Текст книги "Женская война (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

X

Второе возвращение армии принцев в Бордо совсем не походило на первое. На этот раз лавров хватило для всех, даже для побежденных.

Благодаря деликатности виконтессы де Канб немалая часть этих лавров досталась Канолю. Едва он миновал заставу бок о бок со своим другом Равайи, которого два раза едва не убил, как его окружила огромная толпа, прославлявшая его как великого военачальника и храброго солдата.

Горожане, потерпевшие поражение третьего дня, и особенно раненые, еще сохраняли некоторую злобу против своего победителя. Но Каноль казался таким добрым, красивым и скромным, переносил новое свое положение с такой веселостью и с таким достоинством, его окружала такая свита искренних людей, офицеры и солдаты полка де Навайля так хвалили его и как своего бывшего капитана, и как коменданта Сен-Жоржа, что жители Бордо скоро забыли свою первую неудачу.

Притом же другие мысли занимали их; герцог Буйонский должен был прибыть на другой или на третий день. Были также получены самые верные известия, что король будет в Либурне самое позднее через неделю.

Принцесса Конде нетерпеливо желала видеть Каноля; спрятавшись за занавески окна, она смотрела, как барон проходил мимо. Вид его показался ей победоносным и вполне соответствующим репутации, которую создали ему друзья и враги. Маркиза де Турвиль, не соглашаясь в этом случае с принцессой, уверяла, что Канолю недостает утонченности. Ленэ утверждал, что считает его благородным человеком, а герцог де Ларошфуко сказал только:

– А, так вот он, герой!

Канолю предоставили квартиру в городской цитадели, в замке Тромпет. Днем ему была дана полная свобода прогуливаться в городе, заниматься своими делами или развлекаться. С закатом он должен был возвращаться в крепость. Все это под честное слово не искать случая бежать и ни с кем не переписываться вне города.

Прежде чем дать эту последнюю клятву, Каноль попросил позволения написать несколько строк. Получив разрешение, он отправил следующее письмо Нанон:

«Я в плену, но свободно живу в Бордо. Дал только слово ни с кем не переписываться и пишу Вам эти несколько слов, дорогая Нанон, чтобы уверить Вас в моей дружбе, в которой Вы могли бы сомневаться из-за моего молчания. Прошу Вас защитить мою честь перед королем и королевой.

Барон де Каноль».

В этих условиях плена, столь снисходительного, нельзя было не увидеть влияния госпожи де Канб.

Дней пять или шесть Каноль был занят обедами и праздниками, которые ему давали друзья. Его беспрестанно видели вместе с Равайи, который держался здоровой рукой за руку Каноля, а раненую носил на повязке. Когда бил барабан, скликая жителей Бордо в какую-либо экспедицию или на иное мятежное действие, можно было не сомневаться, что на их пути окажется Каноль: либо под руку с Равайи, либо один – заложив руки за спину, любопытный, улыбающийся и миролюбивый.

Впрочем, поселившись в Бордо, он редко видел госпожу де Канб и мало говорил с нею. Казалось, виконтессе было достаточно того, что Каноль не с Нанон; казалось, она счастлива уже тем, что, как она сама говорила, держит его при себе. Тогда Каноль написал ей письмо, в котором осторожно жаловался на ее холодность. После этого Клер ввела его в несколько домов той невидимой для глаз, но, если можно так сказать, ощущаемой сердцем протекцией, которую оказывает женщина, когда она любит, но не желает, чтобы угадывали ее чувства.

Она сделала еще больше. Каноль через посредство Ленэ был представлен принцессе Конде. Красавец-пленник иногда показывался в ее гостиной и ухаживал за придворными дамами.

Не было, по-видимому, человека, который бы так мало интересовался политическими делами, как Каноль. Видеть виконтессу, сказать ей несколько слов; если нельзя было поговорить с нею, то хотя бы подметить ее ласковый взгляд, пожать ее руку, когда она садилась в карету; забыв на миг о том, что он гугенот, подать ей святую воду в церкви – вот что занимало пленника весь день.

Ночью он думал о том же.

Однако ж через некоторое время такой образ жизни наскучил пленнику. Зная тонкую деликатность госпожи де Канб, которая боялась более за честь Каноля, чем за свою, он искал возможности расширить круг своих развлечений. Он дрался на дуэли с одним офицером гарнизона и с двумя горожанами, что заняло его на несколько часов. Но поскольку он выбил шпагу у первого и ранил двух последних, то лишился развлечений этого рода, потому что больше не нашлось людей, готовых доставлять ему подобную забаву.

Завелись у него две или три интриги, и это неудивительно: Каноль, как мы уже говорили, был очень красив. Кроме того, попав в плен, он стал вызывать к себе еще больший интерес. Так что в первые три дня и во все утро четвертого весь город говорил только о его пленении, то есть почти столько же, сколько об аресте самого принца.

Однажды, когда Каноль был в церкви, надеясь увидеть там виконтессу де Канб, и она не приехала, боясь, может быть, встретить его, он, стоя на обычном месте, у колонны, предложил святую воду очаровательной даме, которую прежде не замечал. В этом виноват был вовсе не Каноль, а разумеется, виконтесса: если б она приехала, так он думал бы только о ней, видел бы только ее и не стал бы предлагать святую воду никому, кроме нее.

В этот же день, когда Каноль пытался разузнать, кто эта хорошенькая брюнетка, он получил приглашение на вечер к генеральному адвокату Лави, тому самому, который противился приезду принцессы в Бордо. Его, как приверженца королевской партии, не терпели в городе почти так же, как герцога д’Эпернона. Каноль же, все более и более нуждавшийся в развлечениях, принял приглашение с благодарностью и в шесть часов отправился к генеральному адвокату.

Час посещения, может быть, покажется странным, особенно нашим современным львам, но Каноль поехал с визитом так рано по двум причинам. Во-первых, в то время обедали в полдень, и, стало быть, вечерние приемы начинались гораздо раньше, чем теперь. Во-вторых, Каноль всегда возвращался в замок Тромпет не позже половины десятого, и, стало быть, если он хотел повеселиться, то должен был приехать одним из первых.

Войдя в гостиную генерального адвоката, Каноль чуть не вскрикнул от радости: госпожа Лави была именно та красивая брюнетка, которой он этим утром столь галантно подавал святую воду.

Каноля приняли в этом доме как роялиста, на деле доказавшего свою преданность. Едва успели его представить, как он был окружен знаками почтения, способными свести с ума даже одного из семи греческих мудрецов. Его действия во время первого нападения на Сен-Жорж сравнивали с подвигом Горация Коклеса, а падение крепости – с разрушением Трои, которую Улисс взял хитростью.

– Мой дорогой господин де Каноль, – говорил ему генеральный адвокат, – я знаю из верного источника, что о вас очень много говорили при дворе и что ваша храбрая оборона покрыла вас славой. Королева поклялась, что при первом обмене пленными вы будете освобождены и в тот день, как вернетесь к ней на службу, получите чин полковника или бригадного генерала. Вы, вероятно, желаете этого обмена?

– Нет, сударь, – отвечал Каноль, бросая убийственный взгляд на госпожу Лави, – клянусь вам, у меня одно желание, чтобы ее величество не слишком торопилась. Ведь она должна заплатить за меня выкуп или обменять на дельного офицера. Я не стою ни таких денег, ни такой чести. Подожду, пока ее величество возьмет Бордо, где мне очень хорошо. Тогда она получит меня даром.

Госпожа Лави очаровательно улыбнулась.

– Дьявольщина! – сказал ее муж. – Барон, вы очень холодно говорите о своей свободе!

– Да чего же мне горячиться? – отвечал Каноль. – Неужели вы думаете, что мне приятно вступить опять на действительную службу и ежедневно подвергать себя необходимости убивать друзей?

– Но какую жизнь ведете вы здесь? – продолжал генеральный адвокат. – Жизнь, недостойную человека таких способностей. Вы не принимаете участия ни в советах, ни в экспедициях, вынуждены видеть, как другие служат своей партии, а сами сидите сложа руки. Вы пребываете в бездействии, вы оскорблены! Такое положение должно казаться вам тягостным.

Каноль посмотрел на госпожу Лави, которая тоже на него взглянула.

– О нет, – отвечал он, – вы очень ошибаетесь: мне совсем не скучно. Вы занимаетесь политикой, что очень скучно; я занимаюсь любовью, что очень приятно. Некоторые из вас служат королеве, другие – принцессе Конде, а я не привязываюсь постоянно к одной владычице, я раб всех женщин.

Такой ответ не мог не понравиться, и хозяйка дома тоже высказала свое мнение улыбкой.

Скоро сели за карточные столы. Каноль стал играть. Госпожа Лави играла вместе с ним против своего мужа, который проиграл пятьсот пистолей.

На другой день, неизвестно по какой причине, в городе начались народные волнения. Один приверженец принцев, неистовый фанатик, предложил забросать камнями дом господина Лави и выбить в нем окна. Когда разбили стекла, другой фанатик предложил поджечь дом. Уже раздували огонь, когда Каноль подоспел с ротой полка де Навайля, отвел госпожу Лави в безопасное место и вырвал ее мужа из рук дюжины бешеных злодеев, которые хотели повесить его, потому что не могли сжечь.

– Что, господин человек дела, – сказал Каноль генеральному адвокату, дрожавшему от страха, – что думаете вы теперь о моем бездействии? Не думаете ли, что я ничего не делаю?

Потом он вернулся в замок Тромпет, потому что уже пробили зорю. На своем столике он увидел письмо, и сердце его сильно забилось, а рассмотрев почерк, он задрожал.

То был почерк виконтессы де Канб.

Каноль тотчас распечатал письмо и прочел:

«Завтра будьте одни в церкви кармелитов в шесть часов вечера и станьте в первой исповедальне налево при входе. Дверь будет открыта».

– О, – сказал Каноль, – да это превосходная мысль!

К письму была еще приписка:

«Не говорите никому, что ходите туда, где были вчера и сегодня. Бордо не роялистский город, не забывайте этого. Да остановит Вас участь, которой подвергся бы господин генеральный адвокат, если бы Вы не спасли его».

– Хорошо, – сказал Каноль, – она ревнует! Что ни говорила бы она, я прекрасно сделал, что ездил вчера и сегодня к господину Лави.

XI

Надо сказать, что со времени приезда в Бордо Каноль перенес все мучения несчастной любви. Он видел, как все ухаживали за виконтессой, волочились за ней, угождали ей. Сам же он не мог быть в числе ее поклонников и должен был довольствоваться одним утешением – ловить взгляды Клер, которые она тайком бросала на него, чтобы не подавать повод к злословию. После сцены в подземелье, после страстных слов, которыми они обменялись в эту решительную минуту, такое поведение госпожи де Канб казалось ему не только холодным, но даже ледяным. Однако, даже видя ее холодность, он был в сущности уверен, что его действительно глубоко любят, и поэтому смирился с участью наименее счастливого из счастливых любовников. Впрочем, это было дело нетрудное. Благодаря данному им честному лову ни с кем не переписываться вне города, он оставил Нанон лишь тот маленький уголок совести, где помещаются любовные печали. Он не получал известий от Нанон и поэтому был избавлен от неприятных мыслей, которые всегда причиняет душевная борьба. И так как ничто прямо не напоминало барону о женщине, которой он был неверен, то и угрызения совести не очень мучили его.

Однако иногда, в то самое время, когда самая веселая улыбка играла на лице молодого человека, когда он громким голосом расточал шутки и остроты, вдруг он становился печальным и вздох вырывался если не из сердца, так по крайней мере из уст. Вздыхал он о Нанон: воспоминания о прошлом бросали тень на настоящее.

Виконтесса замечала эту минутную грусть. Взгляд ее проникал в самую глубину сердца Каноля; она думала, что нельзя оставлять барона наедине с самим собой и в таком положении, то есть между прежней любовью, которая не совсем еще погасла, и новой страстью, которая уже зародилась. Избыток его чувств, прежде поглощаемый войной и высокими обязанностями, мог подвигнуть его на что-нибудь, противное той чистой любви, которую виконтесса хотела внушить ему. Она, впрочем, старалась только выиграть время, чтобы понемногу исчезло воспоминание об их прежних романтических приключениях, успевших возбудить любопытство всех придворных принцессы. Может быть, госпожа де Канб ошибалась, может быть, если б она громко сказала о своей любви, то этой темой перестали бы заниматься и быстрее о ней забыли.

Более и внимательнее всех следил за развитием этой таинственной страсти Ленэ. Сначала его опытный глаз заметил любовь, но не мог найти ее предмета; он не мог угадать, какая эта любовь, взаимная или неразделенная, ему только показа лось, что виконтесса поражена в самое сердце, потому что она иногда труслива и нерешительна, иногда сильна и отчаянна и почти всегда равнодушна к удовольствиям, ее окружающим. Вдруг погас ее пылкий интерес к войне, и она не казалась уже ни трусливой, ни храброй, ни решительной, ни отчаянной; она задумывалась, смеялась или плакала, казалось, без причины, тогда как губы и глаза ее отвечали изменениям ее мысли. Такая перемена произошла в течение последней недели, в то время как был взят в плен Каноль. Стало быть, без сомнения, Каноль и был предметом ее любви.

Впрочем, Ленэ с радостью был готов способствовать этому чувству, которое могло в один прекрасный день дать принцессе Конде храброго защитника.

Герцог де Ларошфуко, может быть, еще лучше, чем Ленэ, читал в сердце госпожи де Канб. Но его жесты, рот, глаза говорили только то, что он позволял им говорить, и поэтому никто не мог сказать, любит он или ненавидит виконтессу. Он никогда ничего не говорил о Каноле, не смотрел на него и вообще не обращал на него никакого внимания, словно тот и не существовал. В остальном герцог более, чем когда-либо раньше, участвовал во всяких стычках, где показывал себя героем, чему много помогали его испытанная храбрость и действительное знание военного дела. Таким образом, он с каждым днем усиливал свое влияние в качестве помощника главнокомандующего. Напротив того, герцог Буйонский, холодный, таинственный, расчетливый, превосходно используя припадки подагры, случавшиеся так кстати, что некоторые люди даже отвергали их истинность, – герцог Буйонский всё вел переговоры, скрывал как мог свои намерения и, не умея видеть огромной разницы – мы бы сказали пропасти – между Ришелье и Мазарини, всё боялся лишиться головы, которую едва не отсекли ему на одном эшафоте с Сен-Маром и за которую он заплатил своим родным городом Седаном, а также тем, что лишился – если не на бумаге, то во всяком случае фактически – своих прав суверенного принца.

Что же касается жителей Бордо, то они носились в вихре любовных интриг. Находясь между двух огней, которые грозили смертью им и разрушением их городу, они были так мало уверены в своем будущем, считая его прямо на секунды, что старались хоть чем-нибудь усладить это шаткое положение. Все помнили взятие Ла-Рошели, разоренной Людовиком XIII, знали, как высоко ценила Анна Австрийская этот его подвиг. Почему же Бордо не предоставит злобе и ненависти честолюбивой этой королевы случай сделать то же самое?

Но они забывали, что тот, кто сносил слишком гордые головы и слишком высокие стены, давно уже умер и что кардинал Мазарини был только тенью кардинала Ришелье.

Таким образом, все в Бордо делали что хотели; общее помешательство увлекло и Каноля. По правде сказать, он иногда сомневался во всем, и в припадках скептицизма сомневался даже в любви виконтессы. В эти минуты Нанон занимала его сердце и казалась еще нежнее, еще преданнее именно потому, что находилась далеко. Если б в такую минуту она явилась перед ним, он – о, непостоянный! – упал бы перед ней на колени.

Каноль получил письмо виконтессы, когда он метался между этими двумя страстями, которые могут быть понятны только людям, пережившим такое же. Не нужно говорить, что он начал думать только о виконтессе, а все другие мысли исчезли. Прочитав письмо, он не понимал, как мог любить какую-нибудь другую женщину, кроме госпожи де Канб; перечитав письмо, он вообразил, что никогда никого не любил, кроме нее.

Молодой человек провел одну из тех лихорадочных ночей, которые горячат кровь и вместе с тем доставляют отдохновение, потому что радость борется с бессонницей. Он всю ночь не смыкал глаз, однако встал с петухами.

Известно, как влюбленные проводят время перед свиданием: смотрят на часы, бегают туда и сюда, сталкиваются с самыми близкими друзьями, не узнавая их. Каноль проделал все эти глупости, которых требовало его состояние.

В назначенный час (Каноль уже двадцать раз подходил к церкви) он вошел в исповедальню, которая была отперта. Сквозь темные стекла пробивались лучи заходящего солнца. Вся внутренность священного здания освещалась тем таинственным светом, который так приятен молящимся и любящим. Каноль отдал бы год жизни, чтобы не потерять надежды в эту минуту.

Барон хорошенько осмотрелся, чтобы убедиться, что в церкви никого нет; заглянул во все приделы, и затем, уверившись, что никто не может видеть его, вернулся в исповедальню и стал на назначенное место.

XII

Через минуту явилась Клер, закутанная в широкую накидку. Она оставила на часах за дверями своего верного Помпея. Клер тоже осмотрелась, не видят ли ее, и потом опустилась на колени рядом с Канолем.

– Наконец я вас вижу, сударыня! – сказал Каноль. – Наконец вы сжалились надо мной!

– Надо было сжалиться, потому что вы губите себя, – отвечала Клер и смутилась, потому что в стенах исповедальни произнесла неправду, хотя самую невинную, но все-таки неправду.

– Итак, сударыня, – сказал Каноль, – только чувству жалости обязан я счастьем видеть вас? О, признайтесь, я вправе был ожидать чего-нибудь получше!

– Поговорим серьезно, – возразила Клер, тщетно стараясь совладать со своим волнением и говорить голосом, соответствующим святости места. – Вы подвергали себя опасности, повторяю вам, когда ездили к господину Лави, отъявленному врагу принцессы. Вчера она узнала об этом от герцога де Ларошфуко, который все знает, и произнесла слова, которые испугали меня: «Если нам придется бояться замыслов наших пленников, то мы должны снисходительность заменить строгостью; находясь в опасном положении, мы должны действовать решительно; мы не только хотим строжайших мер, но даже готовы осуществить их».

Виконтесса наставляла Каноля довольно твердым тоном: ей казалось, что Бог, приняв во внимание обстоятельства, простит ей эту ложь. Так старалась она успокоить свою совесть.

– Я вовсе не слуга ее высочества, сударыня, – отвечал Каноль, – я принадлежу только вам: я вам сдался, вам одной. Вы знаете, при каких обстоятельствах и на каких условиях.

– Но мне кажется, мы ни о чем не уславливались…

– На словах – нет, но в сердце – да. Ах, сударыня! После того, что вы мне говорили, после того, что позволили надеяться на счастье, после всех надежд, которые вы мне дали… О, сударыня, признайтесь откровенно, что вы чересчур жестоки!

– Друг мой, – отвечала Клер, – вы ли можете упрекать меня за то, что я заботилась о вашей чести столько же, сколько о своей? Неужели вы не понимаете – надо признаться в этом, потому что вы и сами, верно, догадываетесь, – неужели вы не понимаете, что я страдала не меньше вас, даже больше вас, потому что у меня нет сил переносить такие страдания? Выслушайте же меня, и пусть слова мои, вырывающиеся из глубины сердца, западут вам в душу. Друг мой, я уж сказала вам, я страдала больше вас: меня терзало опасение, которого вы не могли иметь, потому что знали, что я люблю только вас. Живя здесь, не жалеете ли вы о той, которой здесь нет, и в мечтах о будущем нет ли у вас какой-нибудь надежды, которая не относится ко мне?

– Сударыня, – отвечал Каноль, – вы вызываете меня на откровенность, и потому я буду говорить с вами откровенно. Да, когда вы оставляете меня наедине с моими печальными размышлениями, лицом к лицу с прошлым, отсутствие ваше заставляет меня посещать игорные дома, где ощипанные глупцы волочатся за здешними горожаночками. Когда вы не хотите смотреть на меня или когда заставляете с таким трудом добиваться хотя бы одного вашего слова, одного движения, одного взгляда, которого я, может быть, не стою… тогда я досадую, что не умер, сражаясь, упрекаю себя за то, что сдался, жалею об этом, даже совесть грызет меня…

– Совесть!

– Да, сударыня, совесть. Бог воистину присутствует в этом святом алтаре, перед которым я говорю вам, что я люблю вас; но так же истинно и то, что теперь другая женщина плачет, жалуется и готова отдать жизнь за меня. И что же! Она должна думать, что я или подлец, или предатель.

– О, сударь!

– Уверяю вас, сударыня, что это так!.. Не она ли сделала меня тем, кто я теперь? Не поклялся ли я ей, что спасу ее?

– Но вы и спасли ее, мне кажется?

– Да, от врагов, которые могли убить ее, а не от отчаяния, которое гложет ее сердце, если она знает, что я сдался вам.

Клер опустила голову и вздохнула.

– Вы не любите меня! – сказала она.

Каноль вздохнул в свою очередь.

– Не хочу обольщать вас, сударь, – продолжала она, – не хочу лишать вас подруги, которой я не стою, однако ж вы знаете, я гоже люблю вас. Я пришла сюда просить вашей любви, любви преданной, любви только ко мне. Я пришла сказать вам: я свободна, вот моя рука… Предлагаю вам ее, потому что никого не могу сравнить с вами… не знаю человека, достойнее вас.

– Ах, сударыня! – вскричал Каноль. – Какой восторг! Вы делаете меня счастливейшим из людей!

– О, вы меня не любите, сударь! – печально прошептала она.

– О, люблю, люблю, обожаю! Но не могу высказать, как я страдал от вашего молчания и осторожности.

– Боже мой! Вы, мужчины, ничего не угадываете! – сказала Клер, поднимая прелестные глаза к небу. – Разве вы не поняли, что я не хотела заставить вас играть смешную роль, не хотела, чтобы люди могли подумать, будто мы вместе договорились о сдаче Сен-Жоржа? Нет, я хотела, чтобы вас обменяла королева или чтобы я вас выкупила, и тогда вы совершенно бы принадлежали мне. Но вы не захотели подождать!

– Теперь, сударыня, теперь я подожду. За один такой час, как этот, заодно обещание, сказанное вашим очаровательным голосом, который уверяет, что вы любите меня, я готов ждать часы, дни, годы…

– Вы все еще любите мадемуазель де Лартиг! – сказала Клер, покачав головой.

– Сударыня, – отвечал Каноль, – я солгал бы, если б не сказал вам, что чувствую к ней дружескую благодарность; верьте мне, возьмите меня с этим чувством. Я отдаю вам столько любви, сколько могу дать, а это уж очень много.

– Ах, – сказала Клер, я не знаю, должна ли я принять ваше предложение: вы доказали, что сердце у вас очень благородное, но и очень влюбчивое.

– Послушайте, – продолжал Каноль, – я готов умереть, чтобы избавить вас хоть от одной слезинки, и без сострадания заставляю плакать ту, о которой вы говорите. Бедняжка! У нее множество врагов, даже незнакомые с ней проклинают ее. У вас, напротив, кругом одни друзья. Даже незнакомые с вами уважают вас, а все ваши знакомые любят. Судите же, какая разница в моих чувствах к вам и к ней: привязанность к Нанон порождена моей совестью, любовь к вам – моим сердцем.

– Благодарю, друг мой. Но, может быть, вы покоряетесь минутному увлечению, потому что я здесь, с вами, а потом будете раскаиваться? Так взвесьте слова мои хорошенько. Даю вам сроку на размышление до завтра. Если хотите передать что-нибудь мадемуазель де Лартиг, если хотите ехать к ней, то вы свободны, Каноль: я возьму вас за руку и сама выведу за бордоскую заставу.

– Сударыня, не нужно ждать до завтра, – отвечал Каноль. – С пылающим сердцем, однако ж я в полном рассудке и повторяю вам: люблю вас, люблю только вас, всегда буду любить только вас!

– Благодарю, благодарю, друг мой! – воскликнула Клер, отодвигая решетку и протягивая ему руку. – Вот вам моя рука и мое сердце.

Каноль покрыл ее руку поцелуями.

– Помпей подает мне знак, что пора идти, – сказала Клер. – По всей вероятности, хотят запереть церковь. Прощайте, друг мой, или лучше до свидания! Завтра вы узнаете, что я хочу сделать для вас, то есть для нас. Завтра вы будете счастливы, потому что я буду счастлива.

И не в силах более скрывать чувства, которое влекло ее к молодому человеку, она взяла руку Каноля, поцеловала ее и убежала, оставив барона в невыразимом восторге, словно небесное пение ангелов звучало в его сердце.