Текст книги "Второе дыхание"
Автор книги: Александр Зеленов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
В дверь боком протиснулся Василий Андреевич, законный Калин супруг. Был он толст и сам по себе, а на этот раз все карманы его были набиты, а руки заняты кульками, пакетами, свертками. В черном, из толстого драпа пальто с каракулевым воротником, в высокой, черного же каракуля шапке Василий Андреевич встал у порога, аккуратно пошаркал коротенькими, в новеньких бурках, ножками о половик, раскланялся и начал:
– Здравствуйте! Добрый вечер!.. Здравствуйте... Простите, пожалуйста, за несвоевременное вторжение, – я знаю, Сергей очень болен, – и извините супругу мою, не обижайтесь на нее. Калерия Валентиновна не представляет сама, как глубоко могла вас обидеть. Но мы, в свою очередь, вас... ваш благородный поступок, Сергей, не можем оставить без благодарности, прошу понять меня правильно...
Проходит к столу – и вываливает все эти свои кульки, пакеты и свертки. Лезет за пазуху, достает и стукает рядом что-то завернутое в бумагу и подозрительно напоминающее бутылку. Разгрузился – и тут же еще одна речь.
– Прошу убедительно принять вот это... вот эти подарки, не посчитать, так сказать... Я лично пришел просить вас: пожалуйста, не откажите! Все, так сказать, от души. – И прижимает ручки к груди. – Не откажите, иначе вы нас с Калерией Валентиновной очень обидите. Вы ведь, Сергей, и сами не представляете, что сделали для нее. Вы ведь ее, Калерию Валентиновну, можно сказать, от смерти спасли...
«Уж тебе-то, – думаю, – радоваться совсем тут нечего, разнесчастный ты человек. И благодарить меня не за что. Другой бы на месте твоем поставил мне эту поллитру только за то, чтобы я эту Калю твою впредь никогда спасать не пытался».
Попятился он, пошел. До самых дверей пятился. И не уставал благодарить и кланяться, кланяться и благодарить.
Чудной он какой-то, этот Василий Андреевич! Начальник самого крупного цеха на большом машиностроительном заводе, сотни людей у него в подчинении, инженеров сколько одних, а вот дома жены своей, этой дуры набитой, боится пуще атомной бомбы. Говорят, фронтовик, воевал, даже много раз ранен. Верно, рука у него плохо в локте сгибается, ногу левую до сих пор приволакивает, в слякотную погоду с палочкой ходит, но не знаю, не знаю... Я всегда, на его фигуру глядя, думал, что если кем он и был в войну, то не иначе как интендантом, отъедался небось по тылам. Всей фигурой своей походит он на снабженца, на бывшего интенданта. А что ранен... В общем, не знаю – и все.
Ну, ушел наконец. Развернула моя Зинаида свертки, раскрыла пакеты, кульки – ух ты! Тут и яблоки, и мандарины, и колбаса, и конфеты всякие. Даже баночка черной икры. А в бутылке не водка – коньяк оказался. Вот уж никак не ждал, что Тюфяк такой щедрый!.. А супруга моя:
– Сейчас, – говорит, – мы с тобой, дорогой муженек, пир горой тут закатим, плодами твоего геройства и я попользуюсь.
– Пользуйся, пользуйся! – говорю.
6Грипп – это штука такая: будешь лечиться – проболеешь неделю, не будешь – семь дней. В этом вся разница.
Прошло какое-то время – и я поправляться стал. На столе повестка. В суд меня вызывали. Бланков, что ли, у них там не оказалось новых, на старом повестку прислали. «Предлагаем явиться». И тут же: «В случае неявки Вы будете привлечены к уголовной ответственности по такой-то статье...»
Чудно, ей-богу! Выходит, за то, что я жулика задержал, меня же еще и наказать могут.
Но хоть я и отвечал за неявку по этой самой статье, все же в суд не пошел, потому как находился на бюллетене и вообще был слишком еще слаб, а вместо меня в суд отправился объясняться Василий Андреевич. Разумеется, с Калей. Супругу его тоже вызвали. Как потерпевшую.
Он, Василий Андреевич-то, и принес мне ту самую повестку вечером накануне. Принес, поздоровался вежливо, уселся возле моей кровати. Советует, как лечиться от гриппа. Потом говорит:
– Выздоравливайте, поправляйтесь, Сергей, поскорее. И пусть повестка эта вас не беспокоит, в суд я завтра сам пойду с Калерией Валентиновной. Объясню там, как было, все расскажу... Я ведь, кроме всего, и опыт по части обращения с разного рода жульем имею, после демобилизации заместителем начальника исправительно-трудовой колонии был.
И просит меня повторить ту историю – ну, как все тогда получилось. А мне что? – пожалуйста. Я повторил.
Выслушал он. Спрашивает:
– Так он вас з а д е л а т ь грозился?
– Было такое.
– И это вас не беспокоит?
– А почему беспокоить должно?!
Потер он свой подбородок: мда-а... У многих, слышь, существует неверное представление о подобного рода типах. Обычно ведь как думают люди? Если уж человек хулиган, то тем самым он и блатной, и урка. А это неверно. Можно быть самым отъявленным хулиганом и не иметь ни малейшего отношения к ворам. Можно красть, можно систематически воровать – и опять же не быть блатным, уркаганом. Можно даже убийцей заделаться – и все равно к воровскому миру, к блатным этим самым не принадлежать, не иметь никакого отношения к профессиональным преступникам.
– Вам, Сергей, приходилось слышать выражение «вор в законе»?.. Так вот, мир воров «в законе», профессиональных преступников, – мир особый, законспирированный, и проникнуть в него не так-то легко. Тем более простому смертному, ф р а й е р у. В том мире теряют всякую силу все человеческие законы и нормы и вступают в силу свои. То, что для нас, для нормальных людей, противозаконно и аморально, для вора – норма. Они и человечество-то делят на две половины. К первой принадлежат они сами, воры, жулики, урки, к другой – все остальные, ф р а й е р ы.
...Долго сидел он, рассказывал мне. Я его не торопил. Зачем? Пускай сидит. Жена на работе, Валерка в саду, а одному все равно делать нечего, скучно.
Кстати, он много и любопытного порассказал. И я понял, что он никакой не тюфяк, кое-где и ему удалось побывать, кое-что повидать, знает немало.
Перед тем как уйти, предупредил он меня, чтобы я по возможности остерегался. Воры угроз своих на ветер не бросают. Либо заделывают жертву, либо выкалывают глаза. Это уж как получится, глядя по настроению. Расправу причем часто вершат не сами, а поручают ворью помельче, разным «штылетам» и «порчакам», как бы давая им этим визу на право вступления в мир профессиональных преступников.
Только уж тут-то Василий Андреевич перестарался, по-моему. Сам был, видно, напуган – ну и меня решил попугать. Да только дудки, не выйдет. Не из пугливых мы. И чепуха все их эти угрозы, на слабонервных рассчитаны.
Кстати, парню тому, которого я помог задержать, целых двенадцать годиков припаяли. По совокупности. Об этом сегодня нам сообщили супруги, вернувшись из зала суда. И еще сообщили, что подопечный мой оказался матерым бандитом по кличке «Вареный». Его уж давно разыскивали.
Вот тебе и бонжур с приветом, приятель! А ты заделать меня грозился, жизни лишить хотел...
7Время пришло в поликлинику топать, свой бюллетень закрывать.
Двое суток погода бесилась, мело и крутило так, хоть святых выноси. А наутро сегодня затихло. Вышел я после болезни на улицу – мать честная! Аж голова закружилась, аж дух занялся...
Такая строгая бель, чистота кругом, будто природа в бане помылась и белье не по росту надела, напялила на себя. На деревьях каждый сучочек будто ватой обложен, с каждой крыши свисают белые толстые валики. Жерди сухие возле сарая – и эти в богатой песцовой шубе. Лес еловый, будто бы в зимней сказке, замер, застыл. Уткнулись елки вершинами в низкое зимнее небо, к земле опустили оснеженные зеленые рукава... И виноватая тишина кругом. Будто она, природа, после пьяной гульбы утихла. Дескать, побузила – и хватит, простите, братцы. Больше не буду, шабаш.
Вышел – и то ли мне показалось, то ли на самом деле кто там стоял, караулил меня, только от дровяного сарая какая-то тень метнулась. Метнулась – и тут же исчезла, не успел я толком и рассмотреть, кто это был...
Еду в свою заводскую поликлинику, будто бы заново народился. Все-то меня удивляет, все радует. И заснеженные, как на открытках рождественских, дачки с прямыми дымками из труб, и убранный в белое лес, и даже серая ворона на березе, что дерет недуром горло от радости при виде обилия свежего снега. И люди все кажутся милыми, добрыми, будто бы сговорились делать только приятное для меня.
Все-таки жизнь – неплохая штука. Смотришь вот так вокруг – и одно уже это доставляет тебе удовольствие.
Впрочем, это всегда так бывает после тяжелой болезни...
...Бюллетень мне на этот раз не закрыли, велели денек-другой подождать.
Бреду заводским двором. Не спеша бреду, потому как спешить мне некуда. Слева – инженерный корпус, справа от меня – огромный сборочный. Из-за крыш его остекленных видны голенастые краны, – таскают они бетонные блоки, заканчивают монтаж нового корпуса.
Я знаю, то будет корпус автоматических линий по производству нового двигателя (завод наш переключают на выпуск новой марки автомобиля). На монтаж и наладку этих линий ребят будут брать, наверно, и от нас, из ремонтного. Хорошо бы и мне туда.
Вот уж скоро три года, как я на этом заводе. И всякий раз, когда вижу его корпуса, никак не могу удержаться от чувства немножко наивной гордости, что и я на этом заводе работаю, «известном не только в нашей стране, но далеко за ее пределами», как любят писать в нашей многотиражке.
В ремонтный, к своим завернул – подышать родным воздухом, полюбоваться на их чумазые рожи. Ну и, ежели доведется, вместе попить в буфете пивка в обеденный перерыв.
– Скоро ты нас, Серега, осчастливишь своим присутствием? – спрашивают. – А то баз тебя и травить тут некому, от скуки повысохли все...
Регочут, сигареты мне суют, в бока подталкивают. Вижу – рады. Да и сам я не меньше рад. Валяешься дома целые дни, и проку нет от тебя, да и скучно...
Радуюсь, а в общем-то, как подумаю, что к лету уйти мне с завода придется, так и настроение сразу вянет. Может, повременить еще годик с учебой-то, а?
Ну, потрепались, почесали языки, и завернул я обратно, до дому. Приехал и запер дверь за собой на крючок.
В комнате пусто, холодно, скучно. Жена на работе, Валерка в саду. Печку бы затопить хоть, что ли... Залег я с книжкой одной на кровать, укрылся до носа одеялом, лежу, читаю про царя Ивана Грозного.
Я себе этого Грозного длинным и тощим, с высоким лбом представлял. Но вот тут пишут, что лоб у него был низкий, что весил владыко чуть ли не девяносто килограммов, был очень силен и «зело грозен», невоздержан в еде и питии...
«Он очень высокого роста. Тело имеет полное силы и довольно толстое, большие глаза, которые у него постоянно бегают и наблюдают все самым тщательным образом. Борода у него рыжая с небольшим оттенком черноты, довольно длинная и густая, но волосы на голове бреет бритвой. Он так склонен к гневу, что, находясь в нем, испускает пену, словно конь, и приходит как бы в безумие».
Так пишет о нем один современник... О ком «о нем»? Я снова перечитал. Ах да, это о Грозном!.. И что же он пишет о нем?
Пришлось опять перечитывать. Перечитал – и снова понять ничего не могу. Что такое со мной? Будто кто мне мешает.
Кто?..
В комнате мертвая тишина. Выстукивает будильник. Недалеко, за леском, электрички погукивают. Знаю, что никого поблизости нет, даже мыши и те у нас не живут, а не оставляет меня ощущение, что кто-то меня караулит. Точно знаю, что, кроме меня, ни души, и все-таки я оглядываюсь.
Вот чертовщина! Откуда бы это?
И вспомнил.
Утром от сарая к соседней даче какая-то тень мелькнула, когда я впервые вышел на улицу...
Тогда я этому не придал никакого значения, думал, может, после болезни мне померещилось.
Но почему меня всякая чепуха тревожит? Может, то просто собака, мало ли их по помойкам шатается! Плюнуть на все и забыть...
Хо, «забыть»! А крючок зачем наложил? Ты ведь и прежде дома один оставался, однако не запирался на крюк.
Я вскочил и откинул этот злосчастный крючок. Снова лег, взялся за царя, только, чую, совсем мне теперь не до Грозного. Занозой застряло в мозгу, зачем я оставил незапертой дверь.
Тьфу!..
«Однако, паря, ты не из храбрых», – упрекнул я себя мысленно, обозлился еще сильнее, оделся и вышел на улицу, доказать самому себе, что совсем я не трус.
Сейчас все обследуем, выясним. Тень, если она не бесплотна, должна оставить следы. Вот найдем следы – тогда разговор другой, а не найдем – зачем беспокоиться. Да если даже найдем, то надо еще посмотреть. Может, то был хозяин соседней дачи.
Лезу по свежим сугробам к сараю. Глянул через забор – никаких следов! А нет их по той простейшей причине, что снег от сарая до самой дачи лопатой давно уж расчистили.
Домой я вернулся смущенный. Разделся и дверь оставил незапертой. Но перед тем как лечь, опять крючок наложил.
Так-то оно вернее.
Но чего я, собственно, испугался, кого я боюсь? Неужели меня в самом деле волнует та глупая угроза? Какая чепуха! Ведь автора-то ее на целых двенадцать лет упекли, а, кроме него, об угрозе той решительно никому не известно.
Не известно? Хм!.. Зато ты сам о ней знаешь отлично. А именно тебе-то она и предназначалась, забыл? Разве не мог тот Вареный передать своим «корешам» одно деликатное порученьице?
...Но нет, все это слишком уж далеко заходит, вся эта игра моего воображения. Черт знает откуда и мысли такие у меня. Сам на суде не был, того, кто мне угрожал, уже на воле нет. Почему же я все-таки беспокоюсь?!..
На терраске вдруг что-то с грохотом упало и загремело по полу.
Вот оно!!!
Спину продрал неприятный озноб. Лежу, затаился. Пытаюсь унять беспорядочно заколотившееся сердце, гадаю, что же случилось т а м.
Снова пришлось подыматься с кровати, опять открывать дверь.
...На полу терраски валялось большое, из цинкового железа корыто, в котором жена стирала белье. Его свалила Калина кошка, неудачно прыгнувшая с чердака. Она, эта кошка, сидела тут же, серая в полоску, ожиревшая. Сидела в дальнем углу, затравленно озиралась и жалобно этак мяукала – понимала, тварь, что деваться ей некуда все равно.
С этой кошкой были у нас особые счеты. Когда мы уходили на работу, она каким-то непостижимым образом ухитрялась оттыкать дыру в углу нашей комнаты, которую мы заделывали тряпьем, чтоб не дуло, и таскала у нас колбасу, мясо, сосиски, бессовестно вылакивала Валеркино молоко, да к тому же еще и напускала в комнату холод.
Поискал я глазами, чем запустить в блудливую эту скотину, но припомнилось вдруг, как сам был недавно вот так же к стенке прижат, и пожалел я ее, открыл на улицу дверь.
...Долго, до самого вечера, мучился я подозрениями, пока не явилась с работы жена.
8Через день бюллетень мне закрыли, и вышел я на работу.
Снова лазаю под забарахлившими станками, проверяю, выстукиваю, выслушиваю. На монтаж автоматических линий меня не послали, Кузьмич, начальник нашего ремонтного, изрек: «Все уйдут, а станки чинить кому – Пушкину?» Вот и пачкаю снова в масле и солидоле руки, так и не отмывшиеся за время болезни добела.
И снова визги резцов, вибрация стен и пола, гром мостовых кранов, будто и из цеха никуда не уходил.
Думалось мне, та блажь, когда меня тень какая-то испугала, скоро пройдет и что все это было со мной случайным и временным. Однако день проходил за днем, а я не только не успокаивался, но ощущал почему-то все большее беспокойство.
На работе я забывался. Тревога наваливалась по вечерам, когда возвращался домой. Во время езды в электричке, вместе того чтобы вытащить, как это делал всегда, учебник и пробежать за дорогу десяток-другой страниц, я принимался внимательно вглядываться в лица соседей. Кого я искал среди них, не знаю и сам.
Поезд подходил к платформе, останавливался. Я выпрыгивал из тесного, забитого курильщиками тамбура и, озираясь по сторонам, торопливо бежал домой.
Электричка гукала, трогалась с места. Набирая скорость, с завыванием проносилась мимо, отщелкивая на стыках колесами, прощально посвечивая в ночи леденцово-красным огоньком последнего вагона. Какое-то время в воздухе еще держался затухающий перестук колес, а потом и он пропадал, будто проваливался сквозь землю. И сразу запечатывала уши загородная тишина, после грохота цеха и шума огромного города такая густая, что, казалось, ее можно было потрогать руками.
По убегающим в ночь электричкам я и отсчитывал дни, которые мне оставалось жить.
Я постоянно начал спешить и оглядываться. По дороге к дому всматривался в темные провалы улиц, в затененные углы дач. Везде и во всем мерещилась мне опасность. Эта непреходящая подозрительность отпускала меня лишь тогда, когда, вбежав в нашу комнату, я видел жену и сына.
Все чаще вспоминались времена, когда не испытывал я ни этих тревог, ни волнений. Действительно, как хорошо человеку, когда его ничего не гнетет и у которого чистая совесть! Совесть была чиста, но...
Кстати, насчет этой совести. Был у меня, еще в армии, случай один, в десантных частях. Посеял я свой фонарик, только что выданный старшиною. Фонарик был новенький. Сам ли посеял его или же кто увел из ребят, сказать не могу, только подозревать никого не хотелось. Да и повода к этому не было.
Пришли мы однажды из караула на ужин (в столовой на нас был оставлен р а с х о д), гляжу, лежит мой фонарь на окошке. Я его цоп – и в карман. А в казарме в тумбочку спрятал.
Перед отбоем слоняется по казарме один из нашего взвода, фамилия Сизоненко, и ноет:
– Хлопци, хвонарыка моего не видалы? Кажите же, хлопци, хто мий хвонарык узяв!.. Ты не видав хвонарыка, Хведя? Ты тож, Четунов, не брав?..
Неужели чужой подхватил я в столовке? Но черта лысого, думаю, ты у меня получишь. Не надо ушами хлопать и рот разевать.
Забыл я тогда о солдатской неистребимой привычке метить все личные вещи. Метили всё – береты, фуражки, ремни, даже брючные. А у этого у Сизоненки страсть такая прямо ужас как была развита, он, бывало, в походе даже ложку и котелок свой метил, «М. С.» было на них гвоздиком вытыкано, «Мыкола Сизоненко», значит. А на котелке еще одна надпись, тем же гвоздиком, красовалась: «НА ДВОХ!», что означало, что повару в тот котелок по две порции класть жратвы полагается.
Такая вот слабость у этого Сизоненки была, хотя во всем остальном неплохой был парень.
Как про фонарик он спрашивал у меня, ребята, конечно, слыхали. Утром старшина выстраивает взвод:
– Кто взял?!
Молчат все. Я тоже вперед не лезу, думаю, пронесет как-нибудь.
– Никто, значить, не брал? Та-а-к... – протянул старшина зловеще. – А ну проверить все тумбочки! – и отрядил двух сержантов.
Койка моя была третья с краю. Тумбочку как открыли – и вот он, фонарик, «М. С».
– Четунов, два шага вперед... шао-о-м марш!
Выхожу. Все глаза – на меня. А старшина этак с горечью:
– Как же такое ты смог, Четунов?!
И ни выговора мне, ни наряда вне очереди и вообще никакого взысканья. Взвод распустил, через какое-то время строит роту на завтрак.
Рота в столовку, а я откололся. Откололся, бросился под забором на землю, губы свои кусаю, давлюсь слезами. А чтоб не закричать, землю стал есть. Прямо сырую ем ее, землю-то. Ем и траву под собой злыми слезами смачиваю. Так тебе и надо, думаю, сволочь! Так тебе и надо, падина!
Две недели ходил как оплеванный, не смел ребятам в глаза смотреть. Вот тогда-то впервые и понял, что значит чистая совесть, как легко тому человеку живется, у которого совесть чиста. Но сейчас дело было не в этом. Совесть была совершенно чиста, а жить мне нормально что-то не позволяло.
Однажды сошел с электрички, гляжу, увязался за мной подозрительный тип. Я иду – а он следом. Я шагу прибавлю – он тоже. Я поверну – и он повернет за мной...
Вот чертовщина! Надобно отцепляться.
Припустил я тут побыстрее. Потом побежал. Свернул в наш проулок, захлопнул калитку, запер ее за собой. Стою, выжидаю. Напрягся. Если тот тип не свернет в наш проулок, мимо пройдет, – значит, я труса сыграл. Если же он свернет...
Вот и он на шоссе показался. Встал, огляделся вокруг. Огляделся, свернул в наш проулок – и дует прямо ко мне. Прямехонько! Я стою и чего-то жду. А сердце аж в горле колотится.
Подходит он к нашему дому, сворачивает... ну прямо к нашей калитке (а я за ней притаился). Просовывает сквозь штакетник руку – во́ гад! – нащупал запор и откинул его. Заметил меня – и вздрогнул. Спрашивает испуганно-удивленно:
– Это ты?!
А то кто же! Конечно, это был я.
– Как ты меня напугал! – еле переводя дыхание, произнесла Зинаида. – Я за тобой ведь бежала от самой станции: он это, думаю, или не он?.. Чего это ты всю дорогу летел от меня, как нахлестанный? Хотела окликнуть, да кто его знает, вдруг кто чужой окажется...
Я стоял и молчал. Потом сердито спросил:
– А Валерку оставила с кем?
– Отвела к тете Поле. Я ведь ненадолго отлучалась, только до магазина.
– Черт знает... Бегаешь, носишься как сумасшедшая, а ребенка бросаешь!..
И отвел на своей «половине».душу, сорвал на ней свою злость.
Дома жена говорит встревоженно:
– Слушай, что такое с тобой все последнее время творится?.. Какой-то ты стал не такой, на себя не похож...
– Кто не похож? Чего ты там мелешь?!
– Ну, нервный стал, раздражительный. От каждого шороха вздрагиваешь. По ночам вон вскакивать начал, как сумасшедший...
– И ничего я не вскакиваю и не вздрагиваю!
– Нет, вскакиваешь! И орешь к тому же еще во сне. Вчера вон Валерку опять разбудил... Может, невропатологу тебя показать? – спрашивает она озабоченно. – У нас в больнице есть чудесная тетя. Хочешь, завтра же сходим к ней... Ну чего ты молчишь?
«Молчишь»! А что я ей скажу? Как объясню? Ведь правду сказать все равно не смогу. Не могу, да и только. Ни единому человеку на свете. Даже ей, собственной жене. Потому что уж слишком позорна и унизительна для меня та правда, которую, как наказанье, ношу я в себе вот уже столько дней и которая мучит меня, преследует ежеминутно, не дает мне покоя ни ночью, ни днем.
...Жена и Валерка давно уже спали, а я все лежал. Лежал, глядел в потолок и мучился.
Нет, надо все-таки брать себя в руки.
К черту!
...А ведь, собственно, что я знаю об урках, с какой стороны мне известен этот преступный мир? Правда, кое-что порассказал Василий Андреевич, но сам я столкнулся с ним, с этим миром, впервые и только однажды, причем лишь с одним его представителем.
Впрочем, нет, не однажды. Была у меня еще одна встреча. Встреча, так сказать, не прямая, а косвенная.
