Текст книги "Женская война (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

II

Ночь спускалась на Бордо, город казался пустыней, кроме эспланады, к которой все спешили. В отдаленных от этого места улицах слышались только шаги патрулей или голоса старух, которые, возвращаясь домой, со страхом запирали за собой двери.

Но около эспланады в вечернем тумане слышался гул, глухой и непрерывный, как шум моря во время отлива.

Принцесса только что кончила заниматься своей корреспонденцией и приказала сказать герцогу де Ларошфуко, что может принять его.

У ног ее, на ковре, смиренно сидела виконтесса де Канб и, смотря с сильным беспокойством ей в лицо, пытаясь угадать ее настроение, ждала времени, когда можно будет начать разговор, не помешав принцессе. Но терпение и спокойствие Клер были притворные, потому что она рвала и мяла свой платок.

– Семьдесят семь бумаг подписала! – сказала принцесса. – Вы видите, Клер, не всегда приятно играть роль королевы.

– Это так, ваше высочество, – отвечала виконтесса. – Но заняв место королевы, вы приняли на себя и лучшее ее право – миловать!

– И право наказывать, – гордо прибавила принцесса Конде, – потому что одна из этих семидесяти семи бумаг – смертный приговор.

– А семьдесят восьмая бумага будет акт помилования, не так ли, ваше высочество? – сказала Клер умоляющим голосом.

– Что ты говоришь, дитя мое?

– Я говорю, ваше высочество, что уже, кажется, пора мне освободить моего пленника, неужели вам не угодно, чтобы я избавила его от страшного мучения видеть, как поведут его товарища на казнь? Ах, ваше высочество, если вам угодно миловать, так прощайте вполне и безусловно!

– Честное слово! Ты совершенно права, дитя, – сказала принцесса. – Но уверяю тебя, я совсем забыла свое обещание, занявшись важными делами; ты прекрасно сделала, что напомнила мне о нем.

– Стало быть?.. – начала Клер в восторге.

– Стало быть, ты сделаешь то, что хочешь.

– Так напишите еще одну бумагу, ваше высочество, – сказала Клер с улыбкой, которая смягчила бы самое черствое сердце, с улыбкой, какой не может изобразить ни один живописец, потому что она свойственна только любящей женщине, то есть жизни в самой божественной ее сущности.

Клер придвинула лист к принцессе и указала пальцем, где надобно писать.

Принцесса написала:

«Приказываю господину коменданту замка Тромпет допустить виконтессу де Канб к барону де Канолю, которому мы возвращаем полную и безусловную свободу».

– Так ли? – спросила принцесса.

– Да, да, ваше высочество! – вскричала Клер.

– Надобно подписать?

– Непременно.

– Хорошо, дитя мое, – сказала принцесса с самой приветливой своей улыбкой, – надо сделать все, что ты хочешь.

Она подписала.

Клер бросилась на бумагу, как орел на добычу. Она едва поблагодарила ее высочество и, прижав бумагу к груди, выбежала из комнаты.

На лестнице она встретила герцога де Ларошфуко со свитой офицеров и бордосцев, которая всегда за ним следовала, когда он выходил на улицу.

Клер весело поклонилась ему. Удивленный герцог остановился на площадке и смотрел вслед виконтессе, пока она не сошла с лестницы.

Потом он вошел к принцессе и сказал:

– Ваше высочество, все готово.

– Где?

– Там!

Принцесса смотрела на него вопросительно.

– На эспланаде, – прибавил герцог.

– А, хорошо, – сказала принцесса, притворяясь спокойной, ибо чувствовала, что на нее смотрят. Как женщина она не могла не вздрогнуть, но положение главы партии не позволяло проявлять слабость. – Если все готово, так ступайте, герцог.

Герцог колебался.

– Не полагаете ли вы, что и я должна присутствовать там? – спросила принцесса. Несмотря на умение владеть собой, она не могла скрыть смущения. Голос ее дрожал.

– Как угодно вашему высочеству, – отвечал герцог, занимавшийся в эту минуту, может быть, разрешением какой-то философической задачи.

– Посмотрим, герцог, посмотрим. Вы знаете, что я помиловала одного из осужденных?

– Да, ваше высочество.

– Что скажете вы об этом?

– Скажу одно: все, что делает ваше высочество, делается хорошо.

– Да, – сказала принцесса, – лучше было простить. Надобно показать эпернонистам, что мы не боимся мстить, считаем себя равными с его величеством, но, уверенные в своей силе, платим за зло без бешенства, умеренно.

– Это очень хорошая политика.

– Не так ли, герцог? – спросила принцесса, старавшаяся по голосу герцога узнать настоящую его мысль.

– Но, – продолжал герцог, – вы все-таки придерживаетесь мнения, что один из арестантов должен искупить смерть Ришона; если эта смерть останется неотомщенной, то все подумают, что ваше высочество мало уважаете храбрых людей, которые служат вам.

– Разумеется, разумеется! Один из них умрет. Даю слово принцессы! Будьте спокойны.

– Могу ли узнать, которого из них ваше высочество помиловали?

– Господина де Каноля.

– А!

Это «а!» было сказано довольно странно.

– Нет ли у вас особенной причины не любить этого дворянина, герцог? – спросила принцесса.

– Помилуйте, ваше высочество, разве я сержусь когда-нибудь на кого-нибудь? Разве я благосклонен к кому-нибудь? Я разделяю людей на две категории: на тех, кто мне препятствует, и тех, кто мне помогает. Надобно устранять первых и поддерживать вторых… пока они нас поддерживают. Вот моя политика, ваше высочество, скажу даже, почти моя мораль.

«Что, черт возьми, он тут еще затевает и чего хочет? – спросил Ленэ сам себя. – Он, кажется, не терпит бедного Каноля».

– Итак, – продолжал герцог, – если у вашего высочества нет для меня никаких других приказаний…

– Нет, господин герцог.

– Тогда я прощаюсь с вашим высочеством.

– Так все это будет сегодня вечером? – спросила принцесса.

– Через четверть часа.

Ленэ приготовился идти за герцогом.

– Вы идете смотреть на это, Ленэ? – спросила принцесса.

– О нет, ваше высочество, – отвечал Ленэ, – вы изволите знать, что я не люблю сильных ощущений; я удовольствуюсь тем, что дойду до половины дороги, то есть до тюрьмы: мне хочется видеть трогательную картину, как бедный Каноль получит свободу с помощью женщины, которую он любит.

Герцог философски вздохнул, Ленэ пожал плечами; зловещий кортеж вышел из дворца и отправился в тюрьму.

Между тем госпожа де Канб преодолела это расстояние меньше чем за пять минут, показала приказ принцессы сначала стражнику у подъемного моста, потом тюремщику и наконец велела позвать коменданта.

Комендант прочитал бумагу с тем бесстрастным видом, которого не могут оживить ни смертные приговоры, ни акты помилования, узнал печать и подпись принцессы Конде, поклонился вестнице и, повернувшись к дверям, сказал:

– Позвать лейтенанта.

Потом он пригласил виконтессу сесть; но та была так взволнована, что хотела укротить свое нетерпение движением: она осталась на ногах.

Комендант почел своей обязанностью заговорить с нею.

– Вы знаете господина де Каноля? – спросил он таким голосом, каким спросил бы, хороша ли погода.

– О да, сударь! – отвечала Клер.

– Он, может быть, ваш брат, сударыня?

– Нет, сударь.

– Друг ваш?

– Он… мой жених, – отвечала Клер в надежде, что после такого признания комендант постарается поскорее отпустить пленника.

– А! – сказал комендант тем же тоном. – Поздравляю вас, сударыня!

И, не зная, о чем еще спрашивать, он замолчал и не двигался с места.

Вошел лейтенант.

– Господин д’Оржемон, – сказал комендант, – позовите главного тюремщика и освободите господина де Каноля, вот приказ принцессы.

Лейтенант поклонился и взял бумагу.

– Угодно вам подождать здесь? – спросил комендант у виконтессы.

– Разве мне нельзя идти вместе с лейтенантом?

– Можно, сударыня.

– Так я пойду. Вы понимаете: я хочу прежде всех сказать ему, что он спасен.

– Извольте идти, сударыня, и примите уверение в совершенной моей преданности.

Госпожа де Канб поспешно поклонилась коменданту и пошла за лейтенантом.

Это был тот самый молодой человек, который разговаривал с Канолем и Ковиньяком, проявив к ним такую деятельную симпатию.

В одну секунду он и Клер были на дворе.

– Где главный тюремщик? – закричал лейтенант.

Потом, повернувшись к Клер, прибавил:

– Будьте спокойны, сударыня, он сейчас придет.

Явился помощник тюремщика.

– Господин лейтенант, – сказал он, – главного тюремщика нет. Его не могут найти.

– О, сударь! – вскричала Клер. – Это обстоятельство еще задержит нас!

– Нет, сударыня, приказ дан, стало быть, успокойтесь.

Виконтесса поблагодарила его одним из тех взглядов, которые могут принадлежать только женщине или ангелу.

– У тебя есть вторые ключи от всех камер? – спросил д’Оржемон у тюремщика.

– Есть, сударь, – отвечал тот.

– Отопри комнату господина де Каноля.

– Господина де Каноля, номера второго?

– Да, номер второй, поскорее.

– Мне кажется, – сказал тюремщик, – оба они сидят вместе, можно выбрать любого.

Тюремщики всегда любили шутить.

Но госпожа де Канб была так счастлива, что нисколько не рассердилась на эту глупую шутку… Она даже улыбнулась, она поцеловала бы тюремщика, если б поцелуй мог поторопить его и если б благодаря этому она могла увидеть Каноля на секунду раньше.

Наконец дверь открылась. Каноль, услышавший шаги в коридоре, узнавший голос Клер, бросился в ее объятия, и она, забыв, что он еще не ее муж и не любовник, страстно обняла его. Движение это было освящено опасностью, которой он подвергался, и вечной разлукой, в которую они заглянули, как в пропасть.

– Видите, друг мой, – сказала Клер, блиставшая радостью и гордостью, – видите, я держу слово; я выпросила вам прощение, как обещала, я пришла за вами, и мы сейчас отсюда уедем.

Во время этого разговора она вывела Каноля в коридор.

– Сударь, – сказал лейтенант, – вы можете посвятить всю вашу жизнь виконтессе, потому что именно ей обязаны спасением.

Каноль ничего не отвечал; он ласково взглянул на своего ангела-избавителя, нежно пожал ей руку.

– Не спешите так, – сказал лейтенант с улыбкой, – все уже кончилось, и вы свободны, стало быть, успеете распустить крылья.

Но виконтесса, не обращая внимания на его успокоительные слова, вела Каноля по коридорам. Каноль охотно шел за ней, перемигиваясь с лейтенантом. Пришли к лестнице, по ней спустились быстро, как будто у наших любовников были крылья, о которых говорил лейтенант. Наконец вышли во двор; еще одна дверь – и тюремный воздух не будет больше душить эти бедные сердца…

Вот и последняя дверь отворилась.

Но за дверью, на подъемном мосту, стояла толпа дворян, сторожей и стрелков: это был герцог де Ларошфуко со своими приспешниками.

Виконтесса де Канб вздрогнула, сама не зная почему. Каждый раз, как она встречала герцога, с нею случалось несчастье.

Что же касается до Каноля, то он, может быть, почувствовал что-нибудь, но это нисколько не отразилось на его лице.

Герцог поклонился виконтессе и Канолю, даже остановился, чтобы сказать им несколько комплиментов. Потом подал знак своим дворянам и свите, и густая толпа расступилась.

Вдруг в глубине двора послышался голос, идущий из коридоров:

– В первой камере никого нет!.. Другого арестанта нет! Я ищу его более пяти минут и нигде никак не могу найти!

Эти слова вызвали сильное волнение у всех, кто слышал их; герцог де Ларошфуко вздрогнул и, не будучи в силах удержать первого движения, протянул руку к Канолю, как бы намереваясь остановить его.

Клер заметила это и побледнела.

– Пойдемте, пойдемте! – сказала она Канолю. – Скорее!

– Извините, сударыня, – возразил герцог, – я попрошу у вас минуту терпения. Позвольте выяснить это недоразумение; ручаюсь, дело займет не более минуты.

И по знаку герцога расступившаяся было толпа опять сомкнулась.

Каноль посмотрел на Клер, на герцога, на лестницу, с которой раздался голос, и сам побледнел.

– Но, сударь, зачем мне ждать? – спросила виконтесса. – Сама принцесса Конде подписала именной приказ об освобождении барона Каноля, вот он, посмотрите.

– Я в этом не сомневаюсь, сударыня, и вовсе не намерен оспаривать подлинность этого акта, он будет также действителен через минуту, как и теперь. Так извольте потерпеть, я сейчас послал человека выяснить, в чем дело, он тотчас вернется.

– Но что нам до этого? – возразила Клер. – Какая связь между господином де Канолем и арестантом номер один?

– Господин герцог, – сказал капитан телохранителей, которого Ларошфуко посылал для розысков, – мы искали везде и нище не нашли, арестант пропал, вместе с ним исчез и главный тюремщик. Сын его, которого мы расспрашивали, говорит, что отец его и арестант вышли в потайную дверь, ведущую к реке.

– Ого! – вскричал герцог. – Не знаете ли вы, господин де Каноль, чего-нибудь об этом? Ведь это бегство!

При этих словах Каноль все понял и все угадал. Он понял, что Нанон позаботилась о нем; он понял, что тюремщик приходил за ним, что именно его называл он братом мадемуазель де Лартиг, что Ковиньяк занял его место и, сам того не зная, нашел свободу там, где думал встретить смерть. Все эти мысли разом пронеслись в его голове. Он закрыл лицо обеими руками, побледнел и пошатнулся. Барон пришел в себя только потому, что виконтесса задрожала и схватила его за руку. Герцог заметил все эти признаки невольного ужаса.

– Запереть ворота! – закричал Ларошфуко. – Господин де Каноль, будьте добры остаться. Вы понимаете, надобно непременно объяснить все это.

– Но, герцог, – вскричала виконтесса, – вы не намерены, надеюсь, противиться приказанию принцессы?

– Нет, не намерен, сударыня, – отвечал герцог, – но думаю, что нужно доложить ей о том, что случилось. Я не скажу, что сам пойду к ней, вы можете подумать, что я хочу повлиять на мнение нашей августейшей повелительницы. Но я скажу: идите сами, сударыня, ибо вы лучше, нежели кто-нибудь, можете выпросить милость у принцессы.

Ленэ незаметно сделал знак Клер.

– Нет, я с ним не расстанусь! – вскричала виконтесса, судорожно схватив Каноля за руку.

– Я пойду к ее высочеству, – сказал Ленэ. – Пойдемте со мной, капитан, или вы, господин герцог.

– Пожалуй, я пойду с вами. Господин капитан останется здесь и займется обыском во время нашего отсутствия. Может быть, найдется и другой узник.

Как бы желая обратить особенное внимание на окончание своей фразы, герцог де Ларошфуко сказал несколько слов на ухо офицеру и вышел вместе с Ленэ.

В ту же минуту толпа, провожавшая герцога, оттеснила Каноля и Клер во двор, и ворота были заперты.

За какие-нибудь десять минут сцена эта приобрела такой серьезный и мрачный характер, что все присутствующие, бледные и безмолвные, с изумлением смотрели друг на друга и старались по глазам Каноля и Клер увидеть, кто из них более страдает. Каноль понял, что он должен подавать пример твердости. Он был серьезен и нежен со своею подругой; она, мертвенно-бледная, с покрасневшими глазами, едва держась на ногах, не выпускала его руки, прижимая ее к себе. На лице ее застыла странная улыбка, наводившая ужас. Шатаясь, она испуганным взглядом обводила толпу, в которой тщетно старалась найти друга…

Капитан, получивший приказание от герцога де Ларошфуко, что-то говорил потихоньку своим офицерам. Каноль, глаз которого был верен и ухо готово было уловить малейшее слово, способное превратить его сомнение в уверенность, услышал, несмотря на всю осторожность офицера, следующую фразу:

– Надо же как-то удалить отсюда эту бедную женщину.

Барон старался освободиться из нежных объятий, но Клер заметила его намерение и всеми силами держалась за него.

– Ах, – воскликнула она, – надо поискать еще; может быть, плохо искали, и этот человек найдется! Станем… все станем искать: не может быть, чтобы он бежал. В таком случае и господин де Каноль, верно, бежал бы вместе с ним. Господин капитан, прикажите искать, умоляю вас.

– Уже искали, сударыня, – отвечал тот, – да и теперь еще продолжают. Тюремщик знает, что подвергнется смертной казни, если не представит арестанта. Это в его интересах. Поэтому вы понимаете, как усердно он ищет беглеца.

– Боже мой! – прошептала Клер. – И господин Ленэ не идет!

– Терпение, дорогой друг, терпение, – сказал Каноль ласковым голосом, как обыкновенно разговаривают с детьми. – Господин Ленэ только что расстался с нами, едва ли успел он дойти до принцессы; дайте ему время, надобно рассказать об этом событии и потом принести нам ответ.

При этих словах он нежно пожал руку виконтессы.

Потом, заметив, что капитан, который остался начальником вместо герцога де Ларошфуко, пристально и с нетерпением на него смотрит, он спросил:

– Капитан, вам угодно переговорить со мной?

– Да, надо бы, сударь, – отвечал офицер, для которого присутствие виконтессы было пыткой.

– Сударь, – вскричала госпожа де Канб, – ведите нас к принцессе, умоляю вас! Не все ли вам равно? Лучше вести нас к ней, чем оставаться здесь в неизвестности. Принцесса увидит Каноля, сударь, увидит меня, я переговорю с ней, и она подтвердит свое слово.

– Но, – сказал офицер, сразу ухватившись за мысль виконтессы, – какая счастливая идея пришла вам в голову, сударыня! Подите к принцессе сами, она, верно, не откажет вам.

– Что скажете вы, барон? – спросила виконтесса. – Что, будет ли хорошо? Вы не захотите обманывать меня, скажите, что должна я делать?

– Ступайте, сударыня, – отвечал Каноль с чрезвычайным усилием.

Виконтесса отпустила руку, прошла несколько шагов, потом вернулась к любимому и вскричала:

– Нет! Нет! Я не расстанусь с ним!

Услышав, что ворота отворяются, она прибавила:

– А, слава Богу! Вот возвращаются Ленэ и герцог.

Действительно, вслед за бесстрастным герцогом вошел Ленэ. Смущение выражалось на его лице, руки дрожали. При первом взгляде, которым обменялся с ним несчастный советник, Каноль понял, что ему нет никакой надежды, что он решительно осужден.

– Ну что? – спросила виконтесса, бросившись навстречу к Ленэ так поспешно, что увлекла с собою Каноля…

– Принцесса не знает, что делать, – пробормотал Ленэ.

– Не знает, что делать? – вскричала Клер. – Что это значит?

– Это значит, что она спрашивает вас, – отвечал герцог, – хочет переговорить с вами.

– Это правда, господин Ленэ? – спросила Клер, не заботясь, что такой вопрос оскорблял герцога.

– Да, сударыня, – пробормотал Ленэ.

– А что будет с ним?

– С кем?

– С господином де Канолем.

– Господин де Каноль воротится в тюрьму, и вы передадите ему ответ принцессы, – сказал герцог.

– Вы останетесь с ним, господин Ленэ? – спросила Клер.

– Сударыня…

– Останетесь ли с ним? – повторила она.

– Я с ним не расстанусь.

– Поклянитесь. Вы не покинете его?

– Боже мой, – прошептал Ленэ, глядя на молодого человека, ждавшего решения судьбы своей, и на эту женщину, которую можно было убить одним словом. – Боже мой, уж если он осужден на смерть, то дай мне силу спасти хоть ее!

– Клянитесь, господин Ленэ.

– Клянусь, – сказал советник, с усилием прижимая ее руку к своему сердцу, готовому разорваться.

– Благодарю вас, сударь, – сказал Каноль потихоньку, – я понимаю вас.

Потом повернулся к виконтессе.

– Ступайте, сударыня, вы видите, что я вне опасности: я с господином Ленэ и герцогом.

– Не отпускайте ее, не поцеловавшись, – сказал Ленэ.

Холодный пот выступил на лбу у Каноля, в глазах у него потемнело; он удержал Клер, которая уже уходила, и, притворяясь, будто хочет сказать ей что-то на ухо, прижал ее к груди.

– Просите, но не унижайтесь, – сказал он ей на ухо. – Я хочу жить для вас, но вы должны желать, чтобы я жил всеми уважаемый.

– Я буду просить так, чтобы спасти тебя, – отвечала она. – Разве ты не муж мой перед Богом?

Каноль, отстраняясь, так легко коснулся губами ее шеи, что она даже не почувствовала его поцелуя; несчастная удалилась, не поцеловав его в последний раз. Однако у самых ворот она обернулась, но между нею и арестантом теснилась толпа.

– Друг мой, – сказала она, – где ты? Я уж не могу видеть тебя. Скажи одно слово… еще одно… чтобы я могла унести с собой звуки твоего голоса.

– Ступайте, Клер! – сказал он. – Я жду вас.

– Ступайте, ступайте, виконтесса, – сказал один сострадательный офицер, – чем скорее уйдете, тем скорее вернетесь.

Голос Клер послышался еще в отдалении:

– Господин Ленэ! Добрый мой Ленэ! Я вверяюсь вам, вы отвечаете мне за него.

И ворота затворились за нею.

– Наконец, и то не без труда, – сказал герцог-философ. – Насилу-то мы от нее освободились!

III

Едва виконтесса ушла, едва голос ее исчез в отдалении и ворота затворились за нею, офицеры тесно окружили Каноля и показались неизвестно откуда две зловещие фигуры. Они подошли к герцогу и униженно ждали его приказаний.

Герцог, не говоря ни слова, указал им на пленника.

Потом он подошел к нему и сказал, кланяясь с обыкновенной своей ледяной вежливостью:

– Сударь, вы, конечно, поняли, что по причине бегства вашего товарища вам выпадает несчастная участь, которая ему готовилась.

– Да, догадываюсь, сударь, – отвечал Каноль, – но в то же время я уверен, что ее высочество принцесса Конде простила меня лично. Я видел, да и вы только что могли видеть в руках виконтессы де Канб приказ о моем освобождении.

– Все это правда, сударь, – возразил герцог, – но принцесса не могла предвидеть того, что случилось.

– Так принцесса отказывается от своей подписи?

– Да, – отвечал герцог.

– Принцесса крови не сдержит честного слова?

Герцог оставался бесстрастным.

Каноль посмотрел вокруг.

– Что? Уже пора? – спросил он.

– Да, сударь.

– А я думал, что подождут до возвращения виконтессы де Канб; ей обещали ничего не делать во время ее отсутствия. Стало быть, сегодня никто не держит слова?

И арестант с упреком взглянул не на герцога де Ларошфуко, а на Ленэ.

– Ах, сударь, – вскричал тот со слезами на глазах, – простите нас! Принцесса решительно отказалась вас помиловать, хотя я долго просил ее. Бог мне свидетель! Спросите у герцога де Ларошфуко. Надобно отмстить за смерть несчастного Ришона, и принцесса была тверда как камень. Теперь, господин барон, судите меня сами: и вы, и виконтесса равно попали в страшное положение; простите меня, чувствую, что очень нуждаюсь в вашей снисходительности: я осмелился обрушить весь ужас на одну вашу голову, потому что вы солдат, вы дворянин.

– Так я ее уж не увижу! – прошептал Каноль, задыхаясь от волнения. – Вот почему вы советовали мне поцеловать ее в последний раз!

Рыдание, победившее твердость, разум и гордость, разорвало грудь Ленэ; он отошел назад и горько расплакался. Тут Каноль посмотрел проницательными глазами на всех окружающих его: он везде видел людей, взбешенных жестокой казнью Ришона и ждавших, не падет ли духом, в отличие от верского коменданта, осужденный; другие, втайне сочувствуя ему, старались скрыть волнение, вздохи и слезы.

– О, страшно подумать! – прошептал молодой человек, перед мысленным взором которого в этот момент с какой-то сверхчеловеческой ясностью пронеслась вся его жизнь. Короткие минуты радости казались в ней островами в целом океане страданий и слез. – Страшно! У меня была обожаемая женщина, она в первый раз сказала мне, что любит меня! Каким долгим и радостным казалось мне будущее! Мечты всей жизни моей осуществлялись! И вот в одну минуту, в одну секунду смерть отнимает все!

Сердце его сжалось, слезы навернулись на глаза. Но тут он вспомнил, что он, как сказал Ленэ, солдат и дворянин.

«Гордость, – думал он, – единственная ободряющая сила, существующая на свете, приди ко мне на помощь! Могу ли плакать о жизни, о таком ничтожном благе!.. Как стали бы окружающие меня враги смеяться, если б могли сказать: «Каноль плакал, узнав, что надобно идти на смерть!..» Что делал я в тот день, когда осаждали Сен-Жорж и когда жители Бордо так же хотели убить меня, как теперь? Я сражался, шутил, смеялся!.. Черт возьми! Во имя Неба, которое меня слышит и которое, может быть, несправедливо ко мне; во имя дьявола, который борется в эту минуту с моим ангелом-хранителем, я и теперь сделаю то же: если не буду сражаться, так все-таки стану смеяться, стану шутить».

В ту же минуту лицо его стало спокойным, как будто все чувства покинули его сердце, он пригладил черные свои кудри и твердым шагом, с улыбкой на устах подошел к герцогу де Ларошфуко и Ленэ:

– Господа, – сказал он, – вы знаете, что в этом мире, столь полном всевозможных странных и неожиданных случайностей, надо учиться привыкать ко всему. Мне нужна была – простите, что я вас об этом не попросил, – минута, чтобы свыкнуться с мыслью о смерти. Если это слишком много, то прошу простить, что я заставил вас ждать.

Глубокое удивление отразилось на лицах всех в толпе. Пленник понял, что все присутствующие переходят от изумления к восхищению им. Это сознание, для него приятное, возвысило его в собственных глазах и удвоило его силы.

– Я готов, господа, – сказал он, – я жду вас.

Герцог, на миг испытавший изумление, на минуту, стал по-прежнему хладнокровен и подал знак.

По этому знаку ворота растворились, и конвой приготовился идти.

– Позвольте, – вскричал Ленэ, желая выиграть время, – позвольте, герцог! Мы ведем господина де Каноля на смертную казнь, не так ли?

Герцог удивился. Каноль с любопытством взглянул на советника.

– Да, – сказал герцог.

– А если так, – продолжал Ленэ, – то этот достойный дворянин не может обойтись без духовника.

– Простите, сударь, напротив, – отвечал Каноль, – я вполне могу обойтись без него.

– Как? – спросил Ленэ, подавая арестанту знаки, которых тот не хотел понять.

– Ведь я гугенот, – отвечал Каноль, – и предупреждаю вас, гугенот самый закоренелый. Если хотите сделать мне последнее удовольствие, позвольте умереть в моей вере. – И, отказываясь от исповеди, он подал Ленэ знак, показывающий, что понял его и благодарен ему.

– В таком случае ничто не удерживает вас, пойдемте! – сказал герцог.

– Пусть он исповедуется, пусть он исповедуется! – закричали несколько ярых фанатиков.

Каноль приподнялся на цыпочках, спокойно и самоуверенно посмотрел кругом и, повернувшись к герцогу, сказал строго:

– Что за подлости хотят тут делать? Мне кажется, сударь, что только я один здесь имею право исполнять свою волю, потому что я герой праздника. Поэтому я отказываюсь переменять веру, но требую эшафота, притом как можно скорее, теперь уж мне надоело ждать.

– Молчать! – закричал герцог, обращаясь к толпе.

Когда под действием его голоса и взгляда сразу же воцарилось молчание, герцог сказал Канолю:

– Сударь, поступайте как вам угодно.

– Покорно благодарю, сударь. Так пойдем же… и пойдем поскорее…

Ленэ взял Каноля за руку.

– Напротив, идите медленнее, – сказал он. – Кто знает будущее? Могут дать отсрочку, могут одуматься, может случиться какое-нибудь важное событие. Идите медленнее, заклинаю вас именем той, которая вас любит, которая будет так плакать, если узнает, что мы спешили…

– О, не говорите мне о ней, прошу вас, – отвечал Каноль. – Все мое мужество исчезает при мысли, что я навсегда разлучаюсь с нею… Нет! Что я говорю?.. Напротив, господин Ленэ, говорите мне о ней, повторяйте, что она любит меня, будет любить всегда и будет плакать обо мне.

– Ну, доброе и бедное дитя, – отвечал Ленэ, – мужайтесь! Помните, что на нас смотрят и не знают, о чем мы говорим.

Каноль гордо поднял голову, и, благодаря этому полному грации движению, красивые его кудри черными локонами рассыпались по плечам. Конвой вышел уже на улицу: множество факелов освещали шествие и так что можно было видеть спокойное и улыбающееся лицо пленника.

Он слышал, как плакали некоторые женщины, а другие говорили:

– Бедный барон! Как он молод! Как хорош!

Шествие безмолвно подвигалось вперед, наконец Каноль сказал:

– Ах, господин Ленэ, как бы мне хотелось видеть ее еще раз.

– Хотите, я пойду за ней? Хотите, я приведу ее сюда? – спросил Ленэ, лишившись всей своей твердости.

– Да, да, – прошептал Каноль.

– Хорошо, я иду, но вы убьете ее.

«Тем лучше, – мелькнула эгоистическая мысль в уме молодого человека. – Если ты убьешь ее, то она никогда не будет принадлежать другому».

Потом вдруг Каноль превозмог последний припадок слабости и сказал:

– Нет, нет!

И, удерживая Ленэ за руку, прибавил:

– Вы обещали ей оставаться со мной, оставайтесь!

– Что он говорит? – спросил герцог у командира стражи.

Каноль услышал его вопрос.

– Я говорю, герцог, – отвечал он, – что не думал, как далеко от тюрьмы до эспланады.

– Увы, не жалуйтесь, бедный молодой человек, – прибавил Ленэ, – вот мы и пришли.

Действительно, факелы, освещавшие шествие и авангард, шедший впереди конвоя, скоро исчезли за поворотом улицы.

Ленэ пожал руку молодому человеку и, желая сделать последнюю попытку, прежде чем они придут к месту казни, подошел к герцогу.

– Сударь, – сказал он вполголоса, – еще раз умоляю, сжальтесь, будьте милостивы! Казнью господина де Каноля вы вредите нашему делу.

– Напротив, – возразил герцог, – мы доказываем, что считаем наше дело правым, потому что не боимся мстить.

– Такое мщение возможно только между равными, господин герцог! Что бы вы ни говорили, королева все-таки королева, а мы ее подданные.

– Не станем спорить о таких вопросах при господине де Каноле, – сказал герцог вслух, – вы же понимаете, что это неприлично.

– Не будем говорить о помиловании при господине герцоге, – заметил Каноль, – вы видите, он намерен совершить государственный переворот; зачем мешать ему из-за такой безделицы…

Герцог не возражал, но по его сжатым губам, по его злобному взгляду видно было, что удар достиг цели. Между тем процессия двигалась вперед, и Каноль наконец вышел на эспланаду. Вдалеке, на другом конце площади, шумела толпа, окружавшая свободную площадку, очерченную линией блестящих мушкетных стволов. В середине ее возвышалось что-то черное и бесформенное, неясно рисовавшееся во мраке. Каноль подумал, что это обыкновенный эшафот. Но вдруг факелы на середине площади осветили этот мрачный предмет и обрисовали страшный силуэт виселицы.

– Виселица! – вскричал Каноль, останавливаясь и указывая на нее. – Что там такое? Не виселица ли, господин герцог?

– Да, вы не ошибаетесь, – отвечал герцог хладнокровно.

Краска негодования выступила на лице молодого человека; он оттолкнул двух солдат, провожавших его, и одним прыжком очутился лицом к лицу с Ларошфуко.

– Сударь, – вскричал он, – вы забыли, что я дворянин? Все знают, даже и сам палач, что дворянину следует отсечь голову.

– Бывают обстоятельства, сударь…

– Сударь, – перебил Каноль, – говорю вам не только от своего имени, а от имени всего дворянства, в котором вы занимаете такое высокое положение, вы, бывший принцем и теперь носящий титул герцога. Бесчестие это падет не на меня, невинного, а на всех вас, на всех, потому что вы повесите одного из ваших же, дворянина!

– Король повесил Ришона, сударь!

– Нет, сударь, Ришон был храбрый солдат и благороден душой, насколько это возможно, но он не был дворянин по рождению, а я дворянин.

– Вы забываете, – сказал герцог, – что здесь дело идет о мщении; если бы вы были принц крови, вас все равно бы повесили.