Текст книги "Тени колоколов"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Годы шли, свекор всё не оставлял сноху. Алексей Иванович стоял в сторонке, будто и не был мужем. Молча переносил свое горе. Умер, наконец, старик, отнесли его на кладбище. Вернулся оттуда Алексей Иванович – здесь бы свое счастье ему возвратить, наверстать упущенное… Нет, характер и после этого не изменился – с женой отношения не наладил. Крутился-вертелся в Кремле, будто без него страна бы развалилась. А какой из него «управитель» – больше дремал на боярских собраниях. Об этом услышала от других его молодая жена, и сердце ее окончательно охладело к мужу. А тут Тикшай попал под руку. Приехал издалека, нанялся работником и вот уже вторую весну живет у них. Он понравился и боярину: был молчаливым, что ни заставишь делать – исполнит.

Мария Кузьминична всем сердцем прилипла к парню. Где бы он ни был – дрова рубил или возился во дворе – не отходила от него. Весной и летом, как всегда, Тикшай спал в саду в шалаше, в нем соорудил из жердей настил-лежанку и стол. Однажды Тикшай вернулся в свой шалаш, а там на лежанке одеяло, подушки, покрывало тканое. Парень сразу догадался, чьих рук дело и что от него теперь требуется. Конечно, сладка любовь боярыни, но и горечи может много принести.

Мария Кузьминична стала брать его в церковь. Стояли они вместе, вдвоем слушали не столько молитвы, сколько шепот своих сердец. Однажды боярыня сама пришла к нему в шалаш и без стеснения начала раздеваться.

… Смотрела в зеркало Мария Кузьминична, сама слова служанки вспоминала. Как ни говори, молодость за молодостью гонится…

«Подожди, проучу я тебя», – злобой закипела Мария Кузьминична, и, когда увидела Тикшая перед собой, сердце вздрогнуло. Любит она парня, что уж пустые слова бестолковой девушки вспоминать. И сама повисла на его шее, обняла, поцеловала, укоряюще сказала:

– Петуха вырвал из пасти собаки, а сам молодым петухом гоняешься за девками. Смотри, отрежу тебе…

Тикшай засмеялся, повалил женщину на перину.

– Ты что, с ума сошел – дверь не заперта! – залепетала та. Тикшай встал, закрыл дверь на засов, вернулся к боярыне и грустно сказал:

– Не шепнули бы в уши Алексея Ивановича о наших ночных играх… Кочкарь на меня почему-то косо смотрит. Недавно вместе лес рубили, даже в лицо мне бросил: «Ходить-то ходи, да смотри, длинные твои ноги не отрубили бы!».

Распустив свои льняные волосы по голому телу парня, Мария Кузьминична долго молчала. Видать, думала о чем-то. Наконец обняла Тикшая и тихо зашептала ему в ухо:

– Кочкарь – пес, охраняющий терем, не больше. Здесь мы хозяева, а не он. Не больно крутись около него, дело уж как-нибудь сама налажу, – и ласково укусила парня в ухо.

Утреннее солнышко зайчонком бегало по полу опочивальни. Жаркий день сулило небо после затяжных дождей, золотые свои лучи, будто из решета, сыпало по улице. За окном ворковали голуби и цвела вишня. Протирая грудь мягким полотенцем, Мария Кузьминична сказала Тикшаю:

– Сегодня поедем сестру навестим. Там никто не будет следить за нами.

Тикшай убрал свою руку с нежного тела, сказал категорично:

– Нет, сегодня я хочу встретиться со своими односельчанами. Никуда не поедем!

– Где ты их видел, не во сне?

– На Варваровском базаре. С Кочкарем за мясом ходили, и неожиданно сосед мне навстречу попал, – соврал Тикшай. У него не было желания вспоминать о князе Куракине.

– Тогда сама скажу Кочкарю: пусть романею тебе выдаст. Угости мужиков, такого вина они никогда не пробовали.

– Наше пуре не хуже романеи, – хвалясь, сказал Тикшай, и вспомнилось ему моление в Репеште, когда он выпил две чашки пуре – с ног чуть не свалился. Хорошо, тогда Чукал на лошади подвез. О Мазярго вспомнил, которую забыл, но всё равно девушка что-то оставила в его сердце…

«А что, неплохо выпить романеи, если сама барыня обещает», – сменил он свои думы.

Надевая рубашку, сказал:

– Мария Кузьминична, прошу тебя: усмири ты Кочкаря как-нибудь…

– Я ему язык отрежу, если понадобится… Ты лучше скажи, когда встретишься со своими людьми?

– В полдень.

– Тогда вдвоем поедем. На тарантасе.

– Это зачем? – рассердился парень.

– Твои люди мне не нужны. С кувшином вина слезешь в Варваровке, угостишь их и оттуда – к сестре. Три улицы, думаю, сможешь пройти. Понял?

– Понял! – обрадованно засмеялся Тикшай. Он был доволен, что и боярыня его понимала.

* * *

До Варваровки от терема Львовых – верст шесть по Москве. Запряженный в тарантас рысак за считанные минуты их пробежит. Но Мария Кузьминична переменила свое решение: сначала ее пришлось отвезти к князю Долгорукому, за которым была замужем ее сестра. Долгорукие живут на Воздвиженке. Все дома здесь деревянные, двухэтажные, за ними огороды и сады протянулись, дворы и сараи.

Хоромы Долгоруких были самыми богатыми. Кроме них, они имели под Москвой три села, на реке Яузе – семь мельниц. Сам Юрий Алексеевич служит в Стрелецком приказе. Хороший друг царя. Тот доверяет ему такие тайные дела, о которых не знает даже Борис Иванович Морозов.

Анне Кузьминичне, его жене, двадцать пять лет, самому князю – сорок восемь. У них двое детей: девочка и мальчик.

Тикшай отвез боярыню к Долгоруким и хотел уехать, но княгиня сама его через окно позвала, велела войти.

Анна Кузьминична была одна и скучала. О связи сестры и этого молодого парня она хорошо знала, поэтому встретила пару радостно. Усадила за стол, приказала слугам принести угощения и кокетливо стала расспрашивать, как идут дела у Тикшая и не кружится ли боярская голова. Она, конечно, смеялась над зятем, которого в прошлом месяце царь отослал от себя подальше – навестить воеводу в Тамбове. До его приезда Мария Кузьминична, понятно, будет в «прятки» играть с Тикшаем.

– Ты знаешь, сестра, – ворковала княгиня, – недавно видела Федосью Прокопьевну Морозову. Она совсем с ума сошла: в черном ходит, будто монахиня. По ком, спрашиваю, траур надела? По вере нашей погубленной, говорит. Никона проклинает как губителя православия.

Услышав имя Патриарха, Мария Кузьминична рот прикрыла ладонью. Знал бы об этом разговоре Никон, не стал бы расспрашивать, кто князь да боярин, сквозь жернова бы всех пропустил. Он второй царь на Москве, не меньше.

Тикшай, наоборот, думал о Морозовой. Эту боярыню он трижды видел. Первый раз – когда с Соловков мощи Филиппа привезли, потом – при выходе из Успенского собора. Тогда Федосья Прокопьевна была с Глебом Ивановичем. Муж ее, считай, старик. После той встречи из головы Тикшая она не выходила. Как молодая, красивая женщина живет с человеком, который на тридцать лет старше ее? Чем он взял ее: любовью, умом, богатством?..

Недавно с боярыней снова встречался. Тогда Тикшай ездил в Урусовку навестить дедушкиного брата. Он у Морозовых кучером служит, почитай, полжизни. Деда своего Тикшай не видел – он умер перед его рождением, да и отец уже третий год на небесах. А вот дедушке Левонтию длинная жизнь досталась.

Ну, приехал, сели с дедом беседовать около конюшни, а тут как раз вышла боярыня из терема. Ладная, смуглолицая. Взгляд на Тикшая бросила, словно стрелой пронзила.

– Это кто такой? – спросила она старика.

– Внук брата, – почтительно ответил дед Левонтий. Сам при этом поднялся с бревен, на которых они сидели, и Тикшая за рукав потянул.

Боярыня больше ничего не сказала, ушла по тропинке в сад.

Сейчас вот снова о Морозовой говорят… Богатая, знатная, а против Патриарха восстала. Чего ей не хватает?..

У Долгоруких Тикшай долго не задержался, поспешил на Варваровку на том же рысаке. В назначенном месте нашел дядю Чукала и Кечаса, решили пройтись по базару. Кругом гам, крики зазывал. Вот кузнец с лицом, как глиняный горшок, кричит, вилы-серпы продает. Швец сложил в одну кучу свой товар – сарафаны, портки, чапаны – и с каждого покупателя просит гору денег. «Свиной копченый окорок, свиной копченый окорок!», «Бараний жир, бараний жир!» – кричали из мясных рядов. «Сурская стерлядка!», «Живой сазан!» – не отставали от них продавцы рыбы. «Ги-га-га, ги-га-га» – заглушали всех крики гусей, будто эти домашние птицы сами себя продавали.

Долго бродили эрзяне между шумных рядов. Увидев пустой прилавок, Тикшай позвал туда спутников, сели отдохнуть. Тикшай вытащил из кармана невиданную бутылку-кувшин. Откупорил, выпили по глотку из узкого горлышка. У мужиков головы закружились.

– Хорошее пуре! – похвалил вино Чукал.

Вновь выпили. В груди кровь забурлила. Решили ещё прогуляться по базару. Остановились около скотного ряда. Смотрят, один человек пеструю корову продает. Покупатели нашлись – двое братьев. Старший уже хотел деньги вытащить, как младший показал на короткий хвост коровы:

– Э-э, Иван, да она кургузая!

Услышав это, Кечас так и подпрыгнул, подошел смеясь к мужикам.

– Да разве это кургозо? Это хвост, рот вон где, – и показал на морду коровы.

Мужики – продавец и покупатели – на него с подозрением поглядели: вот, мол, дурак, чего лезет не в свое дело! Видит Тикшай, так и до драки недалеко, сказал землякам:

– Идемте, хороших лошадей вам покажу.

Привел их в дальний конец базара. Там у коновязей выплясывали арабские и венгерские скакуны.

Не удержались, подошли эрзяне к серому жеребцу, рвущемуся с привязи. Хотелось полюбоваться красавцем поближе.

– Эй, мужики, эта лошадь ваша? – на весь базар раздался голос бородатого купца, тоже залюбовавшегося жеребцом.

Кечас снова не удержался, недовольно сказал покупателю:

– Какой это вашо, это целый жеребец! Но тут прибежал откуда-то хозяин коня-красавца и недовольно цыкнул на эрзян:

– А ну отойди, голытьба, если не покупаешь, чего добрым людям мешаешь! – И ласково заговорил с бородатым, почтительно сняв с головы войлочную шапку.

Отошли мужики в сторону, снова к кувшину приложились. У Чукала язык развязался, Тикшая стал учить:

– Ты почему не приезжаешь в свое село?

– Боярин не отпускает, – парень старался выгородить чем-то себя.

– А почему на него спину гнешь? От Куракина я бы давно убежал. Стрельцом запишись, охранять хоть царя будешь, а не барина.

Тикшай что-то хотел сказать, но вспомнил про Мазярго. Спросил дядю Кечаса, как там дочь его поживает…

– Она уже второй год спит в могиле…

Тикшай опешил. Долго не мог поверить услышанному. Потом осторожно стал расспрашивать о том, как это случилось. И вот что услышал из уст отца любимой девушки.

В крещенские морозы полоскала она белье на речке. Сильно простыла. Кашляла долго и, как мать ни пыталась ее вы-лечить своими настойками, девушка не выздоровела. Мазярго умерла весенним солнечным днем, когда на улице уже первые ручьи зазвенели.

Слушал Тикшай и думал, что с уходом на тот свет девушки и его молодость пропала. Переживал, почему о Мазярго ещё вчера не спросил.

На обратном пути снова думал о своем селе и об односельчанах, которые завтра уедут домой. Когда-нибудь встретится с ними или нет?..

Только повернул рысака на Воздвиженку, навстречу ему – богатая кибитка Патриарха, покрытая красным полотном и запряженная шестеркой лошадей. Спереди на облучке – кучер-монах, сзади на запятках тоже два монаха, кругом охрана из десяти конных стрельцов. Всю улицу заняли. Прохожие к домам жмутся в испуге, чтоб не попасть под копыта.

У Тикшая тоже замерло сердце: а вдруг сомнут! Но, слава богу, разминулись.

* * *

Солнышко, улыбаясь, ласкало город своими лучами. Деревья тихо шептались, показывая друг другу свой новый зеленый наряд. Июнь шел, первый месяц лета…

Чудовские колокола звонили к обедне. Их мелодичный перезвон радовал и успокаивал душу, побуждал думать о вечности, о красоте, о Боге. Так, по крайней мере, полагали два бородатых оборванных странника, пришедшие поклониться святым мощам. Они стояли под стенами Чудового монастыря, сняв шапки и задрав головы, крестились на возвышавшиеся над ними золоченые купола. По лицам их текли счастливые слезы: они пережили лютую зиму и добрались до Москвы, где всё похоже на рай земной.

Но в патриаршей толстостенной палате было тихо, не слыхать колоколов. Только потрескивают горящие свечи.

Высокому, осанистому Патриарху, который только что вернулся из Симонова монастыря и сейчас измерял шагами каменный пол палаты, казалось, было тесно под ее сводами. Никон кого-то ждал, то и дело выглядывая в окно.

Чисто подметенный двор был пуст. Конечно, иерей Епифаний туда никого чужого не пустит – каждый его шаг охраняет. Так и собака хозяину не служит.

Дремавшая на лавке кошка выпрямила свое пушистое тело, спрыгнула на пол и, мурлыча, закружилась у ног Патриарха.

– Эка, хитрая бестия, – Никон поднял ее на руки, стал чесать ей живот. Та вонзила когти в его рясу и ткнулась холодным носом в густую бороду, громко мурлыкая.

Время шло. Искрились, стреляя, свечи, трепетали тени на ликах икон. Вдруг до Никона донеслись голоса. Прижав кошку к груди, он встал и посмотрел в окно. Через дубовые ворота, открытые настежь, верховые гнали кнутом четверых мужиков в грязных зипунах и лаптях.

Дверь палаты вскоре открылась, и из темного коридора вначале показалась красная шапка, а затем и сам сотский. Низко поклонившись, сказал громогласно:

– Вот они, Святейший!

Мужики, один за другим, появились на пороге. По лицам их тек грязный пот. Вчетвером пали на колени, не поднимая глаз, хрипло дышали.

– Выйди! – приказал Никон сотскому.

Дверь громко хлопнула, отчего мужики вздрогнули. Никон кинул кошку в угол, словно та в чем-то была виноватой, грозно спросил:

– Это вы, ротозеи, языком чесали: я пачкаю церковные книги? Это вы восхваляете Аввакума? Или боитесь теперь признаться? Сердца ваши заячьи! – и плюнул под ноги.

– Прости нас, – в один голос простонали мужики.

– А прощу – дальше-то как? Снова длинные свои языки распустите?

– Служить тебе будем, – промолвил один, посмелее.

– Слу-жи-ть! – запели за ним остальные. Выпрямили спины. Подползли на коленях к Никону, протянули руки.

– Прости нас, Государь…Помилуй, Святейший, грешных!..

Насладившись происходящим, Никон встал с лавки.

– Вот возьму да крикну сотского и велю в московские колодцы вас кинуть. Или в вонючие канавы зарою! Перед алтарем прокляну!.. – Тяжело вздохнув (от ярости устал), снова сел. – Ладно, жи-ви-те!..

Мужики, стоя на коленях, смотрели на него как на Христа. Вытирали слезы и носы.

«Семя тли! – с презрением думал, глядя на них, Никон. – От них вся вера может погибнуть, если дать им размножиться. Поклоняются только силе, где сила – там для них и правда! Окажись сейчас кто сильнее меня – к тому на брюхе поползут… Иуды!» – И Никон брезгливо отодвинулся.

На сердце черным покрывалом вдруг такая тоска напала, что вздохнуть тяжело. Сколько греха вокруг… Раньше он был далек от всего этого, жил в монастыре со светлой душой. Братьев во Христе любил, учил доброму, считался с божьими законами. Сам был скромен и праведен: мяса ел мало, к вину не притрагивался, спал на голых досках, читал только Святое Писание.

Вот только дьявол всё равно дверь в душу нашел, с праведного пути его переманил. Посланник ада многолик: может, он облик царя принял, когда назначил его митрополитом, а затем Патриархом? Заставил полюбить себя, забыть Божьи заповеди.

А он-то, грешник, думал, что Господу было угодно посадить его на патриарший престол. Но сейчас он ясно вдруг понял, глядя на дрожащих от страха мужиков, что расшитый жемчугами и каменьями саккос* – дело рук дьявола, соблазн, который он не сумел преодолеть. За Христом и его апостолами шли многотысячные толпы, верили каждому их слову. А за ним, пастырем божьим, идут только под страхом угрозы и смерти. Как такое могло случиться?! Гоняясь за апостольской славой, сам стал дьяволом или слугой его…

Никон в ужасе от этих мыслей закрыл лицо руками и застонал. Мужики испуганно затихли. Что с Патриархом? Неужели они, нечестивцы, так огорчили его?

Если б они заглянули в этот миг в его душу, ужаснулись бы, какая там пропасть разверзлась. И нет от нее спасения! Но мужики – народ темный, неученый. Одно с рождения до самой кончины знают: покоряться. Богу – поклонись, барину – покорись, перед Патриархом голову склони…

– Владыка! Заступник! Пожалей живота нашего! – опять завопили мужики.

– Цыц, довольно выть! – Никон поднял голову, очнувшись. Глаза его на побледневшем лице сверкали огнем. Одна щека дергалась. – Прощу, ежели Богу послужите, а не дьяволу.

– Всё сделаем, святейший, всё, что велишь!

– На Аввакума плевать будете! Это не протопоп, а сатана, искушающий честных христиан. Плюйте на него! Плюйте!.. Аминь! – Никон устало опустил руки и закрыл глаза.

Мужики попятились к двери, продолжая кланяться. Последнее, что они увидели, пока дверь не закрылась за ними, это нервно подергивающаяся щека Патриарха. За дверью они долго и испуганно крестились, будто только что увидели нечистую силу или собственную смерть.

* * *

Во дворе боярина Львова столпотворение. Через широкие ворота одна за другой въезжали забрызганные грязью скрипучие подводы. Мужики в заплатанных портках и выцветших от пота и солнца рубахах суетливо разгружали в бездонные склады привезенное добро – подати из вотчин.

Если кто-нибудь вдруг замешкается, просыпет зерно или уронит куль – тут как тут Кочкарь с ременной плеткой. Не разбирает, кто прав, кто виноват, а, злобно заскрежетав желтыми зубами, сразу плеткой угощает по усталым спинам. Управляющий у Львовых – злее цепного пса. Изъеденное оспой лицо, узкие холодные глаза, худое стремительное тело – всё выдавало в нем опасного хищного зверя.

Тикшай про себя звал управляющего на эрзянский лад – Кочкарякс. Слышал, что старый покойный боярин привез его откуда-то из степной стороны. Служит хозяевам он преданно. Сейчас Кочкарь постарел. Волосы его, видно, когда-то черные, как воронье крыло, теперь словно снегом запорошены. Только нос не изменился – по-прежнему пудовой бородавкой торчал на лице.

Он всегда командовал слугами, новых учил так: «Кто меня слушается, того не трогаю. А если кто зубы покажет, отрублю башку и хозяину отнесу».

Слуги боялись его. Тикшай тоже остерегался. Поэтому и просил хозяйку утихомирить своего пса.

Под вечер к Львовым съехались гости: Алексею Ивановичу пятьдесят два года исполнилось. Красавица-жена Мария Кузьминична к гостям в нарядном шелковом платье вышла. Глаз не оторвать, как хороша боярыня: грудь высокая, талия узкая, бедра широкие… Умела она и беседы-разговоры вести, ласково встретить и проводить.

Алексей Иванович доволен женой. Сам с нее глаз не сводит, бороду поглаживает да жирными плечами поводит.

Меды и браги лились рекой. Гости захмелели. Один лишь Морозов, правая рука Государя, пил брусничный квас и посматривал на Тикшая, который вносил в зал жбаны с брагой и вином.

Статный парень и хозяйка изредка обменивались красноречивыми взглядами. Морозов улыбнулся, разгадав секрет боярыни. Он не удивился, потому что Алексея Ивановича, рохлю, труса, бесхарактерного и беспринципного, хорошо знал. Его и отец за человека не считал, недаром со снохой грешил безнаказанно. Иван Семенович – тот мужик был видный, гордился близким родством с Рюриковичами. Всех в кулаке держал. А здесь, похоже, хозяйка командует, а не муж ее. Вон с парнем в сени вышла, не боится… Что же это за удалец такой?

Борис Иванович стал скучать среди подпитых гостей и засобирался домой, вспомнив вдруг, что дома осталась молодая жена. А вдруг и она к сарафану кого присушила?..

После того, как разошлись гости, Алексей Иванович позвал к себе Кочкаря. Хозяин часто обсуждал с ним свои дела, особенно, когда был хмельной.

– Видишь, Матвей Кудимыч Зюзин не пришел… Побрезговал моим приглашением, пес вонючий! Морозов пришел, а он… Иль ты, дурак, приглашение мое не передал?

– Как же, хозяин, всё как надо сделал. Может, он Морозова побоялся? Ты ведь сам говорил, что Зюзин Бориса Ивановича любит, как собака палку…

– Ну, это уже его дело. Я, значит, ни при чем. – Встав с лавки, зевнул: – Пора спать мне, притомился с гостями-то. А ты, дурень, смотри, как бы стрельцы ночью добро не проспали. Полны амбары ведь…

Боярин ушел, кряхтя и зевая. Едва за ним закрылась дверь, Кочкарь плюнул хозяину вслед и пробурчал:

– У самого-то мозги гнилые. Смотри себя не проспи, жену уже прохлопал!

Кочкарь вышел во двор. Когда глаза привыкли к темноте, пошел проверять караульных. Повсюду, где надо, – и у ворот, и у амбаров – стояли на часах стрельцы-молодцы. Пока с одним из них Кочкарь проверял прочность запоров на двери амбара, у задней калитки залаяла собака и послышались голоса. Кочкарь бросился туда. Стрелец держал за руку отбивающегося незнакомца.

– Вот, через ворота перелез, как вор…

– Я не вор, и убери свои поганые руки от меня, холоп!

– Ну-ка, ну-ка, кто тут такой смелый, что по ночам в чужой двор тайком лезет? – Кочкарь подошел ближе, стараясь в темноте лучше разглядеть пойманного. Лица не видно, шапка по самые брови надвинута. Кафтан дорогой, сапоги… Да и речь выдавала не бродягу…

– Прочь от меня, гнида! Никому отчета давать не буду! – Размахнулся, во весь свой богатырский рост выпрямился, и вот уже оба стрельца на земле лежат. А сам ночной гость бросился к забору, собираясь перелезть через него. Кочкарь, заметив у изгороди вилы, схватил их и со всей силой пустил вслед убегавшему. Зубцы вил воткнулись ему в спину, и, вскрикнув, незнакомец опрокинулся навзничь, вилы под тяжестью тела вонзились ещё глубже. Когда стрельцы подняли несчастного, он уже не дышал.

– Несите его к реке, в воду киньте, где поглубже. Пусть рыб кормит, – приказал Кочкарь, а у самого по спине мурашки пробежали. Не думал, не гадал, а человека убил. Так лучше уж концы в воду.

Стрельцы схватили покойника за ноги и через садовую калитку поволокли к реке. Идти недалеко. Москва-река за огородом протекает. Кочкарь, кажется, даже слышал всплеск воды, когда тело плюхнулось в воду. Он стоял у калитки и ждал.

Вернувшись, один стрелец, что помоложе и пошустрее, сказал управляющему:

– Сдается мне, что наш покойник был не простым воришкой. Очень уж похож на Василия Кудимыча Зюзина. Я его в Кремле много раз видел. И рост, и голос…

Кочкарь остолбенел. Не мог шага сделать от ужаса, который сковал всё его тело. Наконец непослушным языком промолвил, видя, как стрельцы расходятся по своим местам:

– Смотрите у меня, молчите! Кто это был, мы не знаем. Вор – и всё тут! Нет, лучше так: не видели, не слышали. Ежели что, в острог и вас за собой потащу, один отвечать не стану. Поняли? А за молчание награжу…

Кочкарь ушел, а когда через некоторое время вернулся к амбарам, сумка на его плече глухо позвякивала. Бросил ее на землю и стал горстями делить медные и железные деньги. Одному насыпал шапку, другому, третьему…

Стрельцы, довольные, разошлись дальше охранять боярское добро. Тем более, что угрызений совести они не испытывали. Во-первых, грех полностью лежит на управляющем. Во-вторых, Никола, узнавший покойника, рассказал им, что Зюзин был злее собаки и стрельцов не жаловал. А собаке – собачья смерть.

Но Кочкарь о сне думать уже не мог. Он лежал на своей лавке, ворочался с боку на бок и по-прежнему трясся от страха. «А ну как до хозяина дойдет, что он в его дворе Зюзина порешил? А ещё хуже – до брата убиенного, самого Матвея Кудимыча! Этот и разбираться не станет, самолично на первом суке вздернет. И никто его не защитит. Кому он нужен, раб, пес цепной?..

И решил Кочкарь, не дожидаясь утра, исчезнуть, раствориться. Не зажигая огня, на ощупь собрал в узел кое-какие вещи. Наворованные у хозяина золотые и серебряные монеты давно уже были им тайно зашиты в пояс. Завязал вокруг талии – и карманы чисты. Потом вынес стрельцам кувшин вина, настоенного на маковых головках, угостил их щедро. И когда они сладко захрапели, открыл ворота и был таков. Теперь будущее его не страшило. Тело и душу согревал тугой пояс, набитый деньгами. С ними он сам будет себе хозяином. Отныне никто не посмеет назвать его дурнем и рабом. Об одном только сожалел Кочкарь, что не до конца отомстил хозяевам за свою собачью жизнь. Надо было сказать боярину, как его женушка с работником тешится. Вот была бы потеха!

* * *

Иноземцы, побывав в Кремле и посетив царские палаты, уходили пораженные увиденным. Дворец похож на монастырь: ни песен, ни плясок. Даже разговоры редки. Бояре с бородами в грудь, в огромных шубах и теплых шапках потеют в жарко натопленных палатах с низкими потолками. Князья и стрелецкие воеводы смотрят друг на друга исподлобья и чуть что – спорят из-за цен на зерно, смолу, лыко, рыбу.

Такого добра на Руси – пруд пруди, а они все прогадать боятся. Да и перед кем дорожиться-то: торговать русским особо и не с кем. Черное море в руках турок и татар, Балтийское – шведов, в северных водах англичане хозяйничают, восток дикий и необжитый, а до Китая, который бы много товаров мог проглотить, о-очень далеко…

Русские живут, как медведи в берлоге, никого не видя и не слыша, за высокими заборами, за толстыми стенами. Каждый день в церковь ходят, четыре раза в день едят до отвала. Скучно живут! Одно развлечение, если гости иноземные в Москву прибывают. На этой неделе приехал посол польского короля Яна Казимира. Полякам нужна помощь в борьбе с турками.

Посол тихо и осторожно беседовал с боярами. Крымского хана Ислан-Гирея не проклинал в открытую, только сказал: христианам, дескать, надо держаться вместе, с мусульманами им не по пути. И хоть в Польше иезуиты, но у них под властью Украина, тоже, как Россия, православная.

Бояре сразу смекнули, в чем дело. Польша тридцать лет воевала с турками, ослабла. И теперь Украина вот-вот выйдет из-под ее власти. Как бы с помощью русских войск удержать ее!

Посол побывал и в Посольском приказе. И там вел такие же вкрадчивые беседы с дьяками. Хотел встретиться с царем. Но Алексей Михайлович его не принял.

* * *

Государь только что возвратился со службы из Благовещенского собора, ноги ноют от усталости. Три часа там простоял. Надо было замолить грехи, накопленные за последние месяцы.

В узкие окна покоев белыми голубями заглядывали солнечные лучи. Попадая внутрь, отражались от побеленных стен, играли зайчиками на полу. Пахло душицей и мятой. Мерно ходил туда-сюда маятник больших часов и отстукивал заклинание вечной жизни:

– Тик-так, тик-так, тик-так…

Алексей Михайлович сидел в любимом отцовском кресле, положив свои опухшие ноги на скамью. Глаза его были прикрыты. Он наслаждался покоем.

Молитвы всегда так на него действовали: расслабляя и умиротворяя. Он готов был всё прощать врагам своим, уступать и покоряться чужой воле.

– Батюшка Государь! Отец родимый! Открой свои очи соколиные, посмотри на Карлушу несчастного. – Карлик Митька, незаметно пробравшийся в царские покои, теребил за подол одежды, скребся, как мышонок под лавкой.

Не открывая глаз, Алексей Михайлович ласково отпихнул его ногой:

– Иди, Митька, прочь. Не видишь, устал я. Пусть Мария Ильинична даст тебе пряник, скажи, я велел.

– Пряничек, пряничек, печатный пряничек! – возликовал карлик и попрыгал к двери. Но там возникла какая-то сумятица, и Митька вновь приполз к ногам царя.

– Батюшка, Патриарх пришел. Тебя хочет видеть…

– Ох ты, господи, грехи мои неискупные! Зови уж тогда, всё равно покой отняли… Постой, ноги мне опусти, окаянный!..

– А пряничек-то, а пряничек?..

– Ступай, будет тебе пряничек.

За Никоном едва виднелся Епифаний, согнутый в поклоне почти вдвое. В руках у иерея свернутая в трубочку грамота, с нее свисает на шелковом шнуре большая сургучная печать. «Видимо, вначале Патриарх прочел документ сам, – подумал Алексей Михайлович, – теперь несет мне».

После взаимных приветствий и благословения Никон обратился к царю громким голосом, как с патриаршей кафедры.

– Государь! Пришла пора разобраться с теми, кто встал против новых обрядов. До тех пор не будет лада в стране, пока не искореним всех инакомыслящих…

– О ком ты говоришь, Святейший?

– О многих наших духовных противниках: о лютеранах, католиках, язычниках. О тех, кто не принял истинной греческой веры. Народу много воли дали, кому хотят, тому и молятся. Попущение сие вредно и крамольно. Были мы третьим Римом, а стали вторыми Содомом и Гоморрой.

Алексей Михайлович поморщился, очень уж это напоминало ему менторскую проповедь нерадивому ученику. Хотел остановить Патриарха, но тот как будто не заметил движения царя, продолжал:

– Я тут вот всё изложил подробно с указанием, как исправить дела, чтобы Бог на нас не гневался, – и протянул грамоту Государю.

Алексей Михайлович взял документ и быстро пробежал глазами. Внизу стояла размашистая жирная подпись: «Великий Государь Патриарх Никон». Он бросил бумагу на небольшой столик из кости, как будто она обожгла ему руки, посмотрел на Патриарха. Во взгляде царя Никон прочитал едва сдерживаемую ярость.

Повисло молчание. И хотя Никон знал, что всё сказанное им сейчас будет отвергнуто, всё-таки не удержался и тихо, но твердо произнес:

– Протопоп Аввакум, который служит у Стефана Вонифатьева, также Лазарь и Неронов без стыда пачкают мое имя. Этого нельзя так оставить. Прошу, Государь, заступиться за меня.

Алексей Михайлович ровным ледяным тоном ответил:

– Я не хочу вмешиваться в твои дела, святейший. Делай то, что считаешь нужным, чтобы укрепить веру православную.

– Ну, тогда каждому воздам по заслугам…

* * *

Тикшай помнил пословицу «Шила в мешке не утаишь» и поэтому знал, что связь его с боярыней когда-нибудь откроется. Однако со временем бдительность любовников притупилась, и они не заметили, что Львов давно следит за ними. И наконец застал их в шалаше глубокой ночью. Марию Кузьминичну сам из объятий Тикшая выволок за волосы. А три здоровенных молодца-работника занялись парнем. До самого рассвета мутузили его, живого места не оставили. И убили бы, если Тикшай из последних сил не вырвался, добежал до конюшни, сел на рысака, на котором ещё днем возил боярыню в Троице-Сергиевскую лавру.

Два всадника долго преследовали беглеца. Да где им с тем рысаком равняться… Спас он седока от неминуемой гибели, от боярской расправы.

Прискакал Тикшай к Матвею Ивановичу Стрешневу, но того не оказалось дома. Повернул коня в Урусово, к дедову брату. Может, у него пока удастся пожить, дух перевести, поломанные ребра залечить. А потом время покажет, куда податься.

Боярин Львов, конечно, по всей Москве своих людей разошлет, чтобы найти его. У него слуги злее гончих псов, поймают – не пожалеют. Вот и надо затаиться до срока.

В пути Тикшай не по-доброму вспоминал о боярыне: «Ишь, как орала, дура, когда муж за космы тащил! Меня виноватила, а сама будто и ни при чем!..»

Дорога петляла по дремучему лесу. Местами могучие дубы и серебристые дрожащие осины расступались, и лесные лужайки радовали глаз. Среди буйной, нетоптанной никем травы цвели ромашки, колокольчики, клевер и множество других цветов, названья которых Тикшай не знал. Вспомнилась вдруг Мазярго… Какие цветы распустились на ее могиле?..