Текст книги "Загадай желание (СИ)"

Автор книги: Александр Черногоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Широколицый подхватил:

– Во-во, верно говорит. Будем бороться за лозунг «Демократические права эксплуатируемым – немедленно!». Вам, руководству кебеле, следует поддержать нас. Не ради собственной корысти, а во имя революционных идеалов мы призываем к решительной чистке.

Тут они зашумели все разом. Трудно было разобрать, что они говорят. Деррыбье сидел, положив локти на стол. Кое-что ему уже стало ясно. Но пока он молчал.

Седовласый журналист, сверкнув золотыми зубами, полез в портфель, лежавший у него на коленях.

– Вот. – Он выложил на стол несколько исписанных листов бумаги. – Список лиц, которых в нашем учреждении необходимо разоблачить и вычистить. Если эти люди срочно не будут удалены, то наша организация в этом учреждении никогда не сможет окрепнуть. Смотри, Деррыбье. – Он приподнялся со стула, перегнулся через стол и ткнул пальцем в список, который Деррыбье держал в руках. – По отношению к первым шестерым надлежит применить самые строгие революционные меры. С них надо начинать. За этим мы и пришли к тебе. Ну как, возглавишь наш дискуссионный клуб?

В списке были обозначены фамилии сорока человек. Большинство – руководители министерства. Против каждой фамилии подробно указывалось, в чем обвиняется этот человек. Среди прочих Деррыбье с удивлением обнаружил фамилию Фынот – Кеббеде. «Одна из наиболее активных членов ЭНРП», – значилось рядом.

– Ну хорошо, вот вы клеймите этих людей реакционерами, саботажниками, сторонниками ЭНРП, подпевалами Хайле Селассие, а конкретные доказательства их вины у вас имеются? Может, вы на честных людей напраслину возводите. – Деррыбье сурово посмотрел на притихшую четверку. В нем закипал гнев против этих прощелыг, которые хотят под шумок борьбы с контрреволюционерами разделаться со своими личными противниками.

Те заерзали на стульях.

– Товарищ, – поучающим тоном начал сиплоголосый журналист, – реакционеры, занимаясь саботажем, всячески скрывают свои преступления. Их не так просто поймать за руку. Но достаточно вспомнить их прежние высказывания, и все станет ясно. Разве во времена монархии не они восхваляли «солнцеподобного негуса[35]35
  Негус – царь.


[Закрыть]»? Не они кричали на всех перекрестках, что правительство Эндалькачеу обеспечит в стране порядок и спокойствие? И сейчас они сбивают с толку народ. Как можно, чтобы в революционной Эфиопии они сохраняли высокие посты? Особенно вот этот, он в списке первый. Мы хорошо знаем, какие передовицы он писал до революции. И тот, что под вторым номером, – чистейшей воды реакционер. Стремясь укрепить бюрократические порядки, он принимает людей, не соблюдая очереди. В списке еще не все, кого следует подвергнуть чистке. Кое-кого нам пока не удалось разоблачить. Очень уж ловко они маскируются.

– Конечно, реакционер не будет афишировать свою подрывную деятельность, – кивнул Деррыбье. – Однако не все те, кто торопятся с разоблачениями, сами честные революционеры. Друга от врага бывает не так-то легко отличить. Потому революционный процесс всегда сложен.

Он внимательно вглядывался в сидящих перед ним людей. Никто из четверых не смотрел ему прямо в глаза. Один нервными движениями вытирал платком выступившую на лбу испарину, другой вдруг закашлялся, третий словно прилип взглядом к мыскам своих ботинок, четвертый беспокойно щелкал замком портфеля. «А не задержать ли их на всякий случай? Допросить как следует. Черт их знает, может, они шпионы, подосланы какой-нибудь подпольной организацией в связи с арестом Вассихона? Ишь ты, выведывают мои настроения! А что потом?» Пока Деррыбье так размышлял, седовласый журналист, с трудом прочистив пересохшее от страха горло, сказал:

– Ты нас неправильно понял, товарищ. Нас попросил составить этот список Вассихон. Ну а когда мы узнали об его аресте, решили прийти к тебе, думали, ты лучше разберешься – все-таки работаешь в нашем учреждении. Найди минутку, посмотри. Во время революции нельзя колебаться. Мягкость мешает. Мягкотелый мало чем отличается от реакционера… – Он хотел произнести еще какую-то трескучую фразу, но запнулся под хмурым взглядом Деррыбье.

«Все-таки Вассихон имеет к этому отношение. Так-так, интересно, – подумал Деррыбье. – Неужели эти болтуны не понимают, что без организованности, заботы о здоровом коллективе мы не сможем единым фронтом бороться с нашими врагами? Соперничество, разброд в прогрессивных силах необходимо искоренять. В органах власти, общественных организациях и в вооруженных силах нужно преодолевать групповщину и фракционность. От них серьезный вред революции. В поделенном доме не может быть единства. Выгадают от этого враги революции. Ведь нет сомнения, что лозунг «Демократические права эксплуатируемым – немедленно!» и требование незамедлительно сформировать временное народное правительство и передать ему всю полноту власти, отстранив от руководства ВВАС, на котором настаивают леваки из ЭНРП, по своему содержанию и целям не отличаются друг от друга. Оба они отвечают требованиям мелкой буржуазии, жаждущей власти».

Но журналистам он сказал другое:

– Прежде чем принимать меры, надо правильно оценить обстановку. Это рассудительность, а не мягкотелость. После того как нажмешь курок и прогремит выстрел, думать уже поздно. Авантюризму нет места в революционном процессе. Разоблачать врагов народа – наша святая обязанность. Но прежде чем указывать на кого-то, каждый должен посоветоваться с собственной совестью. Только люди с безупречно чистой совестью имеют право разоблачать других. Те борцы, для которых зов красной звезды – это зов их собственного сердца, сегодня демонстрируют величайшую осторожность и бдительность. И именно за это кое-кто пытается навесить на них всяческие ярлыки, чтобы обелить себя, свою подлую сущность. Но им это не удастся. Правды не скроешь, как ни старайся… Список оставьте, я разберусь. И уж тогда посмотрим, кто истинный реакционер. Идите.

Обескураженным таким поворотом разговора журналистам не нужно было повторять дважды – они поспешно ретировались, проклиная себя за то, что вообще пришли сюда.

Выпроводив интриганов из Министерства информации, Деррыбье совершенно ясно представил себе содержание речи, с которой он выступит на похоронах Лаписо. Он скажет, как он понимает лозунг «Демократические права эксплуатируемым – немедленно!». Взять хотя бы задержанного утром старика. Ведь он не злоумышленник, не враг революции. Нельзя его ставить на одну доску с теми, кто укрывает оружие, чтобы обратить его против народа. Конечно, внушение старику нужно сделать, и серьезное. Но этим и ограничиться. Деррыбье невольно улыбнулся, вспомнив, как осветилось благодарностью лицо старого человека, когда его отпустили. Верно, он не надеялся на снисхождение. Вот так и надо. Чуткость к человеку прежде всего.

Однако при мысли о звонке госпожи Амсале он помрачнел.

– Можно? – Дверь приоткрылась, в щелку просунулась хорошенькая женская головка.

– Фынот! – Деррыбье вскочил со стула и двинулся ей навстречу, протягивая для приветствия руку.

Она поцеловала его в щеку.

– Держи, из моего садика. Осторожно, она с шипами! – воскликнула Фынот, увидев, что Деррыбье схватил стебель розы всей пятерней.

– Ничего, не уколюсь, – засмеялся он.

– Поздравляю тебя. Ты откликнулся на зов красной звезды. О твоем избрании мне позвонили домой. – Смешливое лицо ее стало серьезным.

– Быстро же тебе сообщили. Интересно кто?

– Какая разница кто! В Аддис-Абебе новости распространяются мгновенно. Люди узнают не только о том, что сделано, но и о том, чего и не собирались делать, – сказала она.

– Почему ты вся в черном? – спросил он, недоуменно оглядывая ее траурное одеяние.

Несколько секунд она молчала. Подбородок у нее задрожал.

– Эммаилаф умер, – сказала она упавшим голосом.

Деррыбье от неожиданности остолбенел. Он тупо смотрел на девушку.

– Что с ним случилось? Почему он умер? – наконец выдавил он из себя.

– Покончил с собой. Повесился.

– Не могу поверить… Эммаилафа больше нет.

– У меня такое же чувство. Когда умирает человек, которого мы любим и уважаем, то трудно смириться с мыслью, что его уже нет. Для меня он жив. Потому, что он не исчезает из моих мыслей. Но ведь на самом деле остались одни только воспоминания. – Она приложила к уголкам глаз платочек.

– Но зачем? Зачем? – с трудом произнес Деррыбье. У него вдруг пересохло в горле. Вспомнилась светлая, как у ребенка, улыбка Эммаилафа.

– После того как поставили его последнюю пьесу, он не знал покоя. Что-то постоянно грызло его изнутри. – Она комкала платочек в кулаке.

– Я ни разу не видел его хмурым. При мне он обычно смеялся, шутил. Правда, какое-то беспокойство в нем чувствовалось.

– Эммаилаф был скрытным человеком, он никогда не делился с другими своими горестями и заботами. А если и говорил о них, то всегда шутливо. «Каждый из нас должен свою печаль держать при себе, а радостью делиться со всеми. Что получится, если каждый будет омрачать своими печалями и без того грустный мир? У любого из нас много печали в сердце, поэтому людям приятно узнавать о радостном и избегать печального», – часто говорил он. Он и в свои произведения привносил много веселого. Привносил. Как больно говорить об этом в прошедшем времени.

– И все же я не понимаю, отказываюсь понимать, как он мог решиться на это. Лишить себя жизни! Ты знаешь, Фынот, он как-то сказал мне: «Писатель, потерявший вдохновение, похож на холостой патрон». Может, в этом дело? Может, он разуверился в себе как в художнике?

Она вынула из сумочки письмо и протянула его Деррыбье. Стоя, только положив розу на стол, Деррыбье стал читать.

«Фынот, любовь моя! Я знаю, что ты никогда не простишь мне. Я и не жду прощения. Ибо такое нельзя простить. Человек, который добровольно расстается с жизнью, навсегда уходит из этого мира, не смеет рассчитывать на прощение близких. Но помнишь, ты говорила, что все познается в сравнении? Ну что ж, тогда и чистилище может оказаться не таким уж плохим местом. Я отдаю себе отчет в том, что тороплюсь. Не с очень-то большой радостью я вознесусь на небеса, ибо чувствую, что и там мне вскоре надоест…»

«Какая сила духа. Человек, осудивший себя на смерть, иронизирует над собой же», – подумал Деррыбье.

«…Вряд ли есть на свете что-либо, способное доставлять вечную радость. Мечтать об этом тщетно. Да, я тороплюсь, меня ждет веревка. Я вижу петлю, которая, словно разинутая пасть, готова меня проглотить.

Моя Фынот, я не могу жить. Я всегда мечтал быть писателем, творцом, который приносит радость человеку. Иначе я не вижу смысла жизни. В последнее время я чувствую полную творческую опустошенность. Какой толк обманывать самого себя, других? Я не в состоянии писать так, как думаю, как чувствую, мне не дано создать по-настоящему правдивое произведение. А прозябать в искусстве я не желаю. Кому нужен такой писатель! Посему мне надо умереть.

Это решение окрепло после постановки моей пьесы. Она мне представилась совсем не моим, чуждым мне произведением – неискренним, пустым. Те сочинения, в которых я постарался откровенно выразить свои чувства, заперты в ящике моего стола, где их поедают термиты. Когда я думаю о том, что они обречены на забвение, у меня появляется ощущение, будто меня самого гложут термиты. Есть ли мука страшнее, чем эта? Мне мерещится собственное тело, по которому ползают ненасытные насекомые – они пожирают все… плоть, мысли. Зачем жить?

Моя Фынот, у меня нет терпения Иова. Я тяжело болен, моя болезнь прогрессирует. Раньше у меня случались приступы один раз в месяц, совсем изредка. Теперь это случается два-три раза в неделю. Все чаще и чаще мне отказывает память. Представь себе писателя, который ничего не помнит. Нелепость, не правда ли? Если прошлая жизнь отсутствует в сегодняшней, то будущее не имеет смысла.

Фынот, дорогая, я наскучил тебе своей сбивчивой исповедью. Постарайся понять меня. Я прав. Я хочу, чтобы ты всегда помнила: я не встречал в жизни другой женщины, которую любил так, как тебя. Я уйду и унесу с собой твою любовь. Ты же не мучай себя памятью обо мне…

Предостерегаю тебя, не слишком увлекайся литературой. Она кружит голову, опьяняет, заставляет страдать и впадать в забытье. Постепенно она овладевает тобой, подчиняет себе. Ты перестаешь быть самим собой. Подобно ревнивому другу, она посягает на все твое естество, не дает покоя. Но ты и не захочешь покоя, потому что влюблена в литературу. Жизнь писателя – плавание по морю смерти и жизни. Душа писателя – как утлый челн, бросаемый волнами из стороны в сторону. Она то вздымается вверх, то опускается вниз. Ее несет мимо черных и зеленых полей, долин и песчаных пустынь. Море становится все больше и больше, и вот оно превращается в океан. О Фынот! Океан – это мир, а мир – это шар земной. Муки сочинительства подобны родовым схваткам. Дитя рождается на свет через страдания матери, но какое счастье оно приносит ей! Писатель и роженица чем-то похожи друг на друга. Но какое это горе, когда ребенок родится мертвым! Я испытал это чувство.

Кроме книг, от меня ничего не остается. Об имуществе я никогда не думал. Тот, для кого главное богатство – красота мира, бесконечное разнообразие людей, довольствуется малым. Мне совершенно безразлично, где погребут мое тело. Я тороплюсь. У меня свидание со смертью. Знаешь, удивительно, что теперь, когда я решился, смерть больше меня не пугает. Странные мысли приходят в голову. Вдруг вспомнился один анекдот. Я расскажу тебе его, пусть он станет моей последней шуткой.

Один крестьянин, спустившись с гор, стал распахивать берег реки. Его товарищ крикнул ему издалека: «Эй, Азбитце! У тебя умерла мать!» – «Что с ней случилось?» – «Ударило молнией!» – «Вот, наверное, испугалась бедняга!» – только и ответил крестьянин.

Видишь, и о смерти можно говорить с юмором. Прощай, моя Фынот. Передай привет Деррыбье. Напомни ему о зове красной звезды. Он поймет. Прощай, любимая».

Деррыбье прочитал письмо, снова покачал головой:

– И все равно не понимаю. Я отказываюсь его понять.

– Его чувства может понять только человек, обуреваемый такими же страстями. – Она взяла письмо, аккуратно сложила его и положила в сумочку. – Эммаилаф ненавидел цензуру. Его возмущала сама мысль о том, что написанное им кто-то будет проверять. Как только речь заходила о цензуре, он терял самообладание. «Контроль родителя над ребенком, учителя над учеником, начальника над подчиненными, жены над мужем, общества над гражданином! Когда же наконец человечество получит свободу?» – говорил он. Он умер, завещав мне свои рукописи. Я сделаю все, чтобы они были опубликованы.

– А почему он сам не пытался их издать?

– Потому что считал, что это невозможно.

– Невозможно? Разве он не добился постановки пьесы?

– Видишь ли, он больше всего писал о страстях человеческих. Он это называл божеством красоты. Любовь для него – символ, метафора искренности человеческих отношений, природного совершенства и гармонии людей. Любовь – это и источник жизни, все живое зачинается в любви. Знаешь, что он говорил? Природа приходит в восторг, когда раскрываются цветы. Цветок – это проявление страсти, это красота. Когда мужчина и женщина достигают зрелости, их плоть начинает жаждать страсти, они становятся еще красивее, а в душе у них слышна песня радости. У мужчины крепнут мускулы, у женщины груди наливаются соками жизни, их тела благоухают здоровьем, чистое дыхание трепещет, как язычок пламени на ветру. Они – воплощение любви, которая приводит их в восторг, окрыляет, вызывает счастливое томление. Их влечет друг к другу страсть! Любовь – это молодость! Даже пожилые люди, влюбляясь, молодеют… В его произведениях много эротики. Вовсе не пошлой. Он умел писать о любви с тактом и проникновенно.

– Что же мешало издать подобные сочинения? – спросил Деррыбье.

– Царящее вокруг ханжество. Моральные устои рушатся. Безнравственность торжествует. Но попробуй откровенно написать о любви – такой шум поднимут! «Разврат! Смакование постельных сцен!» Чего только не услышишь. Эммаилаф не мог вынести этого.

– Ты как-то говорила, что тоже принялась за роман. «Мед и полынь» – кажется, так? Получается?

– И не спрашивай. – Она с отчаянием махнула рукой. – Наверное, никогда не кончу. Чем больше пишу, тем неопределеннее все кажется, словно мираж в пустыне. Тащусь вперед со скоростью улитки.

– Ты очень изменилась, сама не чувствуешь? – спросил он.

– Чувствую. Если с книгой что-то не ладится, кажется, и жизнь остановилась. Ну а если получается, пишется, то настроение лучше, на душе веселее. – Она говорила о своей работе над книгой, и на лице ее сменялись тени печали и радости, отчаяния и надежды. – Знаешь, все чаще я стремлюсь оставаться одна. Никого не хочу видеть. Все думаю о своих героях, их поступках. Ты прав, я изменилась. Хочется писать, писать и писать.

– Заразилась от Эммаилафа?

– Возможно. Скорее всего, именно так. Это как болезнь. Но… Согласись, ведь прекрасная болезнь? Она сладка, как первая любовь. И, как первая любовь, порой мучительна. Мысль, которая ночью кажется прекрасной, при дневном свете становится омерзительной. Слова, которые ложатся на бумагу, наполняются фальшью. Напишешь что-то, потом перечитаешь – и волосы хочется рвать от досады. Раньше мысль казалась глубокой, оригинальной, а на поверку вышло – банальность, пустая проповедь. Вот и мараешь бумагу до изнеможения, пока не получится именно так, как ты задумывал. Голод и жажда писателя – это красота и правда. Это борьба, требующая постоянного душевного напряжения. Она изнуряет, но она и дает силы жить. В общем, мед и полынь. – Она облизнула пересохшие губы.

– Как сама революция, – сказал Деррыбье ей в тон.

– Да, как революция… Зов красной звезды! Ты никогда не задумывался о том, какая странная судьба выпала на долю нашей родины? Ей всегда приходилось отстаивать свою самобытность. Наш народ многим жертвовал ради того, чтобы быть самим собой. Жажда свободы в нем неискоренима. В древности Эфиопия была Островом христианства во враждебном мусульманском море. Затем она стала Островом свободы в колониальном море. Ведь в Африке только она сумела отбить посягательства колонизаторов. Сейчас она – Остров революции. Мы сбросим с нее старые одежды, она засияет красными звездами. Я помню, как однажды Эммаилаф сказал мне: «Эфиоп, который любит свою страну, обязательно должен быть революционером. Потому что Эфиопии нужна революция, нужно возрождение».

– Революция – это тоже творчество. Она требует от нас чистых чувств, бескорыстной преданности, таланта.

Фынот внимательно посмотрела на него.

– Я думаю, именно это имел в виду Эммаилаф. Это прекрасно!

– Послушай, а ведь ты, наверно, и обо мне пишешь в своей книге?

– Как ты догадался? – Она бросила на Деррыбье лукавый взгляд.

– Да по тем вопросам, которые ты мне задавала. Вроде бы ненароком, так, к разговору, а у самой ушки на макушке. Думаешь, я не заметил?

Она заулыбалась. Он тоже.

– Почему ты так смотришь на меня? – спросила она.

Он отвел глаза.

– Вижу, как она мучит тебя.

– Кто «она»?

– Книга. Кончай ты ее поскорее. А то я ревновать начну, – сказал он шутливо. – Она словно стоит между нами.

– Ох, бедненький, заревновал. – Она вскочила со стула, подбежала к нему и поцеловала в лоб. На какое-то мгновение взгляды их встретились. Между ними словно искра проскочила. Он смутился, а она, посерьезнев, сказала:

– Да, Эммаилаф умер. Но книгу я все-таки допишу. Это будет лучшая память о нем, – и выбежала из комнаты.

– Подожди! – крикнул он ей вслед. – Ты же не сказала, когда похороны.

– Ой, забыла! Я ведь ради этого и пришла. Похороны сейчас. – Она посмотрела на часы. – Надо торопиться.

– Я пойду с тобой. До меня все-таки никак не доходит, что он умер. Подожди минутку. – Он набросил на плечи пиджак, засунул за пояс пистолет. – Я обязательно должен проводить Эммаилафа.

Они выбрали свой путь и не сойдут с него. Ее звала книга, его – красная звезда.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Четверо журналистов, которые приходили к Деррыбье со списками служащих Министерства информации и национальной ориентации – в этом списке были перечислены имена большинства заведующих департаментами, главных редакторов газет и радиопрограмм, а также руководителей ряда служб и отдела кадров, подлежащих, по их мнению, чистке, – не спешили возвращаться к себе на работу. Они отправились в другой район, в кебеле, где была назначена встреча с Таддесе Гебре Медхином. По дороге остановились у газетного киоска, чтобы купить свежий номер правительственной газеты «Аддис Зэмэн». Пришлось довольно долго простоять в очереди – желающих приобрести газету было много. Сколько они ни упрашивали продавца, больше одного экземпляра, стоившего двадцать пять сантимов, им не продали. На первой странице бросился в глаза набранный крупным шрифтом заголовок: «Разоблаченные анархисты взяты под контроль прогрессивными силами». Статья сообщала, что «обезврежены» девять анархистов: три женщины и шестеро мужчин. Их разоблачили рядовые сотрудники учреждения, в котором они работали.

Это были те самые девять человек, которых уничтожил Вассихон перед самым своим арестом.

Сообщение в газете произвело большое впечатление на журналистов.

– Дай ему волю, он бы живо разделался со всеми этими сочувствующими ЭДС, анархо-фашистами, сторонниками сепаратистов и прочей нечистью. Вот так нужно расправляться с врагами революции, решительно и беспощадно, – говорили они друг другу, тыча пальцами в газету. – Надо разобраться с этим Деррыбье: уж больно он либеральничает со всякими подозрительными элементами. А Вассихон пострадал ни за что.

Обсуждая статью в «Аддис Зэмэн», они пришли в канцелярию кебеле. Об этом кебеле знала вся столица. Обыватели распространяли о нем самые невероятные слухи. Жители этого района под руководством своих испытанных вожаков раньше всех в Аддис-Абебе вооружились и в ответственнейший период, когда враги грозили уничтожить завоевания революции, приняли самое активное участие в кампании «красного террора».

Именно сюда приходили кадровые работники общественных организаций столичной провинции набраться опыта. Здесь царила атмосфера лихорадочного возбуждения. Хлопая дверьми, из здания выходили бойцы. Маоистские фуражки были лихо заломлены на давно не знавших гребня волосах. Взлохмаченные бороды, мятые, защитного цвета куртки и штаны. Лица этих парней были очень решительны. У каждого за поясом пистолет, автомат через плечо, грудь перекрещена пулеметными лентами. Дымя сигаретами, по пятеро-шестеро они вскакивали в «лендроверы» и стремительно неслись туда, где шел бой, где засели контрреволюционеры. Один вид бойцов отряда мог внушить страх кому угодно. Что ж, пусть враги боятся. Этим парням не до церемоний – они выполняют смертельно опасную работу.

Войдя во двор, отгороженный от улицы высоким забором, четверо газетчиков показали свои пропуска постовому. Тот внимательно изучил документы. Потом каждого обыскал – нет ли оружия. Удостоверившись, что все в порядке, сделал шаг в сторону:

– Проходите!

В канцелярии их не заставили долго ждать.

– Товарищ Таддесе Гебре Медхин ждет вас, – сказал им секретарь.

Канцелярия находилась в национализированной вилле с просторными, некогда уставленными добротной мебелью, а теперь пустоватыми комнатами. Очевидно, в кабинете, куда пригласили журналистов, несколько минут назад закончилось собрание. Хотя окна были распахнуты настежь, под потолком еще плавали облачка синеватого сигаретного дыма. Пепельницы с грудами окурков были похожи на костры, которые жгут в дни весеннего праздника Креста. Этот кабинет отличался от кабинетов председателей других кебеле, обычно заставленных грубосколоченными скамьями и обшарпанными столами. Здесь были обитые кожей кресла, радовавшие глаз, стильные столы от «Мосвольда», на стенах развешаны дорогие ковры.

В комнате находились три человека. Председатель кебеле сидел за большим столом. Перед ним лежала толстая папка. Он был погружен в чтение каких-то бумаг. Напротив в кресле, небрежно закинув ногу за ногу, сидел тот самый товарищ Таддесе Гебре Медхин, который пригласил сюда журналистов. Его курчавая шевелюра была аккуратно причесана, как будто он только что побывал в парикмахерской. Смуглое самодовольное лицо лоснилось. Концы щегольски подстриженных усов, почти касаясь клинышка бороды, у самого подбородка лихо закручивались вверх. Большие светлые глаза этого человека так и сверлили взглядом вошедших. Нервными тонкими пальцами Таддесе пощипывал бородку. При этом улыбался, демонстрируя ослепительно белые крупные зубы. Всем своим видом он старался показать, что в этом кабинете он свой человек. Одет Таддесе был изысканно – светлый костюм, коричневая рубашка и в тон галстук. Облик этого франта контрастировал с грузной угрюмой фигурой командира местного отряда защиты революции. Этот хмурый мужчина с автоматом на коленях сидел напротив Таддесе. Его левая щека была изуродована глубоким шрамом.

– Садитесь. – Таддесе хозяйским жестом указал на свободные кресла. – Журналисты у нас в почете. Хотя кое-кому нравится называть вас обезьянами. Ха-ха! – Он был явно в хорошем настроении. – Ну, товарищи, шутки в сторону, – сказал он, когда все четверо, потоптавшись смущенно, наконец расселись. Улыбка стерлась с его лица. – Что заявил вам новый председатель соседнего кебеле? Вы ведь были у него?

Таддесе говорил уверенно, как будто был здесь главным. На самом же деле он не проживал в этом районе и к этому кебеле отношения не имел. Однако с местными руководителями был близок, чем и объяснялась его самоуверенность. Таддесе работал в Министерстве иностранных дел. Занимал там довольно высокий пост, но хотел большего. Потому и лез из кожи вон, втирался в доверие к влиятельным людям. Он мечтал встать во главе Министерства информации и национальной ориентации. Эта цель казалась ему вполне достижимой в обозримом будущем. Нужно лишь проявить себя активным борцом за новую жизнь, беззаветно преданным делу революции. А там, глядишь, и назначат постоянным секретарем министерства или даже министром. Вот тогда-то он и займется наведением порядка в этом «мятежном доме». От таких перспектив дух захватывало.

– Ну, что стесняетесь? – подбадривал пришедших Таддесе. – Рассказывайте.

Седовласый журналисте золотыми зубами поспешил ответить:

– Значит, так. Утром, после того как вы мне позвонили, мы вместе с этими ребятами составили список лиц, подлежащих чистке, и пошли к Деррыбье.

– А тот что? – Таддесе нетерпеливо пощипывал свою бороду.

– «Есть ли у вас конкретные факты против этих людей», – говорит.

– Как будто так просто найти их, – обиженно вставил журналист, у которого был сиплый голос. – Он думает, что враги народа сами будут доносить на себя: вот, мол, мы, а этот саботаж – наших рук дело! – Он изобразил на лице кислую мину, всем своим видом выражая презрение к Деррыбье. – Еще с советами лезет.

– С какими советами?

Председатель кебеле оторвался от своих бумаг, а командир отряда защиты революции поставил автомат на пол. Разговор их заинтересовал.

– «До принятия мер необходимо тщательно проанализировать обстановку». Ишь осторожный какой!.. «После того, как нажмешь курок и прогремит выстрел, думать уже поздно. Нельзя строить обвинения только на основании доносов непроверенных людей. Это может подорвать революционную законность, ввести нас в заблуждение». Вот что он нам сказал.

– Ну видите! – воскликнул Таддесе, поворачиваясь к председателю кебеле. – Каково! Я же предупреждал: несогласные с «красным террором» либералы и ревизионисты проникают в руководство некоторых кебеле. А вдруг это продуманная акция саботажа? С подобным положением надо бороться! – Он вскочил с кресла. Саркастически хмыкнул: – Организовали СМЛО[36]36
  СМЛО – Союз марксистско-ленинских организаций, создан в 1977 г. Объединение прогрессивных организаций, которое при поддержке революционного руководства страны выступало за создание в Эфиопии единой политической партии.


[Закрыть]! Твердят о какой-то марксистско-ленинской партии. Где она, эта партия? Фикция. Нет ее. Борьба за революцию идет между нами и показавшей воочию свою антинародную сущность ЭНРП. Победоносная линия – наша. Мы вожаки революции! Вы только вдумайтесь, что такое СМЛО! Это заговор, который плетет мелкая буржуазия и ее приспешники с целью ослабить нашу организацию. И ничего другого! – он ударил кулаком по столу. Болезненно сморщился.

В кабинет стремительно вошел один из активистов кебеле. Подойдя к председателю, он что-то шепнул ему на ухо, передал желтую папку и вышел.

Председатель, не теряя времени, открыл папку, вытащил из нее какой-то документ и стал читать его. При этом он удивленно поднял брови.

После короткой паузы Таддесе продолжал:

– Товарищи, я, разумеется, не открою вам секрета, сказав, что в наших рядах наметились опасные тенденции. Поговаривают, якобы наши действия дезорганизуют экономику Эфиопии. Нас стремятся оклеветать, вменив нам в вину все беды, которые постигли страну. Мы якобы мешаем Дергу успешно довести до конца начатые мероприятия. Это злонамеренный поклеп, который надо пресечь на корню. Иначе нам несдобровать. Пока мы имеем большинство в общественных организациях, мы должны выше поднять лозунг «Демократические права эксплуатируемым – немедленно!». Если мы не сплотим массы вокруг этого призыва и не поведем их за собой, то мы, истинные революционеры, можем оказаться в трудном положении. – Таддесе оглядел всех присутствующих.

Председатель кебеле не отрывал глаз от документа. Он не слушал, что говорил Таддесе. Остальные кивали головами, соглашаясь со сказанным. Таддесе повернулся к журналистам:

– На вас, журналистах, лежит большая ответственность за внедрение нашего лозунга в сознание масс. Я знаю, в Министерстве информации все революционные начинания душат окопавшиеся там оппортунисты. Но ничего, доберемся и до них. Скоро я перейду в ваше учреждение… Будем вместе бороться… Да что ты уткнулся в эту бумагу? Тебе бы только личные дела читать. Слышал, что я сказал? – с раздражением бросил Таддесе, посмотрев на председателя кебеле.

Тот выпятил нижнюю губу:

– Удивительно! Послушай, что заявил представитель Дерга о деятельности Вассихона сегодня утром. Почти слово в слово повторяет то, что сказал вчера вечером на собрании Деррыбье.

– Что же он такого сказал? – насторожился Таддесе, его правая рука опять потянулась к бородке.

– Деррыбье призывал к неукоснительному соблюдению принципов демократического централизма в работе органов народной власти. Причем он имел в виду не только свой кебеле, но и другие. Он выдвинул требование: «Кебеле должен стать штабом революционного народа, а не игрушкой в руках враждующих группировок».

– Разве я вам не говорил? Он копает под нас.

– Если бы он ограничился только этим! Сегодня, буквально вот только сейчас, он собрал бойцов отряда защиты революции своего кебеле и заявил им: «Лозунг «Демократические права эксплуатируемым – немедленно!» ни по содержанию, ни по своим целям не отличается от лозунга ЭНРП «Временное народное правительство – немедленно!». Мелкая буржуазия прикрывает им свое стремление к власти, пытается извратить в своих целях сущность борьбы угнетенных масс за демократические права. Демократические права – это не дар свыше, а результат классовой борьбы, которая не завершится в один день. Без политической сознательности, организованности и участия самих масс в этой борьбе нечего и думать о победе. Поэтому выдвигать лозунг «Демократические права эксплуатируемым – немедленно!» сразу же после того, как революция перешла от обороны к наступлению, означает авантюристическую попытку использовать энтузиазм народа с целью взять власть в свои руки. По-иному невозможно трактовать этот призыв. Мы же должны выступить под лозунгом «Демократические права эксплуатируемым – через борьбу». Вот за что он агитирует в своем кебеле.