Текст книги "Тени колоколов"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Параше ничего не оставалось делать, как вернуться в свою каморку, на свою скамью.

Боярыня занесла сапоги, сунула их за печку.

– Тебя бы одеть в сухое. Да нет у меня ничего, кроме сарафанов. – Страх куда-то ушел, и Федосья Прокопьевна чувствовала себя возбужденной и счастливой. Она легко порхала по горнице, не спеша оделась и заколола волосы. При этом наслаждалась, впитывая жадные восторженные взгляды парня.

– Ничего, у меня горячая кровь. Портки на мне и так высохнут… Хотя было бы лучше их тоже снять, как рубаху.

– Ну-ну, уймись, бесстыжий! – вспыхнула от откровенного намека боярыня. – Да глаза свои наглые отверни, насквозь пробуравил.

– Что ж на красоту не посмотреть! Бог мне только одну жизнь дал. И рай, и ад – всё перед нашими глазами. Зачем же от рая отказываться, если пришла пора его увидеть.

– О чем это ты, парень? У тебя не жар? Ты не бредишь? – Она подошла, приложила ладонь к его лбу.

– Это не жар, а любовь. – Он взял руку боярыни, поцеловал и приложил к груди, в которой гулко билось молодое сердце. – Слышишь, как оно стучит?

У Федосьи Прокопьевны закружилась голова, она отдернула руку, пытаясь отойти от него. Но он держал крепко.

– Прошу, боярыня, не уходи! И не бойся меня. Сейчас высохнет моя рубашка, и я уйду…

«Что я делаю? – думала Морозова. – Стыд-то какой! Что парень обо мне подумает? Я ведь даже не знаю, кто он». Она ещё раз попыталась вырвать свою руку:

– Пусти, дурной! Это нехорошо…

– Нет, хорошо. Сейчас тебе очень хорошо. И мне тоже…

– Но так нельзя. Уходи!

– Ты ведь не хочешь этого. – Руки парня, горячие, сильные, обхватили боярыню за талию.

Ещё мгновение, и она потеряет самообладание и пропадет! Изо всех сил Федосья Прокопьевна толкнула его в грудь. Он упал, а она, отбежав на безопасное расстояние, тяжело дышала. Парень поднялся, сел на скамью, привалившись к стене, продолжал смотреть на женщину.

Волосы его высохли, завившись в крутые локоны. Оголенный по пояс, мускулистый, при скупом свете свечи он казался Федосье Прокопьевне богатырем из сказки. Ноги ее ослабли. На ощупь нашла скамью, села. И протянула к парню руки. Он не заставил себя ждать, опустился на колени и подполз к боярыне. Она прижала к себе его кудрявую голову и дрожащим голосом спросила:

– Как же тебя зовут?

– В родном селе звали Тикшаем, в других местах зовут Тихоном.

– Это ты внук брата кучера? Я сразу это поняла. Именно таким тебя представляла… А теперь тебе надо уходить, Тиша, пока люди не проснулись. И собаки здесь тоже злые…

– Ещё немного, боярыня! – взмолился Тикшай.

– Нет, ступай. С меня на сегодня довольно.

Когда вышли на крылечко через черный вход, небо начало светлеть. Сад дышал легко, умытый, словно после бани. Ни облаков, ни ветерка…

Тикшай нехотя выпустил руки Федосьи Прокопьевны и зашептал:

– Я ещё приду! Я обязательно приду!

– Ох, не вводи меня в грех, парень!..

Спящий сад быстро укрыл одинокую фигуру человека. Федосья Прокопьевна вздохнула всей грудью и улыбнулась, вспомнив: «И рай, и ад – всё перед нашими глазами». «Я хочу вкусить этого рая, а потом пусть будет ад, согласна!» – подумала она и испуганно перекрестилась. Но счастливая улыбка быстро вернулась на ее лицо.

* * *

На противоположном берегу реки стеной стояли высокие стройные сосны. Их золоченые стволы, нагретые знойными лучами июльского дня, словно свечи в церкви, ровно сияли светом и жаром. Жар этот и в воздухе разлит. От него во всем теле истома.

Федосья Прокопьевна не удержалась от соблазна – опять пришла купаться. Москва-река нежилась под солнцем, чистая, прозрачная вода ее так и манила к себе. С берега отчетливо виднелись камни на дне да тень от цветущих у берега кувшинок. Грязной река бывала только в половодье, когда несла с собой лесной мусор и талую воду прибрежных ручьев. В остальное время можно было разглядеть всё подводное царство со всеми обитателями.

Боярыня давно выбрала для купания удобную песчаную отмель. Здесь неглубоко, дно хорошо просматривается и нет опасности налететь на затонувшую корягу.

Она вошла в воду, окунулась и поплыла. Доплыв до середины реки, перевернулась на спину и отдалась на волю речным волнам. Течение, не быстрое, но ощутимое здесь, на середине, подхватило ее. Федосья Прокопьевна, отдыхая, смотрела в небо. В вышине, распластав крылья, сторожил добычу ястреб. Наверное, он, бесстыдник, рассматривает сейчас ее обнаженную грудь, бедра, подумала мельком боярыня и тут же забыла о птице, стала вспоминать, как она вышла замуж, как стала женщиной…

Тогда ей только-только исполнилось семнадцать. Она была любимицей царицы, и Мария Ильинична сама искала ей жениха. Девушка верила, покровительница найдет ей такого мужа, что все богатые московские невесты умрут от зависти. Верила, но всё-таки переживала: каким же он будет, ее суженый?

Перед глазами до сих пор стоит первая встреча с мужем… Однажды, на яблочный спас, Мария Ильинична пригласила Федосью к брату Бориса Ивановича Морозова отведать яблоки из его сада. Имение Глеба Ивановича, село Приречье, находится от Москвы в тридцати верстах. Ехали туда большим поездом – на двадцати лошадях. Царица всю дорогу рассказывала о богатстве боярина.

Когда подъехали к Приречью, Федосья увидела густой сосновый лес. По левой окраине села текла Москва-река. Дома деревянные, каменная только церквушка, да и она низенькая, похожа на теремок, макушка ее желтела яйцом, выкрашенным луковой шелухой.

Усадьба боярина стояла чуть в стороне от села, на пригорке. Утопала вся в саду, загорожена толстым частоколом. Ворота были украшены петушками. Охраняли их четыре крепких парня в кольчугах, в руках пики и пищали. Прямо у ворот гостей встретил Борис Иванович, которого Федосья и раньше знала. На нем был вышитый позолотой камзол, на голове, несмотря на жару, беличья шапка. Наклонился перед Марией Ильиничной, лениво поцеловал ей руку, будто показывал этим: гости вы большие, да богатство брата, видите ли, мне дороже. Потом поклонился остальным гостям и сделал широкий взмах рукой:

– Милости прошу!

В огромном (около двух десятин) саду гуляли павлины. Длинные свои хвосты возили по земле. Вот один из них отделился от стаи, расправил огромный хвост-веер и ринулся с криком на гостей. Из-за кустов выскочил мальчик с хворостиной, одетый в красный кафтанчик, и начал отгонять разъяренную птицу. Павлин не послушался, накинулся на охранника царицы, Плещеева. С испуга тот бросился бежать. Появились ещё слуги, отогнали птиц в глубь сада. Взволнованные гости отправились в терем.

Потом, во время пиршества за столом, Борис Иванович то и дела посмеивался над Плещеевым:

– Леонтий Стефанович, ты самый лучший денщик в государстве, а павлин не распознал тебя?..

Смеялся, а сам то и дело посматривал в сторону Марии Ильиничны, которая всё никак не могла оторваться от наливных спелых яблок.

Сквозь золотисто-белую мякоть даже семечки проглядывались. Царица вонзала в них свои острые зубки, причмокивала брызжущий сок и мурлыкала от удовольствия:

– Ах, хороши-то как! Ну истинно райские яблочки! – Наконец насытилась, посмотрела на скучающую Федосью и спросила Бориса Ивановича строго:

– Ну, а где же хозяин-то? Не ждет, не встречает… Чем таким важным занят?

– На речке он, с рыбаками. Я уже послал за ним, – извиняюще молвил боярин, с улыбкой поглядывая на Федосью.

Поймав этот многозначительный взгляд, она вдруг поняла, зачем они тащились в этакую даль. Царица привезла ее на смотрины. А хозяин – Глеб Иванович – как раз жених. В прошлом году у него умерла жена. Но детей у них, насколько знала Федосья, нет. Живет Морозов-младший один.

А вот и он на пороге. Ростом пониже брата, русоволосый, безбородый. Далеко не молод. Вошел робко, как-то незаметно, словно и не хозяин.

– Иди-ка сюда, братец! – громко обратился к нему Борис Иванович. – Заждались гости. Так что проси прощения…

Боярин подошел к царице, поклонился, потом перевел взгляд на Федосью. Глаза его, добрые и светлые, как бы говорили ей: «Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю».

Мария Ильинична показала ему на место рядом с собой. По левую руку его сидела Федосья.

– Так вам теперь всегда сидеть! – торжественно произнесла царица и велела всем поднять кубки с вином. – Выпьем за молодых. Совет им да любовь!

Все шумно встали. Только Федосья не могла подняться со своего места. Ноги от волнения отказались ей служить. Она опустила голову, и слезы закапали прямо в вино.

Так Федосья Соковникова стала боярыней Морозовой. И уже десятый год замужем. Глеб Иванович поседел, ссутулился. Годы берут свое. Нет в нем удали молодецкой, смелости, безрассудности лихой, любви горячей… Но он очень добр к ней и к сыну Ванюше. Любит их, заботится.

Уезжая из дому надолго по государственным делам, всегда говорит жене: «Не горюй, если не вернусь, не убивайся! Ты ещё молода, у тебя вся жизнь впереди. А сын подрастет – тебе опорой станет!».

Ванюше девять лет. Родился весной, когда в роще собирали березовый сок. Мальчик и сам как березка: стройный, белоголовый, со светлыми глазами, как у отца. А уж шустрый – нянькам не догнать! Любит с работниками в лес по грибы-ягоды ходить, на рыбалку… С улицы домой не затащишь.

…Федосья Прокопьевна увидела, что течением ее сносит к противоположному берегу. Она пошевелила руками, загребая энергичнее воды, опять вернулась на стремнину. Но думать ни о прошлом, ни о настоящем ей больше не хотелось. Что поделаешь, если ей не суждено большое счастье! Обижаться на Бога нельзя. Он – единственное оставшееся ей утешение. Только Господь и успокоит ее мятежную душу. Она хотела перекреститься, но потеряла равновесие, хлебнула речной воды. Вынырнув, направилась к берегу.

Домой шла по знакомой лесной тропинке. Она вскоре вывела боярыню к краю поля, на котором, покачивая кисточками, шумел под легким ветерком овес. Немного погодя ее догнала повозка. Откуда-то ехал сельский батюшка Лазарь. Настоятелем их церкви он всего год. Раньше служил в Юрьевце – Повольске с протопопом Аввакумом.

– Откуда, батюшка, тебя Бог несет? – в ответ на приветствие полюбопытствовала Федосья Прокопьевна.

– В Гуляеве был. Там женщина умерла родами.

– Сколько ж сирот оставила, несчастная?

– Семерых, матушка-боярыня!..

– Ох-хо-хо! – воскликнула Федосья Прокопьевна.

– Прими душу усопшей рабы… – скороговоркой затараторил поп. – Присаживайся, боярыня, подвезу.

– Нет, я ещё пройдусь. А ты поезжай, поставь свечи за покойницу, помолись… Да обедать заезжай, не стесняйся!

Боярыня ушла узкой тропинкой, сбивая широким подолом тяжелого шелкового сарафана хрупкие головки полевых цветов.

* * *

Отдыхая после обеда в своей спальне, Федосья Прокопьевна всё думала о той покойнице, о ее осиротевших детях. Сон не шел. Она встала, оделась и вышла на крыльцо. Со стороны конюшен слышался старческий кашель. Боярыня подошла ближе.

– Дед Леонтий, это ты тут?

– Я, матушка! Я, хозяюшка!

– Не захворал ли часом?

– Старость не хворь, ее не вылечишь, – улыбнулся кучер в седую бороду. Поклонился боярыне в ноги, насколько позволила стариковская спина, и почти шепотом сказал: – Дозволь, я тебе что-то покажу. Идем со мной, Федосья Прокопьевна!

И, не ожидая ответа, поплелся в сторону леса. Боярыня – за ним. Шли долго.

– Дед, куда ты меня ведешь? – стала тревожиться боярыня.

– Увидишь, матушка-боярыня. Ещё немного осталось…

Пришли наконец к реке. Старик осторожно раздвинул кусты ивы и показал рукой на водную гладь, прикрытую легким предзакатным туманом.

– Видишь?

– Что там?

– Смотри, смотри, глаза-то у тебя молодые.

– Плывет что-то. Лось, наверное?

– Зачем лось? – старик с досады всплеснул руками. – Это Никон в Грецию плывет. На лодке. Он, черт. Да только за корягу зацепился. Гребет, гребет – и ни с места. Я его здесь уже давно вижу.

Федосья Прокопьевна с жалостью посмотрела на старика: «Умом тронулся, бедняга!». Но тут Леонтий как захохочет, широко открыв беззубый рот.

– Никуда он не доплывет, антихрист! Разве позволят люди русские веру свою погубить… Аль позволят, матушка-боярыня? Это правда, что он уже и Псалтыри наши жжет и иконы пинает?..

Боярыня со слезами на глазах кивнула в ответ. Старик снял войлочную шапку с головы, низко поклонился хозяйке и виновато сказал:

– Прости, матушка-боярыня, что потревожил тебя, на реку притащил… Душа-то болит, мочи нет… Прости старика глупого!..

Федосья Прокопьевна махнула рукой и пошла домой. Старик плелся далеко позади.

За ужином она рассказала о выходке старого кучера отцу. Соковников с мрачным лицом выслушал дочь и вздохнул печально:

– На то, видно, воля Господа была. За грехи наши сие испытание. Нарочно такого духовника послал нам Всевышний. Он разорил нас, пугает, давит всеместно. Чем спасать свою душу, не знаю, доченька. Что нас ждет?.. – Прокопий Федорович встал из-за стола, пошел куда-то, еле волоча ноги.

У Федосьи Прокопьевны сердце разрывалось от сострадания. Не было сил переносить печаль-тоску стариковскую. Чем она может помочь?.. Для начала самой бы во всём разобраться, привести свои мысли в порядок. Никон с самого начала внушал ей страх, вызывал сомнения и недоверие. Очень хорошо она помнила встречу с ним в Чудовом монастыре. Однажды она долго молилась, стоя на коленях, в задернутом занавеской углу, где и полагалось быть женщинам. Никон вел службу. После молебна, выходя из храма, жестом задержал Федосью Прокопьевну и с наглой ухмылкой сказал негромко:

– Хватит утруждать свои коленки, боярыня! Стоя молись. Душевную благодать твою Христос и так видит. – И перекрестил ее тремя воедино объединенными пальцами.

Федосья Прокопьевна от возмущения тогда чуть не плюнула ему в лицо. Был бы на его месте поп какой или другой архиерей – а то сам Патриарх, лучший друг царя, учит молиться по-новому. Как тут быть? Конечно, греки тоже добру учат, знают много о мире, о Боге. Ну, а наша, русская вера где? Что в ней плохого?

Думы не давали боярыне покоя. Ей не сиделось и не спалось. Утром едва поднялась – и в лес. До приезда сестры с Ванюшей решила погулять, подумать на свободе. Правда, в летнем домике ей и так никто не мешал. Из слуг – только Параша, остальные обслуживают терем, когда там живет кто-нибудь из гостей.

Федосья Прокопьевна не спеша шла по тропинке. У древних сосен на поваленном бурей сухом стволе, где всегда любила отдыхать, заметила сидящего человека. В нерешительности остановилась: далеко ли до лиха?.. Пока раздумывала, незнакомец встал, увидев боярыню, подал голос:

– Не бойся, Федосья Прокопьевна! Аль не узнала? Это же я, Тикшай!

– О, Господи, как испугал! – обрадовалась она. – Что здесь делаешь?

– Слушаю, как птицы поют.

– И о чем же они тебе поют?

– О чем божьи создания могут петь? О мире божеском, его красоте и вечности… А ещё о бренности жизни. Мы, люди, рабы божии, смертны и ничтожны…

– Ты сегодня чем-то расстроен, Тихон?

– Да, барыня, угадала. Ночью тайком к деду ходил. Он рассказал – Сидора высекли. Чуть живой лежит. За что его так? Чем он провинился?

В лицо боярыни словно кипятком плеснули. Щеки ее покраснели. Ей было стыдно. Но как объяснить чужому парню, что, пока хозяин дома отсутствует, Борис Иванович привык все дела вершить силой. Недаром его по всей Москве боятся… Как велит, так и делают.

Тикшай по-прежнему осуждающе посматривал на Федосью Прокопьевну. И она, устало опустившись рядом с ним на поваленную сосну, стала рассказывать о братьях Морозовых, о своем подневольном замужестве.

Тикшай ни словечка не проронил. Только, когда боярыня смолкла, достал откуда-то из-за пазухи узелок, развязал тряпицу, и в ней Федосья Прокопьевна увидела камешек, переливающийся на солнце всеми цветами радуги.

– Что это, Тихон?

– Волшебный камень. Я его на берегу Волхов-реки нашел. Берег для тебя.

– Ты ж меня не знал раньше…

– Не знал, но сердцем чуял, что встречу.

Федосья Прокопьевна протянула дрожащую от волнения руку, взяла камешек. Он был гладкий и теплый.

– Теперь ты моя… – Тикшай осторожно обнял боярыню за плечи. Она не отстранилась, сама подалась навстречу.

Над ними пели птицы и о чем-то шепталась листва.

Глава седьмая

В феврале 1653 года в Патриаршем доме Никон принял настоятеля Киево-Печерского монастыря Дионисия Балабана. Низкорослый, худощавый гость был похож на паренька, у которого вместо бороды еще пушок на лице. Так он выглядел со стороны. Когда же приблизился к нему, Никон даже удивился: у сорокалетнего архимандрита лоб изрезан глубокими морщинами, глаза усталые и печальные, словно у старика.

В медных подсвечниках свечи горели ровно, пламя не колыхалось. В палате было прохладно, даже дыхание виднелось.

Это была тайная встреча, подальше от посторонних глаз.

Архимандрит слушал молча. Душой он, конечно, чувствовал – Никон попусту в такую даль не пригласил бы, притом он всего лишь архимандрит, каких в России сотни. Услышал, видимо, что стоит он за воссоединение Киева с Москвой, и вот…

Когда Никон закончил свои расспросы, как гость доехал, Балабан осторожно перешел к делу:

– Отец, позволь так называть тебя, ведь ты мне ближе родного отца, обеты Богу я выполню, в землю лягу, а от начатых дел не отступлю. Бескрайнюю радость почувствовал я, услышав твои слова. Сейчас мы, малороссы, стоим на краю пропасти, и, боюсь, придут такие темные дни – вся моя родина в нескончаемом горе утонет. Одни не выдержим против шляхтичей, они сильнее нас. Крымскому хану, Ислану Гирею, к которому Хмельницкий обратился за помощью, вера с тонюсенькую ниточку. Хана, того и гляди, король Речи Посполитой на нас натравит. Надежда наша, отец, на одного московского царя. Встанет за нас – тогда вырвемся из рабства. Прошу тебя, скажи Алексею Михайловичу: пусть по нашим городам разошлет смелых своих стрельцов, поможет своим братьям – и изорвет Поляновский договор с Яном Казимиром, он нас за горло держит, дышать не дает.

Дионисий замолчал.

Никон сидел с закрытыми глазами, словно дремал.

– Говори, говори, – неожиданно загремел его голос.

– Пусть моя просьба тайной будет, святой отец. Дойдет до ушей короля – они с ханом сразу на нас нападут. Тогда, жди, и, турки к ним присоединятся.

– Не бойся, сын мой, – ответил Патриарх. – Сегодня же твои слова куда надо передам. – Посидел немного, продолжил поучающе: – Когда наши православные народы в одном государстве будут жить, войска и земли объединим, там уж никаким врагам нас не растоптать.

Дионисий на это промолчал, и Никон начал говорить совсем о другом:

– Как там Сильвестр Косов живет? Слышал, жалуется на казаков и атаманов.

Гость растерялся. Как ни говори, Косов – его митрополит, хоть Киев, конечно, по величине не Москва… Долго архимандрит подбирал нужные слова, всё думал, как поведать об увязшем в грехах владыке. Хотел было сказать: «Ему римский папа дороже тебя», да боялся, Никон сочтет это за вранье. Вслух сказал другое:

– Он почему-то против Хмельницкого идет. Правда, полковник Богдан Капуста кое-какие монастырские земли по людям раздал, но всё равно, думаю, обида не в этом.

– Тогда в чем же?

– По-моему, Богдан его не жалует. Однажды при архипастырях бросил в лицо Сильвестру: ты, говорит, на нашего Бога не уповаешь, иезуитские молитвы держишь под сердцем…

– И что же ваш владыка ответил? – Никон даже встал с места.

– Ничего. Вышел из святого собора и домой пошел. Потом монахи его видели с пастырем костела. Друг у него есть, того из Польши прислали. Так они друг к другу в гости ходят…

– Вот ка-ак! – поразился Никон. – Так митрополиту делать нельзя. Недопустимо.

За столом, уставленным яствами, они сидели одни. И долго ещё Никон задавал вопросы и удивлялся ответам.

* * *

В марте дующие с Днепра ветры пахли половодьем, здесь же, в Москве, кружилась поземка, от сильных морозов трещали деревья.

С Лубянки, мимо боярских домов, Силуян Мужиловский ехал в Кремль на санях Посольского приказа. Дьяк Петр Строев, сидящий около него, рассказывал:

– В Москве людей, сам видишь, тысячи. Приезжают сюда со всех сторон. Кто по торговым делам, кто – с челобитными… Иноземных гостей по теремам размещаем, на улице их не оставишь…

Мужиловскому очень понравилась Москва, его душа захлебнулась от радости: вот бы вместе пойти против ляхов! Сколько здесь людской силы! Эти мысли чуть не вырвались у него из уст. Хорошо, сдержался: об этом не в кибитке беседовать – в Приказ едет, куда не каждого пустят. Ему же донесли, что архимандрит Киево-Печерского монастыря с глазу на глаз говорил с Никоном, и тот обещал содействие. Сейчас Мужиловский заботился об одном: как лучше передать помыслы гетмана царю.

Петр Строев внимательно смотрел на него, будто пытался угадать, о чем он думает.

В лицо дул прохладный ветер; с серого неба падал колючий снег. Перед посольской кибиткой ехали верхом два стрельца, расчищая им в толпе дорогу. Ротозеев угощали кнутами. Больше всего ударов попадало одетым в рванье. Оставив позади храм Василия Блаженного, сани легко проскользнули в Спасские ворота Кремля.

В палатах Посольского приказа от натопленных печек жар пышет – дышать нечем. Силуян Мужиловский снял шубу и овечью шапку, повесил на вешалку, стал приглаживать усы, скрипучие, будто пшеничные колосья, и стриженую гладкую голову. Навстречу шел, радостно потирая руки, Ларион Лопухин, думный дьяк. Посол гетмана хоть и не царский, и не королевский, но всё-таки посол.

Сели в кресла с высокими спинками. На расставленные вдоль стены лавки, обитые красным сукном, расселись подьячие.

Силуян начал прямо с дела. Напомнил: гетман Богдан Хмельницкий кланяется от всего Запорожского войска и надеется, что царь московский возьмет под свою руку Украину. Если этого не случится, то война усилится. И сколько погибнет тогда православных людей!

Понятно, русские и украинцы одному Богу молятся, по вере и крови братья. Это так. Но Поляновский договор с польским королем о мире куда денешь? Как откажешься от него? Весь мир потом скажет: «С Россией никаких договоров не заключайте!».

Мужиловский говорил не торопясь, прежде чем сказать то или другое слово, сто раз его взвешивал в голове: отвечая уклончиво, сидел тихо, иногда только усы поправит, улыбнется тихонечко.

– От унии, пан Лопухин, хоть вешайся. Римский иерарх наши православные молитвы на морском дне утопил бы. Киев – старинный славянский город, а теперь куда ни взглянешь – одни иезуитские костелы. Вскоре Христу и молиться перестанем.

Лопухин и подьячие слушали Мужиловского, сами о другом думали. Вчера в Москву приехал посол Польши Пражмовский. В течение двух часов рассказывал Борису Ивановичу Морозову о том, как казачьи смерды сжигают богатство своих хозяев, режут скот и воруют зерно. Того и гляди, говорит, эта вольная зараза в Москву нагрянет. Польский посол пока не был у царя, о его приезде не знал и Мужиловский. А Лопухин не спешил об этом сообщать.

– В прошлом году зерна мало собрали, – дальше откровенничал украинский посол. – Саранча все всходы поела, а где уродилось – многие поля под снегом остались. Некому было жито скосить – мужики со шляхами воевали. Гетман обращается к вашему царю с просьбой продать для запорожского войска зерно, соль и другую провизию и, если будет такое желание, не брать с нас пограничные пошлины.

И ещё наш гетман Богдан Хмельницкий вашего царя просит вот о чем: если выйдут помогать нашим воинам донские казаки, не останавливайте их. Не раз мы вместе ходили против турков, не раз побеждали и крымских ханов.

Мужиловский замолчал. Лопухин погладил бороду. Сейчас ему отвечать. Подьячие съежились на своих местах, ждали, что скажет их старший. Петр Строев что-то зашептал в ухо Лариону, тот кивнул. Петр протянул ему раскрытый лист бумаги. Лопухин холодным взглядом прошелся по нему и сказал:

– Посольский приказ всё, что просит у нашего царя ваш гетман, давно обдумал. По этому поводу Алексей Михайлович составил грамоту, где все вопросы от начала до конца рассмотрены. Украине мы будем продавать соль и зерно без пошлин. О донских казаках отдельной грамоты не ждите. У которого казака будет желание бороться за братьев одной веры – пусть идет к вам, никто его не держит. Над другими просьбами пока нужно думать…

Силуян Мужиловский по той же дороге поехал на Лубянку, в новый боярский дом, куда его устроили на жительство.

Ларион Лопухин заспешил в палаты царя. Не по красному крыльцу, а через темные сени. Перед дверью палаты дремал стрелец. Услышал шаги – выпрямился. Лопухин посмотрел искоса, хотел было крикнуть на него, но не успел – сзади послышались шаги. Повернул голову – боярин Григорий Пушкин догнал его. Полный, широкий, он закрыл собой узкие сени. Стукнул в дверь, вперед пропустил Лопухина, засмеялся:

– Войну или мир принес?

– Тебе все смешки да смешки, – грустно улыбнулся Ларион.

В мягких креслах в палате отдыхали боярин Василий Васильевич Бутурлин и окольничий Богдан Матвеевич Хитрово. Пушкин поклонился им, подсел рядом. Василий Васильевич вопрошающе посмотрел в сторону Лопухина.

– Две встречи провел, – сказал Ларион.

– И к чему пришел?

– Думаю, нужно выполнить просьбы гетмана, стрелецкие полки же…

– Ты, дьяк, только то видишь, что под твоим носом, – остановил его Хитрово. – Если возьмем Украину под свою защиту – такая война поднимется с Яном Казимиром – самим в Сибирь удирать придется. – Зло взмахнул рукой, будто уже и вправду его выгоняли в морозный край. – Время, время нужно нам тянуть, вот что тебе скажу!

– Война всё равно неизбежна, – возразил Лопухин. – До каких пор Смоленск и Белую Русь будем держать под вражьим каблуком? Казаки, вот посмотрите, сами пойдут помогать украинцам…

Здесь и Бутурлин не удержался, высказал свои мысли:

– Правильно говоришь, Ларион Петрович. Не зря посол Речи Посполитой в Москве. Ляхи почувствовали, чем пахнет. Порохом.

В палату неожиданно вошел царь. Сел на свой трон, руки положил на подлокотники, грустно задумался. Не смотрел даже, что перед ним стоят, кланяясь, бояре и ждут, когда он прикажет им сесть. Слова Никона вспомнил… Речь Посполитая, конечно, не уступит. Начнутся сражения, людская кровь рекой прольется. Патриарх мыслит и видит далеко вперед. Расширить российские земли, вновь возвратить упущенное – что в этом плохого?! Издевательство шляхтичей над православной церковью разве не преступление? А Украина разве частица Польши?

Взмахнул рукой, будто тяжелые мысли из головы хотел прогнать. Бояре это по-своему поняли: пора им сесть.

– Что нового у вас? – спросил Алексей Михайлович не столько бояр, сколько Хитрово.

Богдан Матвеевич сказал с жаром, что царские земли нужно увеличивать. И это великая несправедливость, что вдоль всего Днепра шляхтичи стоят, а над Киевом давно реют польские стяги. Хмельницкому, конечно, нужно помочь.

– Пусть вначале хлеба созреют, а уж после уборки и войска поднимем, – закончил свою речь окольничий.

«Надо же, будто мысли мои прочитали! – про себя удивился царь. – Ни одного слова им не сказал, а они как в душу заглянули. Даже Хитрово поумнел…»

Бутурлин, правда, высказал другие мысли: нечего ждать, когда между гетманом и королем большая драка. И осенью ничего не изменится.

– Сейчас каждый день дорог, – уверял всех боярин. – Летом нагрянуть на поляков с обеих сторон – от них одна пыль останется. Полки у Богдана сильные, пики у них острые. Мы тоже пальнем из пушек!

– А как Посольский приказ считает? – Алексей Михайлович посмотрел на Лопухина.

Тот сначала растерялся, потом собрался с мыслями и сказал:

– Наш Приказ думает так же, как боярин Василий Васильевич Бутурлин, Государь. Богдана Хмельницкого поддержать не мешкая, расторгнуть договор с Польшей и освободить город Смоленск. Об этом и Мужиловский, гетмановский посол, просит.

– Где он, почему ко мне его не ведете? – зло прищурились узкие веки царя.

Лопухин учтиво ответил. Царь сдержал гнев и сказал:

– Хорошо, надо подумать над всем этим. Святейшего спрошу. Как скажет, так и будет. А вы, бояре, тоже весь ум приложите к этому делу. – И встал, давая понять: пора расходиться.

* * *

Польшей в течение восьмидесяти лет правили иностранцы. Сначала королем был француз Генрих Анжуйский, потом – трансильванец Стефан Баторий, возведенный на престол турками. Француз убежал, стриженый воевода был умерщвлен. Королем стал шведский принц Сигизмунд Ваза. Он так не любил поляков, что даже единственного своего сына Владислава, ходившего в польской одежде, при всех отстегал кнутом до полусмерти.

Сигизмунд, который боролся за шапку Мономаха и которого боялся московский царь, всю свою жизнь мечтал сесть на шведский престол. Из-за этого и женился на Анне Австрийской, пообещав отдать Польшу Австрии. Только не вышло это. Во Владиславе тоже польской крови ни капельки не было, и хотя он выходил к простому люду, даже пил вино с ним, но всё равно был сыном своего отца. Когда отправлялся за шапкой Мономаха и разбил около реки Поляновка русских воевод, сообщили ему плохую весть: в Польшу вошли турецкие войска. Король расстался с мыслями о захвате Москвы, Михаилу Романову, отцу Алексея Михайловича, возвратил царское имя, за что вырвал у него двадцать тысяч рублей пошлины и взял все западные земли, вместе с ними и город Смоленск. Русским возвратил одну крепость Сорнейск.

На место Владислава встал его брат Ян Казимир, который также стремился к шведской короне.

В прошлом году в Польше был русский посол Василий Васильевич Бутурлин. Алексей Михайлович давал ему задание: поздравить короля по случаю бракосочетания и договориться с ним о выполнении Поляновского договора. Русского посланника король встретил хорошо, всем сердцем уверял его: Россия с Польшей – соседи, между ними не должно быть ссор. Несмотря на это, мир был очень хрупким. На русские города и села шляхи неустанно нападали, убивали сторожевых.

Алексей Михайлович решил с этим покончить. Посоветоваться по этому поводу пригласил Патриарха. Тот выслушал его и сказал:

– Поляки нас никогда не поймут. Государство наше сильное, почему же мы трясемся перед иезуитами? Поднимем войско– сами отдадут наши бывшие земли.

– Скоро уборка начнется, войско трудно будет собрать, святейший, – осторожно возразил ему царь.

– Я говорю не о сегодняшнем дне. Нападение надо подготовить. А сначала Украину на нашу сторону перетянуть. Мы, русские и украинцы, веруем в одного Бога. Одно государство нам следует создать, тогда все нас будут бояться. И церкви бы объединились. Это удесятерит наши силы.

– А как на это посмотрит Киевский митрополит, этим мы его не обидим?

Никон встал с кресла, прохаживаясь по широкой палате, продолжил:

– Косов нам не помеха. Уже большинство духовенства за объединение ратует. Киев и Москва как брат с сестрой. Друг другу протянем руки – крепкой дружбой свяжемся.

– Правда твоя, святитель, но всё равно, по-моему, в Польшу нам нужно послать человека. Пусть посмотрит, к кому король прислонился, кто его союзники…