Текст книги "Второе дыхание"
Автор книги: Александр Зеленов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
В ЧАС ПИК
* * *
В этот осенний рассветный час автобус, как и всегда, был переполнен.
Казалось, между массой плотно спрессованных тел невозможно просунуть и пальца, но все равно на каждой последующей остановке, визжа, открывались плотно прижатые дверцы, и хотя никто, ни один человек не выходил, до отказа набитый автобус вбирал в себя все новые порции пассажиров, опровергая распространенную поговорку о том, что он не резиновый.
Пустовойтов ждал своего 137-го. Ждал, как и всегда.
Перед тем как захлопнуться дверцам, он успел просунуть в салон одну только левую ногу, но тут на него надавили сзади, и правой свободной рукой (в левой зажат был портфель) Пустовойтов сумел уцепиться за металлический поручень. Он задергался, пытаясь всунуться весь целиком, но дверцы захлопнулись, и половина туловища с портфелем так и осталась на улице. Пустовойтов рванулся что было сил, уперся лицом в чей-то душный кримпленовый зад; зад возмущенно, нервически дернулся...
– Ээ-й, водитель!!!
В кабину шофера забарабанили. Тотчас же дверцы с визгом разъехались, и Пустовойтов теперь получил возможность вволочь на ступеньку и правую ногу и подтянуть к себе свой модный остроугольный портфель. Но тут бока его снова сдавило; дверцы, захлопываясь, проехались по плечам, по лопаткам и, сомкнувшись где-то у позвоночника, отсекли Пустовойтова от улицы, впрессовав его в плотную массу тел. Поехали!..
Было душно и тесно, не повернуться. Чувствовал Пустовойтов себя, словно зацементированный. Кримпленовая спина кляпом забила рот, не позволяла дышать. Можно было лишь поводить глазами да слегка пошевеливать пальцами.
Но он все равно был счастлив. В этом новом жилом районе он получил квартиру. Отдельную, однокомнатную. (Раньше снимал угол.) Правда, прошел уже месяц, как это случилось, и ездить теперь на службу стало чуть ли не втрое дальше, но Пустовойтов все еще не уставал переживать такое событие. При одной лишь мысли, что он имеет теперь свою жилплощадь, причем отдельную, его волной омывала радость, переполняя грудь благодарным теплом.
Вскоре освоился он в салоне настолько, что чуял себя не претендентом уже на чье-то место, а пассажиром, так сказать, полноправным. И как только он это почуял, в нем возникло желание, чтобы автобус нигде больше не останавливался, водитель дверцы не открывал, а так бы и шпарил без передышки до той остановки, где вылезать ему, Пустовойтову.
Он понимал, что такое его желание эгоистично (другие ведь тоже мерзнут и ждут, боясь опоздать!), но не мог ничего поделать с собой.
Правда, встречались на этом маршруте порой лихачи среди шоферни, старые автоволки, – машину на остановках лишь слегка притормаживали, дверцами хлопали так, для проформы: откроет – и тут же захлопнет, подносом у ожидающих. Аркадий возмущался, если такой водитель проскакивал мимо его остановки, но оставался доволен, если тот с ветерком пролетал мимо следующих.
На этот раз водитель попался совсем зеленый. «Тачку» свою останавливал добросовестно, ждал терпеливо, пока не втиснутся все...
Впрочем, уже через две остановки Аркадий не стоял на ступеньках, а был впечатан в толпу настолько, что оказался притиснут к железному ящику кассы и упирался в него что было сил, опасаясь за свой модный портфель и за себя, чтобы не оказаться раздавленным.
После короткой возни на каждой из остановок в салоне снова все затихало. Плотно спрессованные пассажиры тряслись в молчании. Они уже обтерпелись, привыкли, внутренне согласились переносить неудобства, как неизбежность временную. Каждый из них понимал: новый жилой район, сразу все не наладишь. Понимал – и не сетовал. Каждый желал одного – лишь бы скорее доехать. Чтоб поскорей наступил тот желанный миг, когда наконец распахнутся туго прижатые дверцы и в плотном месиве тел, кто боком, кто задом – это уж как придется – можно будет вывалиться из кузова, глотнуть свежего воздуха и, наспех поправив сбитую шляпу, бегом подхватиться до электрички, которая уже подходит, посверкивая огнями, и сунуться в новую давку в надежде успеть захватить местечко, случайно оставшееся незанятым...
Через какое-то время Аркадий оказался в передней части салона, где можно было дышать посвободней и даже вращать головой. Езды ему до платформы – ровно пятнадцать минут. И все эти четверть часа голова совершенно не занята, можно думать о чем угодно.
Обычно Аркадий думал о том, что вот он едет вместе с другими – и никто, ни один человек из его случайных соседей не подозревает, кто он такой. А он как-никак работник НИИ! Их институт создан только недавно и разрабатывает новое направление в науке, которое именуется «техническая эстетика». Это у них родилась одна из новейших профессий – дизайнер. Дизайнер – это звучит! Так вот он, Пустовойтов Аркадий, и есть тот самый дизайнер...
И Аркадию смерть как хотелось, чтобы те, кто с ним едет, узнали об этом. Он первый готов завязать такой разговор. Но почему-то никто не только не изъявлял желания заговорить с ним, но не проявлял ни малейшего интереса и к самому Пустовойтову, а только бросали порой: «Гражданин, не висите на мне!», «Не наваливайтесь, я вам не стенка!» И еще:«Да уберите вы ваш портфель! Все колени оббил...» Вот почему Пустовойтов держался в салоне немножко надменно, с подчеркнуто-ядовитой скромностью.
А еще он любил по дороге разглядывать тайно и оценивать мысленно, про себя, ехавших рядом женщин. Разглядывать их старался Аркадий исподтишка, незаметно, – мысленно разбирая стати, прикидывая, подошла бы такая ему или нет... Порою он так увлекался, что проезжал свою остановку.
Вот и сейчас, несмотря на давку, он задержал свой взгляд на полнотелой румяной девице с бархатными глазами и маленькой темной мушкой над верхней губой.
Почему бы, к примеру, этой девице тоже не заинтересоваться им, Аркадием Пустовойтовым, человеком совсем молодым, неженатым? Вот если бы знала она, с кем едет, то, верно, уж так не конфузилась бы, не отводила смущенно бархатных глаз от его упорного взгляда.
И Аркадий принимался рисовать в воображении, как, выходя из автобуса, эта, с мушкой, вдруг подвернула ногу. Люди спешат, им некогда, один только он подбегает, горя желанием помочь. Он помогает – они знакомятся. И вот наступает момент, когда он приводит ее к себе, в свою однокомнатную, отдельную. Приводит – и помогает раздеться, снимает с нее пушистое, теплом девичьего тела нагретое, пахнущее духами пальто...
А далее рисовалось такое, что Пустовойтов вздрогнул и воровато повел глазами по сторонам, не заметил ли кто, о чем он только что думал?
...До пригородной платформы оставалось совсем немного, одна или две остановки, когда на крутом повороте водитель затормозил. Затормозил так резко и неожиданно, что пассажиров всей массой сначала кинуло влево, потом повалило в обратную сторону.
Взвизгнули тормоза. Послышались чьи-то стоны. В стекла кабины дружно забарабанили.
– Эй, лопух! Не дрова везешь... Кто же так ездит?!
– Что он там... Уснул за рулем?!
В длинном водительском зеркале было видно отражение лица шофера. Совсем еще молодой парнишка, широкоскул и курнос. Лицо, как отрубями, усыпано мелконькими веснушками. Словом, та еще карточка! Сразу видно: не городской, не спасают и модные патлы.
После минутной заминки машина тронулась, но поползла почему-то ужасно медленно. Все, кто мог, принялись соваться по темным, в алмазных накрапах дождя, окошкам, пытаясь увидеть, что же мешает ехать быстрее, но выхваченная фарами из темноты полоса асфальта была совершенно пуста.
Пассажиры заволновались.
Когда же ползущую черепашьим ходом машину обогнал сначала один набитый людьми автобус, затем другой, послышались возмущенные выкрики.
Тем не менее молодой водитель не только не увеличивал скорость, но принялся еще и вилять ни с того ни с сего на своем драндулете, выписывать вензеля по пустому асфальту и без конца нажимать на сигнал...
Да что он, чокнутый, что ли?! Не понимает, что люди опаздывают?! Понасажают за руль всякого хулиганья – вот и вытворяют они что вздумается!
Водитель же, кончив сигналить, скорости не прибавил, а что-то принялся кричать в микрофон, но из испорченного динамика вылетали лишь хриплые нечленораздельные звуки, напоминавшие карканье.
– Чего он там глотку дерет?!..
– Кончай базарить, поехали!..
Но водитель не только не кончил, а, обернувшись к разбушевавшейся публике, стал жестами объяснять, все время тыкая пальцами вниз, под колеса, почему он не может ехать быстрее. Он даже дверцы в сердцах отворил: мол, нате!.. кому не терпится – слазь и дуй на своих двоих, он, водитель, нисколько этому не препятствует.
Но это лишь подлило масла в огонь. Пассажиры забушевали сильнее. Один лишь Аркадий не выходил из себя, взирая на все совершенно спокойно.
Конечно, с таким водителем не соскучишься, но лично ему, Аркадию Пустовоитову, такая спешка и шум ни к чему. Как говорится, пусть море волнуется. А почтеннейшей публике, вместо того чтобы глотки драть, нужно учиться планировать личное время. Тем более зная трудности с транспортом. Вот у него, у Аркадия, все и всегда в полном порядке, он постоянно имеет в запасе десять минут!
Не без труда выдрав руку с часами из плотной массы орущих, Аркадий поднес к глазам циферблат, чтоб убедиться, сколько еще у него остается в запасе. Глянул – и обомлел...
Неужели он мог так просчитаться?
Весь запас его времени был давно уже съеден. И если сейчас этот дух с веснушками не прибавит скорости – все, конец. Он пропал, опоздает. Причем капитально. И самым нелепым образом.
Но ему ведь нельзя опоздать, просто никак невозможно! Опоздать можно было вчера, позавчера, опоздать можно завтра и послезавтра, но никак не сегодня. Ни в коем случае! Потому что сегодня как раз все они, весь их отдел должен явиться к директору. Ровно в девять ноль-ноль. С чертежами и новыми разработками. Будет комиссия из министерства. А чертежи, разработки – в сейфе, а ключ от этого сейфа – у него, у Аркадия Пустовойтова. Вот он, в грудном кармане! Он его сердцем своим, каждой клеточкой чувствует...
Пустовойтов давно уже наблюдал в длинное зеркало за лицом молодого шофера. Еще минуту назад оно казалось смешным, забавным, а теперь в нем все его раздражало – и эти веснушки, и скулы, и этот губастый рот...
Кого же напоминает ему эта рожа с прической «модерн сквозь слезы»? Неандертальца? Пещерного жителя? Тоже мне битл из Тмутаракани, тайга неогороженная! Вчера только с дерева слез – и сразу за руль. Сидел бы в своих Тетюшах, сосал свою лапу, – так нет, потянулся в столицу... Сколько ж сейчас их, таких вот, бежит в города! И ничего, находят местечки, пристраиваются. Лопух, проще пареной репы с виду, а брось такого в реку – вынырнет с рыбой в зубах.
Пустовойтов вдруг ощутил такой приступ ненависти к шоферу, что, будь его воля, он сделал бы из него такое... Он даже и сам представить не мог.
Развернувшись, он навалился узким своим плечом на плотную стену тел:
– Граждане, разрешите... Позвольте... Подвиньтесь! Скажите, вы можете чуть подвинуться?
Сейчас побеседует он с этим серым. Поговорит на равных. Сейчас он докажет ему, почем пирожки!
– Да подвиньтесь же вы наконец, черт побери! – плаксиво крикнул Аркадий и вновь навалился что было силы, раз, за разом пытаясь вжаться плечом в неподатливую толпу.
Но толпа обжимала его так плотно, что после каждой из новых попыток трещали лишь пуговицы на пальто. Напоминала она тугую резину: вот уж, кажется, подалась, промялась, а чуть ослабил – опять расправляется.
Потуги его начали раздражать окружающих, в адрес Аркадия сыпались реплики, среди которых было и несколько оскорбительных. Он готов был кинуться на обидчиков, но, получив от кого-то весьма ощутимый тычок под ребро, остыл, решив про себя, что благоразумнее будет не связываться.
Водитель же между тем и вовсе остановил машину и, выскочив из кабины, принялся бегать перед моторной частью с широко растопыренными руками, будто кого собирался ловить. Потом вдруг упал на колени, исчез под машиной, и вскоре оттуда послышался сдавленный визг...
Через минуту водитель вынырнул снова. Выпрямился перед кабиной, встал, во весь рот ухмыляясь, держа на вытянутых руках... маленького щенка.
Кутенок, пушистый и криволапый, дрожал и испуганно жмурился, прикрывая выпуклые глаза от резкого света фар. А водитель, расплывшись в улыбке всем своим веснушчатым лицом, подбросил кутенка над головой, потряс, демонстрируя песика пассажирам, и теперь уже все, кто стоял впереди, увидели щенка, испуганного и дрожащего.
Водитель отнес его на обочину, от проезжей части дороги подальше. Но потом, неожиданно передумав, вернулся и, сунув кутенка к себе за пазуху, бегом заспешил к машине, забрался в кабину, нажал на сигнал.
Автобус радостно протрубил, тронулся с места и с ветерком помчался по ровной, теперь уже совершенно свободной дороге, наверстывая упущенное.
СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
Юрию Ярославцеву
1
Гуськов начинал готовиться к такой поездке задолго. Делал блесны, заготавливал снасточки, постоянно что-то подтачивал, проверял, заменял. Он ждал этой поры весь год. И хотя не отказывал себе в удовольствии ездить и на летнюю и на зимнюю рыбалки, но в этой осенней, последней, когда среди разлива желтых берез по берегам водоема факелами пылали молоденькие осинки и клены, рубиново кровенели спелые кисти рябин, а вечерами на сожженном закатом небе хлопьями горелой бумаги метались галочьи стаи, предвестницы близких холодов, – в этом была особая прелесть, ни с чем не сравнимая.
В эту пору ему здесь нравилось все, начиная от стынущей темной, с металлическим блеском воды и кончая крепкими красивыми домами раскинувшегося по крутому берегу старинного торгового села, где находился Дом рыбака.
...В пятницу к вечеру Гуськов с рюкзаком за плечами уже толкался у пригородных касс. Купил билет и, поскрипывая протезом, опираясь на палку, направился к поезду.
Вагоны были тесно набиты рыбаками – верный признак, что и судак и щука «пошли». С трудом отыскав свободное место, Гуськов запихал на полку тяжелый, с двухдневным запасом харчей рюкзак, сел и осторожно, чтоб не потревожить соседей, вытянул ногу с протезом. Сидел, поглядывая вокруг, прислушиваясь к разговорам...
Лицо одного из рыбаков показалось Гуськову знакомым, но где он мог видеть его, припомнить никак не мог.
Скоро в вагоне не только сидеть, но и стоять стало тесно. А возбужденные рыбаки все лезли и лезли. Но вот поезд тронулся, застучал колесами, и все в вагоне понемногу успокоилось, утряслось...
Гуськов был доволен, что догадался прийти пораньше и теперь не стоял в проходе. Вот только не давала покоя мысль, как все уладится там, на месте. Дом рыбака маленький, коек на всех не хватит, это уж точно. Правда, переночевать можно у кого-нибудь и в селе, пустят, но вот лодки может и не достаться. А без лодки делать там нечего, хоть возвращайся домой...
Думая так, он время от времени поглядывал на смутно знакомое лицо. И вдруг его словно бы осенило.
Да ведь это же Маврин! Старший лейтенант Маврин, начальник штаба танкового батальона, в котором ему, Гуськову, пришлось закончить войну!
Гуськов еще раз вгляделся. Нет, сомнения быть не могло. Все те же щеголеватые, в нитку, кавказские усики на худощавом холеном лице и холодные глаза навыкате. Только вот появились модные ныне бачки, столь же тщательно, как усики, пробритые, прорисованные бритвой, да кожу свело на правом виске, – должно быть, следы ожога... И почти ведь не изменился, только чуть постарел с лица, хотя прошло уже тридцать лет и сейчас Маврину тоже, наверно, за пятьдесят, как и ему, Гуськову.
Это его, Маврина, вез он на своей «тридцатьчетверке» в ту памятную январскую ночь сорок четвертого года, когда началась ликвидация ленинградской блокады. Их танковая бригада получила приказ выйти в тыл немцам, выбить их из Красного Села и удерживать его до прихода нашей пехоты и соединения с частями 2-й Ударной армии.
Танковый батальон пересек линию фронта ночью, машина Гуськова в колонне шла пятой. В прибор для кругового обзора ничего не было видно, и они с начальником штаба Мавриным вели наблюдение, приоткрыв башенный люк. Местность в тылу у немцев была разведана плохо, и начштаба заметно нервничал.
Ближе к утру в одной из лощин над колонной неожиданно повисли осветительные ракеты. И сразу же застучали немецкие пушки: батальон напоролся на заградительный огонь.
Дорога здесь, видимо, была хорошо пристреляна, так как одновременно вспыхнули и головная и замыкающая машины. Образовалась пробка. Танки заметались на тесном пространстве, не рискуя свернуть на обочины, где, по сведениям нашей разведки, были минные поля.
Все же комбат по радио отдал приказ свернуть с дороги, зайти за деревянные щиты для снегозадержания и под прикрытием их выходить на бугор, с которого и открыть огонь по фашистским противотанковым пушкам.
Танк Гуськова, урча, пополз на бугор.
С первых же дней наступления началась сильная оттепель, снег осел, налипал на траки, перемешиваясь с грязью, и машина одолевала подъем с трудом.
До вершины бугра оставалось не более полусотни метров, когда «тридцатьчетверка» вздрогнула от удара. Экипаж слегка оглушило, но танк продолжал двигаться. Они взобрались на вершину и, заметив вспышки орудий противника, с ходу сделали несколько выстрелов. Но тут же последовал еще один удар, и машина застопорилась, встала...
Начштаба приказал Гуськову узнать, что случилось, почему машина потеряла ход. Гуськов вывалился из люка и, лихорадочно ощупывая танк, убедился, что разбит передний каток и перебита гусеница.
А по их следу шли уже другие машины. Две из них тоже достигли вершины бугра и вели огонь. Но вот передняя вспыхнула факелом, встала и осветила пространство вокруг. Задние начали обтекать и ее, и машину Гуськова, останавливаясь ненадолго, чтобы под их прикрытием сделать несколько выстрелов по противнику.
Гуськов полез докладывать о случившемся, но новым взрывом его отбросило от машины. Когда очнулся и с гудящей головой подполз к своему танку, из верхнего люка, крышку которого сорвало взрывом, показались языки пламени. Они лизали чье-то вывалившееся до половины и повисшее на броне тело.
Гуськов подхватил тело под мышки, вытащил из люка, отволок в сторону и, забросав снегом тлеющий на нем комбинезон, снова кинулся к танку. Но теперь из люка вырывалось такое пламя, что подойти к машине уже никакой возможности не было.
Его, лейтенанта Гуськова, «тридцатьчетверка» горела свечкой, а он, ее командир, бегал возле, ругаясь и плача, и не знал, что делать, как спасти остававшихся в танке ребят.
В башне начали рваться снаряды. Это и привело его в чувство. Гуськов плашмя кинулся в снег, подобрался к месту, где оставил тело, взвалил его себе на спину и пополз с ним к дороге, норовя укрыться под деревянными щитами и все время опасаясь быть раздавленным нашими же танками, которые с урчанием и ревом, стреляя с ходу, продолжали переваливать через бугор.
Под щитами он освободился от своей ноши и только теперь смог рассмотреть, что это был Маврин. Расстегнув на нем комбинезон, ощупал тело, но никакого ранения не обнаружил. Маврин был жив, дышал. Видимо, просто его оглушило, контузило.
Всего лишь на какой-то момент выпрямился и поднял руки Гуськов, чтоб посигналить нашим машинам, не подберет ли какая, как почувствовал тупой тяжелый удар в левую ногу.
Он растерянно охнул и опустился на снег. Торопливо ощупал ногу, ощущая, как ладони все больше делаются липкими, а порванная осколком штанина комбинезона напитывается кровью.
Разорвав на себе нижнюю бязевую рубаху, перетянул рану. Но боль нарастала, становилась нестерпимой. От большой потери крови закружилась голова, его затошнило, и Гуськов упал в снег...
Очнулся он от пронизывающего все его тело холода, когда уже рассвело. И хотя был слаб, обессилел, но все же не мог не заметить, что Маврина рядом не было.
Куда же он мог подеваться?!
Всего скорее начштаба, придя в себя, отправился искать помощи, – не мог же он бросить раненого Гуськова, оставить его одного в немецком тылу! Только где тут искать ее, эту помощь? От кого ее можно ждать?
С запада дул сырой, пронизывающий ветер. Впереди бугра, под серым вороньим небом, чернея на талом, мертво белевшем снегу, сиротливо ютилось с десяток домишек. Деревушка будто бы вымерла – ни души. Гуськов перевел свой взгляд на вершину бугра...
Там, догорая, чадили пять наших танков. Между ними двигались какие-то фигуры. «Наши!» Но вспыхнувшая надежда тут же погасла: вглядевшись, Гуськов увидел, что это гитлеровцы. Они ходили и снимали с мертвых наших танкистов сапоги. Раненых добивали выстрелами. А он лежал за щитами, в каких-нибудь двух или трех сотнях метров от них, и чувствовал, как по спине у него гуляет смертный холод...
Гуськов решил не даваться им в руки живым. И вот, когда двое в мышиного цвета шинелях направились по его следу к щитам, он вытащил из кобуры свой наган-самовзвод и положил на поперечную доску щита его нахолодавшее дуло.
Это будет плата его за ребят. За водителя Серегу Карякина. За башенного Крамскова. За радиста Мишу Трунова. За тех, кого добивают они сейчас на снегу...
Немцы были совсем уже близко, он слышал их голоса, жал изо всех сил на спуск и с отчаянием чувствовал, что не может, не в состоянии произвести выстрел, – то ли смазка на нагане застыла, то ли сам он настолько ослаб, но палец его, нажимавший на спуск, никак не мог, не в силах был одолеть сопротивления этого маленького кусочка железа.
Плача от злости на собственное бессилие, Гуськов поднес наган ко рту и рванул курок зубами. Курок, сухо щелкнув, встал на боевой взвод.
Ну, теперь подходите!..
Но немцам что-то крикнули, они, помедлив, остановились, полопотали по-своему и нехотя повернули обратно.
Гуськов обессиленно выронил наган.
В течение дня немцы несколько раз появлялись на вершине бугра, тягачами стаскивали к деревне наши подбитые танки. Иногда они проходили так близко от Гуськова, что он каждый раз снова хватался за оружие.
Чтобы не заснуть и не застыть на снегу от потери крови, Гуськов изо всех сил старался держать глаза открытыми, но уже ослабел настолько, что все чаще и чаще стал впадать в забытье.
Под вечер хмурое низкое небо над лесом, за линией фронта, заполыхало, озарилось частыми вспышками. Послышался грохот наших тяжелых орудий. В вечереющем небе, за хмурой наволочью туч, вспарывая воздух, с фурчаньем и клекотом понеслись в тыл к немцам наши снаряды. Затем показались и наши танки, – они двигались по дороге в фашистский тыл...
Все это взбодрило Гуськова, придало ему силы. Он выполз из своего укрытия и принялся подымать руку. Но вот и танки прошли, не заметив его, и артиллерия наша замолкла, а он снова остался лежать один-одинешенек...
Дальше все было словно в бреду, помнилось только кусками.
...Он лежал в медсанбате, возле железной печурки. И хотя бок печурки был малиновый от жара, Гуськов никак не мог отогреться, его беспрестанно, неудержимо трясло. Ему влили в рот спирту, и он опять впал в забытье, потерял сознание.
Опомнился лишь в Ленинграде, в госпитале, когда его мыли в ванне. А еще запомнил, когда лежал на операционном столе, когда давали наркоз.
Около месяца провалялся Гуськов в полубессознательном состоянии. А потом еще несколько месяцев двинуть не мог ни рукой, ни ногой. Кормили его с ложечки, переворачивали с боку на бок госпитальные няни. А как только лейтенанту стало получше, его сразу же отправили в эвакогоспиталь, на Урал. Там и пролежал Гуськов до мая сорок пятого года, почти до самой победы. Из госпиталя вышел на костылях, с подвернутой холостой штаниной, без левой, отнятой выше колена, ноги...
Еще находясь в Ленинграде, узнал, что длившаяся девятьсот дней блокада наконец-то снята, закончилась, петергофско-стрельненская группировка немцев окружена и уничтожена, а частям и соединениям 2-й Ударной и 42-й армий, принимавшим участие в ее разгроме и взятии Ропши и Красного Села, приказом Верховного присвоено наименование «Ропшинских» и «Красносельских».
Не был обойден наградой и сам он, Гуськов, вручили ему орден Отечественной войны II степени.
...Между тем компания рядом с Мавриным вынула карты и стала играть в преферанс. Маврин тоже взял в руки карты. И Гуськов снова, опять почувствовал, что не может он упустить случая, так нежданно-негаданно столкнувшего его с Мавриным, чтобы не узнать, куда тот девался тогда. Как только в вагоне сделалось посвободнее, Гуськов подошел к Маврину и тронул его за плечо:
– Я извиняюсь, можно вас на минутку?
