Текст книги "Тени колоколов"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Чем Сибирь не понравилась Аввакуму – здесь мало духовенства. Да и тех, кто есть, не слушают. Воеводы с попов рясы рвут, бьют чем попало. Взять Алексея Пашкова, с кем он встретился ещё в Енисейске и который теперь в Тобольске собирает струги в поход. Без указа царя повесит. В прошлом году одного попа так пиннул – у того изо рта аж кровь шла.

Воеводы быстро богатеют в Сибири. Не зря, когда уезжают со службы, по приказу царскому с них большие подати берут.

Аввакум, правда, о сибирских нравах и раньше слыхивал. Раньше с ним один поп служил, так он половину Сибири прошел. Целые ночи ему рассказывал, как здесь племя на племя бросается, как воруют, гуляют, как священников встречают. А ныне, живя в Тобольске, сам читает архиепископские грамоты. Там обо всём сказано: русские новоселы и местные жители, кто перешел в православие, крестов не носят, постов не соблюдают, трескают мясо вместе с остяками, зырянами и вогулами, не брезгуя. Немало Аввакум и мордвы здесь встречал. Язычники, они в лесу и Репештях молятся, а потом вместе с русскими в церковь ходят!

Аввакум сначала зубами скрежетал, узнав об этом. Но когда поближе людей узнал, понял, что нарушение христианских обрядов не мешает сибирякам осваивать суровый край, пускать здесь крепкие корни. Русские хитры и в то же время сердцами открытые. Топором хоть церковь-барыню вырубят, хоть терем или лодку. И главное, без гордости этому и других учат. В гости ходят, сами за стол радушно приглашают. Ешь, пей, чего душа захочет, что перед тобой поставлено.

Вот пономарь Антон женат на остячке. Та ему каждый год по сыночку рожает. Все они читать умеют, научились добро собирать. Дом у них огромный, в пять горниц. Всё у них имеется. А когда иноверцы на них кидаются, то Антон уже не пономарь, а отличный стрелок. Через домовую бойницу выстрелит из пищали – рот не разевай, на тот свет отправит. Зла он ни на кого не держит, но и своего не отдаст. Раньше Антон с Петром Бекетовым для царя подати собирал, ходил на берега Селенги и Хилки ставить крепости. Теперь казак Бекетов полковник, а он, Антон Туляров, – голосистый пономарь. Псалмы поет, как соловей.

Задумался об этом Аввакум, а тут до его руки сынок Иван дотронулся.

– Батяня, почему апостол Павел столько мучений принял? Аввакум думал, думал и не нашел, что ответить. Хорошо, Марковна спасла.

– На то он апостол, сынок, – начала она сыну рассказывать. – Из города в город похаживая, об Отце Небесном добрые вести разносил, а тут Пилат услышал об этом и со своими продажными друзьями давай гоняться за ним. Добрые всегда изгои! Ай да Марковна, светлая головушка! Ничего не скажешь, славная жена ему попалась. Всем сердцем протопоп радовался, даже про бессовестного дьяка забыл. А жена взяла да напомнила:

– Петрович, тебе Струна новую Псалтырь подарил. Ее казак Третьяков привез из Москвы. Посмотри-ка, какая она красивая!

Из ящика стола вытащила книгу, улыбаясь, положила перед мужем. Глаза Аввакума словно дождевой пеленой покрылись. На Псалтыри, о которой и раньше он слышал, нарисован тремя перстами крестивший поп и внизу золотыми буквами написано: «С греческого перевел Арсений Грек».

– Ах, сатана Никон! Что с нашей верой сотворил! Иуда! – застонал протопоп.

Потом он до полуночи сидел над книгой, гусиным пером вычеркивая строки и проклиная весь свет. Иудей Арсений Грек, который русский язык знал так-сяк, с греческого так перевел псалмы – смысл их совсем непонятен. Ни души в них, ни ума…

Протопоп заснул только под утро, да и тогда на кровати метался, словно клопы его кусали. Рожденный русским, он всем существом слился с душой своего народа и теперь, как мог, защищал его.

* * *

Просвещенные люди в России сознавали, что страна во многом отстала от заграницы. По изданию книг и церковным обрядам греки, например, стояли выше русских. Москва не имела переводчиков с греческого. Притом Никон и царь свои книги считали «испорченными». Вот почему из Константинополя был приглашен архимандрит Бенедикт, который считался доктором богословия. И ошиблись: у Бенедикта документы были липовыми, и к тому же по-русски он даже говорить не умел!

Тогда богобоязненный Алексей Михайлович написал в Киев, который славился ученостью, и попросил оттуда прислать в Москву переводчика Дамаскина Птицкого. С ним приехал и иерей Епифаний Славенецкий, который не столько книги переводил, сколько крутился вокруг Никона.

Царский постельничий Федор Ртищев при церкви Федора Стратилата открыл училище, куда из Киево-Печерской лавры и из других монастырей Малороссии было собрано тридцать умных монахов.

Будущих переводчиков окрылил приезд из Иерусалима Патриарха Паисия. «Далеко видящим владыкой» Паисий назвал Никона ещё тогда, когда тот был архимандритом Новоспасского монастыря. И недаром этот хитрый иезуит и католик царю Алексею Михайловичу напишет: «Мне очень понравилась речь Никона. Он впередсмотрящий, искренен и крепко стоит за тебя». Понятно, Паисий и Никон вели разговор о церковных обрядах и о том, как устранить между ними разногласия. Греки и другие христиане крестились тремя перстами, русские – двумя. Эти и другие расхождения не пускали Москву на арену международной жизни. Никон и после, уже будучи Патриархом, встречался с Паисием, и оба пришли к одной мысли: надо идти по одному пути.

В Москве не все поверили Паисию. Однажды он с собой привез ученого-богослова Арсения. Вскоре его посадили в тюрьму Соловков. И если бы оттуда Никон не вытащил его, Арсением Греком он бы не стал.

Это он, Аввакум, первым из единомышленников восстал против Никона. За это Никон и отправил его в далекий Тобольск. И теперь дальше повезут, столько мучений и горя впереди! Ладно бы один был, а тут ещё дети малые – души невинные. Им-то за какие грехи страдать? Пока ещё Аввакум не знает, что там, в Даурии, он двоих малюток похоронит, а затем и самого заживо похоронят в земляной тюрьме, без света небесного станет жить и без верных друзей. Один-одинешенек, отвергнутый никоновским духовенством, он всё равно не сломается, и его голос услышит вся Россия. Но это потом…

* * *

Дьяк Иван Михайлович Струна, кого сам царь послал «Москве деньги собирати», в Тобольске чувствовал себя как в глубокой воде большая рыба. Здесь он теперь самый главный хозяин. Архиепископа Симеона Никон вызвал на церковный Собор. Вот уже четыре месяца Иван Михайлович чувствует себя князем: катается по городу на запряженных в красивые санки бойких рысаках, никого не боится. На провинившихся орет: «Сгною! Выпорю!». Правда, здешних людей не испугаешь, сами могут в живот пырнуть ножом или из пищали бабахнуть. Да разве тронешь дьяка – десять стрельцов его охраняют. В теплые сани сядет Иван Михайлович – верзилы с пистолями за ним скачут, кричат, посвистывают на всю улицу, из-под копыт лошадей комья снега летят. Не дьяк – сатана. Со столб ростом. На вороний его нос осевшие глаза так и зыркают. Плюнет в лицо тебе, вытрешь рыбой пахнувший плевок – и в сторонку. Молчи, сибиряк, ты здесь только кормилец московский. Сибирь, на самом деле, в столицу-град Москву всё отправляла, кроме зерна. Зерно и овощи в здешних местах не родятся – земля холодная и твердая, как железо и как сами люди. Зато Сибирь богата реками и лесами. По тайге дикие звери рыскают, по рекам красная рыба плавает. Каждый год тысячи возов соленой рыбы отправляют в столицу. Куда она столько забирает – разве туда люди со всего земного шара собрались? Ненасытные…

Вот недавно казак Третьяков от Никона приказ получил: просит ему отправить белорыбицу. Ну, рыбы здесь, как грибов в тайге. Спусти струг на воду – сами туда попрыгают. Десять возов Струна заставил нагрузить Патриарху. Хариусов жирных отдельно отобрал. Те, в мягкий сон утонувшие, хвостами лениво отмахивались, словно знали, кому предназначены. Однажды Струна и самого Никона видел. В два раза выше царя он. Алексей Михайлович рядом с ним мелким пареньком казался. И, говорят, он и умишком ниже. «Комаров, не Патриархов раньше ставили на Руси», – почему-то подумал дьяк и стукнул бешеному рысаку кнутовищем по ляжкам. Тот во всю прыть полетел. Расступись, народ! Иван Струна едет, посланец московский. Он в сани без дела никогда не садится…Гу-гу-гу! – кричали и свистели летящие за ним стрельцы.

Остановились перед церковью Вознесения, лепившейся к Софийскому собору. В церковь Струна вошел один, стрельцов на улице оставил. Протопопа только об одном спросит: о чем там, в новой Псалтыри, напечатано, и как он смотрит на Никоновы новшества. Был бы Симеон в Тобольске, всё равно к нему бы не обратился. В последнее время между ними черная кошка пробежала.

Аввакум с пономарем Антоном как раз свечи зажигали. В церкви было несколько старушек. Струна только к Аввакуму хотел обратиться, как тот злым псом на него набросился:

– Ты, рогатый черт, зачем мне бесовы книги таскаешь?

Струна остолбенел, боялся даже рот открыть. Не ожидал такого. Но вот опомнился, сверкнул глазами и схватил протопопа за бороду. Давай его взад-вперед таскать. Пономарь смотрел-смотрел и огрел Струну по бычьей шее тяжелым медным подсвечником. Тот толстой жабой растянулся на полу. Скрутили дьяка сыромятным ремнем и дальше бы затоптали ногами, да дьяк пощады запросил. Стрельцов не крикнешь – Антон железным засовом дверь запер, понял, чем с улицы «пахнет».

– Больше не станешь кидаться на попов! – кричал Аввакум. – Смотри, высунешь язык – казаку Третьякову шепну, что за его дочерью ухлестываешь. В церкви прокляну! Царю отпишу про твои проказы!

Притих Струна – даже вставать не собирается. Вот это поп, медвежья сила в нем! Теперь ясно, почему его из Москвы выгнали…

Тихо стояли старухи-богомолки. Когда мужики дерутся – лучше не встревать.

* * *

Люди всегда хотели видеть Бога живущим на земле, чтоб можно было до него дотронуться, увидеть воочию, а заодно и помощи попросить, как просили в своих молитвах: «Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя. Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим…».

Люди веками ждут его пришествия, да никак он не спустится. Наши прадеды ждали, отцы и матери, а теперь и сами ждем – Бога нигде не видно. Самым счастливым он во сне приходит, учит, наставляет. Вот недавно и Аввакуму приснился Всевышний и давай его ругать: «Ты, Аввакум Петрович, зачем с Никоном подрался? Что вы не поделили?».

Аввакум подумал и говорит Спасителю, спустившемуся с небес: «Против церковных обрядов он идет, Преблагий Господи».

«Какая разница – двумя или тремя перстами молиться? – спросил Всевышний. – Церковные книги заставил переписать? Всё равно они как воспевали меня, так и воспевают!»

«Так-то, конечно, так, да и старые книги неплохие были, – попытался защитить себя Аввакум. – Искажать Божье слово – грех, на радость сатане».

«Сатана в вас, двуногих. Грехов ваших и безменом не измерить. Разве ты за женщинами не ухлестывал, протопоп? Ухлестывал! То-то!» – от этих слов Всевышнего по телу Аввакума мурашки забегали.

Тотчас вспомнил, как, живя в Юрьевце, однажды исповедовал женщину. «Вот здесь, – говорила она ему, – каждый день горит», – и расстегнула свою кофту. Не думая о плохом, Аввакум сунул свой огромный нос в ее грудь – а там острые соски, как две голодные сороки. Словно молния прошлась по телу Аввакума. Жена его, Марковна, была беременной, женского тела он давно не ласкал. Поднял красавицу на руки и понес на лавку. Та, видимо, этого и ждала…

А Бог всё видел. Да, зоркие у Него глаза.

Проснулся Аввакум – лоб в поту. «Не к добру это всё, не к добру», – забеспокоился он. И вновь Никона вспомнил. Вначале Никон вел себя по-людски: ставил церкви, в своем доме ежедневно кормил нищих, да и крестился двумя пальцами. И вдруг как бес в него вселился: почувствовав свое высокое положение, начал крушить старое – молитвы, книги, обряды, иконы. И этого, видимо, ему не хватило. Епископами начал тех ставить, кто ему в рот смотрел. Женских ухажеров, краснолицего Павла и горбоносого Иллариона (последнего попы за глаза звали Ларькой) архиереями назначил. Первого в Коломну отправил, друга его – в Рязань. Ивана Неронова, Данилу и Лазаря, отлично знающих все церковные обряды, их молитвы приходили слушать пол-Москвы, разогнал по дальним монастырям простыми монахами. Боялся, видимо, их. Разве Неронов станет молчать, когда над русскими церквами насмехаются греки? Не станет. И он, Аввакум, не станет молчать. Живет на родимой земле – и стиснет зубы?! Не дождутся… Хоть и загнали его мучиться в глухую Сибирь, это не значит, что он умер. Нет, пока жив, будет бороться за веру русскую. Она стоит того. Велика Россия! На пути в Тобольск Аввакум своими глазами видел, какие города и села поднялись, и в каждом то кузнецы, то бондари, то непревзойденные швецы-мастеровые. А как величавы новые монастыри и храмы – взгляда от них не отведешь. Одно плохо – тюрем много. Глядя на них, сердце его сжималось.

* * *

Через неделю Струна пришел к Аввакуму мириться. Боялся, что тот царю напишет. Тепло поговорили, ведь оба московские жители. Под конец беседы Струна поведал ему о купце Каверзе-Бокове, который чуть с ума не сходит. В богатстве он купается, жить бы да жить, а его непонятная болезнь скрутила. От Ондрея Митриевича одни глаза остались. И злее злых он, всех гоняет: жену, детей, своих лекарей.

Как-то однажды о своем колдовском мастерстве Аввакум похвастался перед Струной. Это, видимо, мимо ушей дьяка не пролетело, поэтому сегодня он спросил:

– Не навестим купца?.. Может, ты ему поможешь?

Аввакум долго молчал. Наконец промолвил:

– Мои лекарства – Божье слово, крест животворящий. Против них ни один сглаз не выдержит. Но сразу скажу: от меня мало зависит. Вылечу или нет купца – это как Господь захочет…

Каверза-Боков жил в Нижней слободе. Дом его двухэтажный, из белого кирпича. Из кирпича же сложены и двор, и лавки, и подвалы. Словно пшеничные булки.

– Ондрей Митрич карман денег заплатил за это место, – шагая по широкой улице, рассказывал Струна. Рысака он оставил у церкви, затем Аввакума отвезет домой. – Тобольск от пожаров мается. Пять лет назад две улицы сгорели, огонь пятьдесят домов проглотил.

Встретила их купчиха. С полными бедрами, лицо с решето. Вначале у Аввакума благословение взяла, затем уже шепнула:

– Беда, батюшек он не любит…

Аввакум снял свою шубу и, пропустив мимо ушей сказанное, вперед прошел. Чего с женщиной языком чесать, у баб только волосы длинны, по уму они – кудахтающие куры. Громогласно спросил ее:

– Где он?

– Да вот, – жена взглядом показала на закрытую дверь.

В горницу вошли вдвоем. Аввакум сразу заметил – углы дома пусты: ни икон, ни свеч, ни лампадок. А где же сумасшедший купец? Тот смотрел из-за печки. Ба! Да это тот самый, который недавно на крыльце лавки соболиные меха раздавал. Чертову душу разве вылечить!

– Кто ты, человек-грач, по чьей воле здесь оказался? – купец первым обратился к вошедшему. Зубы его жерновом заскрежетали.

– Я – протопоп Аввакум, которого Патриарх Никон в ваш город выгнал.

– Выгнал?! – растягивая слова, удивился купец. Зорко смотрел, ждал, что же дальше незваный гость скажет. И, словно рубя, бросил: – Ты что, не боишься меня?! Я попов ненавижу. А если тебе в спину… нож воткну?

Аввакум опустился на колени и глазами показал около себя на полу место:

– Встань сюда! Молись, тупомозглый, моли-и-сь!

Каверза-Боков змеей выскользнул из его рук, залез под стол.

– Боюсь креститься, бо-юсь!

– Бога боишься?

– Чер-та, – у купца потекли слезы.

– Сатана, конечно, силен, да Бог над ним стоит, – сказал тихо Аввакум и снова загремел басом: – Душу, вор, душу открой!

Купец обеими руками схватился за рясу протопопа, заплакал с надрывом:

– Вы-тащи! Вы-тащи!..

– Освобожу от черта, если ничего не скроешь. – Аввакум снял с груди крест, сунул его в руки купца. – Откроешь грехи – тогда и боль из души выйдет. Говори!

Каверза-Боков начал рассказывать. Плыл он по Лене-реке на трех стругах зерно продавать. Зерно в минувшую осень из-под Казани привозил. Поднялась буря. Два струга утонули. Третий якуты отняли. Остался мешок кружев. Продал. По кусочку. Три мешка денег набрал. И те украли. Тогда купец стал мстить. Нанял воров, с пищалями набросились на стойбище якутов. Награбленное поделили. Всё потерянное купец вернул. Якуты дружно жили с казаками. Пожаловались атаману. И Каверзе-Бокову пришлось убежать с пустыми руками. Попал со своими подельниками на берег какой-то речки. И там грабили, ни одного живого человека не оставляли. Даже грудных детей убивали. С огромным богатством домой возвратились вшестером. Каждый думал, как остальных обмануть. Однажды купил Боков два кувшина красного вина, туда насыпал яду и напоил своих жадных друзей. Когда те умерли, за ноги оттащил их в реку – всё награбленное ему одному досталось. Кое-что спрятал, сколько можно было вывезти на двух санях – то в Тобольск привез. Дом построил, пушнину покупает. Всё у него есть, а вот черти каждую ночь к нему приходят. Днем ещё ничего, днем он на людях, а вот ночью… И вино не помогает.

Молчал Аввакум, не знал, что говорить, не находил слов. Наконец бросил купцу:

– Каждому – свое!.. Теперь надо грехи искупить.

Каверза-Боков, повесив голову, тихо плакал. До устали молились. Потом Каверза-Боков рвал на себе волосы. Протопоп помазал его святым маслом, а когда за ним на рысаке заехал Струна, с легкой душой сел в сани.

Купец стал ходить в церковь Вознесения. За ним потянулись и другие.

На проповедях Аввакум ругал Никона антихристом, губителем русского духа. Восхвалял старые книги и обряды.

На службу он ездил в лисьей шубе, подаренной ему Каверзой-Боковым. Но спокойной жизни пришел конец: воевода Пашков согнал его с насиженного места, торопил в даурские края.

Глава девятая

Поднявшись из лесной глухомани, коршун чувствовал себя в небе единственным хозяином. Сегодня он второй раз вылетел на охоту: в гнезде без умолку клекочут птенцы, требуют пищи.

Коршун летел, зорко оглядывая окрестности – не промелькнет ли где добыча. Кроме того, он наслаждался полетом. Свобода и синь! Крылья, как тугие паруса, наполнены ветром. Деревья, одетые в зеленые кружева, шепчутся, словно стыдливые невесты, ожидающие кавалеров. Река Истра величаво несет свои прозрачные воды. По ним, как по зеркалу, скользят легкие лодчонки.

Коршун осмотрелся и, сделав плавный круг, полетел в сторону небольшой деревеньки, что притулилась под боком у густого леса. За околицей зеленым шелком полоскались поля. Здесь коршун всегда ловит мышей и перепелов. Может, повезет и сейчас?

Но на пригорке, где вчера под вечер в его когти попалась жирная сорока, он увидел одетых в черное людей. Вначале показалось, что это воронья стая собралась… Нет, цветастую поляну топтали люди. И что им здесь надо?

Взмахнув сильными крыльями, коршун круто повернул и полетел в сторону леса. Только подай голос – застрелят. А его ждут голодные птенцы.

* * *

Никону нездоровилось. Болела голова, ныли суставы. Ко всему он был безразличен, жизнь перестала его интересовать. Подолгу лежал на жестком топчане, смежив усталые веки. И только заслышав чужие голоса, вышел из тесового сарайчика, где расположился. К нему подошли зодчий Абросим и монастырский боярин Мещерский. Абросим за свою жизнь поставил более десяти храмов. Несмотря на старость, голова его была ещё свежа, умел видеть свои будущие новостройки. Светлели глаза монахов, когда взмахом руки в воздухе он рисовал церковные купола и колокола. Вот и сейчас Абросим стал рассказывать, с чего начинается тот или иной собор. Два его помощника-монаха принесли большой лист бумаги, начали показывать, где колокольню, где просвирню, где конюшню построят. Никон знал, что эти люди не похожи на других, в них что-то было таинственное и недосягаемое. Таких не встретишь где-нибудь на базаре или в кабаке. Эхо – созидатели, люди не от мира сего.

– Ну, тогда за дело, – тихо сказал Никон, а самому почему-то вспомнилось, как ехали сюда из Москвы ночью. На лесную дорогу вышли на заре. Не переставая, пели соловьи, годы считали кукушки, и казалось, этой жизни не будет конца.

– Ну что ж, за дело так за дело, – сказал и Абросим.

Видно было, что здесь он чувствовал себя самым главным, несмотря на то, что перед ним стоял Патриарх и Государь Всея Руси. Годами сгорбленный и в то же время легкий на подъем, зодчий, семеня, двинулся первым. Монахи заспешили за ним. На одном месте Абросим остановился, рукой показал на цветастый луг, сказал:

– Эту поляну мы сегодня же очистим.

– Почему ты именно эту выбрал, а не другие, более широкие? – удивился владыка.

– Здесь росы не выпадают, значит, почва без подземных вод. Как раз для храма место.

– Пусть будет по-твоему, – изрек Никон.

Конечно, на постройку огромного монастыря потребуется много времени и сил, да ничего другого не придумаешь – у каждого дела своя мера и цена. В конце концов место благословили и сразу же принялись за работу.

Абросим из мешка вытащил раскладную сажень, разложил ее и сообщил:

– Длиной церковь будет в тридцать две сажени, ширина – четырежды меньше.

После этого монахи стали чистить поляну. Абросим указал им, как лопатами резать углы, где ямы рыть. Иногда брал в пригоршню комок земли и мял его между пальцами.

– Киево-Печерскую лавру мерили золотым кушаком, – Рассказывал Никону Абросим и попутно объяснял: – Здесь мы кривую сажень в дело пустим.

В начерченном бечевкой круге он наметил восточную сто-Рону будущего храма. Это он сделал на заре, когда увидел, откуда солнце всходит. Для алтаря отмерил две сажени на восток и столько же – на запад.

– Толсты ли будут стены? – поинтересовался Никон. Ему надо было знать, сколько потребуется для строительства кирпича и денег.

– У новгородской Софии, где ты, Святейший, много раз служил литургии, стены неодинаковы. Со стороны Волхова-реки они намного тоньше. Река – сама защита. Остальные прочнее, крепят ее. Поэтому и собор прочен. Он и ныне в небо парящим журавлем устремлен, хотя 600 лет ему. Шесть веков распластал свои крылья-колокольни в воздухе и парит над землей!

– Я тебе скажу, какой мне храм нужен. Ступай за мной, – пригласил Никон зодчего.

Зашли в тесовый сарайчик. Там горели две лампадки, на столе что-то прикрыто белым холстом. Патриарх сдернул холст, и перед Абросимом открылся глиняный макет Иерусалима.

– В прошлом году из Палестины Арсений Грек привез, – с гордостью пояснил Патриарх.

Воочию, как живая, перед ним текла Иордан-река, стояли храмы, восхваляющие Спасителя. Вот она, келья священника Мельхиседека, Гефсиманский сад, горы Елеон и Сион. По этим священным местам хаживал Христос, отсюда Небесный Отец взял Его к себе. Здесь каждый камень вспоминает Спасителя.

И Гроб Господен, и храм, сооруженный над ним, решил воспроизвести русский Патриарх здесь, под Москвой. Вот на этом месте – на высоком берегу Истры-реки, так похожей на Иордан. А ещё здесь будет дом Патриарха, где будет жить его «семья» – братья во Христе.

Он такой монастырь здесь поставит, что все удивятся! Светящийся купол храма Вознесения на столе казался земным чудом. От золотого сияния всяк паломник изумится и ослепнет поначалу, а после радостно восплачет, как нынче он, русский Патриарх, плачет.

– Вот такой Новый Иерусалим построим, Абросим.

– Это дело исполнимое, Святейший! Были бы деньги и люди.

– Будут! Это моя забота!

Когда зодчий ушел, Никон прилег на деревянное ложе, накрылся шубой, которую сегодня из столицы привез, и начал думать о том, на что раньше совсем не обращал внимания: на удобства быта. В Юрьевом монастыре в Новгороде в кельи для тепла по глиняным трубам и во все три собора – в Софийский, Крестовоздвиженский и Георгиевский – шел горячий пар. Трубы находились под полом. Только одна келья – митрополита – топилась голландкой. Видимо, прежний владыка так приказал. Эх, дуралей!..

* * *

Чума охватила не только Москву, но и ближние города: Рязань, Суздаль, Переяславль-Залесский, Нижний Новгород… Будто острой косой косило людей. Наконец, насытившись, болезнь отступила…

С царской семьей из Калязинского монастыря Никон вернулся весной и стал ждать с войны Алексея Михайловича. Москва словно к Пасхе готовилась: белили соборы и церкви; вместо тех домов, где целые семьи вымерли, новые были построены.

Услышав о приезде царя, бояре гусиными полками заспешили в свои теплые терема, чтоб показать, что они свою столицу во время мора не оставляли. Из уст в уста передавали каждый день, где проходит царское войско. И вот настал день встречи. Москва гудела пчелиным роем, люди своими глазами видели, как два стрелецких полка повернули к Кремлю. Играли горны. Били барабаны. Свет-государь ехал на белом аргамаке, в шапке Мономаха. За ним верхом спешили окольничьи и стольники.

Никон, окруженный архипастырями, встретил царя у Успенского собора. Побрызгал на Алексея Михайловича святой водой, обнял его и поцеловал. Царь также не остался без ответа: назвал его «отцом и великим государем».

После литургии в соборе вместе с боярами и воеводами Патриарх пошел отведать хлеб-соль Романова. Церковные колокола так пели, что москвитяне даже прослезились от радости.

Хотя многие остались лежать под Смоленском, Россия заставила Польшу встать перед ней на колени. Народ ликовал. Царь упивался победой. А Никон… занимался государственными делами. Царь катался по столице, по которой очень соскучился. И царица, Мария Ильинична, не сидела в Красном тереме: то к Федосье Прокопьевне заедет в гости, то к старшей сестре своей, другой Морозовой – Анне Ильиничне. Зять их, Борис Иванович, ещё больше постарел. Сестра (об этом все наслышаны) с английским послом Борисли связалась…

Сердце Никона тяготила вот какая забота: что делать с теми боярами и купцами, которые, испугавшись чумы, скрылись в монастырях и там постриглись, а теперь оттуда снова хотят выйти, целовать своих молодых женушек.

Никон скрытно побеседовал с архипастырями, как быть. Пришли к одной мысли: мужей развести с женами, таковы были тогдашние церковные законы. Стыдоба, говорили многие в Москве, с кем Бог соединил, того люди разъединить не могут. Был бы, мол, Никон женатым, и он свою жену не оставил бы. Разведенные прятались в дальних городах и весях, жили с семьями. Духовенство зорко следило за отступниками, преследовало их. Это только подстегнуло врагов Патриарха, подлило масла в огонь. О Никоне говорили, что, мол, сам Патриарх женился на иудейской книге. Никон продолжал переводы с греческого и издание книг. Церея Епифания Славенецкого он посылал в Киев, тот привез Патриарху карту Европы, и теперь он часами сидел над ней, думая о будущей войне. Забыл даже свой Новый Иерусалим. Зодчий Абросим не раз ему говорил: лето идет, теплынь на дворе, как раз время поднимать стены храма Воскресения. Патриарх отмахивался, мол, успеем.

Однажды, когда он сидел над картой, в его келью вошли Илья Данилович Милославский с Борисом Ивановичем Морозовым и начали такую беседу.

– С недоброй вестью к тебе, Святейший. Гетман Радзивилл вокруг Могилева протянул живую ограду из двадцати тысяч рейтаров. Пан Гопсевский, стоящий за Яна Казимира, не пропускает полк Золотаренко в Быкове, чтоб он соединился с нашими. Киевский же митрополит травит шляхтичей, – рассказывал Милославский, – говорят о переходе под твою руку.

– Сильвестра Косова я знаю – он хуже сатаны. Дрожит за свое насиженное место. Давно ходит в обнимку с католиками, – сказал Никон, которому, видимо, вспомнился рассказ Киево-Печерского архимандрита Дионисия Балабана. – Целует ноги цареградского Патриарха, черная душа. Предал и Богдана Хмельницкого. Только из-за этого мы с государем пригласили Антиохийского Патриарха, Макария. Малороссию вразумлять надобно: мы с нею божьей верой соединены.

– Князь Василий Борисович Шереметев передал нам: мол, на Богдана и на него то и дело татары нападают. Пришлось ему отступить за Белую Церковь, где он и нашел Василия Васильевича Бутурлина. У того совсем мало стрельцов осталось. Как быть?

– Я не воевода, но вот что скажу: пусть молодой Бутурлин, как и отец бывало, встретится с Богданом. С этой целью уже посол Артамон Матвеев у гетмана побывал, и тот пойдет на Ливонию. Потом и Швецию от моря отодвинем.

– А кто против татар двинется? – разозлился Морозов.

– В Крым донских казаков направим. На лодках. Разгромят улусы* – татары забудут свои налеты.

Никон ткнул пальцем в карту и показал, по какой дороге царь поедет в Ливонию. Мол, за полковником Петром Потемкиным двинется, того он уже послал, чтобы очистить путь к Финскому заливу.

– Таким образом, – продолжил Патриарх, – Государь соединится с Бутурлиным и Хмельницким, а мы, со своей стороны, из Смоленска будем силу им направлять. В те места, где они больше всего нужны. У Польши обломали когти, теперь ее никто не боится. Хватит, долго они, ляхи, грызли нас. Если возьмем Ливонию, любой враг нам не страшен. А вот ещё добрая весть, только вчера пришла, – Никон вытащил из стола грамоту, – молдавский царь просится под нашу руку. Об этом гетман Хмельницкий сообщил. В Молдавию придется посольство с подарками отправлять. Соболь – всегда хорошая приманка.

– Интересная задумка, – холодно произнес Морозов. – Царю она понравится. А вот откуда столько стрельцов и денег взять, на новую войну-то?

– Я надеюсь: волынские и галицинские русичи помогут. Что, их души не чают нас, не одному Богу молимся? Правда, они обижены на наших воинов – разорили их, над женами измывались. Стыдоба…

– С этим мы разберемся. Виновных через виселицы и кнуты пропустим в научение остальным, – бросил Милославский.

– В Ливонию нам не собраться – чума людей скосила, – вновь не отступал Морозов.

– Божьей милостью новые стрельцы родятся… В поход с государем отправлю икону Иверской Божьей Матери. Поведет нас и в Варшаву, и в Краков. Вырвались из-под ляхов, теперь надо освободить и братьев по крови. Все русские земли в единый кулак надо собрать. В одно государство. О чем наши деды мечтали, то надобно в жизнь претворить. Добравшись до Киева, Олег бросил Аскольду и Диру, тем, кто предал свой народ: «Вы не князья и не бояре!», и приказал их повесить. Этим он показал: Киев – это Русь. На врата Царьграда он свой щит прибил – вот где, мол, наша граница.

… Когда Морозов передал царю разговор с Патриархом, тот перекрестился и сказал:

– Бог укажет нам путь, и мы победим. Верь мне, с победой возвратимся.

* * *

Словно кудадей искать двинулась вся Москва. Богатые – на тарантасах и колымагах, стрельцы – верхом, у кого кроме своих ног не было ничего – пешком. На Новгородской дороге ступить было некуда – повозки, лошади, люди, люди, люди… Только монахов из шести монастырей. Все шли на закладку Нового Иерусалима.