Текст книги "Женская война (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Все эти люди вышли через потайной коридор. Тотчас Каноль отскочил от окна и побежал к конюшням. Шествие направлялось туда; не было сомнения, что принцесса уезжает.

В эту минуту мысль об обязанностях, возложенных на Каноля поручением королевы, представилась его уму. Эта женщина, которая уезжает, олицетворяет собой гражданскую войну. Он дает ей ускользнуть, и междоусобицы опять начнут терзать грудь Франции. Разумеется, стыдно ему, мужчине, быть шпионом и сторожем женщины, но ведь женщина же, герцогиня де Лонгвиль, зажгла Париж со всех четырех сторон.

Каноль бросился на террасу, возвышающуюся над садом, и приложил свисток к губам.

Все эти приготовления окажутся напрасными. Принцесса Конде не уедет из Шантийи. А если б она и выехала, то ее бы со всей свитой шагов через сто остановил отряд, который был втрое сильнее ее конвоя. Каноль мог исполнить свое поручение, не подвергаясь ни малейшей опасности, он мог одним ударом разрушить счастье и будущность дома Конде и тем же ударом сделать карьеру, как в прежнее время сделали Витри и Люин, а недавно Гито и Миоссанс при обстоятельствах, не столь важных для спасения королевства.

Но Каноль поднял глаза к той комнате, где за пунцовыми занавесками тихо и спокойно горел ночник у мнимой принцессы, и ему показалось, что очаровательная тень рисуется на огромных белых шторах.

Все решения, подсказанные рассудком, все эгоистические расчеты исчезли перед этим лучом сладостного света, как при первых лучах солнца исчезают ночные призраки и видения.

«Мазарини, – подумал Каноль в припадке страсти, – так богат, что погубит всех этих принцесс и принцев, которые стараются скрыться от него; но я не так богат, чтобы терять сокровище, теперь уже принадлежащее мне: буду стеречь его ревниво, как дракон. Теперь она одна, в моей власти, зависима от меня. Во всякое время дня и ночи я могу войти в ее комнату. Она не уедет отсюда, не сказав мне, потому что дала мне честное слово. Какое мне дело, что королева будет обманута, а Мазарини взбесится! Мне приказано стеречь принцессу Конде, я стерегу ее. Надо было дать мне ее приметы или послать к ней шпиона поискуснее меня».

Каноль положил свисток в карман и слушал, как заскрипели запоры, как задрожал мост парка под каретами, как затихал в отдалении топот коней. Потом, когда все исчезло, он не подумал, что ставит на каргу жизнь за любовь женщины, то есть за тень счастья. Он перешел на второй двор, совершенно пустой, и осторожно поднялся по своей лестнице, погруженной в непроницаемую темноту.

Как ни осторожно шел Каноль, однако в коридоре он наткнулся на человека, который подслушивал у дверей его комнаты. Незнакомец тихо вскрикнул от страха.

– Кто вы? Кто вы? – спросил он испуганным голосом.

– Черт возьми, – сказал Каноль, – кто ты сам, пробравшийся сюда, как шпион?

– Я Помпей!

– Управитель госпожи принцессы?

– Да.

– Бесподобно, – сказал Каноль, – а я Касторен.

– Касторен, слуга господина барона де Каноля?

– Именно так.

– Ах, дорогой Касторен, – сказал Помпей, – бьюсь об заклад, что я вас очень напугал.

– Меня?

– Да! Ведь вы, черт возьми, никогда не были солдатом! Могу ли я сделать что-нибудь для вас, любезный друг? – продолжал Помпей, принимая опять важный вид.

– Можете.

– Так говорите.

– Доложите сейчас ее высочеству, что мой господин хочет говорить с нею.

– Теперь?

– Да, теперь.

– Никак нельзя!

– Выдумаете?

– Я в этом уверен!

– Так она не примет моего господина?

– Нет, не примет.

– По королевскому повелению, господин Помпей!.. Ступайте и скажите ей это!

– По королевскому повелению! – повторил Помпей. – Сейчас иду, бегу!

Помпей живо спустился с лестницы; его подгоняли уважение и страх – две борзые, которые могут заставить бежать и черепаху.

Каноль вошел в свою комнату; метр Касторен храпел, важно развалившись в большом кресле. Барон надел свое офицерское платье и стал ждать события, которое сам подготовил.

«Черт возьми, – сказал он сам себе, – если я плохо устраиваю дела Мазарини, так, кажется, хорошо устроил свои».

Каноль напрасно ждал возвращения Помпея. Минут через десять, видя, что Помпей не идет и никто не является вместо него, барон решился идти сам.

Поэтому он разбудил Касторена, желчь которого успокоилась после часового отдыха, приказал ему тоном, не допускавшим возражений, быть готовым на всякий случай и двинулся к апартаментам молодой принцессы.

У дверей барон встретил лакея, который был не в духе, потому что звонок позвал его в ту самую минуту, когда он думал, что кончил дежурство, и надеялся, подобно Касторену, вкусить сладкий отдых, необходимый после бурного и тяжелого дня.

– Что вам угодно, сударь? – спросил лакей, увидев барона Каноля.

– Я хочу засвидетельствовать свое почтение госпоже принцессе де Конде.

– Как! Теперь, сударь?

– Да, теперь.

– Но уже очень поздно.

– Что, ты еще будешь рассуждать, бездельник?

– Я так, сударь… – пробормотал лакей.

– Я не прошу, а хочу, – сказал Каноль повелительно.

– Вы хотите… Здесь приказывает только ее высочество принцесса.

– Король приказывает везде… Я здесь по королевскому повелению!

Лакей вздрогнул и опустил голову.

– Извините, сударь, – отвечал он со страхом, – я простой слуга, стало быть, не смею отворить вам двери принцессы. Позвольте мне разбудить камергера.

– Так камергеры ложатся спать в Шантийи в одиннадцать часов?

– Весь день охотились, – прошептал лакей.

«Хорошо, – подумал Каноль, – им нужно время, чтобы одеть кого-нибудь камергером».

Потом прибавил вслух:

– Ступай скорее. Я подожду.

Лакей побежал поднять весь замок, где Помпей, встревоженный дурной встречей, успел посеять невыразимый страх.

Оставшись один, Каноль навострил уши и смотрел во все глаза.

По всем залам и коридорам забегали люди; при свете факелов вооруженные мушкетонами солдаты стали по углам лестниц; наконец везде грозный шепот заменил прежнее молчание, которое за минуту прежде царило в замке.

Каноль вынул свисток и подошел к окну; из него можно было увидеть вершины деревьев, под которыми он разместил свой отряд.

«Нет, – сказал он себе, – это сразу вызовет сражение, чего мне вовсе не нужно; лучше подождать, в этом случае меня могут только убить, а если я слишком потороплюсь, то могу погубить ее…»

Каноль едва успел подумать об этом, как дверь отворилась и явилось новое лицо.

– Принцессу нельзя видеть, – сказал вошедший так поспешно, что не успел даже поклониться Канолю, – она легла почивать и запретила входить в ее комнату.

– Кто вы? – спросил Каноль, осматривая странного господина с головы до ног, – кто внушил вам дерзость не снимать шляпы, когда вы говорите с дворянином?

И концом трости Каноль сбил с него шляпу.

– Сударь! – закричал незнакомец, гордо отступая на шаг.

– Я спрашиваю, кто вы? – повторил Каноль.

– Я… – отвечал незнакомец, – я, как видите по моему мундиру, капитан телохранителей ее высочества…

Каноль улыбнулся.

Он успел уже рассмотреть своего противника и догадался, что перед ним какой-нибудь виночерпий с брюхом столь же толстым, как его бутылки; какой-то цветущий Ватель, засунутый в офицерский мундир, который – то ли по недостатку времени, то ли из-за слишком большого живота временного обладателя сего одеяния – даже не застегнули как следует.

– Хорошо, господин капитан, – сказал Каноль, – поднимите вашу шляпу и отвечайте мне.

Капитан исполнил первую часть приказания Каноля, как человек, хорошо усвоивший превосходное правило военной дисциплины: «Хочешь уметь повелевать – умей повиноваться».

– Капитан телохранителей! – сказал Каноль. – Черт возьми! Прекрасное место!

– Да, сударь, довольно хорошее; а еще что? – спросил подставной капитан.

– Не чваньтесь так, господин капитан, – сказал Каноль, – иначе на вас лопнут все галуны и ваши штаны свалятся к вам на пятки, что будет не совсем красиво…

– Но, наконец, позвольте узнать, кто вы сами, сударь? – спросил так называемый капитан.

– Охотно последую вашему примеру, сударь, и отвечу на ваш вопрос столь же учтиво, как вы отвечали мне. Я капитан полка де Навайля и приехал сюда как посланный короля. Мое поведение будет или мирным, или жестоким, смотря по тому, будут или не будут повиноваться приказаниям его величества.

– Жестоким! – вскричал мнимый капитан. – Неужели жестоким, сударь?

– Самым жестоким, уверяю вас.

– Даже с принцессой?

– Почему же нет? Ведь она первой обязана повиноваться приказаниям короля.

– Сударь, не вздумайте пугать нас; у меня пятьдесят вооруженных людей, они готовы отомстить за честь принцессы.

Каноль не хотел говорить ему, что его пятьдесят человек – просто лакеи и поварята, достойные чести служить у такого начальника, а честь принцессы отправилась с ней самой в Бордо. Он только отвечал с хладнокровием, которое гораздо страшнее угрозы и обычно у людей отважных и привыкших к опасностям:

– Если у вас пятьдесят человек, сударь, так у меня двести солдат – это авангард королевской армии. Не хотите ли вы открыто восстать против короля?

– Нет, сударь, нет, – живо отвечал подставной капитан с величайшим смущением. – Боже упаси! Но прошу вас, скажите, что я уступаю только силе.

– Извольте, я, как товарищ ваш по ремеслу, должен признать это.

– Хорошо! Я поведу вас к вдовствующей принцессе, которая еще не почивает.

Канолю не нужно было долго размышлять, чтобы понять, в какую опасную западню хотят завлечь его. Но он тотчас вырвался из нее с помощью своих полномочий:

– Мне приказано наблюдать не за вдовствующей принцессой, а за ее высочеством молодой принцессой.

Капитан телохранителей опустил голову, попятился назад, потащил за собой длинную свою шпагу и величественно переступил порог между двумя часовыми, которые дрожали в продолжение всей этой сцены. Узнав о прибытии двухсот солдат, они едва не убежали, не желая стать жертвами своей верности при разгроме замка Шантийи.

Минут через десять тот же капитан вернулся в сопровождении двух стражей и с разными церемониями повел Каноля в комнату принцессы. Барон добрался туда без новых приключений.

Каноль узнал комнату, мебель, кровать, даже то благоухание, которое почувствовал в первый раз. Но он тщетно хотел увидеть портрет истинной принцессы, замеченный им еще во время первого посещения и внушивший ему первое подозрение о хитрой уловке, при помощи которой его хотят одурачить, и лицо ложной принцессы, ради которой он только что принес такую тяжелую жертву.

Портрет сняли, и из предосторожности, слишком уже поздней, лицо дамы, лежавшей в постели, было обращено к стене с дерзостью настоящей принцессы.

Две женщины стояли возле кровати.

Каноль охотно простил бы эту неучтивость, но он боялся, не позволила ли новая перемена лиц бежать виконтессе де Канб, как прежде бежала принцесса. От одной этой мысли волосы у него поднялись дыбом, и, опираясь опять на данные ему полномочия, он тотчас захотел узнать, кто лежит на кровати.

– Нижайше прошу извинения у вашего высочества, – сказал он, низко кланяясь, – что осмелился войти к вам, особенно дав вам слово, что не буду беспокоить вас, пока вы сами не позовете меня. Но я услышал сильный шум в замке…

Дама в постели вздрогнула, но не отвечала. Каноль старался по какому-нибудь признаку увериться, что перед ним именно та, которую он ищет, но в волнах кружев и в мягких пуховиках он ничего не мог рассмотреть, кроме форм лежавшей женщины.

– И я обязан, – продолжал Каноль, – узнать, точно ли здесь та особа, с которой я имел честь говорить полчаса тому назад.

Тут дама не только вздрогнула, но просто задрожала. Это движение не скрылось от барона, и он сам испугался.

«Если она обманула меня, – думал он, – убежала отсюда, несмотря на слово, данное мне торжественно, я ухожу из замка, сажусь на лошадь, возьму с собой весь мой отряд в двести человек и поймаю беглецов, хотя бы пришлось зажечь тридцать селений для освещения дороги».

Каноль подождал с минуту, дама не отвечала и не оборачивалась к нему. Было очевидно, что она хочет выиграть время.

– Ваше высочество, – сказал наконец Каноль, не скрывая досады, которая придала ему смелости, – прошу вас вспомнить, что я прислан королем и от его имени требую чести видеть ваше лицо.

– О! Это невыносимое преследование! – сказал дрожащий голос, от которого молодой офицер радостно затрепетал, потому что узнал тембр, которому невозможно было подражать. – Если король, как вы уверяете, приказывает вам поступать так, то ведь он еще ребенок и не знает, как должен вести себя дворянин. Принуждать женщину показать свое лицо – значит нанести ей такое же оскорбление, как если бы с нее сорвали маску.

– Сударыня, есть слово, перед которым склоняются даже женщины, когда его произносит король, и даже сами короли, когда оно исходит от судьбы: так надо.

– Если так надо, – сказала молодая женщина, – если я осталась одна без защиты против вас, я повинуюсь, сударь, извольте, смотрите на меня.

Быстрым движением отбросила она подушки, одеяло и кружева, покрывавшие прекрасную узницу. Из-под них показалась белокурая головка и прелестное личико, покрасневшее более от стыдливости, чем от негодования. Быстрым взглядом человека, привыкшего давать себе отчет в подобных положениях, Каноль понял, что не гнев закрывает ей глаза длинными ресницами, не от гнева дрожит ее беленькая ручка, которой она поддерживала на перламутровой шее длинные распустившиеся волосы и батист раздушенного одеяла.

Мнимая принцесса с минуту посидела в этом положении, которое она хотела изобразить грозным, но которое показывало только раздражение, а Каноль с волнением смотрел на нее, и обеими руками удерживал биение сердца.

– Что же, сударь? – спросила через несколько секунд несчастная красавица. – Довольно ли вы унизили меня? Хорошо ли вы рассмотрели меня? Ваша победа неоспорима, полна, не так ли? Так будьте же победителем великодушным: уйдите!

– Я хотел бы уйти, мадам, но я должен исполнить данное мне поручение до конца. До сих пор я исполнил только поручение, касающееся вас, но этого мало: я должен непременно видеть герцога Энгиенского.

За этими словами, сказанными тоном человека, который знает, что имеет право приказывать, и который требует повиновения, последовало тягостное молчание. Мнимая принцесса приподнялась, опираясь на руку, и посмотрела на Каноля одним из тех необыкновенных взглядов, которые, казалось, могли принадлежать только ей: так много было в них заключено. Этим взглядом она как бы хотела сказать: «Узнали ль вы, кто я на самом деле? Если да, то простите меня. Вы здесь сильнейший, так сжальтесь же надо мною!»

Каноль понял весь смысл этого взгляда, но устоял против его соблазнительного красноречия и отвечал на него вслух:

– Невозможно, мадам!.. Мне дано точное приказание!

– Так пусть будет по-вашему, сударь, если вы не имеете никакого снисхождения ни к положению моему, ни к званию. Ступайте, эти дамы отведут вас к моему сыну.

– Не лучше ли, – сказал Каноль, – этим дамам привести вашего сына сюда? Это, кажется мне, было бы гораздо удобнее.

– Зачем же, сударь? – спросила мнимая принцесса, очевидно обеспокоенная последним требованием гораздо более, чем всеми предшествовавшими.

– Потому что тем временем я изложу вашему высочеству ту часть данного мне поручения, которую я не смогу передать никому, кроме вас.

– Кроме меня?

– Да, кроме вас, – отвечал Каноль с таким низким поклоном, какого он еще не делал.

На этот раз взгляд принцессы, в котором читался постепенный переход от величия к мольбе и от мольбы к беспокойству, с трепетом остановился на Каноле.

– Что же так сильно пугает вас в этом свидании наедине с мадам? – спросил Каноль. – Вы принцесса, а я простой дворянин.

– Да, вы правы, сударь, и я напрасно опасаюсь. Да, хоть я имею в первый раз удовольствие видеть вас, однако слухи о вашей учтивости и честности дошли до меня.

Потом она обратилась к женщинам:

– Ступайте и приведите сюда герцога Энгиенского.

Обе женщины отошли от кровати, подошли к дверям и обернулись еще раз, как бы желая убедиться, что приказание действительно отдано; по знаку, данному принцессой, – или, лучше сказать, по знаку той, которая занимала ее место, – они вышли из комнаты.

Каноль следил за ними взглядом, пока они не затворили дверей. Потом с радостным восторгом взглянул он на мнимую принцессу.

– Ну, барон де Каноль, – сказала она, садясь в постели и складывая руки на груди, – скажите мне, за что вы так преследуете меня?

При этих словах она посмотрела на молодого офицера не гневным взглядом принцессы, что ей так и не удалось, а, напротив, так нежно и значительно, что все очаровательные подробности их первой встречи, все опьяняющие эпизоды их путешествия, все воспоминания об этой зарождающейся любви разом нахлынули на барона, обволакивая его сердце сладким туманом.

– Сударыня, – сказа он, подходя к постели, – я преследую именем короля мадам де Конде, а не вас, потому что вы не принцесса.

При этих словах молодая женщина слегка вскрикнула, побледнела и приложила руку к сердцу.

– Так что же вы хотите сказать? За кого же вы меня принимаете? – спросила она.

– Трудно объяснить, но я почти поклялся бы, что вы прелестнейший виконт, если бы не были очаровательнейшей виконтессой.

– Сударь, – сказала мнимая принцесса с достоинством, надеясь озадачить Каноля, – из всего, что вы мне говорите, я понимаю только одно: вы не уважаете меня! Вы оскорбляете меня!

– Сударыня, – сказал Каноль, – нельзя проявить неуважение к Богу – ему поклоняются; нельзя оскорбить ангелов – перед ними преклоняют колени.

И Каноль с этими словами хотел стать на колени.

– Сударь! – закричала виконтесса, останавливая его, – принцесса Конде не может допустить…

– Принцесса Конде, – возразил Каноль, – скачет теперь на добром коне между конюшим Виала и советником Ленэ по дороге в Бордо. Она уехала со своими дворянами и капитанами, со всем своим двором, и ей нет никакого дела до того, что происходит теперь между бароном Канолем и виконтессой де Канб.

– Но что вы говорите, сударь? Вы, верно, сошли с ума?

– Совсем нет, рассказываю только то, что видел, повторяю то, что слышал.

– Если вы видели и слышали то, что говорите, так ваши обязанности кончились.

– Вы так думаете, виконтесса? Стало быть, я должен вернуться в Париж и сообщить королеве, что для угождения женщине, которую я люблю (не сердитесь, виконтесса, я никого не называю по имени), я нарушил королевское повеление, позволил врагам королевы бежать, что я на все это смотрел сквозь пальцы – словом, изменил, да, просто изменил моему королю…

Виконтесса, казалось, была растрогана и посмотрела на барона с состраданием почти нежным.

– У вас есть самое лучшее извинение: невозможность! – отвечала она. – Могли бы вы одни остановить многочисленный конвой принцессы? Неужели вам было приказано одному сражаться с пятьюдесятью дворянами?

– Я был здесь, сударыня, не один, – отвечал Каноль, качая головою. – У меня там, в этом лесу, в двухстах шагах от нас двести солдат, я могу собрать и призвать их одним свистком. Стало быть, мне легко было задержать принцессу; она не могла бы сопротивляться. Если бы даже мой отряд был не вчетверо сильнее ее свиты, а гораздо слабее ее, то я все-таки мог сражаться, мог умереть, сражаясь. Это было бы для меня так же легко, как приятно дотронуться до этой ручки, если бы я смел, – прибавил молодой человек, низко кланяясь.

Действительно, ручка, с которой барон не спускал глаз, маленькая, полненькая и белая, свесилась с кровати и дрожала при каждом слове Каноля. Виконтесса, ослепленная этим объяснением в любви, первые признаки которой она почувствовала в гостинице Жольне, забыла, что следовало отнять руку, доставившую Канолю счастливый случай сказать эти слова. Молодой офицер, опустившись на колени, с робостью поцеловал ее руку. Виконтесса тотчас отдернула ее, как будто ее обожгли раскаленным железом.

– Благодарю вас, барон, – сказала она, – благодарю от души за все, что вы сделали для меня; верьте, я никогда этого не забуду. Но удвойте цену вашей услуге: оставьте меня, уйдите! Ведь мы должны расстаться, потому что дело, порученное вам, закончено.

Это мы, произнесенное с интонацией столь сладостной для него и с некоторым сожалением, заставило сердце Каноля до самых тайных глубин затрепетать от восторга. Но во всякой сильной радости есть и чувство печали.

– Я повинуюсь вам, виконтесса, – сказал он. – Осмелюсь только заметить, не для того чтобы отказаться, а чтобы избавить вас, может быть, от угрызения совести, – осмелюсь заметить, что повиновение вам погубит меня. Если я сознаюсь в моем проступке, если окажется, что я не был обманут вашей хитростью, я стану жертвою своей снисходительности, меня объявят изменником, посадят в Бастилию… может быть, расстреляют! И это очень естественно: я действительно изменник.

Клер вскрикнула и схватила Каноля за руку, но тотчас выпустила ее в очаровательном смущении.

– Так что же мы будем делать? – спросила она.

Сердце молодого человека радостно забилось: это подающее надежду на счастье мы решительно становилось любимым словом виконтессы де Канб.

– Погубить вас, великодушного и благородного человека! – сказала она. – О нет, нет, никогда! Как я могу спасти вас? Говорите, говорите!

– Надо позволить мне, виконтесса, доиграть мою роль до конца. Надо, как я уже говорил вам, уверить всех, что вы обманули меня; тогда я дам отчет Мазарини в том, что я вижу, а не в том, что я знаю.

– Да, но если узнают, что вы сделали все это для меня, если узнают, что мы уже встречались, что вы уже видели меня, тогда я погибну! Подумайте!

– Сударыня, – сказал Каноль с превосходно разыгранной грустью, – судя по вашему холодному виду, по тому, как легко вам сохранять сдержанность в моем присутствии, я не верю, что вы можете выдать тайну, которой, впрочем, и не существует, по крайней мере, в вашем сердце.

Клер хранила молчание, но быстрый взгляд и едва приметная улыбка, невольно появившаяся на лице прелестной пленницы, отвечали Канолю так, что он почувствовал себя счастливейшим человеком в мире.

– Так я останусь? – спросил он с улыбкой, которую невозможно описать.

– Что ж делать, если нужно! – отвечала Клер.

– В таком случае я напишу Мазарини.

– Ступайте!

– Что это значит?

– Я говорю: идите и напишите ему.

– Нет, я должен писать ему отсюда, из вашей комнаты; надо, чтобы письмо мое отправилось к нему от изголовья вашей кровати.

– Но это неприлично.

– Вот моя инструкция, сударыня, извольте прочесть сами…

И Каноль подал бумагу виконтессе. Она прочла:

«Господин барон де Каноль должен стеречь госпожу принцессу и ее сына господина герцога Энгиенского, не выпуская их из виду».

– Вы видите? – сказал Каноль.

– Да, это так, – отвечала она.