Текст книги "Второе дыхание"
Автор книги: Александр Зеленов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
ПЯТЬ МИНУТ ПЕРЕД ШЛАГБАУМОМ
* * *
Алексей Васнецов ехал в отпуск.
Новенькие его «Жигули» миновали крутой съезд с горы, за которым, освещенный июльским солнцем, блестел волжский плес, с детства такой знакомый. Теперь оставалось совсем немного: железнодорожный переезд, за ним подъем в крутую больничную гору, – и вот они уже дома, где ждет не дождется гостей дорогих старенькая, но еще бодрая, легкая на ногу мать.
Всплакнет она при встрече обрадованно и примется обцеловывать сухими морщинистыми губами сына, невестку, внука, высокого, повзрослевшего, семилетнюю внучку Лолочку, обцеловывать ненасытно, неистово, меж поцелуями приговаривая: «Ах вы мои родные!.. Ах вы болезные, дорогие, как же я вас заждалась!»
...Полосатый шлагбаум упал перед самым капотом машины, хотя паровоза нигде еще не было.
– Ну вот, не мог побыстрей! Теперь вот сиди и снова жди... – с досадой заговорила жена.
Флора Семеновна располагалась на заднем сиденье, с Лолочкой, пухлыми пальцами в кольцах придерживая перевязанные бечевкой коробки, набитые яйцами. Яиц этих было закуплено перед отпуском несколько сотен (вся остальная снедь – колбаса, рыба, консервы – находилась в багажнике), и всю дорогу больше всего она опасалась, как бы они не побились от тряски, то и дело одергивая мужа, чтобы вел машину осторожнее. На крупных и желтых, как спелые дыни, коленях ее дремала болонка Чапа. При каждой встряске Чапа приподнимала курносую мордочку, приоткрывала блестящие черные, словно бусины, глаза, занавешенные прядками белой шерсти, и удивленно оглядывалась.
– Что-нибудь, что-нибудь у него да случится! – продолжала меж тем Флора Семеновна. – Никогда у него не обойдется без происшествий, господи!..
– Да ладно, будет тебе уж, мать! Вечно ты... – забасил, обрывая ее, сидевший рядом с отцом шестнадцатилетний Стаська.
– Ничего не «будет»! Голову надо иметь, если садишься за руль. Уж и того не мог сообразить. Вот и сиди теперь, жди, когда соизволит проехать!..
Алексей Васильевич ждал. Ждал терпеливо, молча. В зеркальце над ветровым стеклом видно было, как сзади остановилась еще одна легковушка, за ней – грузовик, автобус. Из автобуса полезли пассажиры, стали расползаться в стороны. Несколько человек прошли рядом с его машиной. Возле автобуса, на обочине, осталась лишь молодая женщина в летнем открытом платье и мальчуган рядом с ней, державший в руках тяжелую, туго набитую сумку.
Но вот и они направились к переезду. В зеркало были видны стройные ноги женщины, голая до плеча рука и волнистые темные волосы, закрывавшие половину лица. Должно быть, не первой молодости. А хороша! И откуда только берутся в здешних местах такие...
Но вот, обойдя шлагбаум, женщина остановилась, поджидая мальчугана, и обернулась к машине. Глаза ее встретились с глазами Васнецова. Женщина тотчас же отвернулась, вдруг вспыхнув, схватила мальчика за руку и торопливо направилась прочь.
Будто током ударило Васнецова.
Неужели о н а?!
Он познакомился с ней сразу же после войны, когда, демобилизовавшись, стал работать в фабричной многотиражке. Хотя в те годы все давали по карточкам, но время было кипучее, суматошное. «Женского персоналу», как выражался его покойный отец, в их текстильном краю было хоть отбавляй, часто устраивались складчины и вечеринки. Танцевали под патефон, пили брагу, заводили знакомства, любились, истосковавшись за годы войны по женской ласке и нежности.
Он, как работник многотиражки, часто бывал в цехах, видел молоденькую лаборанточку в аккуратном белом халатике, что, встречаясь с ним в шумных и тесных фабричных коридорах, диковатым ветром проносилась мимо, окатывая бывшего лейтенанта обожающе-испуганным взглядом больших темных глаз. Но он не обращал на нее никакого внимания: как-то была она ни к чему со своими полными губками и наивной влюбленностью.
Как-то раз, пробегая мимо, она, вся вспыхнув, сунула в руку ему записку. Поглядев ей вслед, он развернул записку и, пробежав глазами выведенные ровным школьным почерком строчки, усмехнулся.
Ему назначалось свидание.
Усмехнулся, но тем не менее к вечеру, начистив до блеска свои офицерские сапоги и пришив свежий подворотник к гимнастерке, все же отправился к зданию почты, где оно назначалось.
Был март, весна, погода стояла сырая и теплая. Бурно стаивал снег. По мостовой, по вытаявшим сизым булыжникам покатой базарной площади скакали мутные весенние ручьи. От голых берез старого городского парка накатывался сюда пьяный грачиный гомон.
Они удалились тогда на пустынную волжскую набережную, уединились от всех. Бродили и слушали, как по реке, шурша, идет лед, как вздыхает парная земля, оживая, исходит сырым туманом. Порой останавливались, она закрывала глаза, подымалась на цыпочки и, прижимаясь к нему, неумело тянула для поцелуя пухлые девичьи губы...
Осенью он уехал учиться. Кончив учебу, стал работать в столичной газете. С тех пор и забыл о влюбленной в него лаборанточке Зое, которой он сам когда-то дал имя Зорька, такое ласковое и нежное.
Женился на дочери генерала, но вскоре же после женитьбы его перестало тянуть к супруге, в домашний уют. Все чаще он стал ночевать у друзей или задерживаться на работе, имея по каждому случаю бурные объяснения с женой.
Как-то, когда еще Стаська ходил в детский садик, выбрался Алексей с женой и сынишкой на недельку в родные места и здесь случайно встретился с Зорькой.
Работала Зорька все там же, в лаборатории, только теперь уже, окончив техникум, стала ею заведовать. Жила по-прежнему в маленькой тесной комнатке вдвоем со своей старой матерью. Неужели она, такая красивая, молодая, не может найти себе жениха? – спросил ее Алексей. Она не ответила, отвернулась...
На другой день он уехал с ней на лодке на волжский остров. Уединились в густых тальниковых кустах. Было жарко. Алексей предлагал искупаться, Зорька отказывалась: у нее нет купальника, пусть он идет купаться один.
Он, наплававшись вволю, вернулся и настоял, чтобы пошла и она. Зорька долго отнекивалась, потом наконец согласилась, поставив условие:
– Только ты не смотри! Ладно?
Он изумился:
– Да ты что, в самом деле?.. Вот еще выдумала!
Она ушла на песчаную голую косу, а он остался сидеть в томительном ожидании, бесцельно пересыпая горячий речной песок из ладони в ладонь...
В тот раз он опять пытался внушить, что пора ей найти человека, с которым она бы могла связать свою жизнь. А она лишь упорно отмалчивалась или твердила, что никого ей не нужно, никого не любит она и никогда не полюбит. Он пошутил: «Даже меня?» Она отвернулась, заплакала...
Он, принялся ее утешать, уверяя, что она еще может найти свое счастье. Ведь человек не имеет права обрекать себя на добровольное одиночество! И потом, очень глупо верить, что в жизни возможен только один избранник. Вот если б, допустим, он сам, Алексей, кого полюбил и убедился вдруг, что не пользуется взаимностью, он бы нисколько не мучился, не огорчался. Нашел бы себе другую – и всё, все дела. Ведь жизнь предоставляет возможность такого широкого выбора!
...Потом приезжал он сюда еще раз, лет десять назад. Уже один, без семьи. И снова они увиделись.
Условились встретиться возле пристани утром следующего дня и отправиться вверх по реке пароходом.
Сам он явился минута в минуту, а Зорьки все еще не было. Ходил, с нетерпеньем поглядывая на пристань, на смоленом боку которой шевелилась, переливаясь, отражаемая водой золотая сеть, а особенно на тропинку, откуда должна появиться Зорька...
Вот уж и пароход показался снизу, прогудел приветственно, густо, вешая над трубою султан белого пара. Алексей с нарастающим беспокойством глядел на тропинку, но она по-прежнему была пуста.
Черт знает, сама настояла на этой поездке – и ставит его в такое нелепое положение! Ведь это надо же, а?!
Пароход, замедленно шлепая колесом, подвалил, тяжело засопел мятым паром, навалился бортом на рваные автопокрышки, которыми был увешан смоленый бок пристани. Запахло нефтью, нагретым машинным маслом, канатами; пристань качнулась, жалобно заскрипела, и сразу на ней стало темно.
Бросили сходни. С палубы покатились бабы с мешками, с корзинками наперевес...
Но вот уж и сходни пусты, сели последние пассажиры. На пароходе отбили положенное количество склянок, дали отвальный гудок...
Алексей потерянно взглядывал то на тропинку, то снова на пароход, соображая, что ему делать. Сходни уже убрали. Вот пароход снова зашлепал плицами, отваливая, погнал перед собою воду вперед, когда далеко, в самом конце тропинки, показалась о н а в своем габардиновом светлом плащике. Подошла, дыша глубоко, вся розовая, взволнованная, стрельнула в него счастливым и виноватым взглядом. Алексей, подхватив ее на руки, поставил на уходящую палубу, прыгнул сам и спросил:
– Случилось что у тебя?
Нет, ничего не случилось, оказывается. Просто она заходила к подруге за новыми туфлями, не хотелось ему показываться в старых.
Прошли в полупустой третий класс. Выбрав уголок потемнее, сели, стараясь не смотреть друг на друга, хорошо понимая, куда и зачем они ехали. Но иногда он все же поглядывал на нее, виновато забившуюся в угол, а ока отвечала ему из темноты короткими пугливыми взглядами.
Сошли с парохода у Семигорья.
Места здесь были и в самом деле гористые. Гористые и красивые. Зеленел весь облитый утренним солнцем луговой левый берег, желтели на нем суслоны, поля сжатой ржи. На пологих взгорьях его, под купами темных раскидистых вязов, были уютно разбросаны деревеньки. А по другому, по правому берегу крутою зеленою тучей вставал, клубился меж синей волжской водой и голубым августовским небом густой смешанный лес.
Дорога от пристани разбегалась. Одна шла вправо, к поселку, над которым чертовым пальцем торчала, коптя голубое небо, высокая фабричная труба, другая – налево, в гору, переходила там в узкую тропку и обрывалась, ныряя в сочную зелень высокого берега.
Зорька остановилась, не зная, куда направляться. Алексей показал к зелени, влево. Зорька пошла впереди. Подымаясь за нею в гору, он не переставал украдкой ее разглядывать...
Как же она изменилась! Неужели стройная эта, великолепно сложенная женщина и была той наивной фабричной девчонкой, что неумело тянула губы для поцелуя?! Его самолюбию льстило, что ради него она готова на все.
Остановились в тени густого орешника, укрывавшего сверху, словно шалаш. Алексей, расстелив на траве газету, раскрыл свою сумку, туго набитую, гостеприимно раскинул руки:
– Прошу!..
Она виновато взмахнула ресницами:
– Господи, сколько всего накупил! А я вот и взять-то с собой ничего не успела...
Он усмехнулся, разливая по кружкам вино:
– Боишься, не хватит?
– Ой, что ты, я не о том...
При мысли, что они здесь одни, у него вдруг сладко заныло в груди и похолодели руки.
– Слушай, а это «Абрау-Дюрсо» не очень... Как ты находишь?
Зорьке, напротив, вино понравилось.
– У меня есть покрепче. Хочешь налью?
– Разве что только попробовать... Во-о-т столечко! – выставила она кончик розового мизинца.
Он налил.
– Ну, будем. Поехали потихонечку...
Зорька, как и все местные, говорила на «о», и это его забавляло. Сам он давно говорил «па-масковски», но ведь в конце-то концов круглые эти, словно колеса, волжские «о» были родным его говором!
– Хочешь еще коньяку?
– Ой, я уж и так захмелела...
Он тоже чувствовал, что хмелеет, и потянулся к ней.
Она поймала руку его, пытаясь ее отвести, удержать, все слабее сопротивляясь. Стоявшая рядом бутылка с вином опрокинулась, вино полилось на траву...
* * *
Он стоял за кустами, переводя дыхание, и ждал, когда она там приведет все в порядок, бросая быстрые взгляды по сторонам, нет ли рядом кого-то. Но все оставалось по-прежнему тихо, кругом никого не было. Сквозь широкие листья орешника открывалась томившаяся в полуденном зное Волга. От воды, нагретой и пресной, пахло тиной и водорослями. В знойном мареве плавились очертания дальнего берега; возле него, будто впаянный в искристую солнечную рябь, одиноко темнел острый серпик рыбачьей лодки.
В душе его жили два разных чувства. Одно из них было чувством вины перед Зорькой, какой-то смутной неловкости, другое же – ощущение победы, ликующего торжества.
Постояв еще, он решил, что пора, и вернулся.
...Зорька сидела, опершись ладонью о землю, и отстранение глядела куда-то в сторону, вбок.
Он постоял, помедлил.
– Жарко! Пойдем искупнемся, а?
Она отказалась. Пожав плечами: ну что ж! – он направился к Волге один.
Вернувшись с купанья, сел возле Зорьки, склонил к ней голову в кольцах мокрых, падавших на лоб волос, весь загорелый, сильный, прохладный. От него так и несло речной этой свежестью, на крупном мускулистом теле дрожали алмазные зерна влаги.
– Знаешь, о чем я сейчас только что думал? – начал он доверительно.
Она подняла на него глаза.
– Вот слушай. Помнишь, ты мне сказала однажды, что странный какой-то я? Так вот: у каждого из незаурядных людей обязательно есть свои какие-то странности...
И он принялся рассказывать, чем отличались от всех остальных Руссо, Лев Толстой, Шатобриан, Бодлер. Зорька слушала вяло. Потом спросила:
– А Бодлер – это кто? Это который недавно к нам приезжал из Африки?
– Чудачка ты! – Он рассмеялся. – Бодлер был французский поэт, он уж умер давно. А который из Африки приезжал – это новый премьер, и зовут его по-другому.
Она вздохнула, взглянув на него влюбленно и преданно:
– Как ты много всего знаешь!..
Долго сидели вот так, неподвижно. Зорька спросила:
– Скажи, а ты меня любишь? Ну хоть вот столечко? – и опять показала кончик розового мизинца.
Он промолчал. Она продолжала настаивать:
– Нет, ты скажи мне: любишь?
– Почему же «вот столечко»? Может, я больше люблю...
– А мне больше не нужно!
– Глупая ты.
– Уж какая есть!
Она отвернулась, но вскоре опять начала приставать:
– Скажи, а ты любишь свою жену?
– Зачем тебе это знать?
– Ни за чем. Просто так... Нет, ну скажи же мне: любишь? Ну что тебе, трудно сказать?
– Жену самим богом любить положено.
– Но я же серьезно!
– И я без шуток.
Она потянулась к нему, обхватила руками и принялась, вся заалевшись, шептать ему что-то на ухо. Потом со смехом повисла на нем, повалила на землю:
– Мой ты сегодня! Мой!..
...Было так знойно и тихо, будто кругом все вымерло. Лишь в раскаленном недвижном воздухе слышен был стеклянный треск крылышек стрекозы да из густых, никших под полуденным солнцем трав неслось неумолчно знойное сипение кузнечиков. Оно растворялось в горячем воздухе и настолько сливалось с окружающим зноем и тишиной, что казалось, это сами они так звучали.
...Зной давно уж сошел. Покрасневшее солнце клонилось к закату. А они все никак не могли очнуться от беспамятного, словно обморочного сна.
Первым открыл глаза Алексей. Непонимающе огляделся, затем, поднявшись, поправил на коленях у Зорьки краешек нескромно завернувшегося платья и поплелся умываться на реку.
Вернувшись, стал одеваться, поглядывая на Зорьку, дышавшую глубоко и ровно, на ее слегка побледневшее, осунувшееся лицо, на котором вместе с усталостью стыло выражение покоя и счастья, и вспоминая слова, которые Зорька стыдливо нашептывала ему.
Она говорила, что хочет иметь от него ребенка. И чтоб ребенок был похож на него.
Вскоре проснулась и Зорька. Села с лицом чуть растерянным, сонным, кулачками, по-детски, протерла глаза:
– Ой, и сколько же это я проспала?!
Он рассмеялся.
– Смеешься!.. Нет, сколько времени, честно?
Он, закончив завязывать галстук и поглядев на часы, сказал.
– У-у, мало-то как! – протянула она, – Мы можем еще здесь побыть.
– Ну нет, пора собираться, – сказал он жестко.
– Куда ты спешишь? Не хочешь побыть со мной?
– Да мы же и так целый день! – удивился он. – Ну чего ты опять надулась?!
– «Целый день»... Для тебя это так, просто день, а я, может, день этот всю свою жизнь помнить буду!
Он наклонился, взял ее за плечи:
– Ну хорошо, еще посидим.
Но Зорька уже не прижалась к нему и обреченным каким-то голосом проговорила в пространство:
– Уеду я скоро отсюда, не могу я здесь больше жить!
Он взглянул на нее с любопытством:
– Далеко собираешься?
– Нет, кроме шуток, – ответила Зорька. – На юг, в Херсон или в Харьков уеду. Отсюда все больше туда уезжают сейчас.
– И что же ты там собираешься делать?
– Как что? Буду работать, жить.
– Хм, жить! Жизнь, что ли, там подешевле?
– Не только это.
– А что же еще?
– Ничего. Просто так.
– Нет, замуж тебе все-таки надо! – вымолвил он со вздохом. – Вон ты какая еще...
Она, опустив глаза, принялась выщипывать пальцами травку. Он постоял, поглядел вокруг:
– Ну, посидели, поговорили... Надо когда-то и трогаться.
Она поднялась, неожиданно бросилась, обвила его шею руками, принялась целовать неистово, бурно. Потом упала ему на грудь и затряслась от рыданий. Он растерянно стал утешать ее, гладить голову, плечи, не представляя, как поскорей прекратить неожиданный этот и бурный взрыв, приговаривая однообразно и глупо: «Ну ладно, будет тебе... Чего разревелась? Ну будет!..»
Она, оттолкнув его от себя, отвернулась и принялась вытирать свои щеки, лицо, все еще потихоньку всхлипывая. Потом обернулась, глянула на него прояснившимися глазами, с виноватой улыбкой проговорила:
– Дура я, ох какая я дура... А ну дай носовой платок!
И заботливо принялась промокать платком рубашку ему на плечах и груди, которую всю замочила своими слезами.
Он предложил пойти на пароход, на пристань, но Зорька решительно воспротивилась, вдруг заявила, что к дому они отправятся только пешком.
Он испугался:
– Да это же знаешь, сколько нам топать? Так мы только к утру придем!..
– Ну и что! Ты боишься, да?
Поколебавшись, он нехотя согласился.
Выбрались наверх, на гребень, и неторопливо двинулись рядом. Она обхватила его ладонь и не выпускала ее из тонких и длинных пальцев, отдававших не то свежей капустой, не то подснежником. Низкое солнце услужливо положило им под ноги их длинную слитную тень.
Дорога была облита теплым вечерним светом. В лучах закатного солнца рдели суслоны, поля сжатой ржи. Недвижно висело над дальним лесом вечернее облачко, формой своей напоминавшее дым от выстрела старинной пушки. Открываясь с большой крутизны, позади них расплавленным золотом переливался широкий плес Волги. Кругом была разлита теплая благодать угасающего августовского дня...
Алексей потер пальцами горло – страшно хотелось пить.
В ближней деревне остановились, он постучался в оконце крайнего домика. Старуха в слинявшем, в белый горошек платке вынесла ковш холодной воды.
Он долго и жадно пил ее, ледяную, пахнувшую колодезным старым срубом и жестью ковша. Напился и рукавом вытер губы: «Спасибо, мать!» А старуха, зажав в мосластых коричневых пальцах мокрую жестяную посудину, спросила, показывая на стоявшую в отдалении Зорьку:
– А дамочка-те эфта кем тебе доводится? Уж не женой ли?
Он подтвердил: да, жена. Старая закивала согласно: «Ну-ну!», запричитала умиленно:
– То-то я погляжу, такие обое хорошие да молодые, ровно ягодка к ягодке подобралися один к одному. Вот уж пара дак пара. И пошлет же бог счастья! Ты уж, милок, и ей, и жене-то своей, скажи, пушшай и она попьет, я уж ишшо коли ковшик вынесу.
Но Зорька пить отказалась.
Засунув руки под фартук, старуха долгим умиленным взглядом провожала молодую эту, такую счастливую пару, пока они оба не скрылись из глаз...
* * *
То было десять лет назад. А сейчас вот он сам провожает затосковавшими вдруг глазами уходившую от него все дальше и дальше Зорьку с мальчиком, странно напоминавшим его самого. Что она, как? Может, по-прежнему ждет его, любит?..
Ах, и каким же он пошляком, каким ничтожеством был! В жизни его впервые встретилась такая самоотверженная, такая всепоглощающая любовь, – и что же, что же он с нею сделал?!
Все у него теперь, кажется, есть. И чего-то все-таки не хватает. А не хватает ему самого главного в жизни – счастья. Да, счастья, вот именно!
А ведь мальчик-то этот... Неужели это его собственный сын?
Он подсчитал, прикинул, – и в нем вдруг огнем полыхнула, вспыхнула мысль, мысль неожиданная и дерзкая, показавшаяся сначала нелепой: бросить все – и уйти. Уйти к той, другой, настоящей. Уйти к ней и к сыну. Сейчас же, сию минуту! В самом деле, кто он такой – самостоятельный человек или кто? Неужели же он не способен распорядиться собою хоть раз, хоть единственный раз в своей жизни?!
– Трогай, чего ты там ловишь ворон! – привел его в чувство голос жены. – Или опять на кого зазевался? – И Флора Семеновна подозрительно посмотрела вслед уходящей Зорьке.
Васнецов поглядел на часы.
Ровно пять минут стояли они у переезда. Шлагбаум был поднят, поезд давно уж прошел, а он не заметил этого. Сзади ему беспрерывно сигналили. Он включил скорость и двинулся следом за удалявшейся Зорькой. Но ехать надо было направо, в больничную гору, и он повернул руль направо, от своего настоящего счастья в сторону...
