Текст книги "Женская война (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Дворянин кивнул в знак согласия и остался один, не замечая, что через замочные скважины три любопытных человека рассматривали и старались узнать его.

На него смотрели Пьер Ленэ, конюший Виала и главный ловчий Ларусьер. Если б кто-нибудь из них узнал гостя, он немедленно вышел бы к нему и, под каким-нибудь предлогом заняв его, протянул бы время.

Но никто из них не знал этого человека, которого так нужно было обмануть. То был молодой красавец в пехотном мундире. С беспечностью, похожей на отвращение к данному поручению, взглянул он на фамильные портреты и остановился перед портретом вдовствующей принцессы, которой должен был представиться. Портрет запечатлел ее в полном блеске молодости и красоты.

Впрочем, камердинер воротился через несколько минут, как обещал, и повел неожиданного гостя к вдовствующей принцессе.

Шарлотта Монморанси сидела в постели. Ее врач, Бурдло, только что покинул ее; он встретил офицера в дверях и церемонно поклонился ему. Офицер отвечал ему тем же.

Когда принцесса услышала шаги гостя и слова, которыми он обменялся с медиком, она быстро подала знак; тотчас плотная занавеска, прикрывавшая заднюю сторону кровати, опустилась, а потом колыхалась еще две-три секунды.

За занавеской стояли молодая принцесса, вошедшая через потайную дверь, и Ленэ, нетерпеливо желавший узнать из первых слов разговора, зачем приехал в Шантийи к принцессам посланный короля.

Офицер сделал три шага по комнате и поклонился с искренним уважением, в котором было видно не только соблюдение этикета.

Вдовствующая принцесса с гордым видом смотрела на него своими большими черными глазами, как разгневанная королева. В молчании ее таилась гроза. Бледной рукой, которая еще более побелела от тройного кровопускания, она подала знак посланному, чтобы он вручил ей депешу.

Капитан почтительно подал письмо и спокойно ждал, пока принцесса читала депешу, содержавшую только четыре строчки от Анны Австрийской.

– Хорошо, – прошептала вдова, складывая бумагу, с таким хладнокровием, что оно не могло быть непритворным, – понимаю намерение королевы, хотя оно прикрыто ласковыми словами: я у вас в плену.

– Ваше высочество! – сказал офицер со смущением.

– И такую пленницу легко стеречь, – продолжала принцесса, – потому что я не могу далеко убежать. Входя сюда, вы могли видеть, что у меня строгий страж – мой доктор Бурдло.

При этих словах старая принцесса пристально посмотрела на посланного, лицо которого показалось ей таким приятным, что она решила принять его несколько поласковее.

– Я знала, – продолжала она, – что Мазарини способен на самое гнусное насилие, но не думала, чтобы он был такой трус и мог бояться дряхлой больной старухи, несчастной вдовы и беззащитного мальчика; думаю, что приказ, привезенный вами, относится и к дочери моей, и к моему внуку.

– Мадам, – отвечал офицер, – я буду в отчаянии, если вы станете судить обо мне по поручению, которое я, по несчастью, обязан исполнить. Я приехал в Мант с депешей к королеве. В постскриптуме депеши меня рекомендовали ее величеству; королева приказала мне остаться при ее особе, сообщив, что, возможно, я скоро понадоблюсь ей. Через два дня королева послала меня сюда. Приняв, как повелевал долг, поручение, которым ее величество удостоила меня, осмелюсь сказать, что я отказался бы от него, если бы королеве можно было отказывать.

При этих словах офицер поклонился во второй раз с таким же почтением, как и в первый.

– Принимаю ваше объяснение и надеюсь, что вы позволите мне болеть спокойно. Однако ж, сударь, отбросьте ложный стыд и прямо скажите мне правду. Будут ли присматривать за мной даже в спальне, как делали с моим бедным сыном в Венсене? Могу ли я переписываться и не будут ли читать моих писем? Если, вопреки всем ожиданиям, болезнь позволит мне встать с постели, позволят ли мне прогуливаться, где я захочу?

– Ваше высочество, – отвечал офицер, – вот какой приказ имел я честь получить из собственных уст королевы: «Ступайте, уверьте мою кузину Конде, что я сделаю для принцев все, что мне позволит безопасность государства. Этим письмом я прошу ее принять одного из моих офицеров, который будет служить посредником между ею и мной, когда она захочет сообщить мне что-нибудь. Этот офицер – вы». Вот, ваше высочество, – прибавил молодой человек с прежней почтительностью, – таковы были собственные слова ее королевского величества.

Принцесса выслушала этот рассказ с тем вниманием, какое прилагают, стремясь уловить смысл дипломатической ноты, часто зависящий от слова, поставленного в том или ином сочетании, или от запятой, поставленной в том или ином месте.

Затем, после минутного раздумья, увидев в этом поручении то, чего она с самого начала опасалась, а именно несомненный и явный надзор, принцесса, поджав губы, сказала:

– Согласно желанию королевы, вы можете расположиться в Шантийи; скажите, какая комната вам приятнее и удобнее для исполнения вашего поручения. Вам дадут эту комнату.

– Ваше высочество, – отвечал офицер, слегка нахмурив брови, – я имел честь объяснить вам то, чего нет в моей инструкции. Между вашим гневом и волею королевы я, бедный офицер и тем более неловкий придворный, поставлен в опасное положение. Во всяком случае, мне кажется, ваше высочество могли бы проявить великодушие, не унижая человека, являющегося просто орудием. Горько для меня исполнять то, что я должен делать. Но королева приказала, и я обязан до конца повиноваться ее приказаниям. Я не просил этого поручения, я был бы счастлив, если б его дали кому-нибудь другому; мне кажется, что этим многое сказано.

Офицер поднял голову и покраснел. Гордая принцесса тоже вспыхнула.

– Сударь, – сказала она, – какое бы положение в обществе мы ни занимали, мы всегда, как вы справедливо говорите, должны повиноваться королеве. Я последую вашему примеру и исполню приказание ее величества; но вы должны понять, как тяжело принимать в своем доме достойного дворянина, не имея возможности выказать ему расположение, соответствующее чести его рода. С этой минуты вы здесь хозяин. Извольте распоряжаться.

– Мадам, Богу не угодно, чтобы я мог забыть, какое расстояние отделяет меня от вашего высочества и с каким почтением обязан я относиться к вашему дому, – ответил офицер с глубоким поклоном. – Вы, ваше высочество, по-прежнему будете распоряжаться здесь, а я буду первым вашим слугой.

При этих словах молодой дворянин вышел без смущения, без раболепия, без чванства, оставив вдовствующую принцессу в сильном гневе, потому что она не могла излить досады на такого скромного и почтительного исполнителя королевской воли. Зато в этот вечер она сказала много слов в адрес Мазарини. И слова, произнесенные в глубине ее спальни, сразили бы министра наповал, если бы проклятия могли так же убивать, как и ядра.

В передней офицер встретил того же камердинера.

– Милостивый государь, – сказал камердинер, – ее высочество, госпожа принцесса Конде, у которой вы просили аудиенции от имени королевы, соглашается принять вас. Извольте идти за мной.

Офицер понял, что такой оборот дела спасает гордость принцессы, и сделал вид, что очень благодарен, как будто ему оказали милость, приняв его. Пройдя через все комнаты вслед за камердинером, он дошел до дверей спальни молодой принцессы.

Тут слуга обернулся к гостю.

– Принцесса, – сказал он, – изволила уже лечь в постель после охоты и примет вас в своей спальне, потому что очень устала. Как прикажете доложить о вас?

– Барон де Каноль, посланный ее величества королевы-регентши, – отвечал офицер.

При этом имени, которое мнимая принцесса услышала в постели, она так вздрогнула, что всякий заметил бы ее смущение, и поспешно набросила правой рукой оборки чепчика на лицо, а левой закрылась одеялом до подбородка.

– Принять! – сказала она смущенно.

Офицер вошел.

Часть вторая
Принцесса Конде

I

Каноля ввели в просторную комнату, увешанную шпалерами темного цвета и освещенную только одним ночником, который стоял на маленьком столике между окнами. При этом небольшом свете, однако, можно было различить над ночником писанный во весь рост портрет женщины, державшей за руку ребенка. В каждом углу комнаты блестели на карнизах три золотые лилии, отличавшиеся от королевского герба лишь поясом в середине. Наконец, в углублении широкого алькова, куда свет, слабый и дрожащий, едва доходил, на кровати с тяжелым пологом лежала женщина, на которую имя барона де Каноля произвело такое магическое действие.

Офицер опять исполнил все обыкновенные церемонии, то есть подошел к постели на три шага, поклонился, потом ступил еще на три шага. Тут две служанки, вероятно помогавшие принцессе лечь в постель, вышли, камердинер притворил дверь, и Каноль остался наедине с принцессой.

Согласно обычаю, начинать разговор следовало не ему, поэтому барон ждал, чтобы с ним заговорили. Но, так как принцесса, по-видимому, решила упрямо молчать, молодой офицер подумал, что лучше нарушить приличия, чем долее оставаться в таком затруднительном положении. Однако ж он не обманывал себя и был уверен, что, коль скоро принцесса заговорит, ему придется выдержать сильную бурю, которая угадывалась за этим пренебрежительным молчанием и должна была разразиться при первых его словах; придется подвергнуться гневу этой принцессы, казавшейся ему гораздо более грозной, чем первая, потому что она была моложе и внушала более участия и сострадания.

Но обида, нанесенная ему, придала молодому дворянину смелости. Он поклонился в третий раз – соображаясь с обстоятельствами, то есть учтиво, но холодно, – и, сдерживая раздражение, неизбежное при его гасконском характере, сказал:

– Мадам, я имел честь просить аудиенции у вашего высочества от имени ее величества королевы-регентши. Вашему высочеству угодно было принять меня. Теперь не угодно ли вам знаком или словом показать мне, что вы изволили заметить мое присутствие и готовы выслушать меня?

Движение за занавесками и под одеялом показало Канолю, что ему ответят.

Действительно, послышался голос, но такой слабый, что его едва можно было расслышать.

– Говорите, сударь, – сказал этот голос, – я слушаю вас.

Каноль начал ораторским тоном:

– Ее величество королева прислала меня к вашему высочеству, чтобы уверить вас, что она желает продолжать дружеские отношения.

Заметное движение произошло за занавесками кровати. Принцесса перебила речь оратора.

– Сударь, – сказала она нетвердым голосом, – не говорите более о дружеских чувствах ее величества королевы к дому принца Конде. Есть доказательства противного в башне Венсенского замка.

«Ну, – подумал Каноль, – они, верно, сговорились и будут повторять мне одно и то же».

В эту минуту движение за занавесками повторилось, но посланец королевы не заметил его, потому что сам находился в затруднительном положении.

Принцесса продолжала:

– Впрочем, чего же вы хотите, сударь?

– Я ничего не хочу, ваше высочество, – сказал Каноль, ободрясь, – а ее величеству королеве угодно, чтобы я жил в этом замке, чтобы беспрерывно находился в обществе вашего высочества, хотя я вовсе не достоин такой чести, и чтобы я всеми силами старался восстановить согласие между двумя особами королевской крови, разрыв между которыми, происшедший без всякой причины, особенно опасен в нынешнее столь тяжкое время.

– Без всякой причины! – повторила принцесса. – Вы уверяете, что наш разрыв не имеет причины?

– Извините, ваше высочество, – возразил Каноль, – я ни в чем вас не уверяю. Я не судья, я только передаю вам то, что мне сказано.

– А для восстановления доброго согласия королева приказывает шпионить за мною под предлогом…

– Так я шпион! – вскричал Каноль с досадой. – Наконец, вы сказали это слово! Покорно благодарю ваше высочество за откровенность.

И в отчаянии, которое стало овладевать им, Каноль принял одну из тех превосходных поз, которые так жадно ищут живописцы для своих неподвижных полотен и актеры для своих живых картин.

– Так решено, я шпион! – сказал Каноль. – Так извольте, ваше высочество, поступать со мной, как обращаются с подобными негодяями; забудьте, что я посланник королевы, что королева отвечает за все мои поступки, что я только пылинка, колеблющаяся от ее дыхания. Прикажите вашим лакеям выгнать меня или дворянам вашим – убить меня, выставьте против меня людей, которым я мог бы отвечать палкой или шпагой; но не оскорбляйте так жестоко офицера, который исполняет долг солдата и подданного, не оскорбляйте его честь, не делайте этого, мадам, вы, так высоко стоящая по рождению, достоинству и несчастью!

Эти слова, вырвавшиеся из глубины души, горькие, как стенание, пронзительные, как упрек, должны были произвести впечатление. Слушая их, принцесса приподнялась, глаза ее заблестели, руки задрожали, она со страхом обернулась к офицеру и сказала:

– Боже мой! Я вовсе не хотела оскорбить такого храброго дворянина, как вы. Нет, господин де Каноль, нет, я не сомневалась в вашей честности. Забудьте слова мои, они обидны, но я не думала обидеть вас. Нет, нет, вы благородный человек, барон, и я воздаю вам полную справедливость.

Когда, произнося эти слова, принцесса, увлеченная великодушием, которое вырывало их у нее из груди, невольно высунулась из тени занавесок так, что стали видны ее белый лоб, белокурые волосы, ее ярко-пунцовые губы, ее влажные, пленительные глаза, Каноль вздрогнул. Как будто сладкое видение пронеслось перед его глазами. Ему показалось, что он дышит тем же благоуханием, воспоминанием, которое еще недавно приводило его в упоение. Ему показалось, что перед ним отворяется одна из тех золотых дверей, из которых вылетают прекрасные мечты, и что навстречу к нему несется рой веселых мыслей и радостей любви. Барон пристально всмотрелся в принцессу и тотчас же узнал в ней своего прежнего знакомца, виконта де Канба.

Впрочем, мнимая принцесса вполне могла приписать его волнение упреку, так его огорчившему. Ее порывистое движение длилось лишь одно мгновение. Она тут же вернулась в скрывавшую ее тень, вновь прикрыла глаза, одновременно убрав белую и тонкую руку, которая могла выдать ее инкогнито, и откинулась на подушки, отчаянно стараясь обуздать свое волнение и спокойно продолжить прерванный разговор.

– Так вы говорили, сударь?.. – начала она.

Но Каноль был изумлен, очарован. Видения проходили и сменялись перед его глазами, мысли вились беспорядочно, он терял память, рассудок, казалось, что он сейчас же, забыв про все требуемое этикетом почтение, начнет расспрашивать свою собеседницу. Только инстинкт, данный природой влюбленным, который женщины называют робостью и который есть не что иное, как страстное стремление сохранить их привязанность, подсказал Канолю мысль притворяться еще некоторое время, несколько повременить, чтобы не отогнать сладкие видения и не разрушить счастья всей своей жизни одним нетерпеливым и неосторожным словом.

Поэтому Каноль, несмотря ни на что, перестал жестикулировать и замолчал. Что будет с ним, великий Боже, если принцесса узнает его? Если она выкажет к нему в своем замке такое же отвращение, как в гостинице метра Бискарро? Если она повторит прежнее обвинение и вообразит, что он, пользуясь своим официальным положением, королевским поручением, хочет продолжать преследование, простительное по отношению к виконту – или виконтессе – де Канб, но непростительное и почти преступное, когда речь идет о принцессе крови?

«Но, – подумал он, – не может быть, чтобы принцесса такого имени и ранга путешествовала одна, с одним лакеем».

И, как всегда бывает в такие минуты, когда смущенный и беспокойный ум ищет опоры, Каноль осмотрелся кругом; глаза его остановились на портрете женщины с ребенком.

Он тотчас догадался, в чем дело, и невольно сделал шаг к портрету.

Мнимая принцесса не могла не вскрикнуть и, когда Каноль обернулся, он увидел, что лицо ее совершенно закрыто.

«Ого! Что это такое? – думал Каноль. – Или я встретил принцессу на дороге в Бордо, или меня здесь обманывают и не принцесса покоится на этой постели? Во всяком случае, я узнаю…»

– Ваше высочество, – сказал он вдруг, – я теперь понимаю ваше молчание, я узнал…

– Что вы узнали? – нетерпеливо спросила дама, лежавшая на кровати.

– Я узнал, что вы, к сожалению, думаете обо мне то же самое, что думает вдовствующая принцесса.

– Ах! – невольно прошептала дама и вздохнула свободнее.

Фразе Каноля недоставало смысла, она не следовала из содержания разговора, но удар был нанесен верно. Каноль заметил, с каким трепетом перебили начало его фразы и с какой радостью встретили ее конец.

– Однако ж, – продолжал Каноль, – я должен сказать, хотя это будет вам очень неприятно, что я обязан остаться в замке и сопровождать ваше высочество безотлучно.

– Так мне нельзя будет оставаться одной даже в моей комнате! – вскричала принцесса. – О, сударь, это больше чем оскорбление!

– Я сказал вашему высочеству, что такая инструкция дана мне, но вы можете успокоиться, – прибавил Каноль, пристально смотря на мнимую принцессу и останавливаясь на каждом слове, – вы должны знать лучше, чем кто-нибудь, что я умею повиноваться просьбе женщины.

– Я должна знать? – возразила принцесса голосом, которым выражалось более смущения, чем удивления. – Право, сударь, я не понимаю, что вы хотите сказать, и не знаю, на какие обстоятельства вы намекаете.

– Мадам, – отвечал офицер, кланяясь, – мне показалось, что камердинер сказал вашему высочеству мое имя, когда я входил сюда. Я барон де Каноль.

– И что же? – спросила собеседница строго. – Какое мне дело до вашего имени?

– Я думал… что, имев однажды счастье быть полезным вашему высочеству…

– Мне? Что такое, скажите, прошу вас! – произнесла принцесса таким смущенным голосом, что он напомнил Канолю другой голос, очень раздраженный и вместе с тем очень испуганный, оставшийся в его памяти.

Каноль подумал, что зашел уже слишком далеко; впрочем, он понемногу уже стал все понимать.

– Я был вам полезен тем, что исполнил данное мне поручение не в буквальном смысле, – отвечал он почтительно.

Принцесса как будто успокоилась.

– Сударь, – сказала она, – я не хочу, чтобы вы провинились перед королевой, исполняйте данные вам инструкции, какими бы они ни были.

– Мадам, – отвечал Каноль, – до сих пор, по счастью, я не знаю, каким образом докучают женщинам, и тем более не знаю, как оскорбляют принцесс. Поэтому имею честь повторить вашему высочеству то, что сказал госпоже вдовствующей принцессе: я ваш преданнейший слуга… Сделайте милость, удостойте меня честным словом, что вы не выйдете из замка без меня, и я избавлю вас от моего присутствия, которое, как я понимаю, должно быть ненавистно вашему высочеству.

– Стало быть, вы не исполните данного вам приказания? – живо спросила принцесса.

– Я поступлю так, как велит мне совесть.

– Господин де Каноль, – сказал голос, – клянусь вам, я не уеду из замка Шантийи, не предупредив вас.

– В таком случае, – отвечал Каноль, кланяясь до земли, – простите, что я был невольной причиной вашего минутного гнева. Ваше высочество увидит меня, только когда прикажет позвать.

– Благодарю вас, – отвечала принцесса с радостью, которая была слышна в ее голосе даже из-за полога. – Ступайте! Еще раз благодарю! Завтра я буду иметь удовольствие видеть вас снова.

На этот раз барон безошибочно узнал голос, глаза и очаровательную улыбку прелестной женщины, которая, так сказать, ускользнула из его рук в тот вечер, когда курьер герцога д’Эпернона привез ему депешу. Распознать их Канолю помогли те неуловимые излучения, что наполняют благоуханием воздух, которым дышит любимая женщина, то теплое испарение, контуры которого как бы обнимает влюбленная душа. Они вызвали высшее усилие воображения – капризной феи, питающейся идеальным, как существа и предметы материального мира питаются тем, что есть наяву.

Взглянув в последний раз на портрет, хотя и плохо освещенный, барон, чьи глаза начинали привыкать к полумраку, разглядел орлиный нос, как у всех де Майе, черные волосы и глубоко посаженные глаза принцессы. Между тем у женщины, которая только что разыграла первый акт трудной своей роли, глаза были выпуклые, нос прямой, с широкими ноздрями, на устах играла неизменная улыбка, а круглые щечки никак не говорили о заботе и тяжелых размышлениях.

Каноль узнал все, что ему хотелось знать. Он поклонился с таким почтением, с каким поклонился бы принцессе, и ушел в свою комнату.

II

Каноль ни на что еще не решился. Вернувшись к себе, он принялся ходить вдоль и поперек комнаты, как обыкновенно бывает с нерешительными людьми. Он не заметил, что Касторен, ждавший его возвращения, встал и ходил за ним с его халатом, за которым бедный слуга совершенно исчезал.

Касторен наткнулся на стул.

Каноль обернулся.

– Это что? – спросил он. – Что ты тут делаешь с халатом?

– Жду, когда вы изволите раздеваться.

– Не знаю, когда разденусь. Положи халат на стул и жди.

– Как! Вы не изволите раздеваться? – спросил Касторен, лакей капризный по природе, но в этот вечер казавшийся еще несговорчивее. – Так вам не угодно ложиться спать теперь?

– Нет.

– Так когда же вы ляжете?

– Какое тебе дело?

– Какое мне дело? Я очень устал.

– В самом деле ты очень устал? – спросил Каноль, останавливаясь и пристально поглядывая на грубого слугу, на лице которого он заметил дерзкое выражение, которым отличаются лакеи, желающие, чтобы их выгнали.

– Очень устал! – повторил Касторен.

Каноль пожал плечами.

– Пошел вон, – сказал он, – побудь в передней, когда будешь нужен, я позову тебя.

– Честь имею доложить вам, сударь, что если вы не скоро позовете меня, то меня не будет в передней.

– А где же ты будешь, позволь спросить?

– В постели. Кажется, проехав двести льё, пора лечь спать.

– Господин Касторен, – сказал Каноль, – вы грубиян.

– Если вам кажется, что грубиян не может служить вам, то извольте сказать одно слово, и я тотчас покину службу, – отвечал Касторен с величественным видом.

Каноль был в эту минуту в плохом настроении, и если б Касторен знал, какая буря бушует в душе его господина, то, верно, отложил бы свое предложение до другого дня, несмотря на все свое желание получить свободу. Барон подошел прямо к лакею и взял его двумя пальцами за пуговицу кафтана движением, которое было впоследствии привычным у одного великого человека, гораздо более знаменитого, чем Каноль.

– Повтори, – сказал он.

– Повторяю, – отвечал Касторен с прежним бесстыдством, – что если вы недовольны мною, то я избавлю господина от своей службы.

Каноль выпустил из рук пуговицу и пошел за палкой. Касторен понял, что дело плохо.

– Позвольте, – закричал он, – подумайте, что хотите вы делать? Ведь я больше не просто лакей, я служу госпоже принцессе.

– Ага, – пробормотал Каноль, опуская поднятую палку, – ты служишь госпоже принцессе?

– Точно так, сударь, – отвечал Касторен ободрившись, – служу ей уже четверть часа.

– А кто тебя завербовал?

– Господин Помпей, ее управляющий.

– Господин Помпей?

– Да.

– Так что же ты не сказал мне об этом? – вскричал Каноль. – Хорошо, хорошо, прекрасно делаешь, что уходишь от меня, дорогой Касторен, вот тебе два пистоля за то, что я хотел побить тебя.

– О, – сказал Касторен, не смея взять денег, – что это значит? Вы смеетесь надо мной, сударь?

– Вовсе нет. Напротив, ступай в лакеи к госпоже принцессе, друг мой. Только позволь спросить, когда начинается твоя служба?

– С той минуты, когда вы меня отпустите.

– Хорошо, я отпускаю тебя завтра утром.

– А до тех пор?

– Ты все-таки мой лакей и обязан повиноваться мне.

– Извольте! Что же вы прикажете, сударь? – спросил Касторен, решившись взять два пистоля.

– Тебе хочется спать, так я приказываю тебе раздеться и лечь в мою постель.

– Что вы приказываете, сударь? Я вас не понимаю.

– Тебе нужно не понимать, а только повиноваться. Раздевайся, я тебе помогу.

– Как! Вы станете раздевать меня?

– Разумеется: ты будешь играть роль барона де Каноля, а я поневоле должен представлять Касторена.

И, не дожидаясь согласия лакея, барон снял с него кафтан, надел на себя, взял его шляпу и, заперев его в комнате, прежде чем тот успел опомниться от удивления, быстро спустился с лестницы.

Каноль начал разгадывать тайну, хотя часть событий была ему еще не известна. В продолжение последних двух часов ему казалось: все, что он видит, все, что слышит, неестественно. Все в Шантийи, казалось, притворялись: все люди, встречаемые им, что-то изображали. Однако подробности составляли гармоническое целое, которое подсказывало посланному королевы, что он должен удвоить бдительность, если не хочет быть жертвой обмана.

Сочетание имени Помпея и явления виконта де Канба объясняло многое.

Последние сомнения Каноля исчезли, когда он вышел во двор замка и, несмотря на темноту, увидел, что четыре человека готовятся войти в ту самую дверь, из которой он только что вышел. Этих людей вел тот же самый лакей, который провожал его к принцессе. Другой человек, завернувшийся в плащ, шел за ними следом.

Около самой двери группа остановилась, ожидая приказаний человека в плаще.

– Ты знаешь, где он теперь, – произнес этот человек повелительным тоном, обращаясь к лакею. – Ты знаешь его в лицо, потому что ты его и ввел, карауль его, чтоб он не мог уйти. Поставь людей на лестнице, в коридоре, где придется, это все равно, но только сделай так, чтобы он оказался сам под стражей, вместо того чтобы быть стражем их высочеств.

Каноль так притаился в своем углу, где царила глубочайшая тьма, что стал неуловим, как призрак. Со своего места он видел, не будучи сам виден, как пять стражей, которые должны были следить за ним, исчезли под сводом, а человек в плаще, убедившись в том, что его приказания исполнены, Удалился в ту сторону, откуда пришел.

«Все это пока еще не дает никаких точных указаний, – подумал Каноль, провожая их глазами. – Пожалуй, они с Досады хотят поступить со мной так же, как мне приказано поступить с их госпожой. Теперь все дело в том, чтобы этот дьявол Касторен не вздумал кричать, звать на помощь или сделать еще какую-нибудь глупость. Жаль, что я не заткнул ему рот. Но, к несчастью, теперь уже поздно. Ну, надо идти в обход».

Бросив кругом испытующий взгляд, Каноль пересек двор и подошел к тому крылу дворца, позади которого были расположены конюшни. Казалось, вся жизнь замка сосредоточилась в этой его части. Слышались ржание лошадей, беготня суетившихся людей, стук металлических частей упряжи. Из сараев выкатывали кареты, и слышались приглушенные от страха, но все же ясно различимые голоса.

Каноль некоторое время прислушивался. Для него не оставалось сомнения, что идут приготовления к отъезду.

Он пересек пространство между обоими крыльями здания, прошел под сводом и приблизился к фасаду замка. Тут он остановился.

В самом деле, окна нижнего этажа были ярко освещены; несомненно, там горело множество факелов или свечей; и так как они беспрестанно меняли место, бросая длинные тени и широкие полосы света на садовый газон, Каноль понял, что именно здесь находится центр всего предприятия.

Сначала Каноль не решался выведывать тайну, которую старались скрыть от него. Потом он подумал, что звание посланника королевы и ответственность, возлагаемая на него данным ему поручением, извинят его поведение даже перед самыми строгими судьями.

Осторожно пробрался он вдоль стены, у подножия которой было совершенно темно, потому что окна, расположенные в шести или семи футах от земли, были ярко освещены; встал на тумбу, с тумбы перебрался на выступ стены и, придерживаясь одной рукой за край оконной рамы, а другой за кольцо, заглянул в комнату.

Вот что он увидел.

Возле женщины, которая прикалывала последнюю булавку к дорожной шляпе, несколько горничных одевали ребенка в охотничье платье; мальчик стоял спиною к Канолю, который мог видеть только белокурые его волосы. Но дама, ярко освещенная двумя подсвечниками с шестью свечами в руках двух лакеев, стоявших неподвижно, как кариатиды, по обе стороны туалета, оказалась оригиналом того портрета, который он недавно видел в спальне принцессы: то же продолговатое лицо, тот же строго сжатый рот, тот же орлиный нос; Каноль узнал ее. Все в ней показывало привычку повелевать: ее смелые жесты, взгляд ее блестящих глаз, быстрые движения головы. Напротив, в присутствующих все проявляло привычку повиноваться: их поклоны, поспешная услужливость, быстрота, с которой они отвечали своей повелительнице или ловили ее взгляд.

Множество слуг, между которыми Каноль узнал и известного ему камердинера, укладывали в чемоданы, в ящики, в сундуки разные вещи, драгоценности, деньги, весь женский арсенал, называемый туалетом. Между тем маленький принц играл и бегал посреди озабоченных слуг; но по странной прихоти случая Каноль никак не мог видеть его лица.

«Я так и знал, – подумал он, – меня обманывают. Все эти люди готовятся к отъезду. Да, но я могу одним мановением руки сделать всю эту таинственную сцену самой печальной. Мне стоит только выбежать на террасу, свистнуть три раза в этот серебряный свисток, и через пять минут двести человек явятся в замок по его пронзительному призыву, арестуют принцесс, перевяжут всю эту челядь, которая так дерзко смеется…

Да, – продолжал Каноль (на этот раз говорило его сердце, а не уста). – Да, но что будет с той, которая спит там или притворяется, что спит?.. Я потеряю ее безвозвратно: она станет ненавидеть меня, и на этот раз по заслугам… И еще хуже: она станет презирать меня, говоря, что я до конца исполнил гнусный долг шпиона… Однако ж, если она повинуется принцессе, почему мне не повиноваться королеве?»

В эту минуту – как бы случай хотел изменить его решение – отворилась дверь комнаты, где принцесса доканчивала туалет, и показались две особы – пожилой человек лет пятидесяти и дама лет двадцати. Они казались веселы и довольны. Когда Каноль увидел их, то весь превратился в зрение. Он тотчас узнал прекрасные волосы, свежие губы, умные глаза виконта де Канба, который с улыбкой целовал руку Клеманс де Майе-Брезе, принцессы Конде. Только на этот раз виконт надел платье, приличествующее его полу, и превратился в самую очаровательную виконтессу на земле.

Каноль отдал бы десять лет жизни, чтобы слышать их разговор; но он тщетно прикладывал ухо к стеклу, до него доносились только неясные звуки. Он увидел, как принцесса жестом простилась с молодой дамой, поцеловала ее в лоб, приказала ей что-то такое, отчего все присутствовавшие засмеялись. Потом виконтесса вернулась в парадные апартаменты, сопровождаемая несколькими слугами, надевшими мундиры старших офицеров. Барон заметил даже почтенного Помпея: тот разбух от важности и в оранжевом кафтане с серебром, подобно дону Яфету Армянскому, гордо опирался на длинную шпагу; он провожал свою госпожу, которая грациозно приподнимала длинное шелковое платье. Налево, в противоположную сторону, тихо и осторожно направилась свита принцессы. Принцесса шла впереди, как королева, а не как женщина, принужденная бежать. За ней шел конюший Виала и нес на руках маленького герцога Энгиенского, закутанного в плащ. Потом Ленэ нес шкатулку и связку бумаг, наконец, комендант замка заключал шествие, которое открывали два офицера с обнаженными шпагами.