Текст книги "Второе дыхание"
Автор книги: Александр Зеленов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)
Пассажиры давились у касс, ждали билетов. Спали тут же, на полу, прямо на вещах, или прикорнув возле стен, на корточках. Залы ожидания, высокие, как в церкви, были забиты людьми, военными в большинстве. Пассажиры томились. Кто дремал на деревянных широких диванах с буквами «НКПС», кто очумело бродил возле забитых крест-накрест буфетных стоек, не ведая, как поскорее избыть тягучее время. Кругом чемоданы, горы узлов и мешков. Застоявшийся теплый смрад вместо воздуха.
Ощущая тянущую пустоту в желудке (не ел ничего со вчерашнего), Ряшенцев забрел в исходившую волнами серого пара столовую при вокзале и получил по талону обед. Потом отыскал продпункт, получил сухой пятидневный паек, полагавшийся по аттестату, вновь потолкался возле воинских касс, которые брали приступом, зашел к военному коменданту вокзала, но и к тому была длинная очередь...
Что делать? И стоит ли ехать вообще? Допустим, приедет он. Ну и что? Что он будет там делать, что предложит Ирине? Силой заставит с собою жить? Станет ее умолять вернуться? Ну нет! Все что угодно, но только не это. Уж если сама она так захотела, разве он станет ее принуждать, уговаривать...
Забрав свои вещи, он перебрался на Ленинградский вокзал.
Да, решено. К Ирине он не поедет. Решено окончательно. Захотела она жить с другим – ну и пускай. Он-то уж как-нибудь перебьется, не привыкать солдату. Вот дочь только жаль...
Сегодня же он уедет к себе на Псковщину, будет искать своих стариков.
Твердо решив, Ряшенцев отправился к коменданту. И тут вдруг ему повезло: через каких-нибудь пару часов он держал в руке визу на приобретение литерного билета. И еще надо было найти санпропускник.
Он принялся бродить между Ленинградским и Северным, отыскивая глазами вывеску. Мысль, что в санпропускнике придется снимать с себя все, заставляла задуматься. Куда же он денет трофейный свой «вальтер»?..
Спустился на Северном вниз.
В подземном, набитом людьми туалете – не продохнуть. Режет глаза острый запах карболки, царапает горло застарелый махорочный дым. Сунув руку в карман, Ряшенцев вынул из пистолета обойму, подошел к заплеванной урне, бросил обойму в нее. Затем, оглядевшись, вытащил и нагревшийся «вальтер». Скользнув по пальцам, пистолет вслед за обоймой нырнул в широкое горло урны, глухо стукнулся о ее железное дно.
...Посадка закончилась близко к полуночи. С трудом продравшись в вагон, Ряшенцев кинул сидор на полку и сел на свободное место.
Вагон попался комбинированный, лезли в него военные и гражданские, женщины и мужчины, тискались, переругивались, распихивая, рассовывая поклажу. В мутных вагонных окнах, словно рыбы в аквариуме, плавали белые пятна лиц провожавших; что-то кричали беззвучно, разевая по-рыбьи рты, махали прощально, пальцем писали на пропыленном, давно не мытом стекле. А он сидел неподвижно, окаменело, спрятавшись в темный угол, глядя на суматоху посадки.
Дав длинный гудок, поезд тронулся и, медленно набирая скорость, размеренно погромыхивая, утрясая все еще не угомонившихся пассажиров, принялся выпутываться из паутины пристанционных путей. Поплыли назад за окнами пристанционные фонари, отрывалась, таяла сказочным сном, сверкая праздничным половодьем огней, ликующая столица.
Было грустно. И не оставляло какое-то смутное беспокойство, что сделал он что-то не так и не то. Но что?!
Нет, он поступает правильно. Да и поздно теперь решение свое менять.
Но почему же поздно! Ведь у него там осталась дочь. Почему же он так легко уступает ее? И не только ее, но и жену. Почему? Потому, что сама она так захотела? Неужели все было только притворством, обманом с ее стороны и она н е л ю б и л а е г о н и к о г д а? Ведь с ним поступили, собственно, так же, как он поступил с Кузовковой когда-то. Ведь Клавочка тоже боролась, дралась за свою любовь. Только тогда ему не было больно, а вот сейчас... Почему?!
А поезд глотал и глотал пространство, все чаще, дробнее выстукивая колесами. Не отставая, бежал за ним по обочине свет вагонных окошек, мимо с грохотом, с гулом пролетала ночная тьма.
В полночь вагонные окна вдруг озарились. Сначала сплошным багровым, как отсвет пожара, затем трепещущим, лихорадочным светом, и издалека до дремлющих пассажиров донесся тяжелый, осадистый гром.
Кое-кто повскакал, принялись соваться по окнам. А темное небо над горизонтом, там, где осталась в разливе победных огней столица, раз за разом медленно и торжественно приподнималось, словно гигантский тяжелый занавес, наливаясь багровым, расцветая диковинными цветами, затем так же медленно и торжественно опускалось, дрожа и пульсируя.
Чей-то ликующий голос:
– Братцы, да это ж салют!..
И – молнией по вагону:
– Салют!
– Салют!!
– Салют!!!
...Да, это был он, знаменитый Салют Победы.
В высокое темное небо уперлись сотни прожекторов, образуя из света шатер над столицей. Сперва их лучи подпирали небесный свод недвижными голубыми столпами, затем принялись раскачиваться и скрещиваться ожившими римскими цифрами, словно мечи невидимых богатырей, сошедшихся в грандиозной бесшумной схватке. Они вставали везде – слева и справа, спереди, сзади. Освещенное снизу, раскачиваемое лучами темное небо расчерчивали цветные строчки трассирующих пуль, дымные параболы ракет. Впереди загудел паровоз – победно, торжественно. В ближнем депо ему отозвались другие, гудки их смешались с обвальным грохотом залпов, со вспышками разноцветных ракет, и показалось, сама Вселенная сдвинулась с места и зашаталась от счастья, как пьяная...
На другой день, к вечеру, Ряшенцев подходил к своим Василькам.
1977—1980
ЖИТЕЙСКИЙ СЛУЧАЙ
Это случилось на третий день отпуска.
Петр Петрович лежал в гамаке в саду, наслаждался чистым воздухом и тишиной, когда к нему с побелевшим лицом подбежала жена и, не в силах унять прыгавших губ, сообщила, что пропали деньги. Да, все отпускные деньги. Все целиком. До копеечки.
Петр Петрович недоуменно уставился на жену. Как?! Чтобы такое могло случиться в доме его родной матери? Черт знает что! Ведь, кроме них самих да Софьи – сестры – с сыном Колькой и новым мужем, в доме никого не было.
– Ты хорошо посмотрела? – спросил он жену, стараясь оставаться спокойным.
– Петя, везде... ну везде обыскала! Весь чемодан перерыла, каждую тряпку ощупала, – набухшим слезами голосом запричитала жена. – Ведь только позавчера целехонек был весь пакет, – помнишь, синий такой, я показывала тебе... ну, когда ты еще в магазин собирался? Сначала я его при себе все держала: мало ли, думаю! Потом в чемодан положила, после, кажется, в плащ перепрятала, потом опять в чемодан. А сегодня хватилась – боже мой, пусто! Я так прямо и села...
– А в другое какое место ты не могла положить? В тот чемодан, что с обувью? Только, пожалуйста, не волнуйся, хорошенько припомни.
– Ах, какие ты глупости говоришь! Ну зачем я буду класть в другой, я что, не в своем уме, что ли?!
– Ладно, пойдем поищем еще, – предложил Петр Петрович миролюбиво.
Он поднялся, высокий, нескладный (за что студенты прозвали его Верблюдом) и, широко кидая сухие длинные ноги, споро зашагал к дому. Красивая, стройная, чуть начинающая полнеть Юлия Ильинична, то и дело сбиваясь с ноги, засеменила рядом.
Они еще раз ощупали всю одежду, перетряхнули содержимое чемодана, и опять самый тщательный осмотр ни к чему не привел.
– А другой чемодан, тот, что с обувью, – где он? – снова спросил Петр Петрович, платком стирая пот со взмокшего лица.
– И чего ты к нему привязался! – раздраженно ответила Юлия Ильинична. – Пустой он, совсем пустой, понимаешь? Там вон валяется, на терраске, не веришь – ступай и сам посмотри!..
Она вдруг закрыла лицо руками и опустилась на табуретку. Плечи ее вздрагивали.
– Ну хорошо, хорошо, – виновато забормотал Петр Петрович, кладя ладонь ей на голову. – Ты только, пожалуйста, не волнуйся. Может, еще обойдется... образуется все.
Плечи жены затряслись сильнее.
– Чего это вы там... Али потеряли чего? – послышался из горницы слабый, больной голос матери (она уже с месяц как не вставала с постели).
Петр Петрович поспешил заверить мать, что ничего не случилось, и строгим шепотом предупредил жену, чтобы та невзначай не проговорилась, иначе у матери может быть новый приступ.
Он снова вышел в сад и принялся бродить меж яблоневых стволов, пытаясь разобраться во всем и унять свое волнение.
Что, собственно, случилось? Что произошло?
Ну, допустим, пропали деньги. Все отпускные деньги, пятьсот рублей. И что же из этого следует? Ровно ничего. Возможно, еще и найдутся. А не найдутся – все равно в конце-то концов они как-то выйдут из положения, переживут, выкрутятся. Все на этом свете относительно, а тем более деньги. Это во-первых. А во-вторых, разве не было в его жизни случаев куда как посложнее? Тот же плен, например, гитлеровские лагеря, где ему довелось провести четырнадцать долгих и страшных месяцев.
А тут?..
Подумаешь, деньги пропали! Пройдет какое-то время – и он с женой сами будут припоминать этот случай с усмешкой. Вот уж тогда-то он ей и напомнит, какое было у нее лицо!..
По давней, усвоенной еще с детства привычке обхватив за спиной локоть правой руки ладонью левой, Петр Петрович еще походил, стараясь восстановить душевное равновесие полностью. С тех далеких дней немецкого плена он положил себе за правило к любой житейской или другой невзгоде относиться спокойно: ведь хуже того, что было, не будет все равно.
...Мда-а. Конечно, все это – пустяки. И деньги там, и прочее. Не стоит из-за этого волноваться. Однако на какие же шиши они будут жить весь отпуск? И что теперь делать? Посылать на кафедру «SOS»? Но сейчас середина лета, никого из коллег на месте не сыщешь, все на отдыхе, в отпусках. Может, занять у матери? Гм, это с ее-то грошовой пенсией! Стыдно даже и думать... Тогда у сестры? Но Софья сама лишь вчера намекала, не одолжит ли он ей немного, – она с семьей живет здесь уже больше месяца и, конечно, поиздержалась. Да и какие там могут быть у них деньги, у рядовых школьных учителей?!
Черти бы взяли эту жену! Ведь говорил же, предупреждал, чтоб не таскала все деньги с собой, аккредитив бы взяла там, что ли... «Ах, ты знаешь, мне деньги сразу будут нужны. Иной раз в этой провинции легко достанешь то, что и в столице ни за какие деньги не купишь». Вот и достала! Довольна теперь?..
Петр Петрович поймал себя на том, что снова начинает раздражаться. Ведь пользы от этого не будет, как ты теперь ни ругай жену.
И он снова ходил, прикидывал, думал. Прикидывал так и эдак. И опять все сводилось к тому, у кого занять.
Но ведь подевались же куда-то эти чертовы деньги! Не могли же они просто так испариться, сами собой!.. Значит, их кто-то взял. Взял – и куда-то спрятал. Но кто и куда – вот в чем вопрос.
Лямин еще походил, подумал. Было обидно. Сколько летело планов. И каких планов! В кои-то веки собрался как следует отдохнуть – и вот тебе на́, снова, опять все побоку. Сорван, загублен отпуск!
И какая же все-таки вредная привычка у этих баб! Совать деньги черт знает куда – то в одно, то в другое, то в третье место. Да и прятать-то от кого. От своих! Это надо же, а? Вот и допряталась...
Подошла заплаканная жена.
– Послушай, – сказал он, – припомни, пожалуйста, кто у нас в доме бывал за последние дни. Это очень важно, ты понимаешь?
Они сели на гамак и стали припоминать вместе.
Позавчера заглядывала соседка, Никитишна. Поздравила их с приездом, выпила рюмочку... Отпадает. Потом приходила старуха, знакомая матери, приносила болящей кусок просвиры. Тоже отпадает. Колька и Владик, сын, все эти дни пропадали на пляже на Волге, не успели еще натащить в дом дружков. С утра вчера появлялась Симка, бывшая материна постоялка. Работала Симка уборщицей в местной чайной, любила выпить и была не совсем чиста на руку. Но в дом она не заходила, Петр Петрович успел перехватить ее на улице, дал ей, помнится, рубль и вежливо выпроводил за ворота.
Выходит, таких, на кого могло бы пасть подозрение, все эти дни в доме не было.
– Послушай, Петя, а может... – Юлия Ильинична обхватила ладонь мужа своими мягкими наманикюренными пальцами и доверительно зашептала: – А этот новый... ну, Василий, муж Софьи. Он не мог, как ты думаешь?..
Заметив, как вспыхнули под толстыми стеклами очков всегда спокойные глаза супруга, она поспешила объясниться:
– Нет, я ничего не хочу сказать, ты не подумай... Только и вправду, откуда мы знаем, кто он такой?
Петр Петрович привстал с гамака.
– Ты сморозила глупость, – сказал он сухо, глядя прямо в зрачки жены. – Ты представляешь себе, что получится, если мы начнем еще и подозревать друг друга?!
– А что я такого особенного сказала! – обиделась Юлия Ильинична. – Я ведь только хотела напомнить, что мы и в самом деле не знаем, кто он такой.
– Тем более глупо подозревать! – произнес наставительно Петр Петрович и отвернулся.
Как все же легко подозревать других, думал он оскорбленно. Вынесла бы она, супруга его, сколько сам он в свое время вынес, небось не спешила бы с подозрениями. Ведь взять того же Василия. Когда заболела мать – никто из них не сумел приехать к ней тотчас же, даже Софья, родная дочь. А Василий, человек незнакомый, даже в глаза до этого не видавший матери, взял и приехал к ней первым. Приехал вместе с пасынком, с Колькой, и почти две недели один управлялся с хозяйством, ухаживал за больной. И после этого подозревать его? Черт знает на что похоже!..
Юлия Ильинична тронула мужа за плечо: ну ладно, не сердись! Пытаясь заглянуть ему в глаза, спросила:
– А Колька ихний... Как ты думаешь?
– При чем тут Колька!
– Неужели ты не понимаешь? – Она отвела подтушеванные глаза, покачала высокой красивой прической. – Ох, не нравится мне ихний Колька! Вечно голодный какой-то, глаза постоянно бегают...
– Это не доказательство. Так и я сколько угодно резонов могу набрать, чтобы заподозрить и твоего Владика.
– При чем тут Владик? И почему он «мой»? Он такой же мой, как и твой! – снова обиделась Юлия Ильинична. – Только уж с Колькой ты его не равняй, Владик ангел, а не ребенок в сравнении с твоим оборванцем. Врет твой Колька на каждом шагу, мать родную – и ту обманывает. Кто папиросы у покойного деда таскал? Скажешь, не он, не Колька? А у бабушки деньги брал из кармана без спросу – тоже не он?.. Что, замолчал? То-то!
Теперь для жены наступило время оскорбленно отвернуться, что она немедленно и сделала.
– Это еще не резон... – начал было Петр Петрович, но тут же и замолчал.
Уж что говорить, водились за Колькой грешки. Рос он до школы у бабушки, рос почти без надзора, и папиросы у деда, случалось, потаскивал, менял у уличных пацанов на конфеты, и мелочь у бабушки выгребал. А однажды и над ним, самим Петром Петровичем, учинил одну хитрую штуку. Висели в тот год в саду на единственном сливовом дереве с десяток слив – самый первый урожай, который бабушка запретила до времени трогать. Никогда в своей жизни Колька не пробовал слив, и эти фрукты сводили его с ума, не давали покоя. Он часами бродил по саду, не мог оторвать от дерева цыганских своих тоскующих глаз, не смея нарушить запрет, но и не в силах бороться с соблазном.
Как-то, собравшись на Волгу за щукой, Петр Петрович не мог отыскать свой спиннинг. Тут-то Колька и встал перед ним, как лист перед травой.
– Я покажу, где ваш спиннинг, только сорвите две сливы, дядь Петь!
Пришлось нарушить запрет, сорвать. И даже не две, а целых четыре. А племянник тут же скрылся с добычей за угол и, высунув оттуда жуликоватую свою мордаху, торжествующе произнес:
– А я и не знал, где ваш спиннинг.
Вот негодяй!
И все же Колька нравился Петру Петровичу. Племянник не ныл никогда, не жаловался, мог сутками пропадать на рыбалке, терпеть и холод, и дождь, и жару. Он мог ночевать у костра, когда комары кусаются, как собаки, или когда на одном боку от горячих углей затлевает одежда, а другой коченеет от холода.
Узкоплечий, цыганистый, с головой, напоминающей огурец, Колька мог часами высиживать с удочкой у реки, обмирая над поплавком. Или обалдело носиться по берегу в разбитых своих, истрепанных кедах каким-то разнузданным верблюжьим галопом, выкидывая ступни в стороны и держа у груди худые болтающиеся руки, когда его вдруг, ни с того ни с сего, одолевала беспричинная радость.
Был Колька еще в той счастливой поре, когда человек растет, как трава, ни над чем не задумываясь, весь целиком отдаваясь детским своим увлечениям, страстям и восторгам.
А вот Владик, сын, тот был уже не такой, вырос из той поры, весной ему исполнилось шестнадцать. Голубоглазый, высокий, стройный, с нежнейшими розовыми прыщами на подбородке, каждое утро он начинал с туалета. Садился меж двух зеркал, внимательно оглядывал себя со всех сторон и принимался налаживать прическу – тщательно, волосок к волоску. Покончив с прической, приступал к следующей операции и так же неторопливо, тщательно смазывал нежные розовые прыщи кремом «Восторг». Затем натягивал на себя вытертые на ляжках джинсы, пеструю изузоренную рубашку, вешал на нос огромные, словно колеса, противосолнечные очки, делавшие его похожим на марсианина, и торжественно шествовал на пляж, показывать себя местным девочкам. Там он, в сторонке от всех (знай столичных!), словно бы нехотя раздевался, неторопливо лез в воду. Накупавшись, наплававшись вволю, с ленивой грацией разваливался на горячем песке, принимая нужную дозу ультрафиолетового излучения. Чувствуя на себе немало любопытствующих глаз, время от времени приподнимал очки (таких еще ни у кого здесь не было!) и косился в сторону кучки ненатурально хохочущих голоногих красоток с распущенными до плеч волосами.
– ...И все-таки это не резон! – швыряя в траву окурок, упрямо повторил Петр Петрович, которого раздражала слепая нерассуждающая любовь жены к Владику.
– Что «не резон»? А вчера мне Софья сказала – знаешь? – он у нее однажды, этот Колька, пять рублей прикарманить хотел, да только вовремя спохватилась. И куда бы, ты думал? На велосипед копит! Спит и видит велосипед. Если уж он у матери так, то у чужих и подавно...
– Владику тоже мотоцикл снится, однако подозревать его ты не собираешься.
– Ты их не равняй! Владик еще ни разу в жизни не лгал, а этот...
– Что «этот»? Ну что?!
– Нет, ты просто меня поражаешь, – проговорила жена с отчаянием в голосе. – Не понимаю, как можно собственного сына ставить на одну доску с каким-то...
– А, заладила... Перестань!
– Что перестань? «Запрещаю» да «перестань» только от тебя все последнее время и слышу. А то, что у нас теперь ни гроша и продуктов лишь на день осталось, – это тебя не касается! Чем мы послезавтра будем питаться, на что полтора месяца жить? У нас на обратный билет даже нет, совсем как нищие стали... Все вы нервы измотали у меня, не могу я так больше! – закончила она рвущимся от рыданий голосом.
– Ну а я-то тут при чем?! Я, что ли, черт бы вас всех побрал, потерял эти деньги?! – выкрикнул Лямин с внезапно вспыхнувшим озлоблением.
Юлия Ильинична, обхватив руками голову, с рыданием повалилась на гамак.
«Вот тебе на́... этого еще не хватало!»
Петр Петрович растерянно оглянулся, поводил глазами вокруг, не зная, как ей помочь и что в таких случаях делать, и в то же время пугаясь, не увидел бы этой сцены кто из соседей. Потом встал, раздраженно махнул рукой, быстрым шагом вышел на улицу и, полный самых разноречивых чувств, зашагал куда глядели глаза, лишь бы подальше от дома.
Возвратился он поздним вечером. Жена уже успела разобрать в терраске постель и лежала, выжидающе притаившись.
Чтобы только оттянуть время, он выкурил сигарету, неторопливо разделся, снял и положил на круглый столик перед кроватью очки. Ощущая, как ночной свежий воздух холодит голые ноги и липнет к плечам, залез под ватное одеяло и повернулся спиной к супруге.
Та затаилась еще сильнее, даже дышать перестала.
Так они и лежали, думая каждый о своем. Потом жена повернулась и как бы невзначай своим горячим телом коснулась его.
Он протестующе засопел, отодвинулся, давая понять, что нехитрый ее маневр к примирению разгадан.
Юлия Ильинична снова затихла, – видимо, выбирала, как лучше, вернее начать. Ничего не придумав, повернулась к мужу и, обдавая его своим горячим дыханием, спросила:
– Петя, ты спишь?
Он не ответил, обидчиво засопел еще гуще. Тогда и она задышала жарче, плотно, всем телом прижалась к нему,обняла:
– Петечка, миленький, ну не сердись, пожалуйста! Ну сорвалась... Подумаешь! С кем не бывает? Ведь я неумышленно...
Петр Петрович молчал.
– С завтрашнего дня я сама возьмусь за это дело, – озабоченно продолжала Юлия Ильинична. – Тут одна женщина есть, живет через две улицы, мне соседка ваша, Никитишна, нахвалила ее. Она, говорит, и любую болезнь наговором снимает, и любые пропажи отыскивает. Никитишна мне: «Иди и иди, не раздумывай! Все, слышь, к ней ходят и, кроме спасибо, не говорят ничего». И берет она недорого, как я узнала...
Петр Петрович, отшвырнув одеяло, повернулся к жене.
– Слушай, надеюсь, ты не всерьез... ну, про гадалку про эту?! – заговорил он, сдерживаясь. – Ведь это же черт знает что, так и до шаманства можно докатиться! Ты все же не забывай, что ты – жена преподавателя института, да и сама институт закончила.
Он спустил на пол босые длинные ноги и снова полез за сигаретами. А она, обхватив шею мужа горячей полной рукой, тянула его к себе, приговаривая:
– Ой, и какой же ты у меня сердитый сегодня, лапа. Ну прямо огонь! Ладно уж, успокойся, я больше не буду. Ладненько?.. Ну вот и прекрасно, умница ты моя, вот и чудненько, а то с тобой уж и пошутить-то, оказывается, нельзя...
