Текст книги "Тени колоколов"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Это точно, сосед! – подхватил его слова появившийся у плетня Чукал.

Чукалу около сорока лет. Широколицый, со сплюснутым носом. Борода лохматая и длинная, до пупка. Поправляя ее и почесывая, сосед весело добавил:

– Завидую на твоего помощника, Инжеват. Ну прямо богатырь, медведь настоящий…

– Тебе виднее, дядька Чукал! – засмеялся Тикшай. – Ты своими глазами вчера хозяина леса видел. Что же он тебе сказал на прощанье? В работники не звал?

– Цыц, бесстыдник! Мне не до смеха было… – И Чукал стал рассказывать Прошке и Инжевату, открывшим от удивления рты. Тикшай все подробности лесной встречи услышал на вечеринке.

– И как ты вырвался от него? – Прошка так переживал услышанное, что вылил весь квас на штаны. – Как вырвался, – Чукал почесал волосатую грудь в расстегнутом вороте рубахи, – это я и сам не знаю. Правду сказать, до сих пор удивляюсь, почему медведь не набросился на меня?

– Летом медведи на людей не бросаются. К тому же твой медведь один был, без медвежат. А за себя он всегда спокоен, – пояснил Тикшай.

Прошка повернулся к нему:

– А ты об этом откуда знаешь?

– Ох, дядя, я столько всего видел! Думаешь, медведи кружатся только около Вильдеманова? Под Новгородом их побольше. Я даже медвежье мясо ел, оно, конечно, пожирнее говядины. Но если посолишь и закоптишь – во рту тает.

Все помолчали, думая о своем. Чукал в раздумье грустно произнес:

– На прошлой неделе князю Куракину горницу рубили. Два десятка мужиков от зари до зари топорами махали. А кормили нас пшенной кашей без масла. Говорили, какой-то пост…

– То-то, на вас ещё масло переводить… Дома поедите! – засмеялся Инжеват. Он давно знал характер и привычки Чукала, любителя поспать и поесть.

– Многие кушать ходили домой, – согласно кивнул Чукал. – Да и дома неважнецкая еда. От кваса, лука и зеленых огурцов силы не прибудет. А бревна у князя здоровенные, в два обхвата. Чуть не надорвались мы.

После ухода Чукала пошли в избу завтракать. С огромного, как жернов, блюда ели горячие галушки ложками. Мачеха, по обычаю, ела, стоя в закутке перед печью. После галушек она подала кисель из ржаной муки с калиной. Был он очень душистым, с приятной кислинкой и пах медом и лесным настоем. Тут Тикшая неожиданно позвали. Он просунул голову в окно, но отец успел ложкой стукнуть ему по макушке. Не больно, конечно, но стыдно: под окнами стояла Мазярго. Она закатилась смехом. А в глазах Тикшая сверкнули зелено-желтые искры. Что он, ребенок что ли? Вскочил из-за стола и, глядя на отца исподлобья, бросил:

– Ешьте одни!

Только вышел из сеней на крыльцо, как его вдруг с ног до головы окатили водой. Оцепенел на месте, никак не мог прийти в себя. А когда увидел прячущихся за углом дома девчат, схватит ведро с водой и – на улицу. Но там его опять окатили холодной водой. Тикшай перевел дух и, подняв ведро, бросился за девушками.

Они от него – с визгом наутек. Тикшай – за ними. Не девушки бежали перед ним, а словно бабочки на лугу порхали. Голоса у них колокольчиками звенели, всё село подняли. Стар и млад – все повалили на улицу, многие в окна глядели, как молодежь веселится. Мазярго он догнал в центре села, где собралась толпа народа.

Девушка спряталась за незнакомую женщину, которая, улыбаясь, пела красивым и сильным голосом:

 
Пойди-ка, пойди-ка, дождь,
Ты наполни-ка Кутлю.
Напои землю-кормилицу,
Жару себе забери…
 

Молодежь веселилась, пела и обливалась до самого вечера. Когда все, усталые, пошли домой, поднялся ветер, по небу поплыли облака.

Под утро Тикшай проснулся от шума дождя. Он шумел по соломенной крыше так сильно, словно воду лили из ведра. Тикшай поднялся с мягкого душистого сена и спрыгнул с сушил на землю. В проем открытой двери он увидел на крыльце отца. Инжеват стоял, подняв вверх руки, и шептал что-то. Босиком, промокший насквозь, он беседовал с Верепазом, которого чувствовал всем сердцем и которому посвящал свои слова.

* * *

Двор поставили за пять дней. Работали с утра до вечера, без передышки. Иногда и Чукал, когда было свободное время, приходил помогать. Не двор – горница. В задней стене вырубили окно. Оно пригодится выбрасывать навоз, да и лошади светлее. Зимой оконце закроют подушкой из соломы – ни ветры, ни бураны через него не пройдут. Хороший двор поставили, нечего жаловаться! Инжеват даже пошутил:

– Жена выгонит из дома – сюда приду жить. Мерин умный, не будет меня пинать. – Он подмигнул брату, как бы утешая его и прося прощения за обиду, нанесенную вчера женой. Она, злобная баба, так пнула зазевавшегося Прошку, что тот даже упал. И за что? Был бы виноват! Ведро воды не там поставил, где нужно…

Только убрали щепки, посланник от князя пришел с напоминанием: если не пойдут завтра возить навоз – Куракин назад бревна заберет. Слово боярина болит сильнее занозы под ногтем. И лучше не испытывать судьбу. Поэтому Инжеват с братом и сыном с утра поехали на своей лошади возить навоз. От вчерашнего ночного ливня дорога размякла, колеса вязли в грязи. Проехали Гремячий овраг – лошадь пошла легче. На левой стороне шелестел густой липовый лес, по правой стороне серой лентой, укрытой молочно-белым туманом, тянулась речка Кутля. Дул капризный свежий ветер.

Тикшай хотел было отнять у отца вожжи и сесть вперед. Но Инжеват не уступил, отмахнувшись от него рукой. Он сосредоточенно смотрел куда-то поверх лошадиной спины и что-то пел в бороду. Слов не разобрать, слышно только: песня грустная. Пел Инжеват, а сам думал о чем-то.

– Какие песни, скажи-ка, Никита Минов поет? – обратился он вдруг к сыну, повернувшись всем телом. – Не сильно гордится? С тобой хоть беседовал разок?

– Как же, много раз к себе приглашал… – Тикшай не спешил с подробностями. У него в ушах всё ещё звучала грустная мелодия отцовской песни. Но Инжеват с нетерпением ждал, и сыну пришлось отвечать:

– Иногда и о селе вспоминал. Хорошие, говорит, у нас в Вильдеманове места. Господь позаботился, сделал луга цветущими, а леса дремучими.

– Смотри-ка, как его к другому Богу тянет… Верепазу уже не верит, привык крест таскать.

Инжеват с досадой ожег кнутом Серка и сердито добавил:

– Он всегда был не как все: уже в детстве мечтал стать попом. Сначала на дочери колычевского батюшки женился, потом, когда дети у них умерли, жена мешать стала, он ее в монастырь отправил. Хи-и-трый мужик! Авдотья и сейчас стоит перед моими глазами: высокая, будто Вирява. По-эрзянски хорошо говорила. Не скажешь, что русская. – Инжеват помолчал немного и вновь продолжил: – Однажды, не забуду, с ним на Кутле рыбу ловили. Сначала нам одни щуки попадались, а потом наконец в узкий бредень зашел жирный налим. Да ведь его Никита из рук у меня вырвал! Ты, говорит, мал ещё, хватит с тебя и щуки.

– Выходит, он уж и тогда мог обманывать? – засмеялся Тикшай.

– Он, сынок, в чужой рот не совал пальцы, а если уж сунул бы – коренные зубы вырвал! Сильнее его на селе парня не было. Однажды пришел из монастыря навестить своего отца, а мы, молодые парни, боремся на околице села. На том месте как раз огромный камень-валун лежал. Так его Никита один отнес в овраг. И отец его, дядя Мина, медведем корчевал лес, подковы гнул между пальцами.

– Где же сейчас его жена, тетка Авдотья?

– Не знаю, сынок, не знаю… Много лет прошло, когда она была отправлена в монастырь. Считай, полжизни. А память человеческая – не лезвие косы, не наточишь…

С левой стороны Красной горки, где дорога делала тонкий изгиб, начиналась березовая роща. Среди белых стволов показался двухэтажный дом. С четырех сторон он загорожен дубовым частоколом. Подальше, по краю опушки, длинным корытом протянулись добротные дворы, крытые тесом.

Около крайнего двора Инжеват остановил лошадь, легко спрыгнул с телеги и, как будто он здесь был хозяином, сказал Тикшаю:

– Вот, сынок, доехали. Слезай. Время нечего тянуть, это всё нам нужно вывезти в поле, – и он показал на кучу навоза, макушка которой буйно заросла лебедой.

Тикшай вытащил деревянные вилы и, закатав рукава рубашки, начал наполнять телегу навозом. За работой не заметили, откуда к ним вышел широколицый мужчина. На голове – с узким козырьком фуражка, на ногах – сапоги из свиной кожи, поскрипывающие при ходьбе. Мужчина тяжелым взглядом окинул Инжевата и сквозь зубы бросил:

– Ты что, семь поклонов ждешь – навоз до сих пор не перевезен? Знай, Лексей Кирилыч не любит дважды об одном деле говорить. Иди, поклонись хозяину, может, обойдется без кнута!..

– Когда нужно будет – сам к боярину пойду. Это, собака, не твоя забота, – зло посмотрел на него Инжеват.

– Ну это мы потом посмотрим! – мужчина оскалил желтые зубы и пошел сквозь березняк к высокому дому.

– Это кто такой? – спросил Тикшай отца, когда незнакомец скрылся из виду.

– Предатель нашего племени, – со всей силой воткнув вилы в навоз, зло сказал тот, – Нуяс Ведяскин. Раньше был лесником, потом управляющим, сейчас, кажись, горшки таскает за барином.

– Тогда что, к князю надо идти?

– Зайдем, когда сам пригласит. На незваных гостей косо смотрят. Думаешь, медом угостят? – ещё больше заводился отец.

Тикшай решил промолчать и ни о чем больше не спрашивать.

Навоз возили в поле целый день. Домой собрались под вечер, когда кромка леса была покрыта жидкой пеленой. Ехали около глинистого кочняка, где недавно возили бревна. Сейчас и эта дорога просохла, по ней колеса катом катились. Только доехали до Кутли, навстречу – княжеское стадо. Не очень большое: около пятидесяти коров. Его вел здоровенный бык, которого боялись во всей округе. Он шел, широко расставляя ноги, и грозно мычал.

Инжеват кнутом стегнул лошадь, заставляя ее повернуть на нижнюю улицу и прибавить ходу. Стадо и подвода благополучно разминулись. Проехав немного, Тикшай обернулся, чтобы посмотреть назад, и опешил: огромный черный бык, встряхивая жирной грудью, вскачь бежал за ними. Сейчас он не мычал, только встряхивал лохматой головой, словно отмахивался от пчелиного роя.

Тикшай вырвал вожжи у отца и круто развернул лошадь в его сторону. Бык остановился как вкопанный, стал мохнатыми толстыми ногами рыть землю. Взнузданная лошадь, дрожа, плясала на одном месте. Инжеват схватил вилы с телеги и пошел на разъяренного быка. И заколол бы, не появись Кечас, отец Мазярго, с оглоблей в руках. Зло вскрикнув, он так стукнул по спине быка – тот аж присел. Здесь и Тикшай опомнился, начал хлестать его кнутом. Бык подпрыгнул, взревел, будто резали его, и бросился наутек в сторону ушедшего стада. Земля дрожала под его ногами.

Выглядывая в окна, люди вздыхали и ахали, но никто не вышел их выручать. Боялись, видать, не столько быка, сколько его хозяина.

Кечас поднял с земли оглоблю и тихо, будто виновато, сказал:

– Теперь барин с меня шкуру спустит…

– Всю вину я на себя возьму, ты здесь ни при чем, – начал успокаивать свояка Инжеват. А у самого от пережитого дрожали руки.

* * *

В своем имении Куракин живет второй месяц. До этого служил в Москве, возил царскую почту. В усадьбу перебрался после смерти отца, боялся, по бревнышку растаскают их имение. К тому же этой весной Алексей Кириллович женился, служба царская – езда из города в город – давно ему надоела. Считай, всю Россию на лошади изъездил.

Первое дело, которое начал в Вильдеманове, – поставил себе новый дом. Сегодня перед завтраком он пригласил двух своих старост, кивком головы поздоровался с ними и сказал:

– У вас теперь будет новый управляющий – Моисей Маркович Шарон. Приехал из Москвы, где возил казенные деньги. Теперь будет наши деньги беречь, – и Куракин показал на сидящего за столом черноволосого мужчину. На вид ему около сорока лет. Глаза острые, насквозь видят. Поклонился он старостам и сел на свое место.

Алексей Кириллович продолжал:

– Нуяс Ведяскин будет его помощником. И сейчас он доложит о нашем хозяйстве и расскажет, что нового в имении.

Куракин грузно плюхнулся в свое кресло, а из-за спины его вышел, семеня и то и дело кланяясь, любимец хозяина. Он был радостно взволнован и, путая русские и эрзянские слова, начал говорить:

– Земель у вашего благородия премногое количество: шесть тысяч десятин. Половина под лесом, остальная часть занята полями и лугами.

В эту минуту в зал вошла жена Куракина – Капитолина Ивановна. Все встали и поклонились ей.

– Присядь, Капа, около меня. Думаю, и тебе полезно послушать об этом, ты теперь хозяйка всему, – сказал ласковым голосом Алексей Кириллович, а сам твердым взглядом окинул Ведяскина: – Продолжай, холоп!

Княгиня, невысокая худощавая женщина, осторожно присела на скамью, застланную мягким ковром.

Ведяскин кашлянул в ладони и, погладив козлиную бороду, продолжил:

– Около речки Кутли держим крупорушку. Рядом стоят две мельницы. Белую муку каждый день по пяти возов возим на базар в Нижний.

– Мясо тоже в Нижний? – спросил Куракина новый управляющий, словно гнушаясь говорить напрямую с холопом.

– Нет, за ним к нам приезжают из Арзамаса, – услужливо объяснил Ведяскин, по-прежнему не разгибая спины. – В Нижний мы отвозим свиной жир.

Хозяин, довольный докладом и гордый за свои владения, встал из-за стола, прошелся по зале взад-вперед и, улыбаясь молодой жене, потянулся во весь свой богатырский рост.

– Ну а новенького-то что, расскажи-ка московскому гостю?

– За мельницами вырыли яму для обжига красного кирпича. Для белого – около соснового бора. С шести ям за год выпускаем семьдесят тысяч кирпичей. В них работают пятьдесят три холопа, больше половины свои, другие приезжие.

И пасека у нас, господин хороший, есть. Она находится в Ежовом овраге, там вокруг цветущие луга и липовый лес. За пчелами ухаживает мой брат, Никодим. Он такую брагу делает, выпьешь ковшик – с ног свалишься!

– Об этом бы помолчал, дурень! Повадится на пасеку Моисей Маркович – сами будете его оттуда таскать, – засмеялся барин.

Все посмотрели на нового управляющего. Тот и бровью не повел, и глазом не моргнул.

– В наших местах ещё ткут рогожи, делают лопаты, бочки, варят деготь, жгут деревья на поташ, – продолжал Ведяскин. – Со всем этим добром и до Москвы доезжаем. Там подороже всё продается. Кирилл Мефодич, покойный князь, немало денег с торговли имел…

Княгиня подняла густые ресницы на мужа. Очень ей хотелось спросить, где же те большие деньги? Ведь когда они поженились, свадьбу им справили ее родители. Мать однажды даже так сказала: «Зять наш красив, да кроме порток, видать, ничего не имеет». Вот как ошибалась. Здесь вон сколько богатства. Правда, Капитолина Ивановна ни разу не была в селе, не видела ничего. Общение с крепостными она считала низким для себя, всё кружилась вокруг нового дома и яблоневого сада. За ней ухаживали двадцать служанок, двух девушек она привезла с собой из Москвы – получила их в приданое от отца.

Алексей Кириллович взмахом руки остановил рассказ и обратился к жене:

– Как, Капа, нравится тебе наше хозяйство? – У самого глаза горели, будто в них были зажжены свечки.

– Богаты, батюшка, – улыбнулась женщина, – не знала… Столько всего, только от тоски некуда деться! – она скривила губы, будто окружающие были виноваты.

– Ой, голубушка-белянка, об этом я совсем и не подумал! – растерялся Куракин и сразу начал успокаивать жену: – Хочешь, посмотреть на новых рысаков?

– Тогда пойду переоденусь! – оживилась Капитолина Ивановна.

После ее ухода Алексей Кириллович отпустил всех и только Ведяскину сказал:

– А ты оставайся. Пойдешь со мной, поможешь. Один рысак, прах бы его побрал, никак не подпускает к себе. Запряжешь – сам вожжи возьму в руки…

Под окнами на небольшой поляне несколько конюхов обучали лошадей ходить в упряжке и под седлом. У Куракина в имении было более ста лошадей.

Рысаков пускали на поляну по одному. Холеные, лоснящиеся спины, стройные ноги и гибкие шеи. Все красавцы как на подбор. Среди них выделялся гнедой жеребец со звездочкой на лбу. Два конюха, придерживая его за узду, заставили попятиться между оглоблями и стали запрягать. Рысак дико ржал, бил ногами. Того и гляди, растопчет. Да только на всякую силу есть хитрость и ум. Обманули конюхи гнедого, запрягли. Тут и хозяину захотелось свою удаль и власть показать. Подошел, сел Алексей Кириллович в телегу с широкими полозьями – но-о-о! – со всей силой хлестнул вожжами. На дыбы рысак встал, изо рта пена брызнула, но по траве не смог сдвинуть телегу ни на вершок. Да и как сдвинешь, если на нее положили два мельничных жернова величиной с колесо тарантаса!

– Но-о! – вновь закричал свирепо барин и зубами заскрипел.

Или рысак силен, или характер Алексея Кирилловича был слишком упрям, но телега сдвинулась с места, и за ней потянулись по траве широкие борозды.

– Вот это черт, а не конь! – восхищались собравшиеся на поляне. Не столько от радости, а чтобы сделать приятное хозяину.

И вдруг – хрясть! – сломались пополам оглобли. Рысак, испуганный треском и освободившийся от невыносимого груза, ринулся бежать, волоча за собой хозяина, не пожелавшего бросать вожжи. Да Куракин, видимо, сразу не сообразил, что с ним случилось. Конь протащил его через всю поляну, прежде чем конюхи его остановили. Алексея Кирилловича отнесли на крыльцо, посадили на широкие ступеньки. Только тогда он понял, что с ним стряслось, и разозлился на весь свет. Велел выпороть конюхов, шорников, бондарей, всех, кто крутился возле двора, ухаживал за лошадьми и готовил упряжь. Но гнев всё не проходил. Он вдруг вспомнил, что утром Ведяскин жаловался на крестьян из села, что они отхлестали жердью племенного быка. Сейчас Ведяскин, дрожащий и перепуганный гневом хозяина, робко стоял у крыльца и ждал либо милости, либо наказания.

– Эй, быдло! – схватил Куракин за грудки Ведяскина. – Доставь мне этих бездельников. Я им покажу, как жердью махать!..

Ведяскин не стал дослушивать угрозы, сел на легкие дрожки – и в Вильдеманово.

Барин едва успел войти в дом и выпить чарку горькой, как Инжеват уже стоял перед ним.

– Ты где научился смеяться над хозяином? – грозно спросил его Куракин. Лицо его от гнева пылало огнем. Не лицо – раскаленный уголь.

Инжеват начал рассказывать, как бык чуть не забодал его, не ведая, что по приказу барина Ведяскин уже вынес из конюховки во двор широкую лавку и ждал там, как преданный пес, повиливающий хвостом и ожидающий новых указаний. Куракин не слушал крестьянина, налил бражки из пузатого глиняного кувшина, смочил трясущиеся губы и прорычал:

– Выпороть его!!!

Схватили Инжевата под руки появившиеся откуда-то верзилы и поволокли туда, где под березой стояла скамья и мягкий ветерок шевелил листья. «Чи-чи-чи!» – в кустах пела какая-то птичка, будто робко стыдила людей за неправедные дела.

Холопы привязали Инжевата к скамье, портки сняли – а хозяина всё нет, бражку пьет… К нему в горницу и жена вышла, свежая, яркая: в оранжевом сарафане, на плечах – посадский платок.

– Ты, голубушка-белянка, не видала, как я обучал молодого рысака? – начал осторожно расспрашивать княгиню любящий муж.

– Некогда было в окно смотреть. – Манюша мне на бобах в это время гадала.

– Это ещё что за Манюша? – не сразу вспомнил Алексей Кириллович старую деву, к которой частенько хаживал холостым парнем. А сообразив, о ком говорит жена, изучающе вгляделся в ее лицо. «Слава богу, она ничего не знает! Придется эту ведьму хорошенько предупредить, раз уж она осмелилась в покои барыни пролезть…»

Капитолина Ивановна и не догадывалась о тревожных думах супруга. Она стояла у окна и с любопытством смотрела, как мужики собираются выпороть провинившегося. Куракин хотел было увести ее от окна, но, заметив огонек интереса в глазах жены, пошире открыл створки и крикнул ждущим приказания работникам:

– Сорок плетей ему, холопу!

В руках Нуяса Ведяскина заплясал короткий кнут.

Когда окровавленного Инжевата отвязали от скамьи и он, шатаясь, встал на ноги, Капитолина Ивановна удивленно воскликнула:

– Да он ещё на ногах стоит, а я думала – умер!

– Эрзяне – выносливое племя, – довольный чем-то, сказал Алексей Кириллович и снова вернулся к столу, налил себе бражки.

* * *

Инжеват уже несколько дней лежал в темном углу за печкой. Когда обида и боль немного отпускали, он спрашивал себя, чем все-таки так не угодил хозяину. Неужели за задержку с навозом так жестоко наказал? А в остальном он ничем не ослушался. И ничего плохого не сделал князю. Он даже и не знал его как следует, ни разу не разговаривал с ним. Лес на строительство двора он купил– не за так вывез из княжеских владений.

Ведяскин сам показывал ему, какие деревья рубить, и деньги взял… Может, он не отдал деньги князю, и тот посчитал Инжевата вором?

Инжеват думал и гадал, но никак к одной мысли не приходил. Вину свою он не знал, барину всегда угождал, работал не жалеючи себя. И, правду сказать, в Вильдеманове мало кто избежал такой барской «милости», полсела были пороты старым Куракиным. Не зря говорят: барин смеется – раб слезы льет.

В избе было душно. Инжеват хотел было приоткрыть окно, но не смог встать. Крикнул жене – та, видать, не слышала: корову доила. Зашел Тикшай, который спал в сенях, приоткрыл окно, и с улицы заструился свежий, пахнущий сырой травой воздух. Слышно было, как под крышей дома ворковали голуби. Брызжущие солнечные струи предвещали жаркий день.

– Что, болит? – в голосе Тикшая слышались жалость и злость.

– Спина-то заживет, сынок, прочнее шкура будет. А вот душа когда зарубцуется? Жизнь наша хуже собачьей, под ногами у бар валяется.

– Сами себя так унизили. Если есть князь или с лапотным ртом управляющий, тогда, выходит, перед ними ползай? Ведяскина вчера я встретил, чуть не переломал ему кривые ноги. Всё равно издевательства над людьми ему даром не пройдут. Когда-нибудь он заплатит за это.

– Ох, сынок, не лезь ты в это дело. Молодой ещё, горячий. Вот поживешь, ума наберешься – тогда другое дело, – осадил сына Инжеват, а про себя напугался услышанных гневных слов, в них было что-то такое, что угрожало его жизни. Помолчал немного, ещё тише добавил: – Ты бы, сынок, к Агафье зашел за лекарством или спросил бы, из каких трав отвар приготовить. Боюсь, кровавые рубцы от кнута все силы мои возьмут.

Тетки Агафьи, мачехиной сестры и матери Мазярго, Тикшай боялся, потому что знал: та не одобряет встреч своей дочери с ним. Один раз даже Мазярго ему сказала: «Ты, Тикшай, русским богам преклоняешься, а наши боги другие, поэтому мать и не верит тебе. Смотри, в дом к нам не заходи – водой Вирявы обольет». «Это ещё что за вода?» – посмеялся тогда Тикшай. Мазярго грустно и осуждающе посмотрела на него, покачала головой и сказала: «В дубовом лесу есть неведомое дерево, из-под корней его бьет целебный родник. Его водой мать искривленные души выпрямляет!» «Тогда, выходит, и моя душа кривая, если она думает облить меня той водой?» На это девушка ничего не ответила, только, остановившись под своими окнами, шепнула ему: «Я каждый день хожу искать целебные травы…».

Тикшай ничего не успел ответить отцу на его просьбу, как зашел дядя Прошка. На нем чистая рубаха, подпоясанная новым витым поясом, с кистями, на ногах новые лапти.

– Ты куда это собрался, не жениться? – засмеялся Инжеват, потом понял, в чем дело, виновато добавил: – Я с тобой собрался бы, да сам видишь – лежу.

– Как-нибудь уж мы сами. Да на богов надеемся, что помогут… Ну, так я пойду, – Прошка потоптался и ушел.

– Это куда он так принарядился? – удивился Тикшай. – Таким я его никогда не видел.

– Послезавтра, сынок, Озкс-день. Половина лета уже прошла – колосья все на тонких стебельках трясутся. Помолимся, возможно, Верепаз нам новую благодать подаст. Это нам нужно сделать тайно: узнают княжьи люди – хорошего от них не жди. К своему богу Христу притягивают нас. Многие эрзяне молятся уже ему, – и ещё тише добавил: – А сейчас придется уйти. В домах должны остаться одни женщины да грудные дети. Разве забыл об этом?

– Куда уйти? – нехорошо стало Тикшаю от услышанного.

– Пойдем овин уберем… – кряхтя от боли в спине, Инжеват с трудом встал с лежанки.

* * *

После ухода мужчин Проска затопила печь. На сухих березовых поленьях огонь плясал десятками языков. Женщина не тянула время – поспешила в подвал. Вскоре вернулась оттуда с двумя глиняными горшками. В одном несла белую муку, а в другом – пшено. Развязала фартук, оттуда скатился на стол шар сливочного масла. С полки достала сшитые вчера холщовые мешочки и начала наполнять их мукой и пшеном. В каждый насыпала по три фунта. На моление решила не ходить, поэтому свою долю не положила.

Наполнила мешки, вытащила две тесемочки разных цветов. Белой завязала мешочек с мукой, желтой – где была крупа. Шар сливочного масла положила рядом с ведром холодной воды – так дольше не растает.

Дрова, треская, горели, обжигали всю кухню жаром. Пора уже чугуны со щами и кашей ставить. Проска подняла ухват, и как раз в это время постучали в дверь. «Смотри-ка, ранней зарей сборы начались», – удивилась женщина, сама быстро зажгла лучину, спустила с плеч рубаху, до пояса голой осталась. Стыдно, да ничего не поделаешь, таков обычай. У нее, как у всякой нерожавшей женщины, спелые упругие груди с маленькими аккуратными сосками. Проска прикрыла их руками и вздрогнула всем телом, когда в дверь вонзили нож и мужской грубоватый голос пропел:

– Хранительница дома Юртава, даруй этому роду счастье и долгую жизнь!

Кто-то тяжело, будто медведь, вошел в сени, и заскрипели половицы. Проска повернулась боком, скосила взгляд: у порога с двумя лукошками стоял Киуш Чавкин. Бесстыдный он человек. Многих женщин прошел и давно ластился к ней.

Проска попятилась назад, к столу, на ощупь нашла приготовленные мешочки, развязала их и снова попятилась, теперь уже к пуредею.

– Говори, не стесняйся! – засмеялся громко Киуш.

Проска друг за другом встряхнула мешочки, завязки быстро бросила на шесток, чтобы не попали в мужские руки. Попадут – Юртава беду нашлет. Вспомнила о масле. «Вот безмозглая! – поругала она себя в мыслях. – Как сейчас его доставать?» Пришлось ей повернуться к Киушу лицом. Они встретились взглядами. На нее смотрели не мужские, а голодные глаза бродячего кота. Проска нагнулась за маслом, груди ее встрепенулись двумя испуганными голубками.

– Криволобый, не стыдно тебе смотреть? Я, чай, замужняя женщина, – разозлилась она, и лицо ее маковым цветом запылало. Схватила масло и, не прикрывая груди, с размаху бросила его в большое лукошко, будто камень в собаку.

– Оно и в муке не испортится! – во весь рот расплылся Киуш и, подскочив, ущипнул женщину за сосок. Та от острой боли аж подпрыгнула.

– Я тебя всё равно в овин унесу! – пуредей приподнял тяжелое лукошко и, скрипнув дверью, громыхая, вышел. Из сеней вновь раздался его голос: – Меду и денег для покупки быка ты не дала – за ними через неделю зайду…

Проска быстро натянула рубаху, трясущимися руками стала искать завязки запона. Потом приоткрыла оконную дыру, заткнутую подушкой, посмотрела на улицу. Перед домом стояли четыре повозки и четыре мужика. Телеги были уставлены разного размера кадушками. После обхода села мужчины отвезут их в Репештю варить пиво и брагу.

Киуш высыпал всё взятое у Проски в большие кадушки и с пустым лукошком направился в соседний дом. Проска вернулась к печке, завязки кинула в пламя – пусть горят, все обиды уйдут из дома. Потом в раздумье дотронулась до своей груди. И неожиданно из глубины души поднялась злость на Инжевата, который был старше ее на двадцать лет. «Месяцами не спит со мной, а я всё мужней женой себя считаю. Хоть под кривоногого Прошку ложись! – от этих мыслей даже слезы на глазах выступили. И, будто в грех вошла, стала молится: – Прости меня, Юртава, глупую бабу! Хочется счастья, а жизнь, как вода в песок, уходит».

Только пылающий огонь печи услышал ее сокровенные слова. Разве он поймет человеческую душу? Да с печки спрыгнула кошка, присела около нее на широкую лавку, капризно замяукала.

– Эту, бешеную, не обманешь, – вслух застонала Проска, глядя в кошачьи глаза. Они были такими же, как и у Киуша, желто-зелеными искрами сверкали.

Зажгло в груди у женщины так сильно, будто пламя печи заполыхало и там.

* * *

Лесная поляна была похожа на сказочно красивый рай. С четырех сторон опоясана стройными березками, над ними синеет бесконечное небо. А под ногами – ковер из цветов и папоротника.

Неустанно поют где-то в вышине невидимые жаворонки, а в глубине леса подсчитывает человеческие лета кукушка. Только где ей, бедной, подсчитать годы – на поляне половина села собралась! От мала до велика пришли, и все – в белых одеждах.

Подул ветерок – поляна заиграла всеми цветами радуги. Цветы, трава, небо и белоствольные березы словно кружились в одном медленном хороводе, вовлекая людей, гудящих на поляне как пчелы. Многие собрались в ложбинке за поляной. Там, в тени старых дубов, струится родничок, а вода в том родничке целебная. Холодная, аж зубы ломит, но никогда не накажет простудой или кашлем, сколько ни пей. Говорят, вода эта излечивает от многих болезней. Сюда приезжают ворожеи и знахари, воду с собой берут. А уж больных тут сколько побывало! Вон Агафья дома на ноги не может встать. Муж, Кечай, ее на коляске самодельной привез. На траве расстелил медвежью шкуру, посадил больную…

Репештя – не просто поляна, опоясанная березняком. Здесь молились Верепазу и другим своим многочисленным богам ещё древние эрзяне, прапрадеды нынешних. Поляна окружена прочным забором из ивовых ветвей. В нем трое ворот. Одни открываются на восток, другие – на север, третьи – на запад.

Когда люди собрались, прошли через ворота, обращенные на восток. Поклонились небу и земле. Женщины с детьми расселись на середине поляны, мужчины и парни встали вдоль изгороди. Тишина вокруг. Смолкли разговоры и смех. С одиноко растущего почти на середине поляны дуба на землю спустился жрец, старейшина Вильдеманова Пуресь Суняйкин. Острым взглядом окинул всех собравшихся. Приятно стало старику: люди нарядны, на лицах свет надежды играет. На душе у Пуреся тоже празднично. Он величественным жестом руки обвел вокруг себя пространство, громко и торжественно произнес:

– Эрзяне, честнейший народ! Скажите мне, откуда начинается наша земля?

Голос его умолк. На поляне вновь воцарилась тишина. Никто не отвечал, потому что не знал, надо ли отвечать. Молчала Репештя, только цветы кивали головками, да в траве, не смолкая, кузнечики стрекотали, капризный ветерок раздувал рубахи и передники.

– С неба началась эрзянская земля, от Бога нашего, Верепаза. – Жрец поднял руки над головой и показал на небо. – Верепаз поселил наш народ за великой рекой, которая зовется Рав.

Соседями сделал булгар, что жили в устье реки Камы. Прекраснейшими были эти земли: в густых лесах водилось много зверья, в озерах – рыбы, земля щедро плодоносила, густые хлеба колыхались на ней, по лугам бродили большие стада. На эти богатства и позарились русские князья. Однажды пришел один к старейшине племени и сказал ему: «Продай землю!». «Что дашь взамен?» – спросил вождь. Он, пустоголовый, не понял, что ему предлагают продать или променять родину! Ударили по рукам и условились: русский пришлет своего раба, на шею ему накинут веревку. Сколько земли той веревкой отмерится, та земля и отойдет русскому князю. Упал от смеха бестолковый вождь: «Эка, – говорит, – чем хочет русский измерить бесконечные поля – накинутой на шею веревкой! Много же ему земли достанется, разве что гусей пасти!».