивительного?

– И сегодня чему обязан я удовольствием видеть вас? – спросил герцог.

– Да, – вопросил Ковиньяк, – и чему, монсеньер, вы обязаны удовольствием видеть меня?

– Чему? Разумеется, случаю, только случаю, который воротил вас.

«Ага, – подумал Ковиньяк, – я, должно быть, уезжал».

– Да, вы уехали, несносный брат, – сказала Нанон, – и написали мне только две строчки; они еще больше увеличили мое беспокойство.

– Что же делать, дорогая Нанон? – сказал герцог, усмехаясь. – Надобно прощать влюбленных.

«Ого, дело запутывается! – подумал Ковиньяк. – Я, должно быть, влюблен».

– Ну, – сказала Нанон, – признавайтесь, что вы влюблены.

– Пожалуй, не отказываюсь, – отвечал Ковиньяк с победоносной улыбкой, стараясь уловить в глазах собеседников крупицу истины, чтобы с ее помощью придумать большую ложь.

– Хорошо, хорошо, – прервал герцог, – однако ж пора завтракать. Вы расскажете нам, барон, про ваши любовные интрижки за завтраком. Франсинетта, подай прибор господину де Канолю. Вы еще, надеюсь, не завтракали, капитан?

– Еще нет, монсеньер, и должен даже признаться, что утренний воздух придал мне удивительный аппетит.

– Скажите лучше, ночной воздух, повеса, потому что вы всю ночь провели на большой дороге.

«Черт возьми! – подумал Ковиньяк. – Мой зять на этот раз угадал правильно».

Потом он прибавил вслух:

– Пожалуй, извольте, соглашусь, ночной воздух…

– Так пойдемте же, – сказал герцог, подавая руку Нанон и переходя в столовую вместе с Ковиньяком. – Вот тут, надеюсь, достаточно работы для вашего желудка, как бы он ни был взыскателен.

Действительно, Бискарро превзошел самого себя: блюд было немного, но все они были отборные и приготовлены превосходно. Янтарное вино Гиени и красное бургонское выливалось из бутылок, как потоки золота и каскады рубинов.

Ковиньяк ел за четверых.

– Этот малый поступает в высшей степени любезно! – сказал герцог. – А вы почему не едите, Нанон?

– Мне уж не хочется, монсеньер.

– Милая сестрица! – вскричал Ковиньяк. – Подумать только, удовольствие видеть меня отняло у нее аппетит. Право, мне досадно, что она так любит меня!

– Возьмите кусочек курицы, Нанон, – сказал герцог.

– Отдайте его моему брату, монсеньер, – отвечала Нанон, заметившая, что тарелка Ковиньяка быстро пустеет, и боявшаяся, что он опять начнет насмехаться над нею, когда кушанье исчезнет.

Ковиньяк подставил тарелку и улыбнулся, выражая этим благодарность. Герцог положил ему кусок курицы, и Ковиньяк поставил перед собою тарелку.

– Ну, что же вы поделываете, Каноль? – спросил герцог с фамильярностью, которая показалась Ковиньяку чудесным предзнаменованием. – Разумеется, я говорю не о любовных делах.

– Напротив, говорите о них, монсеньер, говорите сколько вам угодно, не церемоньтесь, – отвечал Ковиньяк, которому частые приемы медока и шамбертена развязали язык. Впрочем, он не боялся появления своего двойника, что редко случается с теми, кто принимает на себя чужое имя.

– Ах, герцог, – сказала Нанон, – он очень хорошо понимает шутку!

– Так мы можем потолковать с ним об этом молоденьком дворянине? – спросил герцог.

– Да, о том юноше, которого вы встретили вчера вечером, братец, – прибавила Нанон.

– Да, на дороге, – сообщил Ковиньяк.

– И потом в гостинице метра Бискарро, – прибавил герцог д’Эпернон.

– Да, потом в гостинице метра Бискарро, – повторил Ковиньяк, – сущая правда.

– Так вы в самом деле с ним встретились? – спросила Нанон.

– С молоденьким дворянином?

– Да.

– Каков он был? Ну, говорите откровенно, – сказал герцог.

– По правде сказать вам, – отвечал Ковиньяк, – он был очень мил: белокурый, стройный, изящный, ехал со слугой.

– Именно так, – сказала Нанон, кусая губы.

– И вы влюблены в него?

– В кого?

– В этого дворянчика, белокурого, стройного, изящного?

– Что это значит, монсеньер? – спросил Ковиньяк, готовясь рассердиться. – Что хотите вы сказать?

– Что? У вас до сих пор хранится на сердце жемчужно-серая перчатка? – спросил герцог, лукаво улыбаясь.

– Жемчужно-серая перчатка?

– Да, та самая, которую вы так страстно нюхали и целовали вчера вечером.

Ковиньяк понял все.

– А, этот мальчик был дамой? – вскричал он. – Ну, даю вам честное слово, что я угадал эту шутку!

– Теперь уж нет сомнения, – прошептала Нанон.

– Налейте мне вина, сестрица, – сказал Ковиньяк. – Не знаю, кто опустошил бутылку, которая стояла воле меня, но в ней уже нет ничего.

– Хорошо, хорошо! – сказал герцог. – Есть еще возможность вылечить его, если любовь не мешает ему ни есть, ни пить. Государственные дела не пострадают от такой любви.

– Как! Чтобы от любви пострадали дела короля? Никогда! Дела короля прежде всего! Дела короля – вещь священная! За здоровье его величества, монсеньер!

– Можно надеяться на вашу преданность, барон?

– На мою преданность королю?

– Да.

– Разумеется. Я готов позволить изрезать себя на куски за него… иногда.

– И это очень просто, – перебила Нанон, боясь, что, придя в возбуждение от медока и шамбертена, Ковиньяк забудет свою роль и станет самим собой. – И это очень просто; разве вы не капитан войск его королевского величества по милости герцога?

– И никогда этого не забуду, – отвечал Ковиньяк с изумительным душевным волнением, положив руку на сердце.

– Мы и не то сделаем после, – сказал герцог, – а что-нибудь побольше.

– Благодарю, монсеньер, благодарю!

– И мы уже начали.

– В самом деле?

– Да. Вы слишком скромны, мой молодой друг, – возразил д’Эпернон. – Когда вам нужна будет протекция, надобно обратиться ко мне. Теперь, когда вам не нужно ходить окольной дорогой, когда вам уже не нужно скрываться, когда я знаю, что вы брат Нанон…

– Теперь, монсеньер, – вскричал Ковиньяк, – я всегда буду обращаться прямо к вам!

– Вы обещаете?

– Даю слово.

– Прекрасно сделаете. Между тем сестра объяснит вам, о чем мы теперь хлопочем: она должна отдать вам письмо от меня. Может быть, все счастье ваше зависит от поручения, которое я даю вам по ее просьбе. Попросите совета у сестры вашей, молодой человек, попросите у нее совета: она умна, осторожна и чрезвычайно добра. Любите сестру вашу, барон, и будьте уверены, что я всегда буду к вам милостив.

– Монсеньер, – воскликнул Ковиньяк с непритворной радостью, – сестра моя знает, как я люблю ее, как я желаю видеть ее счастливой, славной и особенно… богатой!

– Ваш пыл нравится мне, – сказал герцог, – так останьтесь с Нанон, а я пойду и займусь одним мерзавцем. Но, кстати, барон, – прибавил герцог, – может статься, вы можете дать мне какие-нибудь сведения об этом бандите?

– Охотно, – отвечал Ковиньяк. – Только надобно знать, о каком бандите вы говорите. В наше время их развелось очень много и все они разные.

– Вы совершенно правы, этот чрезвычайно дерзок, подобного я еще не видывал.

– В самом деле?

– Представьте, этот мерзавец взамен письма, которое писала вам вчера сестра и которое он заполучил после гнусного убийства, выманил у меня чистый бланк с моей подписью.

– Бланк, в самом деле?

Потом Ковиньяк прибавил с наивным видом:

– Но зачем же вам было нужно это письмо, посланное сестрою к брату?

– Вы забываете, что я не знал об этом родстве.

– Ах, правда.

– И притом имел глупость, надеюсь, вы простите меня, Нанон, – прибавил герцог, подавая ей руку, – имел глупость ревновать вас.

– Вы ревновали? В самом деле?.. Ах, монсеньер! Как вам не стыдно!

– Так я хотел спросить у вас, не знаете ли вы, кто был этот доносчик?

– Нет, право, не знаю… Но монсеньер понимает, что подобные дела не остаются безнаказанными и вы со временем узнаете преступника.

– Да, разумеется, – отвечал герцог, – и я принял меры для этого, но мне было бы гораздо приятнее узнать теперь.

– Так вы приняли меры? – спросил Ковиньяк, слушая в оба уха. – Вы приняли меры, монсеньер?

– Да, да, – продолжал герцог, – и мерзавец будет очень счастлив, если его не повесят за тот бланк.

– Ого! – сказал Ковиньяк. – А каким образом отличите вы этот бланк от прочих, которые вы даете, монсеньер?

– На нем сделана пометка.

– Какая?

– Для всех она невидима, но я узнаю бланк химическим способом.

– Чудесно! – сказал Ковиньяк. – Вы, монсеньер, поступили чрезвычайно остроумно в этом случае, но смотрите, остерегитесь, этот мерзавец, может быть, догадается.

– О, этого нельзя опасаться, кто скажет ему об этой пометке?

– И то правда, – отвечал Ковиньяк, – Нанон не скажет, я – тоже.

– И я тоже, – прибавил герцог.

– И вы не скажете. Вы совершенно правы, монсеньер: когда-нибудь вы узнаете имя этого человека, и тогда…

– И тогда мы будем квиты, потому что, когда он попытается что-либо получить при помощи этого бланка, я прикажу повесить его.

– Amen! – вскричал Ковиньяк.

– А теперь, – продолжал герцог, – если вы не можете дать мне сведений о нем…

– Нет, право, не могу, монсеньер.

– Так я оставлю вас с сестрою. Нанон, – продолжал герцог, – растолкуйте ему мое поручение хорошенько, особенно постарайтесь, чтобы он не терял времени.

– Будьте спокойны, монсеньер.

– Тогда прощайте!

Герцог дружески кивнул Ковиньяку и вместе с Нанон, которая провожала его до передней, спустился с лестницы, нежно попрощался с ней, обещая вернуться в тот же день.

«Черт возьми! – сказал себе Ковиньяк. – Достойный герцог хорошо сделал, что предупредил меня… Право, он не так глуп, как кажется с виду! Но что буду я делать с его бланком? Попробую продать его как вексель…»

Нанон возвратилась и заперла дверь.

– Теперь, сударь, – сказала она брату, – потолкуем об исполнении приказаний герцога д’Эпернона.

– Да, милая сестричка, – отвечал Ковиньяк, – потолкуем, ведь я только для этого и пришел сюда; но, чтобы удобнее разговаривать, надобно сесть. Сделайте одолжение, сядьте, прошу вас.

Ковиньяк пододвинул стул и показал Нанон, что стул готов и для нее.

Нанон села и нахмурила брови, что не предвещало ничего хорошего.

– Во-первых, – начала она, – почему вы не там, где вам следует быть?

– Ах, милая сестричка, вот это совсем не любезно с вашей стороны; если б я был там, где мне следует быть, то не был бы здесь, и, следовательно, вы не имели бы удовольствия видеть меня.

– Ведь вы хотели вступить в орден?

– Нет, не хотел; скажите лучше, что люди, принимающие участие во мне, и более всего вы, желали этого; но я лично никогда не чувствовал особенного влечения к церкви.

– Однако ж вы получили религиозное воспитание.

– Да, сестра, и я свято им воспользовался.

– Не шутите так бессовестно над святыней!

– Я и не думаю шутить, прелестная сестричка. Я только рассказываю. Слушайте, вы отправили меня в Ангулем, в монастырь Меньших братьев, чтоб я учился.

– И что же?

– Ну я и выучился. Я знаю по-гречески, как Гомер, по-латыни – как Цицерон, а теологию – как Ян Гус. Когда мне нечему было больше учиться у этих достойных отцов, я оставил их и перешел, все по вашему же предложению, к кармелитам в Руан, чтобы принять духовное звание.

– Вы забываете, что я обещала вам ежегодную пенсию в сто пистолей и сдержала данное слово. Сто пистолей для кармелита, кажется, вполне достаточно.

– Совершенно согласен с вами, милая сестра, но под предлогом, что я еще не кармелит, монахи постоянно получали пенсию вместо меня.

– Если это и правда, то ведь вы поклялись церкви жить всегда в бедности?

– И поверьте мне, что я в точности исполнил клятву: трудно было найти человека беднее меня.

– Но вы ушли от кармелитов?

– О да! Как Адам из земного рая. Наука сгубила меня, я был слишком учен, милая моя сестрица.

– Что это значит?

– Между кармелитами, которые вовсе не слывут Пико делла Мирандолами, Эразмами и Декартами, я считался чудом, разумеется чудом учености. Когда господин де Лонгвиль приехал в Руан просить город склониться на сторону парламента, меня отправили приветствовать этого принца речью. Я исполнил поручение так красноречиво и удачно, что герцог не только был в высшей степени доволен, но и предложил мне стать его секретарем. Это случилось именно в ту минуту, как я хотел постричься.

– Да, я это помню, и даже помню, как под предлогом, что хотите проститься с миром, вы просили у меня сто пистолей, и я доставила вам их прямо в собственные ваши руки.

– И только эти сто пистолей я и видел, клянусь вам честью дворянина.

– Но вы должны были отказаться от мира.

– Да, таково и было мое намерение, но судьба распорядилась иначе: она, верно, хотела определить мне другое поприще, послав мне предложение господина де Лонгвиля. Я покорился решению судьбы и, признаюсь вам, до сих пор не раскаиваюсь.

– Так вы уже не кармелит?

– Нет, по крайней мере теперь, дорогая сестра. Не смею сказать вам, что никогда не вернусь в монастырь, потому что какой человек может сказать вечером: «Я сделаю завтра то-то»? Господин де Рансе основал орден траппистов; может быть, я последую его примеру и сделаю что-нибудь подобное. Но теперь я попробовал военное ремесло; оно сделало меня человеком светским и порочным; однако при первом удобном случае я постараюсь очиститься от греха.

– Вы военный? – спросила Нанон, пожав плечами.

– Почему же нет, черт возьми? Не скажу вам, что я Дюнуа, Дюгеклен, Баяр, рыцарь без страха и упрека. Нет, я не так горд, сознаюсь, я заслуживаю кое-какие упреки и не спрошу, как знаменитый кондотьер Сфорца, что такое страх. Я всего лишь человек; как говорит Плавт: «Homo sum, et nihil humani a me alianum est», что означает: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Поэтому я трус, насколько человеку позволяется быть боязливым, что не мешает мне при случае быть очень храбрым. Когда меня принуждают, я довольно умело действую шпагой и пистолетом. Но, видите ли, по природе истинное мое призвание – дипломатическое поприще. Или я очень ошибаюсь, милая Нанон, или я буду великим политиком. Политическое поприще прекрасно. Посмотрите на Мазарини: он пойдет далеко, если его не повесят. Вот и я, подобно Мазарини, больше всего боюсь, как бы меня не повесили. По счастью, я могу надеяться на вас, дорогая Нанон, и эта мысль придает мне бодрости и отваги.

– Так вы военный?

– И, кроме того, в случае нужды придворный. Ах! Пребывание у герцога де Лонгвиля много послужило мне на пользу.

– Чему же вы там учились?

– Тому, чему можно выучиться у принца: воевать, интриговать, изменять.

– И к чему это привело вас?

– К самому блестящему положению.

– Которое вы не сумели удержать за собой?

– Что ж делать, черт возьми? Ведь даже принц Конде потерял свое место. Нельзя управлять событиями. Дорогая сестра! Каков бы я ни был, я управлял Парижем!

– Вы?

– Да, я.

– Сколько времени?

– Час и три четверти по самому верному счету.

– Вы управляли Парижем?

– Как император.

– Как это случилось?

– Очень просто. Вы знаете, что коадъютор, господин де Гонди, то есть аббат Гонди…

– Знаю, знаю!

– …был полным властелином столицы. В это самое время я служил герцогу д’Эльбёфу. Он лотарингский принц, и служить принцу не стыдно. Ну, в то время герцог был во вражде с коадъютором. Поэтому я поднял бунт и как сторонник герцога д’Эльбёфа взял в плен…

– Кого? Коадъютора?

– Нет, не его, я не знал бы, что с ним делать, и был бы в большом затруднении. Нет, я взял в плен его любовницу, мадемуазель де Шеврез.

– Какой ужас! – вскричала Нанон.

– Не правда ли, какой ужас! У аббата любовница! И я думал то же самое. Поэтому я решил похитить ее и отвезти так далеко, чтобы он никогда не смог увидеться с ней. Я сообщил ему свое намерение, но у этого человека всегда такие доводы, что против них никак не устоишь. Он предложил мне тысячу пистолей.

– Бедная женщина! За нее торговались!

– Помилуйте! Напротив, это должно быть ей очень приятно, это доказало, как ее любит господин де Гонди. Ведь только служители церкви способны на такое самопожертвование ради своей любовницы. Я думаю, причина в том, что им запрещено иметь любовниц.

– Так вы богаты?

– Богат ли я?..

– Да, можно разбогатеть таким грабежом.

– Ах, не говорите мне об этом, Нанон, мне как-то не везет! Никто не думал выкупать камеристку мадемуазель де Шеврез; она осталась у меня и растранжирила все мои деньги.

– По крайней мере, надеюсь, вы сохранили дружбу тех, кому служили против коадъютора?

– Ах, Нанон, как видно, вы совсем не знаете принцев. Герцог д’Эльбёф помирился с коадъютором. В договоре, который они заключили между собой, мною пожертвовали. Поэтому я был вынужден перейти на жалованье к Мазарини, но Мазарини – величайший скаред. Он не соразмерял наград с моими услугами, и я был вынужден поднять новое восстание в интересах советника Брусселя, имевшее целью возвести его на место канцлера Сегье. Но мои люди, неловкие дураки, исполнили это только наполовину. В этой схватке я подвергался самой страшной опасности, какой не видывал во всю жизнь. Маршал де Ла Мельере выстрелил в меня из пистолета с двух шагов. По счастью, я успел наклониться; пуля просвистела над моей головой, и знаменитый маршал убил какую-то старуху.

– Сколько ужасов!

– Нет, милая сестрица, это уж неизбежные спутники гражданской войны.

– Теперь я все понимаю: человек, способный на такие подвиги, мог посметь сделать то, что вы сделали вчера.

– Что же я посмел сделать? – спросил Ковиньяк с самым невинным видом.

– Вы осмелились обмануть такого важного человека, как герцог д’Эпернон! Но вот чего я не понимаю, вот чего не могу представить себе: чтобы брат, осыпанный моими благодеяниями, мог хладнокровно задумать погубить свою сестру.

– Я хотел погубить сестру?.. Я?.. – спросил Ковиньяк.

– Да, вы, – отвечала Нанон. – Мне не нужно было ваших рассказов, которые показывают, что вы на все способны: я и без них узнала почерк письма. Вот, смотрите: не станете ли уверять, что не вы писали эту анонимную записку?

И возмущенная Нанон показала брату донос, который герцог отдал ей накануне.

Ковиньяк прочел его, не смутившись.

– Ну что же, – сказал он, – почему вы недовольны этим письмом? Неужели вам кажется, что оно плохо написано? В таком случае мне жаль вас, видно, что вы ничего не понимаете в литературе.

– Дело идет не о слоге письма, сударь, а об его содержании. Вы или не вы писали его?

– Разумеется, я. Если б я хотел скрывать это, то изменил бы свой почерк. Но это было совершенно бесполезно: я никогда не имел намерения прятаться от вас. Я даже очень желал, чтоб вы узнали, что письмо написано мной.

– О, – прошептала Нанон с видимым отвращением, – вы сознаетесь!

– Да, дорогая сестра, я должен сказать вам, что меня подстрекала месть.

– Месть!

– И самая естественная.

– Мстить мне, несчастный! Да подумайте хорошенько о том, что вы говорите! Что я вам сделала, какое зло? Как мысль отомстить мне могла прийти вам в голову?

– Что вы мне сделали? Ах, Нанон, поставьте себя на мое место! Я оставляю Париж, потому что у меня было там много врагов: такое несчастье случается со всеми людьми, занимающимися политикой. Я обращаюсь к вам, молю о помощи. Что, не помните? Вы получили три письма. Вы не можете сказать, что не узнали моего почерка. Он совершенно похож на ту руку, которою написано анонимное письмо, притом все три письма были подписаны мною. Я посылаю вам три письма и прошу в каждом сто несчастных пистолей! Только сто пистолей, а у вас миллионы! Это сущая безделица, но вы знаете: сто пистолей – моя обыкновенная цифра. И что же? Сестра отказывает мне. Я сам лично являюсь, сестра не принимает меня. Разумеется, я стараюсь разведать, что это значит. Может быть, думаю я, она сама находится в затруднительном положении и настала минута доказать ей, что ее благодеяния пали не на бесплодную землю. Может быть даже, она не свободна, в таком случае следует простить ей. Видите, сердце мое искало средства извинить вас, и тут-то узнал я, что сестра моя свободна, богата, миллионерша, что какой-то барон де Каноль, чужой человек, узурпировал мои права и что она протежирует ему вместо меня. Тут зависть свела меня с ума.

– Скажите лучше, жадность. Вы продали меня герцогу д’Эпернону, как продали мадемуазель де Шеврез коадъютору. Какое вам дело, позвольте спросить, до моих отношений с бароном де Канолем?

– Мне? Ровно никакого! И я не подумал бы беспокоить вас, если бы вы продолжали хоть какие-нибудь отношения со мной.

– Знаете ли, что вы погибнете, если я скажу герцогу хоть одно слово, если поговорю с ним откровенно?

– Знаю.

– Вы сейчас сами слышали от него самого, какую участь он готовит тому, кто выманил у него этот бланк?

– Не говорите мне об этом, я весь дрожал. И мне пришлось призвать на помощь все мои душевные силы, чтобы не показать, до какой степени я испугался.

– И вы ничего не опасаетесь? Признайтесь, что теперь вы должны трепетать от страха.

– Нет, я ничего не опасаюсь. Ваше признание, без сомнения, доказало бы герцогу, что господин де Каноль не брат вам. Следовательно, содержание вашей записки, адресованной постороннему человеку, совсем не так невинно, как вы хотели бы, неблагодарная – не смею сказать, слепая – сестра, потому что хорошо знаю вас. Подумайте только, какие выгоды проистекают из вашей минутной распри с герцогом, которая приготовлена моими трудами. Во-первых, вы находились в страшном затруднении и дрожали при мысли, что явится господин де Каноль, который, не будучи предупрежден, страшно испортил бы вам семейный роман. Напротив, я явился и спас положение. Теперь существование вашего брата уже не тайна. Герцог д’Эпернон усыновил его, и, надобно признаться, самым нежным образом. Теперь брату вашему не нужно прятаться: он член семьи; теперь вы можете переписываться и видеться с ним вне дома и даже дома. Только смотрите, предупредите вашего черноглазого и черноволосого брата, чтобы он был осторожен и чтобы герцог д’Эпернон никогда не видал его лица. Ведь все плащи похожи друг на друга, и, когда герцог увидит, что от вас выходит человек в плаще, кто скажет ему, чей это плащ – брата или постороннего человека? Теперь вы свободны, как воздух. Только желая услужить вам, я вторично принял крещение, назвавшись Канолем, хотя это было весьма затруднительно. Вы должны быть довольны, ибо я принес себя в жертву ради вас!

Изумленная Нанон не знала, как возражать на этот поток слов, выражавших самое наглое бесстыдство.

Зато Ковиньяк, пользуясь своей победой, продолжал не останавливаясь:

– Даже теперь, дорогая сестра, когда мы воссоединились после долгой разлуки, когда после многих превратностей судьбы вы нашли настоящего брата, признайтесь, что с этой минуты вы будете спать спокойно, под щитом, которым любовь прикроет вас, вы будете спать так спокойно, как будто вся Гиень обожает вас; а ведь вы знаете, что, напротив, здесь вас не терпят. Но здешняя провинция поневоле покорится нам и будет делать то, что мы захотим. В самом деле, я буду жить у вашего порога; герцог произведет меня в полковники; вместо шести человек у меня будет две тысячи. С этими двумя тысячами я заставлю людей вспомнить о двенадцати подвигах Геркулеса. Меня делают герцогом и пэром, госпожа д’Эпернон умирает, герцог женится на вас…

– Но прежде всего этого два условия, – сказала Нанон строгим голосом.

– Какие, дорогая сестра? Говорите, я слушаю вас.

– Во-первых, вы возвратите герцогу бланк, потому что эта бумага может погубить вас. Вы слышали: он сам, своими устами произнес приговор. Во-вторых, вы сейчас же уйдете отсюда, потому что можете погубить меня. Для вас это ничего не значит, но и вы погибнете вместе со мною. Может быть, хоть это побудит вас подумать о том, к чему может привести моя гибель.

– Даю ответ на каждый пункт, дорогая госпожа. Бланк принадлежит мне как неотъемлемая собственность, и вы не можете запретить мне идти на виселицу, если мне так заблагорассудится.

– Как хотите!

– Покорно благодарю. Но будьте спокойны: этого не случится. Я сейчас говорил вам, какое отвращение чувствую к такого рода смерти. Стало быть, бланк останется у меня, но, может быть, вам угодно купить его; в таком случае мы можем переговорить и поторговаться.

– Он мне не нужен! Важная вещь бланк! Я сама выдаю их!

– Счастливая Нанон!

– Так вы оставляете его?

– Непременно.

– Не боясь ничего и рискуя последствиями?

– Не бойтесь, я знаю, как сбыть его с рук. Что же касается приказания уйти отсюда, я не решусь на такую ошибку, потому что я здесь по приказу герцога. Скажу еще, что, желая избавиться от меня поскорее, вы забываете самое важное.

– Что именно?

– То важное поручение, о котором говорил мне герцог и которое должно осчастливить меня.

Нанон побледнела.

– Несчастный, – сказала она, – ведь вы знаете, что не вы должны исполнить это поручение. Вы знаете, что использовать ваше положение во зло – значит совершить преступление, такое преступление, которое рано или поздно навлечет на вас казнь.

– Да, но я хочу им воспользоваться.

– Притом же в депеше написано, что она поручается господину де Канолю.

– А меня разве зовут не бароном де Канолем?

– Да, однако при дворе знают не только его имя, но и его лицо. Господин де Каноль часто бывал при дворе.

– Ну, согласен, вот это замечание дельное. С тех пор как мы толкуем, в первый раз вы правы, и видите, я тотчас соглашаюсь с вами.

– Притом же вы найдете там ваших политических врагов, – прибавила Нанон. – Да, может быть, и ваше лицо там столько же известно, сколько и лицо господина де Каноля, только с совсем иным отношением к нему.

– О, это бы ничего не значило, если бы поручение, как уверял герцог, действительно имело целью великую услугу Франции. Поручение избавило бы посланного от бед. Такая важная служба влечет за собой помилование, и прощение за прошлые грехи есть всегда главное при каждом изменении политики. Итак, поверьте мне, дорогая сестра, не вы можете диктовать мне условия, а я вам.

– И чего же вы хотите?

– Во-первых, как я вам уже говорил, главная статья всякого трактата – амнистия.

– А еще?

– Уплата по счетам.

– Так я вам еще должна?

– Вы должны мне сто пистолей, которые я просил у вас и в которых вы изволили отказать мне так бесчеловечно.

– Вот вам двести.

– Бесподобно! Теперь я узнаю вас, Нанон.

– Но с условием.

– Каким?

– Вы исправите зло, которое совершили.

– Совершенно справедливо. Что же я должен сделать?

– Сейчас же садитесь на коня, отправляйтесь по парижской дороге и скачите без отдыха, пока не догоните господина де Каноля.

– И тогда я расстанусь с баронским титулом?

– Вы возвратите его хозяину.

– А что сказать ему?

– Отдайте ему вот этот приказ и убедитесь, что он поехал в Париж.

– И это все?

– Конечно.

– Он должен знать, кто я?

– Напротив, очень нужно, чтобы он этого не знал.

– Ах, Нанон, неужели вы стыдитесь вашего брата?

Нанон не ответила. Она задумалась.

– Но, – сказала она через несколько минут, – каким образом я могу убедиться, что вы исполните мое поручение в точности? Если бы вы считали что-нибудь святым, так я попросила бы клятвы.

– Сделайте лучше.

– Что же?

– Обещайте мне сто пистолей после того, как я исполню ваше поручение.

Нанон пожала плечами.

– Согласна, – сказала она.

– Посмотрите, – отвечал Ковиньяк. – Я не требую с вас никакой клятвы, довольствуясь одним вашим словом. Итак, вы отдадите сто пистолей тому, кто доставит вам расписку Каноля, разумеется, от моего имени?

– Хорошо, но вы говорите о третьем лице: а вы, случайно, не думаете сами вернуться?

– Как знать? Важные дела призывают меня в окрестности Парижа.

Нанон не могла скрыть проявления радости, которое вырвалось у нее невольно.

– А вот это не совсем любезно, – сказал Ковиньяк, засмеявшись. – Но мне все равно, дорогая сестра. Итак, вы не держите на меня никакого зла?

– Никакого. Но скорее на коня!

– Немедленно. Только позвольте стакан вина на дорогу.

Ковиньяк вылил в свой стакан остатки шамбертена, выпил, чрезвычайно почтительно поклонился сестре, вышел, вскочил на лошадь и через минуту исчез в облаке пыли.