Текст книги "Тени колоколов"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

У крыльца, садясь в легкую повозку, столкнулся с теми, за кого просил его царский духовник: с Аввакумом, Нероновым, Федором Ивановым и Лазарем.

«Ну, слетелось воронье в одно гнездо!» – оскалил зубы Никон и велел вознице гнать лошадей.

Пара гнедых быстро домчала его в Кремль. За повозкой еле успевали трое верховых стрельцов. Дома Патриарха ждал Ртищев, главный постельничий царя.

– Давненько ждешь, Федор Михайлович? – ласково спросил Никон.

– Только вошел, святейший. За советом к тебе явился. В прошлом году я привез из Малороссии певчих для Андреевского монастыря. Покойный Иосиф не разрешал никаких иных песнопений во время служб. Однажды за это Стефана Вонифатьева проклял.

– Так ему и надо. До сего дня не может принять новое моление.

– Так-то оно так, да многие не знают, как пострадал от этого «нового» архимандрит Сергиево-Троицкого монастыря Дионисий. Службу вел по греческому чину. Так митрополит Иона позвал его в Москву, четыре дня держал взаперти, а на пятый приказал привязать Дионисия к хвосту лошади и таскать его по улицам.

– Слыхал про это, слыхал, – холодно отозвался Никон и добавил зло: – Враги как только нас не оболгали! Весь народ взбаламутили, не разобравшись, где правда.

– Вот в том и зло всё. Темен народ, зло на нас держит, еретиками называет.

– Аль боишься, Федор Михайлович, за певчих на лошадином хвосте покататься?..

– Упаси Бог, Светлейший! Я ж как лучше хотел…

– Ладно, ступай с миром, никто тебя не тронет. А певчих твоих я слышал – их голоса за душу берут…

Когда Ртищев ушел, Арсений Грек, бывший в соседней комнате и всё слышавший, сказал Никону:

– Святейший! Нельзя отступать нам! Если прекратим выпуск новых книг, то никогда не добьемся союза с Украиной. Мне не веришь – спроси у Артамона Сергеевича Матвеева, он в нашей типографии следит за печатаньем новых книг. Все восхищается плодами разума.

После огорчительной беседы с Вонифатьевым и мелочных сомнений Ртищева Никону захотелось пролить «бальзам на раны» души, и он велел позвать Матвеева, чтобы вместе с ним порадоваться успешными результатами книгопечатания. Однако вместо утешения Патриарх получил новую головную боль. Артамон Сергеевич, служивший в Посольском приказе, поведал неприятную новость:

– Помнишь, святейший, как два года назад в Польшу ездили боярин Григорий Пушкин и дьяк Гавриил Леонтьев? Они возили жалобу королю Яну Казимиру на его печатников, порочащих в своих книгах московского Государя. Казимир обещал все те книги предать огню. Но теперь стало известно, что в Польше и Ливонии ходят те книги. Многие были тайком ввезены в нашу страну. Король, видно, решил посмеяться над нами.

– А что по этому поводу Богдан Хмельницкий говорит? – взволнованно спросил Никон.

– Малороссия разорена войной. Кровь рекой льется. Хлеб сеять некому, травы косить некому. Гетману не до книг.

– Из Киева какие вести?

– Хуже не бывает. Радзивилл город на разграбление отдал. В церкви Богородицы, что в Посаде, конюшни устроили. Из Печерского монастыря все иконы и утварь выкрали.

– Спаситель! Прости грехи наши, не ведаем, что творим! – воскликнул Никон. – Неужели правда это?

– Да, Святейший, истинная правда. По велению Богдана Хмельницкого нам Выговский обо всём написал. Просят Алексея Михайловича взять их под свою руку, иначе придется искать защиты у турецкого султана. Казаки не хотят стать ляховскими рабами.

Никон давно уже встал со своего места и ходил из угла в угол, нервно перебирая в руках четки и обдумывая что-то. Наконец сел и в наступившей тишине громко сказал:

– Завтра соберем боярскую думу. Ты там, Артамон Сергеевич, обо всём этом и поведай боярам.

* * *

После ухода Никона настроение Стефана Вонифатьева совсем упало. Тут и явившиеся сотоварищи ещё больше разожгли его злость на Патриарха. Разговор их, как всегда, первым начал протопоп Аввакум. Столкнувшись с заклятым врагом во дворе, он потерял душевное равновесие и уже не мог говорить спокойно:

– Патриарх нам новую подножку ставит, – почти в бешенстве кричал он. Изба дрожала от его мощного голоса. – Третьего дня в Успенском соборе опять как пес цепной на священников кидался. Винил их и в лености, и в безграмотности, и в старых привычках…

– Что и говорить, всех он нас обидел, – подхватил Неронов. – Только и знает пальцем тычет: «Все вы, попы, пьяницы и развратники!»

– Я вам давно говорил: еретик он! Самый что ни на есть еретик! – тряхнул нечесаной гривой дьякон Федор, левая рука Вонифатьева. – Еретик вроде Лютера. Я учился в Сергиевой лавре у самого Логгина. Он ещё при Шуйском был хозяином печатного дела. Такой опыт имеет… А этот мужик возомнил, что лучше святые книги делать может.

– Правда твоя, Федор! – поддержал его Стефан Вонифатьев. – Мы сами главы церквей, у каждого, считай, свои храмы и приходы. Лазарь – в Зюзине хозяин, Данила – в Костроме, Логгин – в Муроме, Никита – в Суздале. Да и среди архиереев у нас друзья имеются. Пусть Никон на нас руку не поднимает.

– Знаю я, какая заступница у нас появилась на Москве, – впервые вступил в разговор Лазарь. – Боярыня Федосья Прокопьевна. Очень смело за старую веру стоит, благочестивица.

– Ее бы в наши ряды ввести. Она бы многих боярских жен на нашу сторону перетянула, – высказал свою мысль Вонифатьев. Ему, царскому духовнику, лучше всех известно, как много значат для успеха дела богатство и связи.

– Как и предсказывали апостолы в Священном писании, времена антихриста настали! – вскричал Аввакум. – Знамения ждите, святые отцы!.. А боярыне Морозовой ты, Лазарь, так скажи: костьми ляжем, но рушить старые устои не позволим. Веровали и будем веровать по тем книгам священным, кои Петр, Филипп и Иов писали.

Аввакум позвал Лазаря в боковую комнатку-кладовку. Она была полным-полна старых икон в золоченых окладах. Их собрали по храмам, когда никониане развесили там новые.

– Придет время, опять их на прежние места вернем, – обещал Аввакум Лазарю.

Когда заговорщики уходили, Вонифатьев, крадучись, следил за ними из окна горницы, боялся, не видят ли соседи его гостей.

* * *

Вокруг дома Патриарха цвели яблони и груши. По всему саду – то здесь, то там – копошились черные фигурки монахов. Уставший за ночь от книг, молитв и размышлений, Никон в утренние часы любил прогуляться в саду. Потом возвращался в дом, завтракал и выходил в большую залу принимать ожидавших его архиереев, игуменов, простых попов и дьяков. Многие прибывали из дальних краев с жалобами, просьбами или по вызову самого Патриарха. Он хотел из первых уст узнать, как проходят церковные перемены, как живут монастыри, где строят новые храмы. Знания давали в руки власть, потому что открывали ему глаза, позволяя действовать, принимать решения. А власть – это как раз то, к чему так стремилась душа его. Церковная власть не так кружила голову Патриарху, к ней он уже привык и как бы не замечал. Вроде так всегда было. Вон как веру-то потряс своей волей, словно старый тулуп из сундука, изъеденный молью, вынул, тряхнул, вычистил и подлатал! А в стране-то сколько неполадок. Вот бы такой же сильной рукой тряхнуть!..

Под вечер к Патриарху зашел Арсений Грек. Этого незаурядного человека он посылал в Иерусалим ко Гробу Господню, а главное – посмотреть, как там церковные книги издаются. Арсений прошел большой и тяжелый жизненный путь, знал множество языков и стран. Иудей по рождению, в служении Русской православной церкви он нашел свою долю. Никон высоко ценил его за ум, часто прибегал к его советам. Сегодня по возвращении Арсения из святой земли Патриарх даже ужин устраивал в честь него.

За столом сидело несколько человек, в том числе и Епифаний Славенецкий. Все внимательно слушали рассказ грека о путешествии, не забывая, однако, воздавать должное щедрому угощению. У дверей в ожидании приказаний черными столбами застыли два монаха. Время от времени они вносили в залу то рыбу, то грибы, то мед. В пятницу мясного не поешь. Да о нем никто из сидящих и не помышлял. Глаз не оторвать от золотого блюда, где лежат куски белорыбицы, лоснящиеся от жира и источающие аппетитный аромат. Рядом в расписной глиняной плошке матово отсвечивают соленые миниатюрные грузди. А вот моченые яблоки, сохранившие даже румянец на своих «щеках», с прилипшими к ним резными листочками дуба и алыми бусинками клюквы. В серебряных кубках плещется сладкое вино. Но кагор пьет только Никон, ему без конца подливают из корчаги, остальные из уважения к Патриарху лишь смачивают свои губы, увлеченно слушая (или делая вид?), что рассказывал Арсений Грек.

– Дорога, ведущая в Иерусалим, величайшая из великих. По Черному морю в Царьград – триста миль, до острова Петала – двадцать, дальше дороги надвое делятся. По левой стороне корабли плывут в Иерусалим, по правой – в Рим. Встречали большущую каменную гору. Там давным-давно стоял город Илион. Ехавший с нами еврей, который очень хорошо знал и русский язык, рассказывал мне: был, говорит, слепой поэт. Теперь имя его знает весь мир, он прославил ту войну, при нем и был сожжен этот город.

Никон и служки только головами покачали: про это и они в книгах читали.

– Затем доплыли до острова Хиоса. Там растут дающие масло деревья, всякие овощи, виноград. Из винограда делают вино. И я, грешник, его пробовал, – очень мне понравилось. Потом были в городе Эфесе, где гроб Иоанна Богослова. Там есть пещера его имени. В ней похоронено семь монахов. Тридцать лет они спали беспробудно, а затем, уж при царе Феодосии, взяли и проснулись. Увиденные в снах чудеса они всем рассказали…

Сели мы опять на корабль и к острову Родосу приплыли, где мытарился киевский князь Олег. Всё дивно там… Видел, как ладан добывают. Из сока дерева. Варят его в больших железных котлах, над большими огнями. Дорого продают тот ладан, на вес золота…

От острова Кипр дорога прямо на Яффу. И этот город стоит на берегу океана. Там есть очень удобная пристань. От Яффы до Иерусалима плыть недолго, но всё равно приходится потом слезать на берег и идти пешком по горам.

Арсений Грек потер свой вороний нос, тем самым хотел, видимо, унять охватившее его волнение, затем снова продолжил свой рассказ.

– Иерусалим поставлен меж каменистых гор. Над ним проплывают такие низкие облака, того и гляди, задавят. Видел я и гору Елеон, откуда Христос вознесся до неба. Когда дошли до нее, слезли с лошадей и стали подниматься вверх – думал, сердце мое выскочит из груди от радости, что вижу всё это. Войдешь в Иерусалим – и сразу перед тобой церковь Гроба Господня. Церковь круглая, словно башня. Сложена из белого камня. Гроб Иисуса – в пещере. Дверь туда узкая, как лаз. В нее входят на четвереньках. Внутри горят негасимые свечи. Потолок пещеры – золотой.

Арсений замолчал. Волнение, видимо, перехватило ему горло. Переведя дыхание, он продолжил:

– Ещё я видел алтарь Давида. Он о четырех углах, до верху зерном наполнен. Туда иностранцев не пускают, а меня, к счастью, пустили… На иврите хорошо говорить умею…

Грек рассказывал и про Голгофу, и про храм Соломона, и про то, какие страхи претерпел на иорданской дороге. По его словам, там много разбойников, у паломников они отнимают всё имущество, даже порой оставляют совершенно голыми.

В тех местах, говорил он, есть Мертвое море, в его водах рыба не водится. Вокруг моря одни песчаные земли, они такие горячие – ступни ног аж поджариваются. Жители пьют одну дождевую воду, озер и речек там нет.

Арсений окончил свой рассказ, но, взглянув на Патриарха, смотрящего на него с ожиданием и любопытством, добавил:

– В Иерусалиме у Гроба Господня я поставил свечку от всех русский церквей…

Когда все разошлись, Никон долго думал об услышанном. Кроме Соловков и Макарьевского монастыря, что под Нижним Новгородом, он, считай, нигде не бывал. Простой монах больше видел. Эх!.. Пройденные годы вертелись в голове пчелиным роем, словно жалил его, но боли он не чувствовал, а вот только на сердце пустота. И неожиданно призраком встала перед ним Татьяна Михайловна. С ней он совершил грех, но в то же время испытал великое блаженство. Перед глазами встала и та обманщица, которая ходила к царевне под видом цыганки. О ней ему поведал князь Мещерский, с которым они стали закадычными друзьями. Та женщина жила в Золотоверхо-Михайловском монастыре, считалась колдуньей. Князь рассказывал, что она из-под земли достанет любого человека, найдет и изведет. Ночью она, мол, ездит на краденой лошади. Людей лечит травами и кореньями. Однажды на Никона такая тоска напала, аж грудь защемило. Решился и он тайком отправиться к этой колдунье.

* * *

Ночью, когда звезды только-только разгорались и небо засеребрила сияющая полоска лунного света, Никон приехал в женский монастырь. В большой полутемной келье, куда игуменья Варвара тайком привела Патриарха, не было окон. Горела лишь одна свеча. Ворожея сидела на узенькой скамейке с гнутыми ножками в ожидании гостя. На стене шевелилась черная тень. У Никона пробежал холодок по спине. Он уже раскаялся, что пришел сюда. Но как отступишь – дверь за его спиной игуменья от посторонних глаз и ушей с той стороны на засов закрыла. Взгляд желтых глаз пронзил его насквозь. Никон усилием воли взял себя в руки и привычным грозным голосом поздоровался с женщиной, сел на противоположную скамью.

Монашка словно очнулась от громких звуков, встрепенулась, кинулась в ноги Патриарху. Он нехотя скороговоркой благословил ее и спросил:

– Знаешь, зачем пришел к тебе?

Вместо ответа знахарка вынула из складок своей одежды большой нож и протянула Никону со словами:

– Держи его крепче, Патриарх, как держишь свои церкви. Им не хлеб резать… Лепешку можно и руками преломить. – Она убрала со стола какую-то тряпку. Под ней Никон увидел ржаную лепешку, кусок которой, отломив, ворожея подала ему. Лепешка пахла кисло и терпко, как пахнет бедняцкий горький хлеб… – Не ешь пока, потом скажу…

Монахиня отошла в угол, где занялась разжиганием очага. Там лежала охапка заранее припасенного хвороста, на крючке висел котелок.

Никон, как завороженный, смотрел теперь на очаг. Огонь горел ровно и сильно, почти без дыма. В котелке забулькала вода. Знахарка собирала в это время со стены веточки каких-то трав, пучки их сейчас только, при свете очага, разглядел на закопченных стенах Никон, и бросала в воду. В келье запахло лесом и лугом, как в Вильдеманове в июльскую жару. Запахи разбудили глубоко спрятанные в тайниках души воспоминания. Никон неожиданно для себя издал протяжный стон.

– Сердечная печаль тебя застигла, святейший! – распевно проговорила монахиня, помешивая ложкой свое варево. – Значит, я верное средство готовлю.

– Много ты понимаешь, женщина! – усмехнулся Никон и почему-то вдруг захотел раскрыть перед ней свою душу. – Печаль у меня только одна: мои враги, те, кто идет супротив меня. Вот и научила бы, как быть, средство дала, силы мои укрепила…

– А грехи твои, Государь?.. – смело посмотрела она ему в глаза. – С грехами-то как быть? Ведь их у тебя столько – на одну подводу не нагрузишь!

– Все мы грешны, матушка! – Никон остался доволен «Государем», поэтому прощал чернавке ее смелость. – Бог даст, ещё успею их замолить.

Ворожея нацедила из котелка в расписной ковш темно-желтого отвара и стала шептать над ним молитву. Потом перекрестила трижды троеперстно и подала гостю. Никон уже без всяких сомнений стал пить маленькими глотками пахучую горячую жидкость. Он не очень-то верил в ее ворожбу, но разговаривать с этой женщиной ему было заманчиво и интересно, как в лес войти, полный неожиданностей. Он забыл и о своем чине, и о том, что привело его сюда.

– Пей, пей, Святейший! В этом ковше и твоя сила, и твоя любовь, и твои заботы новые. И избавление от старых. Всё прошло, но забывать об этом нельзя. Как не забыть тебе никогда ни жены твоей, ни деток…

Никон чуть не выронил ковш из рук. Откуда она знает о его прошлом? После того, как он покинул родное село, прошло тридцать зим. Для кого-то – целая жизнь. Даже имя свое прежнее – Никита Минов – он никогда не вспоминает. Неужели эта ведьма всё знает?..

Никон посмотрел на женщину, подавляя зарождающийся страх. Шепча молитву и улыбаясь, она приблизилась к нему и протянула кусочек ржаной лепешки:

– На, владыка, съешь, это твоя доля. Может, горька и черна, но куда от нее денешься… Что Бог дал – придется взять…

На стене по-прежнему шевелились черные тени – искаженная картина реальной жизни. Он вспомнил вдруг пугающие уродливые тени колоколов, отраженных в свинцовых водах Белого моря. Колокольный звон при этом оставался волнующе-прекрасным, и купола Преображенского собора сияли по-прежнему радостно и празднично. А тени – что? Взошло повыше солнце, и они исчезли, испарились, не оставив следа.

– Свет нужен, больше света, – вслух произнес Никон, продолжая думать о своем.

Монашка метнулась к свече, но Никон остановил ее властным движением руки.

– Довольно, матушка! Ты мне и так помогла. Хорошо твое снадобье. Умны твои речи. Да благословит тебя Господь! Прощай покуда…

Он шагнул к двери, которую снаружи уже открывала игуменья. Может, подслушивала, старая карга? Но Никону уже было не до монахинь. Для него опять зажегся угасший было огонек нового пути, которым он шел с таким трудом. Следовало поспешить, пока он горит.

…Три месяца прошло с той памятной ночи. Часто вспоминал он пророческие речи ворожеи и находил в них много истины. Однажды не вытерпел, приехал в монастырь. Но ворожеи там не оказалось. И матушка-игуменья не могла сказать, куда она делась. Говорили монахини: собрала в платок свои пожитки, поклонилась сестрам до земли и ушла на все четыре стороны.

В одну из ночей приснился Патриарху сон: в холодном поту он сел на свое жесткое ложе. Увидел, как наяву, ту ворожею, которая говорила ему: «Микитушка, не забывай меня и детишек наших!». Вгляделся, а у нее– как у Авдотьи лицо, жены его прежней. А вдруг так и есть? Ведь лица-то монахини он не разглядел как следует…

До утра стоял на коленях у святых образов, плача и моля Бога.

* * *

Федосья Прокопьевна Морозова в последнее время плохо спала. Тревожные сны, как змеи, высасывали сердце, туманили мозг. Утром вставала обессиленная и больная.

Сейчас проснулась среди ночи. Окна затянуты летним пасмурным туманом. Трещит сверчок в углу. Сверчок вдруг умолк, словно сам стал прислушиваться к чему-то. И наступила тишина. Долгая, тягучая, жутковатая. Будто лежишь в темном гробу заколоченная… Федосья Прокопьевна хотела девку Парашку кликнуть, но отчего-то не решилась, губ не разжала. И тут с улицы донесся тоскливый протяжный вой собаки. Ей вторила другая, третья. Как стая голодных волков. Мороз пробежал по спине боярыни.

– Тьфу, окаянные! Беду накличете… – Она знала, что собаки воют к покойнику. А поскольку супруг ее, Глеб Иванович, послан царем в самое гнездо Сатаны – в Малороссию, то вестей можно ждать всяких.

Она вскочила с мягкой постели, босая, простоволосая, кинулась в сени, подхватив по пути сафьяновые сапоги мужа. Поставила их у порога запертой на все засовы двери, носами к себе: так легче доброму человеку войти, размашисто перекрестилась двумя перстами, и вдруг сквозь щели двери сверкнул адский огонь и вслед за ним с треском ударил гром.

Не помнила боярыня, как очутилась в своей спаленке, как упала на колени перед киотом. Молнии освещали ее белую фигуру, гром заглушал слова творимой молитвы. Постепенно гроза утихла, ушла на запад. А с востока занимался рассвет. Ночь отступала.

Боярыня встала на ноги, собрала в косу рассыпанные по плечам волосы и пошла проверить сына. За дверью ее спаленки вдоль стены стояла широкая скамья. На ней, постелив старый тулуп, спала Параша. Сейчас, при свете занимающегося дня, хорошо были видны ее полные телеса: рубаха сползла с плеч, обнажая молочно-белые шары грудей, внизу задралась до самых крутых бедер и черного пушистого островка между ног. Жарка июльская ночь, жарки и сны девичьи. Хотела Федосья Прокопьевна хлопнуть по голым ляжкам, да передумала, увидев сложенные в блаженной улыбке полные алые губы Параши. «Хоть во сне счастье изведает», – благодушно подумала боярыня и пошла дальше, в Ванюшину опочивальню.

Мальчик крепко спал, разметавшись поперек своей широкой кровати. Одеяло – в ногах, подушки – на полу, Осторожно подняла подушки, перекрестила сына и вернулась, успокоенная, к себе.

Вторично проснулась от воркования голубей за окном. За карнизом и наличниками было множество их гнезд. Бархатные переливы птичьих голосов нравились Федосье Прокопьевне. Она и сама кормила и слугам приказывала заботиться о голубях. Вот они сейчас и расхваливают свою обитель, наслаждаясь теплым утром, чистым небом и пылающим солнцем. Боярыня подошла к окну и раскрыла створки. На нее пахнуло свежестью и ароматом ласкового июльского утра.

Кругом уже началась привычная жизнь: мычали коровы, конюх запрягал вороного и покрикивал на него строго: «Не балуй!». Баба несла воду на коромысле. Ведра-бадейки раскачивались в такт ее крупным плавным шагам. Где-то играл пастуший рожок. Звонко лаяла собачонка.

За спиной боярыни скрипнула дверь, пропуская Парашу с лоханью воды в одной руке и вышитым рушником – в другой.

– Что-то, барыня, ты раненько поднялась?

– А ты, глупая, забыла, какой сегодня день? Троица. Великий праздник. Помоги мне собраться, да в церковь пойдем… Что это ты вся чешешься, как шелудивая?

– Да комары искусали, ироды. Всю ночь меня жрали.

– Как тебя не жрать, спишь вся расхристанная.

– Жарко ведь, барыня… – плаксиво оправдывалась Параша.

– Спишь как дохлая. Ничего не чуешь и не слышишь. А ночью такая жуткая гроза была. И собаки выли.

– Собаки? Это плохо. К покойнику. – Девка усердно расчесывала длинные густые волосы хозяйки и почувствовала, как она вздрогнула. – Ой, батюшки! Что язык мой мелет. Прости, госпожа, ради Христа!

– Ладно, Параша, я не сержусь. Сама думаю всё о Глебе Иваныче, как бы с ним чего ни случилось.

– Да, в повозку он совсем больной садился, сам бледный, а по лицу пот ручьями течет.

– Ох, и не говори… Нельзя было ему никуда ездить. Да разве мог он Государя ослушаться. Одна надежда сейчас на Господа. Вот пойдем сейчас и помолимся. Готово? – Федосья Прокопьевна посмотрела на себя в зеркало: косы короной уложены, остается покрыть голову красивым покрывалом. Ни на улицу, ни тем более в церковь замужней женщине с непокрытыми волосами нельзя.

Когда, наконец, боярыня была обута и одета, Параша придирчиво оглядела ее со всех сторон, воскликнула:

– Царица, истинная царица!

– Воистину хорошо! – согласилась Федосья Прокопьевна, стоя у зеркала и любуясь золотой вышивкой на рукавах и полах своего верхнего платья. – А уж как люблю я эти краски – малиновый да золотой…

В сенях послышались легкие быстрые шаги. Дверь отворилась, и в горницу вбежал мальчик в синем камзольчике. За ним, охая и стеная, спешила тучная нянька-кормилица. Ванюша спрятался за материн широкий подол и оттуда показал старушке язык.

– Матушка-боярыня, прости грешную, не уследила, как он сюда вырвался…

– Ничего, Малаша, ничего… – успокоила ее Федосья Прокопьевна. – Я сама вот его, неслуха, отшлепаю. Будешь мамку слушать, озорник?..

Она стала шутливо тормошить и шлепать мальчика, одновременно лаская его и целуя. Ванюша, довольный игрой, крутился вокруг матери и счастливо смеялся. Но вот боярыня отстранила его от себя и строго сказала:

– Ступай, посиди тихо у окна. Я сейчас закончу сборы, и в церковь поедем.

Во дворе визжали поросята и гоготали гуси. Ванюша растворил пошире окно, чтобы больше увидеть. Растревоженные, с шумом выпорхнули из-за карниза два белогрудых голубя и полетели туда, где прижались к холму два десятка глинобитных домиков под соломенными крышами.

Мальчик проводил их глазами и снова стал рассматривать широкий двор. Сколько тут было амбаров и амбарчиков, в которых хранилось великое множество добра: мясо, окорока, рыба разная, масло, сметана, мука, крупы, зерно… Ванюша сам не раз бывал там, разглядывал запасы.

За амбарами располагались конюшни и скотный двор. У края ближнего поля лениво шевелила своими крыльями ветряная мельница.

Повсюду суетится много холопов – и в доме, и у амбаров, и на скотном дворе, и на мельнице. И все они слушаются и боятся одного человека – дворецкого дядю Артема. Ванюша его тоже боится больше отца, очень уж строг он и серьезен.

Солнышко уже поднялось над крышами домов, целовало крест на маковке церкви Михаила Архангела, зажгло изумрудом и золотом разрезанные на участки поля и дальний лес. Ванюша перевел взгляд в сторону Москвы-реки, где текла Чечерка. На берегу этой топкой заболоченной речушки недавно вместе с дядей Артемом пугал токующих тетеревов. Вдали виднелось сельцо Гуляево, тоже собственность Морозовых.

А сколько ещё у батюшки сел и деревень, которых Ванюша не видел… Он очень любит эти места окрест. Здесь он всё от рождения знает. Даже дорогу знает, которая в Москву ведет. Правда, слышал Ванюша, что есть дороги и побольше, и поважнее, но он их ещё не видел. Рассказывают, одна самая широкая и торная ведет в Великий Новгород, другая – в Ярославль.

Вдруг мальчик увидел, как в ворота въезжает подвода. В телеге сидит поп и толстая женщина с двумя мальчиками. Попа Ванюша сразу признал. Это Аввакум, который зимой уже бывал у них.

– К нам московские гости, матушка!

Федосья Прокопьевна поспешила к окну, а потом, узнав приезжих, охнула радостно и опрометью бросилась на улицу, забыв про сына.

Федя-ключник и старый кучер Морозовых помогали приехавшим выбраться из глубокой, как корыто, лубяной повозки. Аввакум отряхнул с черной заношенной рясы прилипшую солому и двинулся навстречу спешащей боярыне. Принял ее в объятья, облобызал, а она, опустившись на колени, целовала протопопу руку.

– Вот, матушка-боярыня, принимай гостей! Всё семейство свое привез погостить. Анастасия Марковна – жена моя и отроки Прошка да Ванятка.

– Милости прошу, гости дорогие! Уж как сердце мое порадовали, как душу успокоили! Проходите, будьте как дома.

Сбежалась любопытная дворня и глазела, с каким почетом хозяйка встречает попа, будто самого Патриарха. Да что и говорить: поп тоже поразил их воображение. Голос громовой, жесты властны и решительны, горящие глаза молнии мечут, волосы черные вперемежку с седыми ветер во все стороны треплет. На ласковое приглашение их хозяйки сесть за праздничную трапезу строго сказал:

– За стол, Федосья Прокопьевна, мы успеем. Сначала отдадим Богу – богово, отметим молитвами день Святой Троицы. Очистим наши души от грехов тяжких, а потом уж – и за яства…

Анастасия Марковна тяжко, не таясь, вздохнула и потрогала свой вздувшийся живот: она опять была на сносях и есть поэтому хотела за двоих. А уезжая из дома рано поутру, накормила свою семью только редькой с квасом. Прошка с Ваняткой дорогой хоть припрятанный ею черствый калач сжевали. Но всё равно сейчас, при отцовых словах, оба скривились недовольно, хотя и промолчали.

Все двинулись к церкви. Впереди – боярыня с Аввакумом, позади – цепочкой по притоптанной тропе – остальные домочадцы и слуги.

На паперти, одетый в ярко-зеленую фелонь с золотыми краями, с золотым крестом на груди, ждал прихожан священник Михайло-Архангельской церкви Лазарь. Повел пришедших в храм, украшенный ветками, венками из травы, цветами.

– Величаем Тя, Живодавче Христе, и чтим Святаго Духа Твоего, Его же от Отца послал еси Божественным учеником Твоим… – неслось из растворенных дверей храма, и пение сливалось с птичьим ликованием и шумом берез, окружавших холм с церковью.

Ванюше стало скучно в церкви. Что говорил распевным голосом поп Лазарь, он не понимал. Святые смотрели со стен и с потолка постными грустными лицами, все похожие друг на друга, как пуговицы на батюшкином камзоле. Прошка с Ваняткой стояли далеко, с ними даже не переглянуться, а нянька Малаша уже несколько раз дергала его за рукав, чтоб не вертелся и стоял смирно.

Чтобы хоть чем-то занять себя, Ванюша стал вспоминать рассказ дяди Артема о его путешествии в Царьград, «Этот город стоит на берегу Великого окияна, и улицы утопают в садах». Вот бы посмотреть на этот «окиян» и погулять по садам, где растут невиданные диковины – апельсины, виноград, оливки. «Надо будет спросить батюшку, когда он вернется, что это такое», – решил Ванюша и, задрав голову, стал рассматривать картинки на куполе.

Когда служба кончилась, все пошли на кладбище. Вереница людей медленно двигалась по лесной дороге. Многие несли иконы и кресты.

Лес вокруг села Приречье – бесконечная зеленая пропасть. Деревья словно спорят друг с другом, кто выше, кто пышнее, кто наряднее. С березами и дубами соседствуют ясени и рябины. В сырых низких местах хозяйничают осины и калина. На полянах нежатся под солнцем дикие яблони. Теперь вся эта зеленая лавина замерла, даже птицы примолкли. Приближался полдень, и солнце палило нещадно, спасения от него не было даже здесь, в тени деревьев.

Дорога повела их вдоль Москвы-реки. А вот и кладбище. Пора, наконец, принести молитву об усопших отцах и братьях…

– Да упокоит Господь души их в месте светле, в месте покоя вечнаго, – тянул дьякон Пафнутий, сменивший Лазаря.

Лазарь стоял возле Аввакума и Морозовой и о чем-то время от времени переговаривался с ними, поглядывая на своего помощника.

Косоглазый дьячок в прошлом году покинул Троице-Сергиевскую лавру. Долгое время был монахом. Теперь ему лет сорок: ни млад, ни стар… Голосок слабый, хрипловатый. Слушать его тяжело.

Аввакум шепнул Лазарю на ухо:

– Жидковат твой Пафнутий. Пока все не уснули, сам хочу к народу обратиться.

Лазарь и сам видел, что многие, положив дары своим предкам на могильные холмики – пироги, крашеные яйца, ломти хлеба, уходили с кладбища на берег реки, где на широкой поляне горел костер и начинались игрища и хороводы. Вокруг священников оставались в основном пожилые. Они стали внимательно слушать Аввакума, который, пропев громогласно дважды «Святый Боже, Святый Крепкий», и, перекрестившись двуперстно, неожиданно стал говорить такие слова:

– В Евангелии сказано: много врагов у человека. И они постоянно встают ему поперек дороги. Пока мы живем и дышим – должны остерегаться их. А чтобы остерегаться, надо знать этих врагов в лицо. Первый враг – это, конечно, дьявол. Он на земле самый сильный и вводит в грех детей божьих. Хоть Христос и победил его, взойдя на Голгофу, посеянное им зло продолжает жить. И нынче это зло среди нас – так называемый Патриарх Никон, а на самом-то деле – настоящий антихрист. Разоряет нашу православную церковь, заставляет молиться чужим богам, чужим святыням… Не верьте Никону, он обманывает вас…

От услышанного вокруг поднялся такой гул, что Лазарь во весь голос, громко, чтобы быть услышанным, сказал Аввакуму: