Текст книги "Второе дыхание"
Автор книги: Александр Зеленов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
Подходила к концу вторая неделя отпуска. Деньги так и не нашлись, но внешне как будто ничего не изменилось. Все так же Петр Петрович каждый день завтракал, обедал, ужинал, так же лежал в гамаке, ходил на Волгу купаться и удить рыбу.
Разумеется, стол был не тот, на который рассчитывали вначале, но в саду появились ягоды – крыжовник, малина, вишня, так что терпеть было можно.
Узнав, что жена на днях ходила в милицию заявлять о пропаже, он поругался с ней, но сам ничего не предпринимал, предоставляя событиям развиваться своим порядком.
В милиции пообещали заняться расследованием, но пока никто из оперативников появляться к ним в дом не спешил.
Зато самую бурную деятельность развила Юлия Ильинична. Разбив весь дом на участки – горница, кухня, двор, сени, чердак, – они с Софьей принялись обследовать эти участки один за другим самым тщательным образом, не пропуская ни сантиметра. Наблюдая однажды, как жена вылезла из подвала вся в паутине, Петр Петрович расхохотался, сказал, что зря она ищет пропавшие деньги в доме. Если уж их действительно кто-то украл, то все резоны для вора – спрятать деньги подальше, хотя бы в той же поленнице за двором или где-то в саду.
Юлия Ильинична оскорбилась, обиделась и наговорила дерзостей мужу. Он, дескать, может только указывать, поучать, а сам и палец о палец не ударил, чтобы помочь измученным женщинам.
После этой сцены Софья с заговорщицким видом поманила брата в сторонку и, усмехаясь, сказала, почему его жена ищет пропавшие деньги именно в доме.
Оказалось, Юлия Ильинична все же сходила к гадалке, и та нагадала ей, что, во-первых, деньги взял «кто-то из своих» и что «лежат они в доме, в темном месте, из дома их никто не выносил».
Чертыхнувшись по адресу женского лицемерия, Лямин и решил махнуть на все рукой. Правда, потом он вспомнил, что в суматохе никто не попытался спросить о пропавших деньгах ни Кольку, ни Владика. Условились, что Кольку Софья возьмет на себя, а он, Петр Петрович, поговорит с собственным сыном.
Разговор с сыном вскоре же состоялся, но вышел таким тяжелым и неприятным, что неловко было после вспоминать.
В то утро Владик сидел, как обычно, в горнице и, перед тем как идти на пляж, наводил меж двумя зеркалами свою прическу. Сын торопился, видимо он опаздывал.
Петр Петрович все же попросил Владика оставить на время свое занятие, сказав, что хочет поговорить с ним по очень важному делу.
– Говори, я и так услышу, – кинул Владик, не оборачиваясь.
– А может, ты все же оставишь на время свои дела?
Владик, с сердцем швырнув расческу, вызывающе обернулся:
– Ну?!
Петр Петрович сдержался, взял себя в руки. Рассказав, в чем дело, спросил, не попадался ли на глаза сыну тот злосчастный синий пакет.
– Не видел, не знаю! – зло огрызнулся Владик. – Еще вопросы будут?
Петр Петрович поднял на сына тяжелый взгляд.
– Только один. Когда же ты все-таки перестанешь быть хамом?!
– Ну не брал я ваших денег, не нужны они мне, понятно? Чего ты от меня еще хочешь?! – принялся выкрикивать Владик, выкатив на отца злые глаза. – Все! Больше я отвечать не буду! – кинул он напоследок и решительно отвернулся.
Петр Петрович грохнул кулаком по столу:
– Как с отцом разговариваешь, мерзавец?!
– Как надо, так и разговариваю!
– Да я тебя, с-сукин сын!.. – Задыхаясь от гнева, Петр Петрович вскочил, рванул ставший тесным ворог рубахи.
Между ними, как из-под земли, выросла Юлия Ильинична, кинулась разнимать, запричитала плачущим голосом, хватая за руки мужа:
– Петя!.. Владик!.. Остановитесь!.. Да что же вы это делаете-то, господи!
Пытаясь застегнуть воротник рубахи прыгающими непослушными пальцами, Петр Петрович встал к жене боком, метнул на сына косой воспаленный взгляд:
– Пусть извинится сейчас же, свиненок!
Юлия Ильинична кинулась к Владику:
– Опять ты отцу надерзил?!
– Никто не дерзил, он сам лезет!
– Как это «никто»? Зря, что ли, отец разошелся, на нем вон лица нет. Что ты брякнул ему, говори?!
– И ничего я не брякал. Сказал «не знаю», а он снова лезет! Никаких я ваших денег не видел, не брал.
– Так и скажи. А грубить зачем?
– А я грублю? Это он сам... «Свине-о-нок»!.. «Мерза-а-вец»! – передразнил отца Владик. – Считается ученый, а тоже мне... обзывает еще!
Петр Петрович шагнул к сыну:
– Пошел вон отсюда!
– Ну и уйду!
– Петя, не надо... Да будет вам, господи!
Сын так и ушел, не раскаявшись, убежденный в своей правоте.
– Сколько уж раз я тебе говорила: не кричи ты на него, не повышай голос! – со слезами запричитала жена. – Не терпит он никаких приказов, как ты не понимаешь этого?
– А чего ж он, по-твоему, терпит?
– На него надо действовать лаской. И уговорами. У него сейчас трудный возраст, характер формируется. Весь он одно сплошное самолюбие, взвинченный постоянно какой-то, нервный. Он резкого слова не терпит, а ты на него с криком...
– Да он же первый на меня заорал!
– Мало ли что. А ты возьми себя в руки и разъясни спокойненько, как себя надо вести. Знаешь какая теперь молодежь. Одно самомнение да самолюбие.
– Пробовал уж, по-всякому пробовал.
– А ты попробуй еще!
– Пробуй сама, хватит с меня. Почему ты сама от него никогда ничего не требуешь, только во всем потакаешь?
– Меня он может и не послушаться, а тебя обязан послушать. Ты – отец да к тому же еще педагог.
– Кажется, мы в одном институте учились!
– Ну и что? Зато ты...
И завязался тот бесплодный и раздражающий спор, когда каждая из сторон жаждет только того, чтобы любыми путями взять верх, оставить за собою последнее слово.
Петр Петрович махнул рукой и вышел на воздух.
С сыном не ладилось давно. То ли был избалован с пеленок, то ли влияла слишком легкая жизнь на родительских хлебах, только с годами из капризного ребенка сын все больше превращался в самовлюбленного, грубого эгоиста – юношу.
Учился Владик неважно, часто приносил из школы двойки. Уроков не учил принципиально, потому что в школе, в кругу таких же, как он, хорошо и прилежно учиться, а тем более пытаться стать отличником считалось чуть ли не зазорным, а уж немодным и отсталым – обязательно.
Пугало еще и то, что сын был неспособен увлечься ничем серьезно. Было время, когда под нажимом отца он записывался в кружки, загораясь желанием стать то боксером, то рапиристом, то мотоциклистом (мотоцикл был последним его увлечением), но как только выяснялось, что каждое из увлечений, если ему отдаваться всерьез, требует большого терпенья, труда и времени, он тут же немедленно остывал и бросал дело.
Он с удовольствием отдавался бы собственным увлечениям, если бы все у него получалось без напряжения, само собой. И вот со временем из всех его увлечений закрепились только три: лежать на диване, смотреть телевизор и еще – слушать магнитофонные записи.
За последнее время это стало входить в привычку, о которую, словно о скалу, разбивались все девятые валы науки педагогики. «Вы меня родили – вы меня и кормите!», «И ничего вы со мной не сделаете!» – отвечал сын обычно на все внушения и уговоры отца.
Как бы не вырос из сына законченный тунеядец, тунеядец из принципа. Петр Петрович в душе побаивался того, что с годами меж сыном и им утрачивается прежняя близость и понимание, а все чаще и чаще возникают отчужденность и недоверие. Он, считавшийся у себя в институте хорошим преподавателем, дома не мог ничего поделать с собственным сыном, у которого еле обозначался желтый цыплячий пушок на верхней губе. Впрочем, будучи постоянно занят собственными делами, он и не занимался с ним все последние годы, передоверив его воспитание жене. А ведь следует, надо заняться, не то будет поздно... Ах, если бы каждому вновь появляющемуся на свет вместе с наследственностью передавался и весь родительский жизненный опыт!
Не в состоянии избавиться после ссоры от гнетущего, гадкого чувства, Петр Петрович взял стоявшие за двором бамбуковые удилища, крикнул Кольку, и они отправились на дамбу, ловить на зелень плотву.
3День выпал на редкость удачный – ветреный, солнечный, пестрый. Теплый западный ветер гнал на каменный бок дамбы пенистую крутую волну.
Хорошо было вновь ощутить под ногами нагретые солнцем сизые камни, почуять ноздрями запахи волжской пресной, с легким нефтяным душком воды, увидеть на том берегу, за Волгой, деревни в купах берез, поля поспевающей ржи, село с белым стручком колокольни, хвосты рыжей пыли, вздымаемой на заволжских проселках машинами...
Волны, пушечными ударами обрушиваясь на дамбу, смывали с камней шелковистую нежную зелень, в жаркую пору лучший корм для плотвы и язя, и держали рыбу у берега.
В предощущении удачи, с нетерпением, путаясь пальцами, Петр Петрович размотал тонкую лесу с миниатюрным крючком – «кристалликом» на конце и, нацепив на крючок прядку зелени, со свистом забросил снасть против ветра.
Едва поплавок успел встать торчком, как его потянуло вглубь.
Зацеп!
Петр Петрович хотел перебросить, но, дернув удилище, с мгновенно вспыхнувшей радостью ощутил, как на крючке туго, рывками, норовя уйти в глубину, заходила большая и сильная рыба.
Он долго и осторожно вываживал, еще не видя, какая она, и лишь по рывкам пытаясь определить, язь это или сорога. А когда наконец выбросил на берег и рыбина за-выгибалась, запрыгала на камнях, радуя глаз сверканием серебряной чешуи и жаром малиновых плавников, сам подивился, какая она большая и толстая.
Сорога на этот раз шла просто на удивление. Насадку хватала жадно, взаглот, поплавок топила уверенно, сразу, уводя его косо под срез крутой, золотистой волны, насквозь просвеченной солнцем...
Подсекать и видеть, как гнется в крутую дугу бамбук, ощущать, как туго ходит там, в глубине, рвется толчками упорная, сильная рыба, – с чем можно сравнить подобное наслаждение! А когда ее удавалось выводить наконец и выбросить на нагретые солнцем камни, сердце одевалось мятным холодком и становилось немножечко жутко за тонкую лесу: а что, если вдруг лопнет, не выдержит?!..
Колька – тот ошалел от счастья. Сперва у него не клеилось, а потом и он наловчился насаживать зелень, закидывать против ветра и тоже начал таскать сорог одну за другой.
Вываживать он не умел, не хватало терпенья. Он выдирал рыбину из воды, выбрасывал на берег через голову. Затем, отшвырнув удилище, кидался к своей добыче и накрывал, припадая к ней по-собачьи, коленями и локтями сразу. Стиснув трофей в обеих руках, торжествующе тряс им над головой и что-то кричал Петру Петровичу ликующее, но что – за грохотом волн разобрать невозможно. Затем бежал к ведерку и выпускал добычу из рук, млея от гордости и восторга.
Дважды у него обрывалась леска, несколько крупных рыбин ушло. Петр Петрович не удержался от смеха, глядя, как Колька, откинув удилище, кинулся недуром за большим золотистым язем, что, сорвавшись с крючка, молотил лопушистым хвостом пену у самой кромки прибоя. Но племянник не рассчитал, опоздал с броском, рыба ушла, а сам Колька, сунувшись в вязкий прибрежный ил, был захлестнут волной и раком пополз назад, отплевываясь и чихая.
Оба забыли про все на свете, лишь боковым, сторонним чутьем улавливая тяжелый грохот прибоя, шипенье и шелест пены, ощущая упругий ветер и теплые брызги в лицо.
Солнце то исчезало за пухлыми летними облаками, то вновь выбегало, светило еще жарче и яростнее, обжигая затылок и шею, и золотило гребень крутой волны.
Оба они потеряли всякое представление о времени. Казалось, и пресный запах реки, и нефтяной душок от камней, и приторный аромат разомлевших в парной воде водорослей, и косо уходящий в глубину поплавок – все это никогда не начиналось и никогда не кончится, а так было и будет бесконечно, всегда...
Они проловили до самого заката, пока на смуглую гладь реки не легли, все больше и больше тускнея, меняя оттенки, золотые, серебряные и малиновые полосы.
Колька осунулся, похудел на глазах. Петра Петровича тоже слегка шатало. Перед глазами стояли уходящие в глубину поплавки. И все же еще не хотелось покидать эти места, где терялось всякое представление о времени, не хотелось возвращаться домой, где снова нужно думать о деньгах, о хлебе, ссориться с сыном, с женой и испытывать массу других неприятностей.
В детстве он почему-то искренне верил, что кроме этой земли, на которой живет, существует еще и другая – некая волшебная голубая страна, где нет ни тревог, ни печалей, а есть одни только радости. Лежит та страна далеко-далеко, где-то за синими горизонтами. И если идти долго-долго туда, где небо сливалось с землей, то можно дойти до нее, все равно она рано или поздно откроется, вся в голубых туманах...
По частичкам она открывалась и здесь, на этой земле. То промелькнет зазывно синей далью на горизонте, то летним смуглым закатом поманит к себе, то потревожит ребячье воображение картинкой в старинной «Ниве».
С трудом, и только став уже взрослым, расстался он с этой наивной своей мечтой, понял, что есть на свете только одна земля – та, на которой живет, и никакой другой, волшебной, не существует. А как все же хотелось, чтобы она была! Хотелось даже сейчас, когда уже прожито почти полвека.
...Оба, смотав свои удочки, искупались в парной вечерней воде и с ведерком, доверху набитым красноглазой крупной сорогой, зашагали устало к дому.
Колька доверчиво ухватил Петра Петровича за палец и, на ходу раскачивая его руку, вдруг ни с того ни с сего спросил, с собакой или без собаки придет к ним милиция делать обыск.
Петр Петрович взглянул на племянника удивленно:
– Что это тебя вдруг заинтересовало?
– Так просто. Поглядеть хочется, как она искать будет, – безразличным голосом ответил Колька, отводя плутоватые глаза в сторону.
Они поднялись на крутой волжский обрыв, откуда широко открывалась могучая, вызолоченная закатом река, и остановились перевести дыхание.
– Дядь Петь, а верно, что собаки след теряют после дождя?
– Да, да, теряют, отстань... – рассеянно обронил Петр Петрович, отдыхая душой на открывшейся глазу картине.
Сколько уж лет он ездит сюда, в эти милые сердцу родные места! Сколько раз провожал он гаснущий день вот с этого самого берега! Вот и еще прошел день. Скоро и лету конец. И еще один год угаснет, уйдет навсегда из жизни...
Каким бесконечно длинным казался ему этот день в детстве! И как все короче становятся с возрастом, летят все быстрее не только дни, а недели, месяцы, годы. Сколько ж осталось их у него впереди, этих дней, кто скажет? Да и нужно ли знать об этом? Ведь каждый, в сущности, и живет-то полнейшим, абсолютнейшим неведением того, что с ним случится завтра, послезавтра, не говоря уже о том, что будет через год или два. Природа сделала так, что он, человек, не думает об этом, если здоров и счастлив, а лишь инстинктивно, подсознательно верит, что с ним ничего не случится, строит себе разные планы и ничего не знает о том, где и когда нить его жизни будет оборвана.
И природа поступает мудро. Ведь если бы каждый живущий знал, где конец этой нити, в какую бы страшную пытку, в постоянное ожидание смертником своего конца превратилась бы жизнь!..
– А сколько след может держаться, если дождя не будет, дядь Петь? – вновь перебил его мысли Колька. – Четыре дня или пять?
Петр Петрович знал эту особенность племянника – изводить кого угодно своими бесконечными вопросами. Порой они были неожиданными, так что и сам он не сразу находился с ответом. Но большей частью Колька задавал вопросы лишь для того, чтобы не оставлять свой язык без работы.
– Послушай, отстань от меня, пожалуйста! – попросил он племянника. – Что это вдруг тебя на собак потянуло?!
Колька замолк. Спросил только, когда дядя Петя возьмет его на другую рыбалку, ловить на «кольцо» лещей.
– Придет время – возьму, – занятый своими мыслями, неопределенно пообещал Петр Петрович.
А мысли, те главные мысли, не оставляли его.
Ведь каждый живущий на этой земле, продолжал размышлять Петр Петрович, непременно думал, думает или же будет думать об этом. Каждому известна истина, что смертен человек. Из этого естественного закона природа еще не сделала ни единого исключения. И все же подавляющее большинство людей только знает об этом, причем и знает-то скорее отвлеченно, теоретически, не пытаясь приложить эту истину к самим себе.
Да и следует ли ее «прилагать»? Зачем же еще и отравлять, укорачивать себе жизнь, что не так-то долга и без этого! И не действует ли в данном случае тут некий мудрый закон самосохранения?..
– Дядь Петь, ну чего мы так долго стоим? – затеребил Петра Петровича Колька.
– Чего тебе? – не сразу опомнился тот.
– Домой пошли! Я ести хочу. И озяб сильно...
Петр Петрович глянул на запад, где, одеваясь пеплом, догорало в последних лучах заката узкое длинное облачко, и они с племянником зашагали к дому.
4На рассвете Лямина разбудил старый горластый петух.
Горло у петуха было с каким-то изъяном, – после каждого кукареку оно, наподобие смятой спринцовки, еще долго сипело, вбирая воздух обратно.
Петр Петрович глянул в окошко терраски, выходившее на восход, надеясь встретить за ним, как и всегда, утреннее румяное небо, но за окошком висела густая белесая муть.
Туман?
Сунув ноги в разношенные шлепанцы, в одних трусах Лямин вышел в сад узнать, что случилось с погодой, и окунулся в белую муть, как в молоко.
Туман висел низко. Был он настолько плотен, что в нем тонули верхушки яблонь, а местами он свешивал серые ватные ноги почти до самой травы. Туман оседал, сгущался, копился на ветках, на листьях яблонь и превращался в свинцовые мутные капли. Эти тяжелые капли беспрерывно скатывались с кончиков листьев и падали на землю...
Яблони плакали.
В оглушающей тишине стоял тончайший, едва уловимый ухом и бесконечно однообразный звук, напоминавший сипенье газировки в стакане. Звук этот, видимо, издавал оседавший на листьях и превращавшийся в капельки влаги туман.
Поеживаясь от сырости, Петр Петрович направился досыпать, как вдруг из густого малинника, росшего за двором, послышался шум. Не иначе как Гаврик, рыжий соседский кот, шел охотиться под крыльцо за цыплятами!
Петр Петрович нашарил палку и, близоруко щурясь (вышел в сад без очков), стал выжидать момент, чтобы без промаха запустить ее в нахалюгу и вора. Но когда отяжелевшие от обильной ночной росы кусты с шумом раздвинулись, из них, весь мокрый, словно из бочки с водой, вынырнул... Колька.
– Ты... ты чего это здесь?! – спросил Петр Петрович, опешив, и отшвырнул палку в сторону.
Колька, тоже не ожидавший подобной встречи, растерянно заморгал.
– Ягоды ел, дядь Петь, – нашелся он наконец. – Да хотел вон червей накопать. – И совсем уж фальшиво заныл: – Дя-а-дь Петь, ну когда же поедем мы на рыбалку?!
Колькин рот и в самом деле был испачкан ягодами.
После завтрака, дождавшись, когда пообсохнет роса, а Колька смотается к приятелям, Петр Петрович тщательно осмотрел граничивший с соседским огородом малинник.
Так и есть! Две толстые, сизые от времени огородные палки были оторваны от перекладины и наживлены кое-как. Лаз вел в соседний огород и был хорошо замаскирован.
Стало быть, не зря так упорно племянник вчера интересовался милицейскими собаками, – ведь не за ягодами же он лазил к соседке, когда этих ягод в своем огороде полно!
Петр Петрович вспомнил, с каким вниманием Колька вчера слушал сводку погоды по радио, и стало ясно: ждет дождя, чтобы смыло следы.
Вернувшись в дом, он позвал женщин и спросил, какие участки им осталось еще обследовать.
Необследованными остались только чулан и терраска. Софья сказала, что о пропавших деньгах с сыном не говорила еще, не успела. Тогда Петр Петрович сказал, чтоб они прекратили поиски, и намекнул осторожно, что, кажется, ему удалось нащупать конец нужной нити.
Сестра ушла. А Юлия Ильинична не отступилась, пока не добилась от него необходимых разъяснений.
– Ну, а я тебе что говорила? Наконец-то ты сам убедился, сам! – сказала она, гневно сверкая глазами, и вновь принялась доказывать, как и до этого хорошо себе представляла, что за создание Колька, всем нутром своим чуяла.
Под конец она решительно заявила: Кольку надо отправить в милицию, пусть поступают с ним по закону. Лишь с трудом удалось остудить ее пыл. Петр Петрович взял с жены обещание пока ни во что не вмешиваться, а предоставить возможность во всем разобраться ему самому.
После обеда он вышел в сад и разложил в тени, на садовом столике, свои рыболовные принадлежности.
Колька не преминул явиться тотчас же и принялся крутиться возле, донимая Петра Петровича вопросами, когда они поедут на лещей.
– Теперь, парень, скоро уже, – ответил тот, старательно обтачивая жало кованого крючка надфилем.
– А вы и Владьку возьмете, дядь Петь? Или только меня?
– Можно и Владьку... если будет вести себя хорошо.
– А я хорошо себя веду, дядь Петь?
– Ты-то?..
Петр Петрович пристально посмотрел на длинные темные ресницы племянника, всегда до половины прикрывавшие его горячие цыганские глаза, но не торопился с ответом.
– Хорошо или нет, дядь Петь?.. Ну чего вы молчите!
– А это, брат, скоро выяснится, – произнес Петр Петрович загадочно, пытаясь поймать глазами Колькины уплывающие зрачки. – Кстати, вчера ты собаками интересовался, помнишь? Так вот, есть книжка такая, «Служебная собака» называется. Прочитал я ее недавно и вспомнил одну занятную вещь. Знаешь какую? – спросил он, быстро взглянув на племянника.
– Какую? – эхом откликнулся тот.
– А такую, что никакой, оказывается, дождь запах следов не смывает, не может смыть.
– Даже самый сильный?
– Да, даже такой. А следы уничтожить можно... знаешь чем?
– Чем? – снова выдохнул Колька и весь напрягся.
Но Петр Петрович не торопился с ответом – закончил точить крючок и не спеша принялся навязывать к леске узлом, известным одним рыбакам. Потом спокойно продолжил:
– Очень простая, оказывается, штука. Нужно только смешать обыкновенную соль с этим, ну, с белым... да как его, тьфу ты! Ну вот на чердаке еще у бабушки целый ящик лежит?
– С мелом? – радостно догадался Колька.
– С мелом, вот именно!.. Потом посыпать этой смесью следы – и никакая собака не сыщет, у всякой чутье эта смесь отобьет!
– А можно мне почитать ту книжку?
– Нет, к сожалению, дома она у меня, в Москве.
Колька с трудом перевел застоявшееся дыхание. Потом спросил просто так, для отвода глаз:
– А когда, дядь Петь, на лещей-то?
...Петр Петрович внутренне ликовал: нужный разговор с племянником состоялся. Теперь уж действительно скоро, – может быть, завтра, а может, даже сегодня – дорожка из мела приведет его к месту, где Колькой спрятаны деньги, и можно будет кончать всю эту нелепую, так затянувшуюся историю.
Кольку, разумеется, нужно наказать, нельзя оставлять без наказания. Больше того, его следует проучить, да так, чтобы надолго запомнил! Как только найдутся деньги, он, Петр Петрович, соберет всех в горнице, пригласит племянника, отчитает его при всех, пристыдит я потребует объяснить, как тот мог дойти до жизни такой. А когда племянник начнет гореть от стыда, Петр Петрович заставит его торжественно пообещать перед всеми, что впредь ничего подобного он не допустит, что он это сделал в последний раз.
Прямой атакой Кольку тут не возьмешь: хитер! – надо накрыть с поличным. Такой вариант Петра Петровича устраивал тем, что все разрешалось в своем кругу, без огласки. Узнай вдруг об этом кто посторонний – на Кольку будут показывать пальцами, матери перестанут пускать его на порог, запретят своей детворе не только дружить, но даже встречаться с вором. И вот вам налицо испорченное детство, еще одна искалеченная детская душа!
Да, Кольку нужно спасать. Спасать от него самого. И делать это следует сейчас же.
...Но вот миновали сутки. Прошел еще один день и еще одна ночь, вновь наступило утро, а меловая дорожка в саду так и не появлялась. Ящик с мелом на чердаке тоже стоял нетронутым.
Неужели племянник раскусил его ловушку с мелом?
Сомнения уже подтачивали душу, но, занимаясь разными делами по дому, Петр Петрович не спускал с племянника настороженных глаз.
Однажды в маленькое окошко со двора Петр Петрович заметил, как, озираясь пугливо, подбирается Колька к заветному лазу. Петр Петрович так и приник к окошку в надежде, что тайна вот-вот откроется. Но помешала жена, которой приспичило именно в этот момент выйти в сад с подушкой в руке, чтобы прилечь на гамак. Заметив Юлию Ильиничну, Колька тут же напустил на себя равнодушный вид, закинул руки за голову и принялся глазеть на небо как ни в чем не бывало.
Племянник и в самом деле оказывался не так-то прост.
Петр Петрович считал себя в душе неплохим психологом. А поскольку к делу примешивалось и самолюбие (не отступать же перед мальчишкой, которому нет и тринадцати!), он быстро придумал еще один план.
Все дело в том, что у племянника нет условий, при которых он смог бы осуществить задуманное.
Значит, надо такие условия создать.
И Петр Петрович немедленно приступил к осуществлению своего нового замысла.
