Текст книги "Женская война (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

IV

Конец этого чудесного дня наступил, как приходит всегда конец всякого сновидения. Для счастливого барона часы летели как секунды. Ему казалось, что от этого дня у него останется столько воспоминаний, что их хватило бы на три обыкновенные жизни. Каждая из аллей парка была отмечена словом виконтессы или воспоминанием о ней. Каждый ее взгляд, движение руки, палец, приложенный к губам, – все имело свой смысл… Садясь в лодку, она пожала ему руку; выходя на берег, она опиралась на нее; обходя стену парка, она устала и села отдыхать; и как ни мимолетны были эти эпизоды, молодой человек запомнил их все, во всех мельчайших подробностях, равно как и окружавший их пейзаж, озаренный для него каким-то фантастическим сиянием.

Каноль не расставался с виконтессой весь день: за завтраком она пригласила его к обеду, за обедом пригласила к ужину.

За великолепием достойного приема, который мнимая принцесса должна была оказать посланнику короля, Каноль сумел разглядеть внимание любящей женщины. Он забыл лакеев, этикет, весь свет, он даже забыл свое обещание уехать и думал, что навсегда останется в этом земном раю, где он был бы Адамом, а госпожа де Канб – Евой.

Но когда подступил вечер, когда поужинали, когда заканчивался этот день невыразимого блаженства, когда за десертом придворная дама увела Пьерро, который все еще был переодет принцем и, пользуясь обстоятельствами, ел за четырех настоящих принцев крови, когда часы начали бить и виконтесса де Канб, взглянув на них, убедилась, что они бьют десять, она сказала со вздохом:

– Ну, теперь пора!

– Пора что? – спросил Каноль, стараясь улыбнуться и парировать величайшее несчастье шуткой.

– Пора сдержать ваше слово.

– Ах, виконтесса! – возразил Каноль печально. – Так вы ничего не забываете?

– Может быть, и я бы забыла, как вы, – сказала госпожа де Канб, – но вот что возвратило мне память.

Она вынула из кармана письмо, которое получила в ту минуту, когда садилась за стол.

– От кого это? – спросил Каноль.

– От принцессы. Она зовет меня к себе.

– По крайней мере это хороший предлог! Благодарю вас, что вы хоть щадите меня.

– Не обманывайте сами себя, господин де Каноль, – сказала виконтесса с печалью, которую не старалась даже скрывать. – Если б я даже не получила этого письма, то все-таки в условленный час напомнила бы вам об отъезде, как напоминаю теперь. Неужели вы думаете, что люди, окружающие нас, и дальше не догадаются, что мы в сговоре? Наши взаимоотношения, признайтесь сами, вовсе не похожи на взаимоотношения гонимой принцессы с ее гонителем. Но если эта разлука для вас так жестока, как вы говорите, то позвольте сказать вам, барон, что от вас зависит никогда не разлучаться со мною.

– Говорите! О, говорите! – вскричал Каноль.

– Разве вы не догадываетесь?

– Разумеется! Прекрасно догадываюсь! Вы хотите, чтобы я сопровождал вас к принцессе?

– Она сама пишет это в своем письме, – живо сказала виконтесса.

– Благодарю, что мысль эта пришла не вам в голову, благодарю за смущение, с которым вы сделали мне это предложение. Совесть моя нисколько не мешает мне служить той или другой партии, у меня нет никаких убеждений. Да и кто их имеет в этой войне, кроме тех, кто преследует свои личные цели? Когда я вынимаю шпагу из ножен, мне все равно, откуда посыплются на меня удары – справа или слева; я не знаю королевы, не знаю и принцев, я независим, нечестолюбив и ничего не жду ни от нее, ни от них. Я просто служу, вот и все.

– Так вы поедете со мной?

– Нет!

– Но почему же, если дело обстоит так, как вы сказали?

– Потому что вы перестанете уважать меня.

– Так только это останавливает вас?

– Только это, клянусь вам.

– О, тогда не бойтесь!

– Вы сами не верите тому, что теперь говорите, – сказал Каноль, грозя пальцем и улыбаясь. – Перебежчик – предатель. Первое из этих двух слов несколько поучтивее, но оба означают одно и то же.

– Да, вы правы, – отвечала госпожа де Канб, – и я не хочу настаивать на своей просьбе. Если б вы не были посланы королем, я постаралась бы привлечь вас на сторону принцев, но вы доверенное лицо ее величества королевы-регентши и первого министра, отличены благосклонностью герцога д’Эпернона, который, несмотря на мои прежние подозрения, особенно покровительствует вам…

Каноль покраснел.

– Не бойтесь, я не проговорюсь. Но выслушайте меня, барон: мы расстанемся не навсегда, поверьте мне, когда-нибудь мы увидимся, у меня есть такое предчувствие.

– Где же? – спросил Каноль.

– Я и сама не знаю, но мы, безусловно, увидимся.

Каноль печально покачал головой.

– На это я не надеюсь, – сказал он, – война разделяет нас, это слишком большое препятствие, когда нет любви.

– А нынешний день? – спросила виконтесса очаровательным голосом. – Он ничего не значит для вас?

– Только сегодня, первый раз в моей жизни, я уверен, что жил.

– Вот видите, вы неблагодарны.

– Позвольте мне прожить еще один такой же день.

– Нельзя, я должна ехать сегодня вечером.

– Я не прошу этого дня завтра или даже послезавтра, я прошу его у вас когда-нибудь в будущем. Назначьте какой вам угодно срок, выберите какое вам угодно место, но позвольте мне жить с уверенностью; я буду слишком несчастлив, если буду жить только с одной надеждой.

– Куда вы теперь поедете?

– В Париж, надо отдать отчет…

– А потом?

– Может быть, в Бастилию.

– Но если вы не попадете туда?

– Вернусь в Либурн, где стоит мой полк.

– А я поеду в Бордо, где должна быть принцесса. Не знаете ли вы какого-нибудь очень уединенного селения на дороге в Бордо или в Либурн?

– Знаю, оно мне почти так же дорого, как Шантийи.

– Верно, Жольне? – сказала она с улыбкой.

– Жольне, – повторил Каноль.

– До Жольне ехать четыре дня. Сегодня у нас вторник, я пробуду там все воскресенье.

– О, благодарю! Благодарю! – сказал Каноль, целуя ее руку, которую виконтесса не имела сил отнять.

Через минуту она сказала:

– Теперь нам остается доиграть нашу маленькую комедию.

– Да, правда, ту комедию, которая должна покрыть меня позором в глазах целой Франции. Но не смею ничего сказать против этого: я сам выбрал если не роль, которую играл в комедии, то, по крайней мере, развязку.

Виконтесса потупила глаза.

– Извольте, скажите, что остается делать, – продолжал Каноль хладнокровно, – я жду ваших приказаний и готов на все.

Клер была в таком волнении, что Каноль мог видеть, как вздымается бархат платья на ее груди.

– Вы приносите мне неизмеримую жертву, я это знаю, но, верьте мне, я вечно буду вам за нее благодарна. Да, вы попадете из-за меня в немилость двора, вас будут из-за меня судить, и очень строго. Сударь, прошу вас, пренебрегите всем этим, если вам приятно думать, что вы доставили мне счастье!

– Постараюсь, виконтесса.

– Поверьте мне, барон, продолжала госпожа де Канб, – видя, как мучит вас эта холодная печаль, я терзаюсь угрызениями совести. Другие, может быть, вознаградили бы вас больше, чем я; но, сударь, награда, даваемая с такой легкостью, не смогла бы достойно оплатить вашу жертву.

При этих словах Клер стыдливо и со вздохом опустила глаза.

– Это все, что вы хотели сказать мне? – спросил Каноль.

– Вот, – отвечала виконтесса, снимая портрет с груди и протягивая его Канолю, – вот мой портрет. Когда с вами приключится новая неприятность по этому несчастному делу, взгляните на этот портрет и подумайте, что вы страдаете за ту, которую он изображает, что за каждое ваше страдание вам платят сожалениями.

– Только?

– Еще уважением.

– Только?

– Симпатией.

– Ах, виконтесса, еще одно слово! – вскричал Каноль. – Что стоит вам совершенно осчастливить меня?

Клер бросилась к молодому человеку, подала ему руку и хотела сказать: «Любовью!».

Но в этот момент двери растворились и в сопровождении Помпея появился подставной капитан телохранителей.

– В Жольне я докончу, – сказала виконтесса.

– Фразу или мысль?

– И то и другое: первая вполне выражает вторую.

– Мадам, – сказал подставной капитан, – лошади вашего высочества готовы.

– Удивляйтесь же! – сказала Клер Канолю потихоньку.

Барон улыбнулся с состраданием к самому себе.

– Куда же едет ваше высочество? – спросил он.

– Я уезжаю.

– Но ваше высочество изволили забыть, что мне приказано не оставлять вас ни на минуту?

– Сударь, ваша миссия закончена.

– Что это значит?

– Это значит, что я не ее высочество принцесса Конде, а всего лишь виконтесса де Канб, ее первая придворная дама. Принцесса уехала вчера вечером, и я теперь отправляюсь к ней.

Каноль оставался неподвижен, ему, очевидно, не хотелось продолжать играть эту комедию при публике, состоявшей из лакеев.

Виконтесса де Канб, желая придать ему бодрости, обратила на него самый нежный взгляд. Он внушил барону немного отваги.

– Так вы обманули короля! – вскричал он. – Где же его высочество герцог Энгиенский?

– Я приказала маленькому Пьерро вернуться к его цветочным грядкам, – раздался суровый голос дамы, показавшейся в дверях.

Это говорила вдовствующая принцесса; она стояла на пороге, поддерживаемая двумя компаньонками.

– Возвращайтесь в Париж, в Мант, в Сен-Жермен, одним словом, ко двору, потому что обязанности ваши здесь кончились. Скажите королю, что те, кого преследуют, обыкновенно прибегают к хитрости, которая побеждает силу. Однако вы можете остаться в Шантийи, если хотите, и присматривать за мной, но я не уехала и не уеду из замка, потому что не имею намерения бежать. Прощайте, господин барон!

Каноль покраснел от стыда, едва имел силы поклониться и, взглянув на Клер, прошептал:

– Ах, виконтесса, виконтесса!

Она поняла его взгляд и услыхала эти слова.

– Позвольте мне, ваше высочество, – сказала она вдовствующей принцессе, – заменить теперь отсутствующую дочь вашу. Я хочу именем уехавших прославленных владельцев замка Шантийи поблагодарить господина барона де Каноля за уважение, которое он оказал нам, и за деликатность, с которой исполнил возложенное на него поручение – поручение весьма трудное. Смею надеяться, что ваше высочество согласны со мной и изволите присоединить вашу благодарность к моей.

Вдовствующая принцесса, растроганная этими словами и, может быть, благодаря своей глубокой проницательности, догадавшаяся, в чем заключается тайна, сказала ласковым голосом:

– Забываю все, что вы сделали против нас, сударь; благодарю за все, что вы сделали для моего семейства.

Каноль встал на колено, и принцесса подала ему руку, которую так часто целовал Генрих IV.

Таким было завершение сцены; это была беспощадная отставка. Ка нолю оставалось только уехать, как и виконтессе де Канб.

Он тотчас же пошел в свою комнату и написал Мазарини самую отчаянную депешу. Это письмо должно было избавить его от первого гнева министра. Потом не без опасения быть оскорбленным прошел он между рядами служителей замка во двор, где стояла его лошадь.

В ту минуту, как он садился, повелительным голосом были произнесены следующие слова:

– Почтение посланному короля!

При этих словах все присутствующие сняли шляпы. Каноль поклонился перед окном, в которое смотрела принцесса, пришпорил лошадь и, гордо подняв голову, поскакал.

Касторен, потеряв место, предложенное ему Помпеем во время исполнения роли управителя замка Шантийи, покорно ехал за своим господином.

V

Пора уже нам вернуться к одному из главнейших наших действующих лиц, который с пятью товарищами скачет на добром коне по большой дороге из Парижа в Бордо. Глаза их блестят при каждом звоне мешка с золотом, которое лейтенант Фергюзон везет на своем седле. Эта музыка веселит и радует путешественников, как звук барабанов и военного оркестра ободряет солдат во время трудных переходов.

– Все равно, все равно, – говорил один из этих людей, – десять тысяч ливров – славная сумма!

– То есть, – ответил Фергюзон, – это была бы славная сумма, если ее не надо было бы тратить. Но мы на нее должны навербовать целую роту принцессе Конде. Как говорили древние, nimium satis est. Это означает: «Достаточно только излишнее». Но вот беда, мой милый Барраба, у нас нет даже этого знаменитого достаточного, которое соответствует излишнему.

– Как дорого стоит выглядеть честным человеком! – сказал вдруг Ковиньяк. – Все деньги королевского сборщика податей пошли на упряжь, на платье и на шитье! Мы блестим, как вельможи, и наше богатство так велико, что у нас даже есть кошельки. Правда, в них ровно ничего нет. О, обманчивая внешность!

– Говорите о нас, капитан, а не о себе, – возразил Барраба, – у вас есть кошелек, а в нем кое-что – десять тысяч ливров!

– Друг мой, – сказал Ковиньяк, – ты, верно, не слышал или дурно понял то, что сейчас сказал Фергюзон об обязанностях наших по отношению к принцессе Конде? Я не принадлежу к числу тех людей, которые обещают одно, а делают совсем другое. Господин Ленэ отсчитал мне десять тысяч ливров с тем, чтобы я набрал ему целую роту; я наберу ее, или черт возьмет меня! Но он должен заплатить мне еще сорок тысяч в тот день, когда я представлю ему рекрутов. Тогда, если он не заплатит мне этих сорока тысяч ливров, мы увидим…

– На десять тысяч? – закричали четыре голоса недоверчиво, потому что из всего отряда один Фергюзон, веривший в изумительную изобретательность капитана, был убежден, что Ковиньяк достигнет цели. – На десять тысяч вы соберете целую роту?

– Да, – сказал Ковиньяк, – если б даже пришлось прибавить что-нибудь…

– А кто же прибавит что-нибудь? – спросил один голос.

– Уж, верно, не я, – сказал Фергюзон.

– Так кто же? – спросил Барраба.

– Черт возьми! Первый, кто нам встретится! Вот, кстати, я вижу человека там, на дороге. Вы сейчас увидите…

– Понимаю, – сказал Фергюзон.

– Только-то? – спросил Ковиньяк.

– И удивляюсь.

– Да, – сказал один из всадников, подъезжая к Ковиньяку, – да, я очень хорошо понимаю, что вы непременно хотите исполнить свое обещание, капитан. Однако мы проиграем, если будем очень честны. Теперь мы нужны, но если завтра мы наберем роту, то ее отдадут доверенным офицерам, а нас спровадят, нас, которые трудились и вербовали.

– Ты глуп как пробка, друг мой Карротель, и это я говорю тебе не первый раз, отвечал Ковиньяк. Твое нелепое опасение лишает тебя того чина, который я дал бы тебе в этой роте. Ведь очевидно, что мы будем первыми шестью офицерами этой армии. Я назначил бы тебя прямо младшим лейтенантом, Карротель, но теперь ты будешь только сержантом. По милости этого глупца, слова которого мы сейчас слышали, ты, Барраба, благодаря тому, что промолчал, займешь эту должность до тех пор, пока не повесят Фергюзона. Тогда я по старшинству произведу тебя в лейтенанты. Но, смотрите, не теряйте из виду моего первого солдата, вон он там!

– Вы знаете, кто он? – спросил Фергюзон.

– Отнюдь.

– Он, должно быть, горожанин, потому что на нем черный плащ.

– Так ли?

– Посмотрите сами, ветер поднимает его.

– Если на нем черный плащ, то он, верно, богат. Тем лучше: мы вербуем людей на службу принцев, и надо, чтобы рота наша состояла из людей порядочных. Если б мы трудились для скряги Мазарини, так все бы годилось, но для принцев – другое дело, черт возьми! Фергюзон, у меня есть предчувствие, что, как говорил Фальстаф, моя рота сделает мне честь.

Весь отряд пустился рысью догонять путешественника, который спокойно держался середины дороги.

Когда этот почтенный господин, ехавший на добром муле, увидел скачущих блестящих всадников, он почтительно отъехал к обочине дороги и поклонился Ковиньяку.

– Он учтив, – сказал Ковиньяк, это уже очень хорошо, но не знает, как приветствуют военных, впрочем, мы его выучим.

Ковиньяк ответил поклоном, подъехал к незнакомцу и спросил:

– Сударь, скажите нам, любите ли вы короля?

– Разумеется! – отвечал путешественник.

– Бесподобно! – вскричал Ковиньяк в восторге. – А любите ли вы королеву?

– Чрезвычайно уважаю ее.

– Чудо! А кардинала Мазарини?

– Кардинал Мазарини – великий человек, и я всегда восхищался им.

– Бесподобно! В таком случае, – продолжал Ковиньяк, – мы имели счастье встретить человека, совершенно преданного королю?

– Вы льстите мне, сударь.

– И вы готовы показать усердие?

– Во всякое время.

– Какая счастливая встреча! Только на больших дорогах случается такое!

– Что хотите вы сказать? – спросил путешественник, поглядывая на Ковиньяка с беспокойством.

– Я хочу сказать, сударь, что вам надо ехать за нами.

Горожанин подскочил в седле от неожиданности, удивления и страха.

– Ехать за вами? Куда, сударь?

– Да я и сам не знаю: туда, куда мы поедем.

– Сударь, я езжу только с людьми знакомыми и известными мне!

– Это совершенно справедливо и очень благоразумно, и поэтому я скажу вам, кто я.

Путешественник показал рукой, что знает, кто они, но Ковиньяк продолжал, как бы не заметив его движения:

– Я Ролан де Ковиньяк, капитан не существующей еще роты, это правда, но уже достойно представляемой здесь моим лейтенантом Луи Габриелем Фергюзоном, моим младшим лейтенантом Жоржем Гийомом Барраба, моим сержантом Зефиреном Карротелем и этими двумя господами, из которых один мой фурьер, а другой – квартирмейстер. Теперь вы знаете нас, сударь, – прибавил Ковиньяк с приятной улыбкой, – и, смею надеяться, наверное, не чувствуете антипатии к нам.

– Но, сударь, я уж служил королю в городской гвардии и теперь аккуратно уплачиваю подати, налоги, пошлины, – отвечал озадаченный путешественник.

– Поэтому-то, – возразил Ковиньяк, – я приглашаю вас на службу не к его величеству, а к принцам. Вы видите здесь их представителя.

– Служить принцам – врагам короля! – вскричал буржуа, еще более удивленный. – Так зачем же вы спрашивали меня, люблю ли я короля?

– Потому что я не посмел бы беспокоить вас, если б вы не любили короля, порицали королеву, честили Мазарини; в таком случае я считал бы вас за брата…

– Но, позвольте, сударь, ведь я не раб, не серв!

– Точно так, сударь, но вы солдат и, следовательно, очень легко можете стать капитаном, как я, или маршалом Франции, как господин де Тюренн.

– Сударь, мне много раз приходилось судиться.

– Тем хуже, сударь, тем хуже; это самая дурная из всех привычек. У меня никогда не было тяжб, может быть потому, что я учился на адвоката.

– Но пока я судился, я изучил законы Франции.

– А это дело нелегкое. Вы знаете, что между «Пандектами» Юстиниана и парламентским постановлением по случаю смерти маршала д’Анкра, объявившим, что иностранец никогда не может быть министром во Франции, существует восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов, не считая королевских ордонансов. Но, впрочем, бывают люди с удивительной памятью: Пико делла Мирандола говорил на двенадцати языках, когда ему было только восемнадцать лет. А какую пользу извлекли вы из знания законов, сударь?

– Какую? А ту, что знаю: на большой дороге не забирают людей без особого разрешения.

– Оно есть у меня. Посмотрите!

– От принцессы?

– От ее высочества.

И Ковиньяк почтительно приподнял шляпу.

– Стало быть, во Франции два короля? – вскричал несчастный путешественник.

– Точно так, сударь: вот почему я имел удовольствие просить вас предпочесть моего и почитаю обязанностью пригласить вас на его службу.

– Сударь, я принесу жалобу парламенту!

– Парламент – третий король, это правда, и вам, вероятно, придется служить и ему. Наша политика чрезвычайно обширна. Поедемте, сударь!

– Но это невозможно, сударь: меня ждут по делам.

– Где?

– В Орлеане.

– Кто ждет?

– Мой прокурор.

– Зачем?

– По денежному делу.

– Первое дело – служба государству, сударь!

– Но разве нельзя обойтись без меня?

– Мы надеялись на вас! Неужели вы измените нам? Но если, как вы изволите говорить, вы отправляетесь в Орлеан по денежному делу…

– Да, точно.

– В какую сумму дело?

– В четыре тысячи ливров.

– Которые вам следует получить?

– Нет, заплатить.

– Вашему прокурору?

– Именно ему.

– За выигранную тяжбу?

– Нет, за проигранную.

– Действительно, сумма значительная. Четыре тысячи ливров?

– Да, четыре тысячи.

– А, это обстоятельство можно принять в уважение… Четыре тысячи ливров! Такую именно сумму вы должны были бы заплатить, если б принцы согласились взять вместо вас заместителя.

– Вот еще! Да я найду охотника за сто экю!

– Такого заместителя, который, подобно вам, ездил бы на муле, как на лошади; заместителя, который знал бы восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов? Не может быть! За обыкновенного человека, разумеется, достаточно и ста экю. Но если б мы довольствовались обыкновенными людьми, так не стоило бы вступать в соперничество с королем. Нет, нам нужны люди с такими заслугами, как у вас, люди вашего звания, вашего роста. Какого черта! Зачем вы так мало цените себя! Мне кажется, вы вполне стоите четырех тысяч ливров.

– Вижу, к чему вы подбираетесь! – вскричал горожанин. – С оружием в руках вы хотите обокрасть меня!

– Сударь, вы оскорбляете нас, – возразил Ковиньяк, – и мы с вас живого содрали бы кожу, если б не боялись повредить доброй славе армии принцев. Нет, сударь, отдайте нам ваши четыре тысячи ливров, но не думайте, что это вымогательство; нет, это необходимость.

– Так кто же заплатит моему прокурору?

– Мы.

– Вы?

– Мы.

– А доставите ли мне расписку?

– Как следует, по форме.

– Им подписанную?

– Разумеется.

– Ну, тогда другое дело.

– Так вы согласны?

– Поневоле согласишься, когда нельзя сделать иначе.

– Теперь дайте мне адрес прокурора и кое-какие необходимые сведения.

– Я сказал, что уплачиваю деньги по приговору суда после проигранного процесса.

– Против кого?

– Против некоего Бискарро; он взыскивал с меня эти деньги как наследство после своей жены, которая была родом из Орлеана.

– Осторожнее! – прошептал Фергюзон.

Ковиньяк подмигнул ему, что значило: «Не бойся, я уж все обдумал».

– Бискарро! – повторил Ковиньяк. – Это не содержатель ли гостиницы в окрестностях Либурна?

– Точно так, между Либурном и Сент-Андре-де-Кюбзак.

– Под вывеской «Золотого тельца»?

– Да, да, вы знаете его?

– Немножко.

– Мерзавец! Тянет с меня деньги…

– Которые вы ему не должны?

– Должен… но надеялся не заплатить их.

– Понимаю, это очень неприятно.

– О, уверяю вас, что мне было бы гораздо приятнее видеть эти деньги в ваших руках, чем в его.

– Ну, так вы будете довольны.

– А расписка?

– Поезжайте с нами, тогда получите ее.

– Но как вы ее добудете?

– Это уж мое дело.

Поехали к Орлеану, куда и прибыли через два часа. Горожанин привел вербовщиков в ближайшую от его прокурора гостиницу. То был гнусный притон под вывеской «Голубка из ковчега».

– Теперь, – спросил путешественник, – что нам делать? Мне бы очень не хотелось отдавать мои четыре тысячи до получения расписки.

– Пожалуй, извольте. Знаете ли вы руку прокурора?

– Как не знать!

– Если мы принесем расписку от него, вы без возражения отдадите нам деньги?

– Тотчас отдам! Но без денег мой прокурор не даст расписки. Я его знаю.

– Я заплачу ему эту сумму, – сказал Ковиньяк.

И в ту же минуту, вынув из мешка четыре тысячи ливров, две тысячи луидорами и две тысячи полу пистолями, разложил их кучками перед глазами удивленного горожанина.

– Как зовут вашего прокурора? – спросил он.

– Метр Рабоден.

– Возьмите перо и пишите.

– Хорошо!

Горожанин взял перо. Ковиньяк стал диктовать:

«Метр Рабоден!

Посылаю Вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить метру Бискарро. Я подозреваю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащей форменной распиской».

– А дальше? – спросил горожанин.

– Поставьте число и подпишите.

Тот подписал.

– Ну, Фергюзон, – сказал Ковиньяк, – возьми это письмо и деньги, переоденься мельником и ступай поскорей к прокурору.

– Что я должен сделать у прокурора?

– Отдай ему деньги и возьми с него расписку.

– Только-то?

– Да.

– Я что-то не понимаю.

– Тем лучше, ты исправнее выполнишь поручение.

Фергюзон питал безграничное доверие к своему капитану и без возражений пошел к дверям.

– Дайте нам вина, и самого лучшего, – сказал Ковиньяк, – нашему новому товарищу, верно, хочется выпить.

Фергюзон поклонился и вышел. Через полчаса он вернулся и застал капитана и путешественника за столом; оба они потягивали знаменитое легкое орлеанское вино, которое услаждало гасконский вкус Генриха IV.

– Что? – спросил Ковиньяк.

– Все в порядке. Вот расписка.

– Так ли?

И Ковиньяк передал горожанину гербовую бумагу.

– Именно то!

– Расписка написана по форме?

– Совершенно.

– Так вы можете, основываясь на этой расписке, отдать мне ваши деньги?

– Могу.

– Так пожалуйста.

Горожанин отсчитал четыре тысячи ливров; Ковиньяк положил их в свой мешок, заменив ими отсутствующие деньги.

– И этими деньгами я откупился? – спросил путешественник.

– О Боже мой, разумеется, если вы не набиваетесь на службу.

– Я-то нет, но…

– Что же? Говорите! У меня есть предчувствие, что мы не разойдемся, не устроив еще одно дело.

– Очень может быть, – отвечал горожанин, совершенно успокоившись после получения расписки, – видите ли, у меня есть племянник…

– Ага, вот что!

– Малый грубый и беспокойный.

– И вы хотели бы избавиться от него?

– Не то чтобы избавиться… но думаю, что из него вышел бы превосходный солдат.

– Пришлите мне его, я сделаю из него героя.

– Так вы примете его?

– С величайшей радостью.

– У меня также есть и крестник, малый с большими достоинствами. Он хочет вступить в духовное звание. За его воспитание я вынужден платить очень значительную сумму.

– Вы хотите и ему дать в руки мушкет? Не так ли? Пришлите мне крестника вместе с племянником, это будет стоить вам только пятьсот ливров за обоих, не больше.

– Пятьсот ливров! Я вас не понимаю.

– Да ведь платят при поступлении.

– Так как же вы хотите заставить меня заплатить за то, чтобы не служить?

– Это совсем другое дело! Ваш племянник и ваш крестник заплатят каждый по двести пятьдесят ливров, и вы о них уж никогда не услышите.

– Черт возьми! Ваше обещание очень соблазнительно! А им будет хорошо?

– Если они послужат под моим начальством, то не захотят быть китайским императором. Спросите у этих господ, как я их кормлю. Отвечайте, Барраба; отвечайте, Карротель.

– Действительно, – сказал Барраба, – мы живем как вельможи.

– А как они одеты! Посмотрите.

Карротель сделал пируэт и показал свое великолепное платье со всех сторон.

– Да, – сказал путешественник, – о платье нельзя сказать ничего плохого.

– Так вы пришлете мне ваших молодцов?

– Да, хочется! Вы долго пробудете здесь?

– Нет, недолго. Мы уедем завтра утром, но поедем шагом, чтобы они могли догнать нас. Дайте нам пятьсот ливров, и дело будет покончено.

– Со мною только двести пятьдесят.

– Вы отдадите им остальные двести пятьдесят и под предлогом доставки этой суммы пришлете их ко мне; а иначе, если у вас не будет предлога, они, пожалуй, догадаются.

– Но, – сказал горожанин, – они, может быть, возразят мне, что одного человека достаточно для исполнения такого поручения?

– Скажите им, что на дорогах неспокойно, и дайте каждому из них двадцать пять ливров в счет жалованья.

Буржуа смотрел на Ковиньяка с изумлением.

– Право, – сказал он, – только военных людей не останавливают никакие препятствия.

И, отсчитав двести пятьдесят ливров Ковиньяку, он вышел в восторге, что за такую малую сумму мог пристроить племянника и крестника, содержание которых стоило ему более двухсот пистолей в год.