Текст книги "Второе дыхание"
Автор книги: Александр Зеленов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
– Ко-о-ля!.. Вла-а-дик!.. – в который уж раз выбегая на улицу, принималась звать мальчишек, гонявших неподалеку футбольный мяч, Юлия Ильинична.
Наконец на крики ее примчался Колька. Весь вспотевший, еле переводя дыхание, спросил:
– Чего вы, теть Юль?
– Сколько же мне с вами, с оболтусами, мучиться! – принялась сердито отчитывать его Юлия Ильинична. – Кричу, все горло свое надсадила, а им хоть бы что!.. Где Владик,почему не идет?
– А его там и нет.
– Где же он?
– А я знаю?!
– Ступай и сейчас же найди! И скажи, чтоб домой отправлялся немедленно. На рыбалку поедете на ночь, дядя Петя с собой вас берет.
– И меня?.. А Василия Гавриловича тоже? (Так Колька называл отчима.)
– Все поедете, все... Да постой ты, куда полетел! Что это у тебя, кровь на роже?
– Это вон Витька Савоськин мячом залепил...
– И в кого ты только урод такой, господи! – сокрушенно вздохнула Юлия Ильинична. – Ну ступай, ступай, ладно...
Колька повернулся на одной ноге и разнузданным своим галопом вновь помчался к куче орущих, гоняющих мяч мальчишек.
Минут через пять он пронесся обратно в дом, влетел на кухню, где женщины уже укладывали для рыболовов небогатую снедь.
– Владьки нету нигде, теть Юль!
Юлия Ильинична насторожилась:
– Как это нет?
– Ну, вот что... – сказал, выходя из горницы, Петр Петрович и положил свою ладонь на узкое плечо племянника. – В конце-то концов можем мы и без Владьки уехать, только уж вы здесь все сделайте точно, как и договорились, – обратился он к женщинам. – Незаметно для Кольки он подмигнул им и продолжал: – Сегодня же сходите в милицию и вызовите оперативника со служебной собакой. Чтобы завтра с утра он с собакой был здесь! Больше нельзя нам время терять, вы меня поняли?
– Поняли, поняли! – преувеличенно громко заверили Софья и Юлия Ильинична.
Пока все шло по плану. А расчет Петра Петровича был прост.
Услышав о собаке, Колька от рыбалки немедленно откажется, постарается остаться дома, чтоб замести следы.
А если он вдруг согласится?
Хотя вероятность такая была ничтожна, Петр Петрович не исключал и ее. Что ж, поведение племянника на рыбалке все равно его выдаст. Можно ли спокойно удить рыбу, если ты знаешь, что, может быть, именно в эту минуту служебная собака уже рыскает по твоему следу и, разрушая все твои планы, мечты, надежды, наводит людей на заветный тайник?!
На рыбалку собирались с подъемом. В рюкзак, за неимением другой еды, положили побольше картошки и хлеба. Не забыли и перец, лавровый лист, укроп для ухи.
Запихивая в рюкзак небольшую сеть-одностенку, Василий Гаврилович подмигнул: побраконьерствуем, мол? Петр Петрович поморщился, но возражать не стал.
Колька согласился ехать на рыбалку с такой неподдельной радостью, что Петра Петровича взяло сомненье, уж не ошибся ли он. Зато непонятное что-то творилось с Владиком.
Владика отыскали на чердаке, где он, подперев голову ладонью, валялся на старой железной кровати и от нечего делать играл со старой ленивой кошкой, любимицей бабушки.
От рыбалки сын отказался наотрез и даже не захотел объяснить причину.
«Не пойду – и всё! И ничего вы со мной не сделаете!» – заявил он матери.
Вел он себя все последнее время странно: перестал ходить на пляж, не бегал с ребятами по улице, сделался еще более замкнутым, раздражительным. Даже своим излюбленным делом, прической, и то занимался не каждый день. Он или валялся на чердаке, в бывшей маленькой горенке деда, лениво листая старый разрозненный «Крокодил», либо неприкаянно слонялся по дому, по саду, натыкаясь, как слепой, на деревья и углы.
Юлия Ильинична почти не отходила от сына, то и дело осведомляясь, не поел ли он чего лишнего, не болит ли у него голова.
Владик только вяло отмахивался, а если мать приставала – он огрызался.
Петр Петрович как раз и намеревался развлечь сына рыбалкой. Получив такой категорический отказ, удивился, но настаивать не стал.
Неожиданно за рыбаками увязался Семен, зять соседки Никитишны, здоровенный мужик, заехавший к теще по пути в Крым, где он собирался провести свой длинный полярный отпуск (работал Семен где-то на Крайнем Севере).
К вечеру рыболовы были уже на левом притоке Волги и разбивали свой лагерь неподалеку от места, где старица сливалась с новым руслом реки.
Закончив эту работу, надергали под мостками окуня на мормышку. Мелкого оставили наживлять жерлицы, покрупнее отобрали для ухи.
В одной из заводин, густо поросшей кувшинками и водяной гречихой, Василий Гаврилович предложил пустить в дело сетку – все свидетельствовало о том, что здесь должны водиться лини.
Сетку развернули. Василий Гаврилович держал один ее конец у берега, а Петр Петрович, как самый рослый, пошел ставить от глуби.
Когда узкое горло заводины было перехвачено, Василий Гаврилович махнул раздетым до трусов Семену и Кольке:
– Начинай!..
Те забо́тали по воде кольями, сходясь все ближе и ближе, постепенно сужая круг.
Не прошли они и половины заводины, как на чистой воде меж кувшинками взыграл здоровенный бурун. Большой темно-бронзовый линь вывернулся на поверхность, показав литую толстую спину, ударил коротким сильным хвостом и снова ушел в глубину.
– Крепче держите! Сейчас саданет! – крикнул Василий Гаврилович сдавленным голосом, вызванивая от напряжения зубами.
Сетка и в самом деле дрогнула, поплавки колыхнулись, пустили волну. Кол, которым Петр Петрович натягивал сетку, дернулся вдруг, словно живой, и теперь даже издали было видно, как сетка посередине надулась шаром, а поплавки принялись нырять, словно молодые утята.
– Дер-жи-и!.. Уйде-о-от!.. – закричал Василий Гаврилович что есть мочи.
Петр Петрович отбросил кол. Увязая в илистом дне, оскользаясь на топляках и корягах, ринулся к середине сетки, где, запутавшись в ячеях, мощно бурунила воду сильная рыбина. С маху, всем телом кинулся он на сетку, пытаясь сгрести и выхватить ее из воды вместе с запутавшимся линем. На помощь ему спешил Василий Гаврилович, Петр Петрович слышал, как бурлила за зятем вода, но сам уже ничего не видел вокруг, беспомощно барахтаясь на глубине, моргая залитыми водой глазами.
– Эх, раз-зява, упустил!.. – с сердцем выругался Василий Гаврилович где-то рядом.
– Очки... Где мои очки? – растерянно бормотал Петр Петрович.
Без очков лицо его сделалось беззащитным, беспомощным, словно у новорожденного, даже немножко жалким.
Всем сразу стало не до линя.
Семен и Колька побросали колья и вместе с Василием Гавриловичем принялись искать очки. Зять, водя ногою по дну, мучился, переживал про себя, слышал или нет Петр Петрович его «раззяву». Семен тоже принялся щупать ногами дно. Колька нырял.
Скоро со дна поднялась такая густая ржавая муть, что держать глаза в воде открытыми стало невозможно. Первым не выдержал Семен; нетрезво пошатываясь (успел уж хватить перед тем, как лезть в воду), в длинных «семейных» трусах, облеплявших мокрые волосатые ляжки, полез на берег. За ним, не в силах больше терпеть холодину низовой воды, выскочил посиневший Колька, а потом и зять вывел за руку беспомощного Петра Петровича.
Колька с синюшными от ледяной воды губами, с серой гусиной кожей и мокрыми сосульками волос на голове, торчавшими, словно перья, прыгал на одной ноге, норовя попасть другою в ускользающую штанину. Попал наконец и, словно кошка за убегающей мышью, кинулся к брошенной в траве сетке, покрытой тиной и водорослями, накрыл ладонями какой-то предмет. Потом вскочил, поднял его над головой и торжествующе понес к Петру Петровичу.
– Вот они, ваши очки, дядь Петь!
На лице у него сияла самая неподдельная радость.
Петр Петрович тоже обрадовался. Попросил носовой платок, тщательно протер очки, водрузил себе на нос.
И сразу же все вокруг встало на свои места, приняло привычные очертания. Прежнюю уверенность и солидность обрело и лицо Петра Петровича.
После случая с очками следить за Колькиным поведением стало неловко, но изредка Петр Петрович все же поглядывал на племянника.
Поставили на ночь жерлицы, запалили большой костер, сварили уху. Семен принялся угощать под уху водкой, но Петр Петрович почти совсем не пил, а Василий Гаврилович, отпив из стакана до половины, остальное вернул хозяину.
Рыболовом Семен оказался плохим. Зато в дерматиновой сумке у него, в которой Никитишна носила хлеб из ларька, позвякивали целых три поллитровки. Две из них после ухи были уже пусты. Нижняя губа у Семена отвисла. Сам он полулежал у костра, упираясь короткими куцыми пальцами в землю, шарил в воздухе свободной рукой и невнятно мычал – чего-то просил.
Василий Гаврилович догадался, сунул в рот ему папиросу. Семен тряхнул головой, хотел поблагодарить, но папироса вывалилась из губ, а сам он упал и вскоре же захрапел, с неловко подвернутой под себя рукою.
Петр Петрович предложил сходить осмотреть жерлицы. Втроем они направились к базальтово-темной полоске воды.
Жерлицы оказались пустыми, лишь на одной из них сидел небольшой щуренок.
Вернулись к костру. Колька держался как ни в чем не бывало. После осмотра жерлиц он сразу прилег и заснул, как человек с самой чистой на свете совестью. Лишь в середине ночи, когда трючки и те перестали трюкать и кругом была разлита густая, немножко жуткая тишина, Петр Петрович, внезапно проснувшись, увидел: Колька сидит у костра и тоскующими глазами смотрит на потухающие уголья, по которым уже там и тут пробегали синие язычки эфирного пламени.
– Ты почему не спишь? Племянник вздрогнул.
– Комары кусают, дядь Петь, ноги больно уж чешутся, – ответил он и добавил: – А потом, этот вон разбудил... – и дернул головой куда-то влево.
Там, шагах в пяти, возле ели, в слабом отблеске костра рисовалась квадратная фигура Семена.
– Он все толкал меня, просил: налей, горит!.. А потом мне на ногу наступил, – жаловался Колька.
– Ко мне, вот сюда ложись. Да возьми вот, накрой свои ноги, – снимая с себя пиджак, сказал Петр Петрович племяннику.
Тот клубочком свернулся рядом и моментально уснул.
А Петр Петрович заснул не сразу. Лежал, вслушиваясь в нудный звон комаров, в сиплый кашель и осекающееся дыхание Семена. Тот долго шарил в траве руками и что-то вполголоса, как в полусне, бормотал. Но вот снова послышался звяк бутылок, вздох облегчения и умиротворенное бульканье...
Вспомнилось, как ответил Семен на совет Никитишны бросить пить и начать лечиться, принимать антабус:
«Пил – и наперед буду пить! И вашим антабусом закусывать».
Скоро опять стало тихо вокруг. Только одни комары тянули свою нескончаемую песню...
6Возвращались домой обожженные солнцем, голодные, насквозь пропахшие дымом костра, и внесли с собой в дом тот специфический таборный запах, которым пахнут на всем белом свете только люди кочевые – цыгане да пастухи.
Колька и Василий Гаврилович принялись возбужденно рассказывать о рыбалке, а Петр Петрович, кинув в дождевую бочку садок с двумя щурятами и десятком окуней, в самом смутном настроении прошел на кухню и ждал, когда подадут обедать.
Рыбалка ничего не прояснила. Теперь он решительно не знал, что думать, что делать дальше. Держать себя так, как держал на рыбалке Колька, мог только или совершенно невинный младенец, либо уж слишком ловкий и опытный негодяй.
Накормив брата обедом, Софья попросила его пройти на терраску и показала повестку: их вызывали назавтра в милицию. И еще она показала десятирублевую бумажку, сказав, что деньги эти нашла в кармане у Владика. Хотела постирать Кольке брюки, а по ошибке (ростом ребята были почти одинаковы) взяла другие. Перед тем как кинуть в корыто, вывернула карманы – и вот...
Десятирублевка была новенькая, явно из тех, которыми Петр Петрович получал свои отпускные. Многократно и тщательно сложенная, она могла уместиться в самом маленьком кармашке.
Юлия Ильинична с утра ушла на пляж, и Петр Петрович решил действовать сам, не дожидаясь жены.
– Откуда взялись у тебя эти деньги? – спросил он сына, забравшись к нему на чердак.
Владик молчал.
– Откуда у тебя, я спрашиваю, деньги?! – повторил Петр Петрович, чуть напрягая голос.
Сын, отвернувшись к стене, нехотя произнес:
– Это мои деньги.
– Я не спрашиваю чьи. Я хочу знать, о т к у д а они у тебя? Где ты их взял? Отвечай!..
Владик, не оборачиваясь, принялся выщипывать вату из старого лоскутного одеяла. Петр Петрович смотрел на его загорелую шею, лопатки, на заросший густым золотистым волосом затылок, на большое розовое ухо и округлую щеку, на которой золотился первый юношеский пушок, и чувствовал, как от тупого и непонятного упорства сына он сам начинает наливаться злым, нехорошим чувством.
– Не желаешь разговаривать?! – произнес он зазвеневшим от напряжения голосом. – Ну что же, подумай... – И полез с чердака, чтобы избежать еще одной неприятной сцены.
Как только вернулась жена, он рассказал ей и о повестке из милиции, и о находке Софьи, и о своем разговоре с сыном.
Юлия Ильинична выслушала мужа с каменным лицом, молча осмотрела поданную ей десятирублевку.
– Ты не давала ему таких денег?
– Нет, столько не давала. В кино там, в школу в буфет давала какую-то мелочь, ну рубль иногда, но чтобы сразу столько – этого не было...
– И как же ты на все это смотришь?
– На что «на это»?
– На то, что случилось.
– Кто, я?
Она была в замешательстве, явно тянула с ответом.
– Знаешь, – собравшись с духом, сказала она наконец, – все-таки я не уверена, что так мог поступить именно Владик. Не подбил ли его на это Колька? Кстати, как он вел себя там, на реке?
– Как! Нормально вел, и вообще... Но при чем тут опять-таки Колька? Почему это надо стараться каждую дырку обязательно Колькой заткнуть?! – проговорил Петр Петрович, с усилием сдерживаясь.
– Да потому, что ты еще сам не знаешь, что это за тип! Он себя еще покажет, вот увидишь!
– А, снова ты за свое! – отмахнулся он. – Вот когда «покажет», тогда и говорить будем.
– Поздно будет тогда говорить! – крикнула Юлия Ильинична. И закончила угрожающе: – Словом, разберутся с твоим Колькой. Завтра же, в милиции!
– Значит, повестка – твоих рук дело?! – пораженный догадкой, спросил Петр Петрович. – Слушай, ну что ты наделала?!
– Только то, о чем сам просил. Сходила еще раз в милицию и заявила.
Петр Петрович был ошарашен. То, чего он больше всего опасался, жена совершила с бездумной, с птичьей какой-то легкостью. Неужели она действительно так поняла вчерашний их уговор? Или притворяется?
– Ну что ты уставился на меня? – перешла в наступление Юлия Ильинична. – Или снова будешь утверждать, что тебя не так поняли?!
Да, именно это он и хотел ей сказать, но промолчал и только похлопал глазами, совсем сбитый с толку.
– Что, так вот и будем стоять? – с вызовом глянула на него жена. Она уже повернулась и хотела уйти, но он схватил ее за руку.
– Вот что... – Петр Петрович в волнении переглотнул. – Ты сейчас же, сию же минуту отнесешь повестку обратно и скажешь, что вышло недоразумение. И никакого Кольки завтра у них не будет. Ясно тебе?
– Так вот и побегу, дожидайся!
– В таком случае я пойду туда сам.
– И этого ты не сделаешь, потому что там лежит мое письменное заявление... Да пусти же ты мою руку! Что, как клещ, вцепился? Отпусти!..
Глубоко, всей грудью вздохнув, он выпустил ее побелевшие пальцы.
– Ты сама-то хоть понимаешь, что можешь сделать с мальчишкой? А если он ни в чем не виноват?!
– Ничего, не сахарный, не размокнет.
– С Софьей хотя бы ты посоветовалась? Ее-то согласия ты спросила? Или ты позабыла, что Софья – его законная мать?
– Спросила, не беспокойся!
– Тогда вот что... Колька завтра один в милицию не пойдет. А если и пойдет, то только вместе с Владиком, – заявил Петр Петрович.
– Совсем рехнулся! При чем тут Владик?
– Это – мое последнее слово. И пожалуйста, больше не спорь.
Спать в эту ночь они легли порознь. Юлия Ильинична осталась на терраске, а Петр Петрович пристроился на раскладушке в сенях.
Он долго не мог уснуть. Лежал и думал, уставив глаза в потолок, закинув худые длинные руки за голову.
Он думал о том, какой обаятельной, милой казалась ему жена, когда они познакомились, Он учился тогда на четвертом курсе и дружил со своей однокурсницей Ларисой Сомовой, тоже фронтовичкой. Оба жили в общежитии, заходили друг к другу, чтобы вместе пойти в читалку или в студенческую столовую. Вместе сидели на лекциях, на семинарах, ходили в театр, в кино. Лариса была под стать ему, высока, стройна. Она курила и тоже носила очки. Их настолько привыкли видеть вместе, что заранее считали мужем и женой и называли в шутку «четыре фары» или же «две каланчи».
Как-то перед Ноябрьскими праздниками Петру, бывшему тогда на факультете заместителем секретаря партийного бюро, поручили просмотреть программу факультетской художественной самодеятельности. Он пришел в студенческий клуб, договорился о порядке «прогона» и, усевшись в угол, стал смотреть номера. Одни были получше, другие похуже, но в общем-то все было пока приемлемо. Как-никак самодеятельность, большего тут, пожалуй, и спрашивать было нельзя.
Среди прочих номеров ставились отрывки из лавреневского «Разлома». Лямин смотрел из своего угла, как заводными куклами двигаются по сцене, граммофонным голосом произносят чужие слова Берсенев, Годун, другие матросы, Штубе, Татьяна, и все чаще и чаще прикрывал рот ладонью, чтобы не выдать безудержной зевоты. Глаза его уже слипались, когда на сцену в открытом платье из серо-голубого шелка, с несколькими розами в руке, с хохотом выскочила белокурая эксцентричная Ксения, младшая дочь Берсенева, очаровательная сумасбродка. Попикировавшись с Татьяной, старшей сестрой, она уселась в кресло и запела:
Я не такая, я иная,
Я вся из блесток и минут,
Во мне живут истомы рая,
Интимность, нега и уют...
Затем заявила с капризностью разбалованного ребенка:
«Что-то скучно стало. Чего-то хочется. «Я хочу любви небывалой, любви не мужской и не женской...»
И словно бы свежим ветром пахнуло со сцены! Сонливость слетела с Лямина, он с интересом начал смотреть спектакль. Но как только исчезла со сцены Ксения, перед глазами вновь замелькали одни заводные куклы.
Но вот она, напевая веселенький мотивчик французской шансонетки, вновь появилась на сцене в цветастом японском халатике и на вопрос Татьяны: «Ты откуда?» – сказала:
«Из ванной. Отхаживалась. Вчера у Лили Грохольской был детский крик на именинах. Налакались шампанского, как извозчики. Пропивали уютный, навсегда потерянный мир и приветствовали зарю неизвестного будущего».
И тут же:
«Назло буду петь «Пупсика» и хлестать шампузу... После нас хоть потоп... После нас хоть две лужи...»
Держалась она на сцене с такой завидной непринужденностью, эта молоденькая второкурсница с милым своим, почти детским лицом, но с сильно, по-женски развитой фигурой, будто была специально создана для такой роли.
В студенточке явно была изюминка. И вот об этой-то самой изюминке Петр горячо говорил при обсуждении программы концерта.
После, уже без грима, студенточка догнала его у раздевалки и, снизу вверх засматривая в глаза Лямину своими темными лукавыми глазами, спросила:
– Скажите, я в самом деле вам очень понравилась? Это вы – честно?
Он засмущался, но тут же взял себя в руки и строже, чем нужно, поправил ее:
– Не вы понравились, а ваша роль, то, как играли вы, ясно?
– Очень даже все ясненько!
Она сорвалась со своим портфельчиком с места и весело заскакала к дверям, совсем по-детски – ну чистый ребенок! – перепрыгивая на бегу с одной ноги на другую. В дверях обернулась, улыбнулась ему, послала воздушный поцелуй, сделала этак вот ручкой – и скрылась, исчезла, чертенок...
Теперь, когда она была без парика и без грима, волосы у нее оказались не белокурыми, а густыми и черными, а фигурой и смуглым лицом напоминала она испанку.
И снова Петра поразило в ней это сочетание юного, почти детского лица с развитой не по годам женской фигурой.
Вскоре они познакомились.
Прежде, при всяком новом знакомстве с ним, чуть ли не каждый спешил скаламбурить: «Краски – дело мамино, моя мама – Лямина». И было в этом такое, что унижало. Не повторила подобную пошлость одна только Юлия, и за одно уже это он был благодарен ей.
Студентом Петр считался многообещающим, он был оставлен в аспирантуре. Юля была красива, мила, казалась ему талантливой. При ней он сначала робел и терялся. Хотя на целый десяток лет она была моложе его, но оказалась гораздо смелее и предприимчивее, пошла на сближение первой. Тем неожиданнее казалось ему свалившееся на него вдруг счастье...
Поступив в аспирантуру, Петр женился на ней, и они сняли комнату. Сразу же после женитьбы он захотел ребенка, но молодая жена воспротивилась. Ребенка он получит не раньше, как они встанут на ноги. А кроме того, надо же ей доучиться и получить диплом?!
Это казалось разумным, и Петр согласился. Но, выйдя замуж, она запустила учебу. Ему приходилось писать за нее курсовые работы, натаскивать перед сессиями, он даже писал за нее диплом. Тем не менее Юлия после защиты диплома, едва отработав в школе обязательный срок, засела дома и принялась вдруг бегать по магазинам, по вернисажам, по парикмахерским и ателье. Правда, пыталась было поступить в театральную студию, но на экзаменах провалилась. А Петр, вместо того чтобы заниматься своей диссертацией, стал бегать по редакциям и издательствам в поисках «левого» заработка, – надо было не только самим себя обеспечить, но и откладывать на квартиру, нельзя же всю жизнь угол снимать!..
Окончив аспирантуру, он даже не защитил диссертации. Не без труда (да и не без помощи кое-кого, кто продолжал в него верить) удалось остаться на факультете преподавателем, без степеней и ученых званий.
Наконец-то приобрели они и квартиру в кооперативном доме. Двухкомнатную, отдельную (помогли деньгами ее родители). Он радовался, полагая, что наступил конец всем его беганьям и появилась возможность серьезно заняться научной работой, но вскоре же убедился, что это не так.
За квартиру нужно было расплачиваться, квартиру нужно было обставлять, причем мебелью самой модерновой. Так захотела жена. У них появился Владик. Сын рос, взрослел. И снова Петру приходилось бегать, выпрашивать хоть какую-нибудь работу, выжидая, где что дадут. Даже к лекциям своим он стал теперь готовиться урывками.
Неужели он, Петр Петрович, самы виноват во всем? Неужели он, занятый устройством своего семейного благополучия, упустил что-то главное? Нет, что-то тут нужно делать. И делать немедленно.
