Текст книги "Загадай желание (СИ)"

Автор книги: Александр Черногоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– Убить всегда успеем. Вот если бы он стал сотрудничать с нами, это была бы удача. Представляете, председатель кебеле – наш человек!

– Но он знает нашу линию, – возразила Хирут.

– Нет сердца, которое устояло бы перед женскими чарами. Вон Теферра – во льва превратился, покоренный твоей красотой. Стоит тебе захотеть, и ты приберешь к рукам Деррыбье. Ищи способ сблизиться с ним. Не успеешь оглянуться, как он станет твоим пленником. Это будет легко!

Лаике плотоядно улыбался, поглядывая на Хирут. Он уже решил, что, начиная с завтрашнего дня, девушка будет работать рядом с ним. Лакомый кусочек. А этого не в меру пылкого воздыхателя придется убрать. Уж слишком он подрывает своим поведением престиж командира.

Теферре не терпелось уйти. «Выбраться, выбраться из этого притона и увести Хирут», – стучало в его мозгу. Он коснулся ее руки, легонько сжал локоть.

Хирут не шелохнулась. «Это будет легко», – рассеянно думала она.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Багряно-красное солнце клонилось к закату и вот-вот должно было скрыться за спинами гор. Оно бросало огненные отблески на темнеющее небо, расцвечивая высокие перистые облака в розовато-алые тона. Обычно в этот предсумеречный час многие жители Аддис-Абебы выходят на улицы, чтобы полюбоваться прелестью уходящего дня.

Но сегодня на улицах совсем мало народа. Почти замерло автомобильное движение. Лишь изредка по пустынной и оттого кажущейся неимоверно широкой мостовой прошуршит шинами куда-то спешащая легковая машина.

Кампания «красного террора» набирала силу. Из разных районов города доносились звуки перестрелки. Задолго до восьми вечера обезлюдел рынок, в иные дни бурлящий допоздна. Витрины многочисленных лавочек и магазинов наглухо закрыты ставнями. Столица как бы погрузилась в тяжелый сон.

У кафе на площади Мексики, возле других популярных кафе не видно автомобилей, в которых обычно, тесно прижавшись друг к другу и не сводя друг с друга горящих глаз, сидели влюбленные. Не суетятся официанты, разнося посетителям кофе с молоком, пиво, виски, мороженое, папайевый, апельсиновый или банановый соки, лимонный напиток.

Надоедливо кружившие рядом в поисках пропитания нищие, кажется, насытились и скрылись вместе с солнцем.

А где же машины состоятельных горожан, которые, полакомившись кытфо[37]37
  Кытфо – традиционное блюдо эфиопской кухни. Представляет собой небольшие кусочки сырого или вареного мяса или фарш, обильно приправленные специями.


[Закрыть] и запив сытный ужин ареки и фруктовыми соками, мчатся на север по годжамской дороге искать подружек в ночных заведениях? В Аддис-Абебе много дорогих гостиниц. Но ныне их железные жалюзи опущены.

Нет привычного оживления и на окраинах, в районах трущоб, где ютятся бедняки. Десятки тысяч обездоленных женщин, пришедших в столицу из разных провинций страны в поисках счастья, торгуют там своим телом. Напрасно эти женщины стоят у дверей своих каморок, напрасно размалывают кофейные зерна в старых кофемолках, жгут благовония и молят бога ниспослать им сегодня вечером хоть какого-нибудь загулявшего пьяницу. У них нет документов, их промысел считается незаконным, потому они живут в вечной тревоге за свою судьбу. Но деваться им некуда. Аддис-Абеба – их последняя надежда. Они ждут клиентов, а клиенты не появляются.

Приуныли и самогонщицы. Их убогие лачуги, которые только человек с больным воображением мог бы назвать кафе или баром (но именно так любили называть эти забегаловки их владелицы), цепью опоясали город. Здесь торговали дешевым вонючим пойлом, но и его называли высокопарно – ареки. Сегодня торговля совсем не шла. Даже закоренелые пьянчуги не казали носа из своих домов. Сидели трезвые и мрачные, готовые в любую минуту сорвать зло на притихших женах.

Район Арат Кило, где жил Гьетачеу Ешоалюль, брат госпожи Амсале, был похож на разоренную войной деревню. На улицах не было ни души. Только тощие бездомные собаки рылись в отбросах на помойках.

Гьетачеу сел в свой старенький, дребезжащий, как пустая консервная банка, «пежо-404». Спустившись вниз по улице от здания Министерства образования, он остановился недалеко от бывшего парламента, напротив церкви святой Троицы, у кафе «Хорайе». Выйдя из машины и не потрудившись запереть дверцу, медленным шагом вошел в кафе. Кроме знакомого лысого официанта, кивнувшего ему у порога, там никого не было. Даже хозяйка не сидела на стуле за кассой.

Официант по имени Мэлькаму, не спрашивая, налил в стакан виски и протянул Гьетачеу. Облокотился на стойку. Ему явно хотелось поболтать с посетителем.

– Что стряслось со всеми?

– «Красный террор»! Люди предпочитают отсиживаться по домам, – с готовностью ответил Мэлькаму.

– Идиотизм, – сказал Гьетачеу медленно. – Да спасет от «красного террора» юбка жены. – Он глотнул виски.

Часы на башне парламента пробили семь. Обычно в это время в кафе можно было встретить кого-нибудь из журналистов.

Прежде это кафе считалось одним из самых престижных в столице. Гьетачеу помнил, как несколько лет назад его торжественно открывали в присутствии журналистов из района Арат Кило и членов парламента. «Да, время бежит», – подумал он. Когда-то завсегдатаями «Хорайе» были так называемые именитые люди, цвет общества. Обладатели высоких титулов сидели за круглыми столами, пили виски с содовой из высоких стаканов, помешивая длинными ложечками лед. А разговоры-то какие вели! Сейчас и вспомнить смешно. Обсуждали проект закона о взаимоотношениях землевладельцев и арендаторов, спорили: «Чью землю и под какой выкуп передадут в пользование крестьянам?» – «А, бросьте! Если закон будет утвержден, он создаст опасную обстановку. Арендатор и землевладелец вцепятся друг другу в глотку». – «Кстати… чиновникам, которые подготовили проект закона, неплохо было бы знать, как много земли в Эфиопии. Вроде образованные люди, а очевидных вещей не учитывают». – «А разве я не то же самое вам говорю? Эти чиновники совершенно не представляют себе истинного положения в стране. Они думают, что все легко и просто, как на деревенских гуляньях, где можно послушать песни, а потом порезвиться с местными красотками. Хо-хо. Однако со своей землей и со своей законной женой лучше не шутить». – «Вот-вот. Сегодня сунешь палец, а завтра, глядишь, руку по локоть откусят. Где гарантия, что крестьянин, получающий сегодня право пользоваться моей землей, которую я унаследовал от деда и прадеда, завтра, обнаглев, не скажет мне: а ну-ка убирайся отсюда? Вы говорите, что ничего не выйдет, если только через труп помещика? Нет и нет. Пока у змеи не разбита голова, она опасна. Будь прокляты крикуны, призывающие передать землю тем, кто ее обрабатывает! Эй, молодцы, пока проект закона о взаимоотношениях между землевладельцем и арендатором не вошел в силу, размозжим ему голову, быстренько похороним, а уж отпущение-то грехов отмолим себе».

Ох уж эти именитые снобы, любящие почесать языки за стаканом виски. Как их ненавидел Гьетачеу! Все в них раздражало его: разговоры, манера помешивать ложечкой в стакане, вечные жалобы на здоровье. «Ты, – говорили ему, – еще молод, твои внутренности могут все переварить. А у нас желудок, печень – все расстроено». И высокое у них давление, и низкое, и суставной ревматизм, и другие болячки. Соленого, острого им нельзя. Масло, мясо, сахар – ни в коем случае. Живут на капустном отваре, прямо умирают от диеты. При этом они томно потягивают виски, пригоршнями вынимают из карманов таблетки от всевозможных болезней и, точно конфетами, угощают ими друг друга. «Вот попробуй, удивительное лекарство. Один армянин достал по знакомству». – «Что ты, наивный ты человек! Разве это лекарство? Вот мое лекарство, вчера за большие деньги купил в аптеке, лучше не бывает». Они жуют таблетки и запивают их спиртным. Ну разве не прав был путешественник А. Уальд, который в конце прошлого века посетил Эфиопию и потом писал в своей книге: «Я не видел другого такого народа, который, подобно эфиопам, любил бы так лекарства…»

В этот момент размышления Гьетачеу прервал Мэлькаму. Он показывал пальцем на карман Гьетачеу, откуда высунулась бумажка:

– Дружище, как бы вам деньги не потерять. Вон бырр того и гляди выпадет. Э, да ведь это не бырр, а лотерейный билет. Шестьдесят тысяч бырров чуть не вывалились. Ведь сегодня розыгрыш лотереи.

Гьетачеу перевернул билет, посмотрел его номер и день розыгрыша.

– Ты прав, – сказал он. – Я могу сегодня стать владельцем шестидесяти тысяч бырров.

Мэлькаму приблизился к нему.

– Со вчерашнего дня у меня чешется рука. – Почесав ладонь, он поцеловал ее.

– У тебя случаем не чесотка?

– Нет, не чесотка. У меня рука чешется в предчувствии денег. – Его маленькие глазки горели надеждой. – Я пообещал святому Габриэлю подарок и от его имени купил билет.

Неподалеку грянули три винтовочных выстрела.

– Почему же ты не купил билет от своего имени?

Мэлькаму, напуганный выстрелами, не расслышал вопроса.

– Что вы сказали?

– Я тебя спрашиваю, почему ты купил билет от имени Габриэля?

– А вдруг святой Габриэль поможет? Я ему пообещал пожертвовать сто бырров.

– Не мало ли? Можно бы и больше пожертвовать тому, от кого зависит твоя судьба.

– Если выиграю, за мной не станет. Добавлю расшитый золотом зонт.

– Добавь бычка. Габриэль на всякую мелочь не польстится.

– Ой, не сглазили бы вы!

– А ты не надейся, что сможешь ублажить Габриэля мелкими подачками. Пустое дело!

– Свят-свят, – Мэлькаму перекрестился.

Гьетачеу усмехнулся. Наверное, это в крови у эфиопов – как у больших начальников, так и у таких вот простых официантов, – всегда возлагать надежды на подкуп: даже самому ангелу небесному готовы дать взятку. Ну и народ! Допив виски, он сказал:

– Можно обмануть церковных старост, но святого взяткой не соблазнишь. Обещай ему пожертвование или не обещай – что тебе на роду написано, то и будет.

– Вы считаете, что бог не ниспошлет мне выигрыша?

– Что будет, то будет. – Гьетачеу хотелось прекратить этот разговор.

Однако Мэлькаму не мог успокоиться.

– Без бога не обходится ни одно дело. Возьмите, к примеру, моего отца и его земляка, фитаурари Гульлята (правда, сейчас он просит не упоминать его титула). Да вы его, верно, знаете! Он был депутатом от области Тичо. Часто посещал наше кафе.

– Да, я его знаю. Он мой свояк.

– Неужто правда? Сколько лет мы знакомы, а об этом никогда не слыхал. Удивительно…

– Перестань удивляться, рассказывай, что хотел.

– Вот я и говорю… Мой отец и ваш свояк родились в одной деревне, вместе росли. Мой отец, надорвавшись на барщине, умер. А ато Гульлят стал владельцем обширных участков земли, нахватал разных званий и титулов – большой человек. Ну и спросите сами себя: разве все это не рук божьих дело? – Он помолчал, потом продолжил: – Или вот еще. Приятель, с которым я вырос вместе, работал в доме этого фитаурари… Раз фитаурари ваш свояк, вы в доме его бывали и слугу, верно, видели. Деррыбье его зовут. Да, конечно, вы его знаете… Закончив среднюю школу, он получил работу в вашем учреждении. Так вот, на днях его избрали председателем нашего кебеле. Я же всю свою жизнь провел здесь, в этом кафе, разливая напитки, моя посуду, пресмыкаясь перед пьяницами…

– Так ты знаком с Деррыбье?

– Я же говорю – выросли вместе. Кем он стал, это другое дело, но прежде он был еще беднее, чем я. Отца Деррыбье убили, а мать его зачахла от бед, свалившихся на нее, и в конце концов умерла от тифа. Мои родители арендовали у помещика землю и кое-как перебивались. Но когда он их согнал с земли, наше положение стало совсем невыносимым. Мы с Деррыбье решили сбежать в Аддис-Абебу. Бог нас не оставил. Когда ато Гульлята избрали депутатом от Тичо, по счастливой случайности мы встретились с ним. Он устроил меня на работу вот в это кафе, а Деррыбье взял слугой к себе в дом. Так земляк моего отца помог мне устроиться на хорошее место…

– А сейчас ты встречаешься с Деррыбье?

– Да, иногда. Кроме того, он приходит сюда два раза в неделю – проводит занятия по повышению политической сознательности для работников кафе.

– О чем же он говорит на этих занятиях?

– О, обо всем! Например, советует нам соблюдать дисциплину. Он говорит, что без пролетарской дисциплины и организации победа угнетенных народных масс не будет иметь надежной гарантии. Однажды он даже рассказал о своем отце. Я хорошо помню, как он сказал: «Если бы мой отец и ему подобные бунтари были объединены в крепкую организацию, то их справедливая борьба не потухла бы, как огонь свечи от легкого дуновения ветерка, а он сам не был бы брошен в канаву, как падаль».

– Ну а сам-то ты как считаешь, в чем смысл дисциплины? – спросил Гьетачеу. Он часто слышал о выступлениях в дискуссионных клубах по этому вопросу, и ему было интересно, что скажет Мэлькаму.

– Ну как в чем? В том, чтобы бороться за уважение наших прав и добросовестно выполнять свои обязанности. Мы стараемся не грубить хозяйке, не тычем ей, как в иных кафе: «Ну ты, пошевеливайся, почему сама кофе не наливаешь?» – и так далее, не выдвигаем пустых требований, например не призываем отнять у нее это заведение. Хозяйка довольна нашей дисциплинированностью, правда, когда речь заходит о наших правах, становится несговорчивой. Что поделаешь! Видно, так уж мне народу написано – разливать напитки да мыть стаканы.

Гьетачеу глубоко вздохнул. Он презирал и одновременно жалел тех людей, которые смиренно принимают все, что бы с ними ни случилось, – плохое ли, хорошее ли. Фатализм, воспитанная религией привычка во всем полагаться на волю божью порождают инертность, нежелание изменить несправедливые порядки. Где уж тут говорить о борьбе за лучшее будущее! Если человека постигла беда, он забрасывает все свои дела и, сложив руки, смотрит с мольбой в пустое небо. Прав был Карл Маркс: «Религия – опиум для народа». Правящие классы усиливали эксплуатацию и угнетение широких масс трудящихся и при помощи Библии старались отвлечь внимание людей от условий жизни на земле, за послушание и терпение сулили райскую жизнь на небесах. В Эфиопии императоры, феодальная знать и духовенство были едины в стремлении держать народ в темноте, они спекулировали на религиозных чувствах людей. Проникшие в Африку и на другие континенты христианские миссионеры тоже призывали «язычников» к смирению, ссылаясь на Библию. Тем самым они прокладывали дорогу колонизаторам, которые закабалили многие народы. Людей заставляли верить в глупую, не имеющую ничего общего с подлинным гуманизмом идею о всемогуществе бога. На все божья воля… он меня услышит, он меня обделит, он меня и отблагодарит – так обязан был думать каждый. Но ведь человек ничего не получает свыше. Добиться чего-либо можно только собственным трудом. От самих людей зависит, будет ли их жизнь раем или адом… Сказать все это Мэлькаму? Гьетачеу с сомнением посмотрел на официанта. «Это будет гласом вопиющего в пустыне», – решил он.

– Если бог и есть, то он не вмешивается в жизнь людей и не решает их судьбы. А если есть такой бог, который делает одних людей несчастными, а других счастливыми, кого-то заставляет прозябать в бедности, а кого-то наделяет богатством, ставит господ над рабами, то лучше было бы его осудить, а не возносить ему хвалу. Налей-ка мне еще виски, – протянул он Мэлькаму свой стакан.

– Вы ни во что не верите?

– Я верю в себя.

– Ой, богохульство это.

– Да перестань.

– Что-то уж очень радостно мне сегодня…

– Думаешь выиграть в лотерею?

– Если я не выиграю, то вы выиграете.

– Ну и что?

– Так если вы выиграете шестьдесят тысяч бырров, вы же меня не забудете, надеюсь, с выигрыша мне что-нибудь перепадет? Мне виделось, что вы выиграете.

– Как это виделось?

– Очень даже ясно виделось. Недаром билет-то высовывался из вашего кармана. Это же знамение свыше. Нет, дело верное. Если выиграете, сколько дадите мне?

– Тысячу, – не задумываясь ответил Гьетачеу.

– Я же для церкви святой Троицы куплю на десять бырров расшитой золотом бархатной ткани и большую восковую свечу поставлю.

В районе патронного завода заметно усилилась перестрелка. В кафе торопливо вошли Хабте Йиргу, Гудетта Фейсса, Табор Йимер и Иов Гебре-Мариам – четыре ведущих журналиста из районов Арат Кило и Абуна Петроса.

– Можно подумать, что в вас стреляли и не попали, – вместо приветствия сказал Гьетачеу.

– Нас убьет алкоголь, а пули не тронут, – ответил ему Табор, еле ворочая языком.

Тощий, какой-то словно побитый, с узенькой полоской усов на сером лице, Табор был похож на помятое старое такси.

Гудетта Фейсса бросил алчный взгляд на стакан с виски, который держал в руке Гьетачеу.

– Если я умру, я не доставлю больших хлопот тем, кто меня будет хоронить. Заверните меня в газетные листы – и привет. – При этих словах улыбка появилась на его моложавом светлокожем лице.

– В газетные листы завертывают только вещи, а не журналистов, – изрек Иов Гебре-Мариам; он относился к товарищам чуть свысока, ибо считал себя самым талантливым среди них.

– А вечно сидящему за закрытой дверью дежурному редактору лучше помолчать. Пусть говорят «народные журналисты»! – засмеялся Гудетта. Ему показалось, что он удачно сострил.

– Где ты видишь здесь народных журналистов? – подал голос Иов.

– Гудетта предпочитает, чтобы его завернули в листы газеты, лишь из-за того, что он не в состоянии купить себе гроб, – сказал Табор, не отрывая взгляда от стоявших на стойке бутылок со спиртным.

– Потребность в гробах возросла, потому что урожай снизился и цены поднялись, – внес свою лепту Хабте.

– Да, необходим контроль над ценами. Иначе и умереть будет не по средствам.

– Вот почему я и говорю: будете хоронить меня – заверните в листы газеты.

Хабте задрал голову и, двигая бровями, заявил:

– Не затрудняйте себя! Вон на той стороне улицы видите магазин? Там продаются гробы. Как вы думаете, что начертано над дверью?

Все посмотрели туда, куда он указывал. Над лавкой гробовщика большими буквами было написано: «Усилим красный террор!» А ниже объявление: «Имеются в продаже гробы по низкой цене».

– Вот, и никакого контроля над ценами не требуется. Все ваши потребности и желания и без того там удовлетворят. И о долгах переживать не стоит. – Хабте повернулся к Мэлькаму: – Дай мне этой отравы.

Мэлькаму подал ему пива.

Гудетта и Табор переглянулись.

– Разве ты не говорил нам, – обратился Табор к Иову, – что сегодня твой день рождения? Мы ведь потому и пришли сюда.

В недавнем декрете Дерга сурово порицалась практика некоторых журналистов: те гоняются за сенсациями и готовы продавать сомнительную информацию кому угодно, лишь бы заплатили побольше. После такого предупреждения стало опасным поставлять материалы Би-Би-Си, Рейтер, АФП, ЮПИ и другим западным агентствам, чем Табор и Гудетта прежде активно занимались. Соответственно и доходы снизились. Теперь не очень-то в кафе посидишь – разве что в расчете на карман какого-нибудь приятеля.

Иов не возражал. Он заказал Табору и Гудетте виски, себе же, как обычно, чай. Он уже много лет не употреблял алкоголя.

Подняв чашку с чаем, он провозгласил тост:

– За старость! – и отхлебнул большой глоток.

Этому человеку было уже за пятьдесят. Голова его покрылась сединой, лицо поблекло, скулы заострились. Все чаще ему на ум приходила мысль, что лучшие годы уже прожиты, и прожиты бестолково. Впереди медленное угасание. А ведь когда-то он подавал большие надежды.

На приемных экзаменах в среднюю школу он показал лучший результат среди всех школьников страны и тем самым прославил свою провинцию – Иллюбабор. Им гордились не только родители, но и все жители провинции, которые в зависимости от своих возможностей подносили ему самые разнообразные подарки. И даже сегодня при воспоминании о том радостном дне у него взволнованно бьется сердце и на глазах появляются слезы. Когда наступил сентябрь и он собрался в Аддис-Абебу, чтобы учиться в средней школе имени генерала Вингейта, проводить его вышло почти все население Горе. И не было никого, кто бы не пытался подсунуть ему заветный бырр на счастье, не желал бы ему успеха и не благословлял бы его именем всех святых, кто не подбадривал бы его словами: «Куй железо, пока горячо». Все провожающие были уверены в одном: придет день, и Иов станет великим человеком. Он решил про себя, что обязательно оправдает и гордость родителей, и надежды родственников, и оказанное ему земляками доверие. И за пять лет своей учебы в школе он ни разу не уступил места первого ученика. Особенно отличался в математике – к нему обращались за помощью не только товарищи по классу, но и, случалось, преподаватели. Его прозвали Вторым Эйнштейном. Все учителя в один голос пророчили: «С такой головой в любой области знаний ты сможешь достичь больших высот». А директор школы, пожилой англичанин, говорил: «Ты один из тех молодых людей, которые являются надеждой этой несчастной и одновременно прекрасной страны». Директор выдвинул кандидатуру Иова для получения стипендии на учебу в высшем учебном заведении в Англии. Казалось, все складывалось для юноши из далекого Иллюбабора как нельзя лучше. Ему были куплены ботинки, пальто, шерстяной костюм, шляпа и даже галстук. Иов теперь смеется, когда вспоминает, каких трудов ему стоило научиться красиво его завязывать.

В то счастливое время он был преисполнен чувства радостного предвкушения: через несколько лет он возвратится из Англии врачом.

После того как вместе с другими лучшими эфиопскими студентами он три года проучился в медицинском институте, холодный климат Англии и сдержанный, не располагающий к сближению характер англичан стали ему невыносимы. Он чувствовал себя абсолютно одиноким. Все меньше и меньше он обращал внимания на учебу, которая стала ему совершенно неинтересной. Пришла пора возмужания. Однако Иов был робок с женщинами, терялся в их обществе, не знал, как подойти к понравившейся девушке, как заговорить с ней, как себя вести. Это его смущало. Природная стеснительность угнетала повзрослевшего студента. Он томился желанием, жаждал близости с существом другого пола. Ища успокоения, он зачастил в пивные.

Спустя некоторое время он вообще перестал ходить на лекции, забросил книги. Целые вечера просиживал в пивных за стаканом вина или кружкой пива. Молодая кровь в нем играла и жгла его огнем. Он вспоминал деревню, где вырос, ее поля, горные перевалы, соседей, цветы нежного мэскэля, распускающиеся весной, когда празднуют веселый праздник Креста. Ему казалось, что он слышит волнующие запахи детства: свежеиспеченного домашнего хлеба, костра, эвкалиптовых веток, пережаренного куриного вотта, белой инджера. Закрыв глаза, он видел тропинку, пересекающую долину, крестьянина, который, надев ярмо на быков, кричит: «Оха, пошли!», жирную черную землю. Он тосковал по Аддис-Абебе. А какие там есть красавицы! Он представлял себе девушку с замысловатой прической и тонзурой, как принято у некоторых эфиопских народностей. Глаза у нее чуть навыкате, слегка припухшие губы улыбаются, обнажая ровные белые зубы, она стройна и высока, как стебель кукурузы. У нее крепкие груди, крутые бедра. Она – сама свежесть, цветение. О, аромат ее тела!..

Но вот пивная закрывается. Дорогие видения исчезают. Реальность крушит мир грез и воспоминаний. Иов понуро бредет домой по скользкому тротуару, мерзкий холодный дождик стучит по зонту, прохожие кутаются в черные плащи, у них серые кошачьи глаза и покрасневшие от сырости носы, откуда-то несет жареной картошкой, нечистотами, по обе стороны улицы громоздятся мрачные небоскребы, мимо проносятся автобусы, изрыгая клубы удушливого чада, в автобусах сидят люди, уткнувшись в газеты, и никому ни до кого дела нет… Противно!

Вернувшись как-то домой пьяным, Иов с остервенением стал рвать книги, потом выбросил их.

После этого он недолго оставался в Англии. Один крупный эфиопский чиновник пообещал отправить его в Эфиопию, с тем чтобы, отдохнув на родине, он через несколько месяцев вернулся обратно и завершил образование. И действительно он приобрел Иову билет на самолет в Аддис-Абебу.

Шли месяцы. Надежда на возвращение в Англию слабела с каждым днем. Поняв, что не стать ему одним из первых врачей Эфиопии, Иов совсем сломался. Еще сильнее пристрастился к спиртному, стремясь залить им свою тоску и разочарований. Чтобы прокормиться, стал писать в газеты и журналы, благо перо у него оказалось бойкое. Вскоре ему удалось устроиться на работу в Министерство информации и национальной ориентации. Как-то месяца через два он сидел на террасе кафе и, попивая кофе, смотрел на улицу. Вдруг он увидел женщину, живо напомнившую ему тот идеальный образ, который рисовало его воображение еще в Англии. У нее были крутые бедра, крепкие груди, слегка припухшие губы, красивая посадка головы. Он не удержался, пошел следом за ней. Это была обыкновенная проститутка, каких много в Аддис-Абебе. Но Иову она казалась самим совершенством. Именно о такой женщине тосковало его сердце. Он представился. Она улыбнулась. Он пылко заговорил о любви, о том, что хочет жениться на ней. Она слушала его недоверчиво – видимо, не раз ей объяснялись в любви, возможно, и предложения делали, и она привыкла к лицемерию мужчин. Но у Иова и в мыслях не было ее обмануть. Через неделю они обвенчались.

Семейная жизнь не принесла Иову счастья. Жена, оказавшаяся особой весьма хваткой, постоянно твердила ему: «Почему бы нам не купить земли? Почему мы не строим свой дом? Почему не вкладываем деньги в банк? Ты должен все жалованье отдавать мне. Ты такой непрактичный». Как и следовало ожидать, вскоре начались ссоры. Родственники пытались их примирить – безуспешно. Он возненавидел жену, старался поменьше бывать дома, чтобы избежать скандалов. Снова запил, и это еще больше обостряло отношения супругов. Когда он пьяный, с компанией собутыльников заявлялся вечерами домой, жена ела его поедом, чуть ли не с кулаками на него набрасывалась. А дружкам кричала: «Это вы виноваты! Вы его спаиваете! Вы пьете кровь моих детей и мою!» Приятелей мужа она от дома отвадила – боясь ее злого языка, они перестали ходить к нему в гости. Иова это еще больше бесило. Пить он не бросил.

А между тем семья у него росла. Вначале он снимал квартиру из двух комнат. Когда появились дети, пришлось снимать более просторное жилье. Почти все деньги шли на оплату квартиры, на все остальное – на одежду для детей, питание – не хватало. Аванс, который на работе выдавали в начале месяца, улетучивался в первые же дни. Долги в продуктовых лавках росли тяжелой ношей на плечах Иова. Нередко случалось так, что, получив жалованье и расписавшись в ведомости, он тут же раздавал все деньги. После уплаты долгов ничего не оставалось. Такое положение, конечно, его удручало. Он изливал свое негодование в сердитых статьях о росте квартирной платы и гнете домовладельцев. С пафосом он писал о том, что нет прощения тем, кто со своих соотечественников ежемесячно сдирает 200—250 бырров за убогую квартиру. Но от того, что он громогласно обличал домовладельцев, цены за аренду жилья не переставали расти. В поисках дешевого жилья Иов переселился на окраину города. Он снимал комнаты для семьи возле дороги на Дебре-Зейт, в районе Нефас-Сильк, потом у шоссе на Асмэру в районе Лямбэрэт и наконец у дороги на Годжам, рядом с гостиницей Марха-бет. Здесь в полуразвалившихся лачугах селилась беднота. Жизнь становилась все труднее, а тон его статей все горше. Это не нравилось начальству. Тогдашнее руководство министерства даже заявило, что Иов – опасный коммунист, и сделало все, чтобы отстранить его от ответственной работы.

Вопросы, которые Иов поднимал в своих статьях, были действительно злободневными. Он призывал положить конец непрекращающемуся росту числа баров, где торгуют спиртным, и ограничить часы их работы. Требовал, чтобы был принят закон, запрещающий свободный вход несовершеннолетним в питейные заведения. Он настаивал на строгом наказании посредников, которые поставляют деревенских девушек в публичные дома и наживаются на сдаче им в аренду коек.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения высокопоставленных чиновников Министерства информации, ведавших цензурой, явилась статья Иова, в которой тот, ссылаясь на конституцию США, призвал американское правительство во имя свободы, мира, равенства и братства прекратить агрессию во Вьетнаме. Иначе как коммунистической пропагандой такое заявление расценить было нельзя.

Тогдашний министр информации был вне себя. Утром его вызвали в Юбилейный дворец, резиденцию императора, и задали хорошую взбучку. Приближенные к императору вельможи, размахивая перед его носом газетой с крамольной статьей, кричали: «Послушай, ты, сын бедняка! Мы что, поставили тебя во главе Министерства информации, чтобы ты все это публиковал в нашей газете?» Министр не знал, что ответить. Стоял перед ними навытяжку и хлопал глазами, пока его разносили в пух и прах. Тогда он, жалея самого себя, подумал, что сидеть на его посту – это значит уподобляться куличу в печи: и снизу жарит, и сверху парит, и по бокам печет.

Разъяренный разносом во дворце, он вызвал к себе Иова и сказал ему, что всякому терпению приходит конец, что статья его безответственна и вредна и что сам он больше не может работать в министерстве. Никакие попытки Иова оправдаться не возымели действия – министр выгнал его. Иов пошел в ближайший бар и напился до бесчувствия. Только поздно вечером друзья приволокли его домой.

Там они застали жену Иова в страшном волнении – она металась по комнатам и кричала: «А дети? Дети? Лучше мне умереть. Что с детьми?» – «Дети?» – недоуменно переглянулись они и положили бесчувственного Иова на кровать. «Ушли утром в школу и еще не вернулись. О, мои дети! Лучше мне умереть! Он не привез их из школы!»

После небольшой перебранки друзья Иова кое-как успокоили ее, спросили, в какой школе учатся дети, и отправились на поиски.

Через час они привели продрогших, голодных ребятишек – нашли их в домике школьного сторожа. Дети были испуганы, крепко держались за руки, в страхе прижимаясь друг к другу. Увидев мать, они бросились к ней. «И зачем только я родила вас? Лучше мне умереть! Какое горе! Мне даже накормить вас нечем, – причитала она, обнимая детей. – Но я достану денег, потерпите, мои дорогие. Я скоро вернусь и принесу чего-нибудь поесть». С этими словами она накинула на себя лучшее, что у нее было из одежды, и выбежала из дома. Темнота укрыла ее.

Иов очнулся часа через два. В доме было тихо. Он оглядел покрасневшими глазами комнату. Дети, свернувшись калачиком, спали на диване. Голова раскалывалась от боли. Он встал. Пошатываясь, обошел комнаты. Жены нигде не было. До него наконец дошло, что с ним произошло. Нет, так жить нельзя. Он вышел во двор. Под руку попался большой нож. Иов вернулся в спальню. Вздохнул глубоко и закрыл глаза, приготовившись убить себя. «Мама, есть хочу», – послышался голос младшего из детей. Нож выпал из руки, Иов словно опомнился. Посмотрел на ребенка. Тот лежал на диване и смотрел на отца широко раскрытыми глазами. «Больше я пить не буду. Никогда», – поклялся себе Иов…