Текст книги "Загадай желание (СИ)"

Автор книги: Александр Черногоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

– Что же ты сегодня без книги? Читать разонравилось?

– Вовсе нет. Читаю один роман. Уж очень толстый, никак до конца не доберусь, – сказала она с каким-то намеком; он не понял. – Слушай, Деррыбье, у меня на завтра два билета в театр. Пойдешь? Автор пьесы – мой приятель. Завтра премьера. Он многих приглашает. Чудак, если будет всем билеты задаром раздавать, он за пьесу ничего не выручит. Правда, Эммаилаф – бескорыстная душа. Он живет в мире муз. Литературу любит до безумия. Это он приобщил меня к чтению. Уж хорошо ли это, плохо ли… Но вкус пирога узнаешь, когда его попробуешь. Бывает, что книга и не очень удачная, но всегда поражает труд писателя. Эммаилаф любит, когда обсуждают его произведения. Он относится к ним, как мать, которая бережно и терпеливо вынашивает свое дитя. Рождение книги для него всегда большая радость… Ну как, идем? Это будет в концертном зале муниципалитета, в три часа.

Деррыбье никогда не бывал в театре, да и художественной литературой не увлекался, читать ему приходилось в основном учебники, но не смог отказать Фынот – ему передалось ее настроение.

Он пришел к памятнику Менелика[22]22
  Менелик II – эфиопский император (1889—1913), положил начало процессу социально-экономической модернизации страны.


[Закрыть], где условились встретиться, заранее. День был солнечный. По небу плыли белые, как хлопок, тонкие облака. Деррыбье погрузился в воспоминания о Хирут. Из этого состояния его вывела Фынот. Хлопнув по плечу, она непринужденно сказала:

– Надеюсь, я не долго заставила тебя ждать. – Лицо ее было ясным, настроение под стать солнечному дню. От нее исходил аромат дорогих духов. И одета она была как всегда со вкусом: элегантные белые брюки контрастировали с черной кофточкой. Глубокий вырез приоткрывал упругую девичью грудь.

Деррыбье никогда не видел ее в платье и спросил, почему она всегда носит брюки. Они входили в театр и разговаривали непринужденно, будто знакомы давным-давно.

– Не думай, что брюками я скрываю кривые ноги. Совсем нет. Просто так надежнее, – сказала она с улыбкой.

Деррыбье недоуменно поднял брови. Она засмеялась:

– Не хочу вводить в искушение вашего брата, мужчину.

Шутка ему не понравилась. Он почувствовал грубоватый намек.

Они прошли в зал. Сели.

– Будешь? – Фынот протянула ему пластинку жевательной резинки. – Да не обижайся ты. Многие мужчины, когда встречаются с женщиной, сразу же думают о постели. Им и в голову не приходит, что между мужчиной и женщиной могут существовать какие-то другие отношения. Разве нельзя просто дружить? Испорченное общество… Женщина для большинства – лишь средство удовлетворения похоти. Какое убожество! И не подумают, что она тоже человек. Что у нее есть свои взгляды, свои представления, которыми она хотела бы поделиться с мужчиной. Но мужчина ждет от женщины только одного. Он видит в ней только любовницу… Зла не хватает, когда я об этом думаю. Вот и надеваю брюки… – Она помолчала. – Знаешь, что произошло со мной однажды? У нас на работе был один очень симпатичный человек, весельчак. Анекдоты рассказывал – все со смеху помирали. Особенно здорово изображал индусов, арабов, гураге[23]23
  Гураге – одна из малых эфиопских народностей.


[Закрыть] – их манеру говорить, жесты, походку. Мне всегда нравились его остроты. Однажды он пригласил меня в кафе «Фламинго». В тот вечер он был в ударе, так и сыпал каламбурами. Весело с ним было. Потом я спросила, почему он все время шутит. «Да что за жизнь без смеха? Нам, эфиопам, надо привыкать смеяться над собой. Ну а я смехом спасаюсь от одиночества, опостылевшей работы, надоевшего окружения». Вот так, а мне казалось, что он балагурит просто потому, что всегда в хорошем настроении. Мы посидели, выпили кофе, и он пригласил меня к себе. Дом у него роскошный. Он показал мне все комнаты. В спальне включил бра, поставил на проигрыватель пластинку. Потом подошел к двери и – щелк, а ключ в карман. Снял пиджак. «Ложись», – говорит. «Ты что, шутишь?» – Я чуть не закричала от такой наглости. «Нет, вполне серьезно». – Схватил меня за руку и толкает к постели. Стал меня обнимать, целоваться лезет, а сам дрожит от возбуждения. Я его оттолкнула: «Перестань! Ведь я хотела только твоей дружбы», – но он, по-моему, не понял ничего, просто решил, что я ломаюсь. Спасибо еще, он оказался все-таки довольно порядочным человеком. Другой на его месте не отступил бы, добился бы своего. И это называют любовью? Заставить женщину страдать, унизить ее – вот и вся ваша доблесть. Эх вы, мужчины!

– А женщины? – перебил ее Деррыбье.

– Женщины не применяют силы. Они склоняют мужчин к близости, ставят им ловушки, из которых тем уже не выбраться. Женщины пользуются своим испытанным оружием – красотой. Да, они тоже хороши. Тоже преследуют свои цели в отношении мужчин. Ведь им нечего разделить с мужчинами, кроме своего тела. Отсюда все эти связи. Безнравственно это.

Поднялся занавес. Сцена была залита ярким светом. Деррыбье даже зажмурился.

– Нравится? – спросила Фынот.

Он кивнул.

– И мне нравится. Я люблю театр. Здесь все как в жизни. А ведь жизнь и есть большая сцена. Только она не имеет декораций, она пуста, как и сама жизнь.

Пьеса еще на началась. Перед спектаклем было выступление певцов и музыкантов. Оно напоминало детскую игру, шумную и бестолковую. Раздражали неуклюжие движения артистов, громкие невыразительные голоса. В общем, ансамбль был дилетантским, и Фынот подумала: «Когда же у нас будут обходиться без таких сомнительных приманок?»

Когда музыкальная часть окончилась, Фынот шутливо потерла уши:

– Ну, как тебе этот грохот?

Деррыбье продолжал смотреть на свет рампы.

– Да ничего, – ответил он серьезно.

– Ну что ж, я рада за тебя. Говорят ведь, о вкусах не спорят. Кому что нравится.

«Неплохо хоть немного приобщить его к искусству. Он эстетически совсем неразвит». – У нее появилось какое-то непонятное чувство к Деррыбье.

Начался спектакль. Деррыбье был полностью поглощен тем, что происходило на сцене. Он смеялся от души, как ребенок. Но во время второго действия с ним что-то произошло – сидел оцепенев и ни разу не улыбнулся. В зале не было жарко, но у него на лице выступили капельки пота. Он часто доставал из кармана платок, вытирал лицо и был, казалось, смущен.

…Действие пьесы происходит в какой-то канцелярии. Вот мелкие служащие столпились у дверей. Прозвенел звонок, все кидаются к своим папкам. Носятся туда и обратно. При этом курят. В комнате дым коромыслом. Когда появляется начальник, все бросаются к нему, низко кланяясь. Каждый хочет услужить первым.

Потом приходят просители. Нищие крестьяне слезно молят допустить их к начальству. Им, конечно, дают от ворот поворот. Зато красоткам в дорогих одеяниях и иностранным торговцам с богатыми подарками отказа нет. Их никто не останавливает.

Вот чиновники сидят в кафе. Чай, кофе, минеральная вода. Весь день только и делали, что болтали по телефону да бессмысленно суетились. А теперь отдыхают.

Словно шум морского прибоя, слышится ропот людской толпы. Утро. Свет на сцене усиливается.

Конторские начальники, растерянные и испуганные, мечутся, не понимая, что к чему. Мелкие чиновники им уже не кланяются и даже не встают со своих мест при их появлении. Начальники называют их «товарищами». Заискивают перед ними.

Опять бесконечные телефонные звонки, чай, кофе. Подчиненные в разговорах между собой дают своим начальникам обидные прозвища. Рассказывают о них всякие курьезы. Кто-то говорит: «Мой начальник в день выкуривает пачку сигарет по четыре с половиной бырра, а я иной раз ложусь спать голодным». Потом, ехидно хихикая, шепчутся о начальнике, который проходит мимо.

Второе действие – дискуссия в клубе. Обсуждается тема «Кто предал интересы своего класса, интересы угнетенных ради мелкой корысти? Кто оказался Иудой?». Оживленно говорят о том, что реакционные бюрократы боятся дискуссионных клубов, подсылают в них доносчиков, провокаторов, которые мешают работе этих общественных организаций, превратившихся, по сути дела, в школы идеологического воспитания трудящихся. Слышатся лозунги: «Мы будем учиться!», «Выстоим в огненной борьбе!», «Мы победим!», «Долой предателей!».

Деррыбье молчит. На его лице блестят капельки пота.

В финале спектакля главный герой мечется, как Иуда. Осознав всю глубину своего морального падения, он кончает жизнь самоубийством. А начальник, мерзкий тип, шантажом и подкупом принудивший его стать доносчиком, как древний Пилат, умывает руки…

Деррыбье вышел из зала возбужденным – то, что он увидел на сцене, слишком походило на реальную ситуацию, в которой оказался он сам. Фынот была задумчива.

На улице возле маленького кафе Фынот коснулась руки Деррыбье:

– Смотри – Эммаилаф. Вон, на веранде. Чай пьет. Зайдем? – И, не дожидаясь согласия своего спутника, потянула его в кафе.

Эммаилаф тоже увидел их и взмахнул рукой.

– Мы только что видели твою пьесу. По-моему, очень хорошо. Поздравляю, – с энтузиазмом произнесла девушка, когда они подсели к его столику. – Знакомься, это Деррыбье, мы работаем в одном учреждении, – добавила она.

– Это та «неоконченная книга»? – спросил Эммаилаф, поправляя очки на носу и с откровенным любопытством разглядывая Деррыбье.

– Она самая, – кивнула девушка.

Деррыбье не понял смысла этих реплик. Он только отметил, что у сидевшего за столиком изможденного, бледного человека удивительно громкий голос. Поражала его худоба – в чем только душа держится, словно это был чудом уцелевший беженец из Уолло[24]24
  Уолло – провинция на северо-востоке Эфиопии, где в 1970-х гг. в результате сильной засухи от голода погибли сотни тысяч людей.


[Закрыть]. Жилы на шее напоминали веревки, живот ввалился. Эммаилаф производил впечатление опустившегося человека: сутулый, обросший, небритый. Глаза смотрели, как из глубоких колодцев. Он был явно в подавленном состоянии.

– Ты чем-то огорчен? – спросила Фынот.

– А что нынче не огорчает? Скажи! Актеры бездарны. Кривляются. Галдят. Снуют, как мыши. А этот безумно яркий свет на сцене! Словно в домах терпимости! Они испоганили мою пьесу. Как прикажешь чувствовать себя?!

– Ты слишком требователен к другим. Вот и расстраиваешься. Не принимай все так близко к сердцу. – Фынот уговаривала его, как маленького.

– Общество недовольно нашим трудом. Мы, люди искусства, считаем себя бриллиантами, но некому любоваться нами; а наши произведения – мед, которым никто не лакомится. Настоящей потребности в нашем творчестве ни у кого нет. Вот в чем суть… Каждый предоставлен самому себе. Никому до нас нет дела. Возьми хотя бы писателя. Ведь все сам, как кустарь-одиночка: и книгу напиши, потом с типографией договорись, да еще отпечатанный тираж распродай. А получишь за все хлопоты гроши. Драматург, художник – у всех одна судьба. Общество относится к нам с презрением. Для обывателя художник – маляр, писатель – чернильный червь. У нас любят принижать людей, считая ту или иную работу недостойной. Ткач, торговец, крестьянин – разве их не презирают? А уж о творческих людях и говорить нечего. Но ведь искусство – это совесть и зеркало общества. Оно должно отражать день сегодняшний и предсказывать завтрашний. Оскудение искусства – это оскудение жизни. Жизнь без культуры – пустоцвет. Мало у нас найдется художников, готовых ради правды идти на жертвы, страдать, мучиться, умирать. Потому я не удивляюсь, что нас не уважают, смотрят на нас с презрением. С другой стороны, искусство, оторванное от жизни, не имеет никакой ценности. Это мусор, отбросы истории… Только правда жизни делает искусство вечным. Без этой правды нет искусства. Наше искусство потому так бедно, что оно не связано с жизнью. Если ты это понимаешь, поймешь и причины моего огорчения… Мне было тошно смотреть спектакль. Я спрашивал себя: для чего я писал эту пьесу? Был ли я искренним до конца или меня прельщали прежде всего слава и деньги? Вот то-то и оно! Тщеславие руководит нами. Презираю себя. – Эммаилаф говорил сбивчиво, при этом энергично жестикулировал. Часто не мог подобрать нужное слово и тогда издавал протяжное, вымученное «э-э». Видно было, что этот человек не рисуется, а искренне казнит себя за какие-то – выдуманные или реальные – грехи.

Деррыбье не очень-то внимательно прислушивался к путаным рассуждениям Эммаилафа. Его сверлила одна мысль. Когда Эммаилаф сделал паузу, чтобы глотнуть чая, Деррыбье неожиданно для самого себя спросил:

– Почему в финале у тебя главный герой повесился?

Эммаилаф опустил чашку, близоруко прищурился.

– Иначе он не мог поступить. У него не было выбора.

– Но ведь ты – автор! Мог придумать другую концовку.

– Да, я автор. Я даю жизнь своим героям, а потом они вводят меня в свои жизни. Я не играю их судьбами, как мне вздумается. Моя роль заключается в том, чтобы описывать их мысли, чувства, поступки, но как-то влиять на них, изменить что-либо я не в силах. Тебя огорчила его смерть?

– Действительно, он предал своих товарищей, но ведь он заблуждался. Не мог сам разобраться в происходящем. Ему нужно было помочь. А не убивать.

Деррыбье разгорячился. Он почти кричал на Эммаилафа. Фынот удивилась – это было так не похоже на него!

– Чего ты злишься, чудак-человек? Я его не убивал. Когда он лез в петлю, совета моего не спрашивал. Хотел умереть – и умер. Я должен представить своих героев такими, какие они в жизни.

– Может, у него приступ отчаяния был? – как бы невзначай спросила Фынот.

Произнесенное со смешком замечание девушки вывело Деррыбье из себя.

– К черту приступ! Он не должен был умереть. Чему ты хочешь научить зрителя? – Деррыбье в упор смотрел на Эммаилафа.

– Ничему. Я не учитель. И не считаю, что писатель должен чему-то учить. Мне важно показать правду и красоту жизни. Тебя, видно, тронула моя пьеса. Это вселяет надежду. Я думал, она оставила зрителя равнодушным.

Деррыбье злился не столько на драматурга, поступившего с героем пьесы не так, как ему, Деррыбье, хотелось бы, сколько на себя – его потрясла судьба запутавшегося парня, не нашедшего для себя иного выхода, кроме самоубийства.

Он посмотрел на Фынот.

– Идем отсюда.

Эммаилафу не хотелось с ним расставаться. Он подумал, что для Фынот Деррыбье – непрочитанная книга, а для него – интересный характер. Заговорщически подмигнув девушке, он сказал:

– Пока не дочитаешь начатую книгу, я тебе не дам следующую. Об этой расскажешь мне в другой раз. Пока!

Деррыбье взял Фынот под руку. На площади Менелика Фынот остановила такси.

– Район Кебена, – бросила она шоферу и обернулась к Деррыбье: – Ты меня проводишь?

По пыльному, в колдобинах шоссе таксист гнал как угорелый. Вскоре районы Деджач Вубье и Афынчо Бэр остались позади. Миновав площадь 12-го Февраля, машина повернула в Кебена. Деррыбье продолжал думать о герое пьесы.

И вдруг в памяти его возникла площадь городка Тичо, где повесили тело его отца, которого нашли в лесу убитым. Комок подступил к горлу от этого воспоминания. «Если бы отец встал из могилы, куда загнала его пуля помещика, и увидел меня, что бы он сказал? А мать? Изможденная, с высохшей грудью, в которой уже не было молока, – какие страшные муки голода перенесла она! Если бы она подняла голову со своего каменного ложа, что сказала бы она мне в эту минуту? – думал Деррыбье. – Отца объявили разбойником за то, что он посмел перечить помещику, и охотились на него, как на зверя, пока не застрелили. Его прегрешения заключались в том, что он попытался защитить свои права. Я не достоин своего отца, я попрал идеалы, за которые он боролся и умер. Мне следовало бы умереть, как герою пьесы».

Шофер резко затормозил. Машину тряхнуло.

– Приехали! – Шофер повернулся к Деррыбье, ожидая денег.

Деррыбье хотелось побыть одному, заглянуть в свою прожитую жизнь, подумать о будущем, о Хирут. Он сунул руку в карман пиджака. Нащупал там бумажник.

– Я, пожалуй, поеду?.. – Он вопросительно посмотрел на Фынот.

– Зайдем ко мне. Выпьешь чашку чаю и поедешь.

Он расплатился с таксистом.

Дом ее стоял в стороне от дороги. Это был небольшой особняк с садиком. В саду было много роз. И среди роз стояла клетка с яркими птицами.

– Знакомься, это Ханни и Джонни. Сейчас я подолью им воды и подсыплю корма.

Ханни и Джонни были очень нарядны. Они чинно сидели на жердочке, как бы красуясь перед людьми, восхищенно разглядывавшими их черные спинки и ярко-желтые, солнечные грудки. Розы источали терпкий запах.

– Розы как женщины, – сказала Фынот, наклонившись к одному цветку и с наслаждением вдохнув его аромат, – такие же прекрасные и беззащитные. Их легко походя обидеть.

В гостиной она на минуту оставила Деррыбье в одиночестве. Он с интересом рассматривал обстановку комнаты. Нежно-голубые обои подчеркивали сочный, ярко-красный цвет ковра, расстеленного на полу, и коричневые тона мебели. В дорогих вазах стояли букеты роз. И всюду книги, полки с книгами. В этой комнате все радовало глаз, успокаивало и располагало к размышлениям.

– Неужели ты все это прочитала? – спросил он, когда Фынот вернулась.

– В жизни у меня две радости – природа и книги. – Она с любовью взглянула на книги. – Чтение – моя страсть. Всякая книга – результат жизненных наблюдений писателя. Это так интересно и поучительно. Я надеюсь, что когда-нибудь сама смогу написать книгу, – сказала она, поправив розы в букете, стоявшем на низком столике.

Вошла молодая служанка – она принесла большую тарелку куриного вотта. Подала кувшин с водой и полотенце.

– А ты давно пристрастилась к книгам? – спросил Деррыбье, ополаскивая руки.

Обычно Фынот с неохотой рассказывала о себе. Ей больше нравилось слушать других. Однако к Деррыбье она испытывала доверие, захотелось поделиться с ним сокровенным.

– История эта длинная. Читать книги я начала недавно. В детстве такой возможности у меня не было. И не было человека, который помог бы мне полюбить книги. Семья наша была бедная. Не до чтения. Добыть бы кусок хлеба на сегодня – и слава богу. С большим трудом я поступила в коммерческую школу. Едва концы о концами сводила. Меня ужасно огорчало, что я не могу одеваться так же хорошо, как мои обеспеченные подруги. От этого, знаешь, ощущение такое противное, как будто ты ниже их. Вскоре я решила бросить учебу и пойти работать. Я заметила, что и многие девчонки из бедных семей, которые учатся со мной, красиво одеваются. Я задумалась над тем, откуда у них деньги. Не от матерей же, которые имеют, к примеру, маленькую пивнушку! Не пришлось мне долго ломать голову, как удается моим подружкам каждый день менять туалеты. – Увидев, что Деррыбье перестал есть и внимательно смотрит на нее, она тихо сказала: – Ну, что же ты? Вкусно? – Она настойчиво угощала его, сама тоже взяла кусочек курицы, нехотя прожевала. Потом продолжала: – Встретился мне один старик торговец. У него было девять детей, и все старше меня. Внешне он был омерзителен, но казался мне добрым до бесконечности. Внимательный такой, заботливый, он пытался заменить мне отца, подбадривал в трудную минуту. Покупал все, о чем я просила. У меня голова закружилась от всего этого. Но старик-то знал, чего добивается. Однажды я спросила его, почему он встречается с девушками, которые годятся ему во внучки. И знаешь, что он ответил?! Будто он молодеет их молодостью, их дыханием, их молодыми телами… Что случилось потом, легко догадаться… Я хотела покончить с собой. Но не решилась. Да, нет того на свете, до чего не может довести бедность. Мать моя лежала в больнице. Я уплатила за ее лечение триста бырров. Ей бы спросить, откуда у меня такие деньги. Впрочем, все и так было ясно. Когда я пришла забрать ее из больницы, она с укором посмотрела на меня и заплакала… Потом я узнала, что этот старик умер от разрыва сердца, развлекаясь с такой же, как я, купленной за деньги, девицей. В разврате он искал молодости, а нашел свою гибель! Мне стало жаль его. Но некогда было грустить о нем – я была уже с другим. Этот мужчина был молод. Служил в банке. Имел жену и детей. С ним я была вроде бы даже счастлива. Уже строила планы о том, как он разведется и мы поженимся. Он давал мне повод надеяться. Сначала его очень беспокоило, был ли у меня кто-нибудь до него. Потом он все допытывался, кто меня обесчестил. Любила ли я того человека. И все в таком духе… Я, естественно, молчала. Он обижался. Когда мы были вместе и кто-нибудь из мужчин заговаривал со мной, он терял самообладание. Пытался даже ударить меня. Чем дальше, тем более невыносимой становилась его ревность. Он набрасывался на меня с руганью, обвинял во всех смертных грехах. Потом плакал, просил прощения, но все повторялось снова и снова. Я не могла больше терпеть все это и бросила его.

С грехом пополам окончила учебу. Получила диплом. Появилась надежда получить работу. Я мечтала, что смогу прокормить себя и маму честным трудом. Но устроиться куда-нибудь оказалось делом нелегким. Куда бы я ни обращалась, любой начальник, от которого зависело мое трудоустройство, прежде всего спрашивал: «Когда тебе удобно?» Ну, ответишь ему, что никогда, – и все, прощай, больше и разговаривать не будет. Женщины, приходившие после меня, получали работу, и я понимала, в чем тут дело. Поверь, такое зло брало… Одному я все-таки намекнула, что не против сходить с ним куда-нибудь. Так он вызывал меня каждый день, приставал с вопросом: «Когда же?» – все туфли у него в приемной истоптала…

Служанка унесла поднос, подала воду вымыть руки и молча исчезла. Фынот продолжала свою исповедь:

– Но мне необходимо было получить работу. А для этого надо было сказать «да» кому-либо из тех, от кого зависела моя судьба. Среди них попадались всякие. Ничтожные лгуны, хвастуны, авантюристы. Ох уж эти наши мужчины! Выхода, однако, не было. Чтобы учиться, пришлось продать себя, чтобы получить работу – тоже нужно продавать себя. Вот с тех пор я и начала ненавидеть наш прогнивший строй… Хочешь как-то существовать – торгуй собой! Пришлось «подружиться» с приятелем нашего шефа, который и устроил меня сюда, в Министерство информации.

– С приятелем шефа?

– Да, нашего шефа. В первый же день, как я появилась в конторе, он вызвал меня в кабинет – и знаешь, что спросил? Разумеется: «Ну, к-когда т-тебе удобно?» Я была устроена временно и отказать ему не смела, хотя вид его вызывал у меня тошноту. Пожалуй, никакой другой мужчина не был мне так противен. Меньше чем через шесть месяцев меня взяли в штат. После этого я сказала ему мысленно: «А теперь попробуй-ка лизнуть свой нос!» Но он не унимался. А тут недавно надумал заставить меня доносить на сослуживцев – очень его интересовало, что о нем говорят. Но с этим ничего у него не вышло. Правда, мне с большим трудом удалось от него отвязаться! Сейчас он со мной не разговаривает, смотрит как на врага…

С Эммаилафом я познакомилась недавно. То есть видела-то его и раньше: после того как меня перевели на постоянную работу, я сменила квартиру и случайно оказалась по соседству с Эммаилафом. Вот уж кто заядлый книгочей! Постоянно с книгой. Мы стали здороваться, как-то раз разговорились, а однажды в воскресенье он пригласил меня к себе.

Живет он скромно. В комнате мебели почти никакой: один стул, кровать и много-много книг. Он предложил мне чая и спросил: «Ты любишь читать?» Я ответила, что читала мало. «О, ты лишила себя самой большой радости в жизни, – сказал он. Порылся в груде книг на подоконнике и дал мне одну. – Вот прочитай, не пожалеешь». Пришлось прочитать. Когда я вернула ему книгу, мы долго говорили о ней. Это была «Смерть в Венеции» Томаса Манна. Я тогда далеко не все поняла в ней. Эммаилаф объяснил мне непонятные места. Следующую книгу, которую он дал мне, я прочитала с бо́льшим интересом. Так и повелось: он давал мне книги, я читала, мы спорили о них. Постепенно во мне пробудилась любовь к чтению. Вот какая это длинная история, – закончила она.

– Вы с ним близки? – спросил Деррыбье.

– Да. Но мы никогда не говорили о браке. Он шутит, что не может иметь двух жен. Ведь одна у него уже есть – это литература. Я все понимаю и не настаиваю ни на чем. Мы ладим.

Он никогда не спрашивает меня о других мужчинах. Не потому, что ему безразлично. Я знаю, он меня любит, а я люблю его. Иногда, совсем не для того, чтобы вызвать его ревность, я рассказываю ему о встречах с кем-то и своих увлечениях. Все, без утайки… «Это хорошо – иметь личный жизненный опыт, но не пытайся превращать человека в свою собственность. Главное, что соединяет людей, – это чувство, но не брак. Ведь брак делает одного собственностью другого. Любовь не в том, чтобы спать в одной постели и под одной крышей», – часто говорит он.

С ним я чувствую себя свободной. Обо всем могу сказать откровенно. У меня нет от него тайн. У него от меня – тоже. Ты думаешь, муж и жена всегда искренни друг с другом?

Раньше я его безумно ревновала, но теперь… все это в прошлом. Теперь уже ничто не может вызвать во мне ревность. Нас связывает любовь. И мне хватит ее до конца моей жизни… – Лицо Фынот просветлело – казалось, воспоминания об Эммаилафе согрели ее.

Деррыбье недоумевал, что это за любовь – без ревности. В этом есть что-то болезненное. «Либо они сумасшедшие, либо я ничего не понимаю», – подумал он о Фынот и Эммаилафе.

Фынот никогда ни с кем не говорила о своих отношениях с Эммаилафом, и все, что накопилось в ее душе, требовало теперь выхода. Она мысленно осуждала себя за эту исповедь перед Деррыбье – человеком, в сущности, посторонним. Вместо того чтобы узнать тайну Деррыбье, она открыла ему интимные стороны своей жизни. Не примет ли он ее за доступную женщину? Ну и пусть! Если даже и так, разве что-либо изменится?

– Ты очень откровенна, – произнес Деррыбье после долгой паузы.

– Не знаю, правильно ли ты меня понял. Вообще-то откровенность не в моем характере. По нашим понятиям, искренность означает распущенность или глупость. А я считаю, что без нее нет свободы мышления. Жаль, что у нас все слишком скрытные. Порассказала я тут тебе всякого. Не подумай, что я плохо воспитана. Ведь сладкое для одного другому может показаться горьким. Но в этом жизнь, – сказала она.

– Мне как раз понравилась твоя искренность.

– Если ты ценишь искренность, скажи, для кого был предназначен тот браслет?

Он больше не мог лгать этой девушке.

– Не для сестры, соврал я тогда. Браслет я покупал для любимой девушки.

– Ну и что ж, понравился ей подарок?

– Она ничего не сказала. – Он закусил губу.

– Вот почему ты ходишь сам не свой. Как ее зовут? – Искорка любопытства сверкнула в ее глазах.

– Хирут, – произнес он с дрожью в сердце.

Фынот заерзала на стуле, усаживаясь поудобнее. Деррыбье продолжал:

– Мне только и радости, что повторять ее имя: сама она для меня – запретный плод.

Фынот, затаив дыхание, слушала.

– Мы выросли вместе. Я был слугой в их доме. С раннего детства я обожал ее и поклонялся ей как идолу. Никогда не забуду, как однажды, когда мы были совсем детьми, слуги заставили нас поцеловаться.

То, что между нами глубокая пропасть, я стал понимать, когда немного подрос. Но от этого мое тайное чувство к Хирут только росло. Оно росло вместе со мной… Я взрослел и любил ее все сильнее. Наши детские игры стали для меня сладостным воспоминанием. Я поклонялся ей как божеству. Однажды мне показалось, что она отвечает взаимностью. Но потом… потом случилось непоправимое. Как-то она позвала меня к себе в спальню и… ну, ты понимаешь. Я был на верху блаженства. Думал, она любит меня. Наконец-то мы соединились. Оказывается, она просто посмеялась надо мной. Потешилась и отвергла. После того случая совсем перестала замечать меня. Всем своим видом давала понять, что терпеть меня не может. Пришлось уйти из их дома. Потом этот подарок. Даже спасибо не сказала… С тех пор я словно в аду. Места себе не нахожу. Могут ли быть более жестокие муки? Только не утешай меня. Чего я только не делал, чтобы забыть ее! Пробовал встречаться с другими женщинами. Не помогает. Обнимаю другую, а перед глазами Хирут…

Фынот с неприязнью подумала: «Что она собой представляет, эта Хирут? Наверно, одна из тех аддис-абебских пустышек, у которых за душой ничего нет. Блестящая погремушка – и только».

Вслух она сказала:

– В романах пишут, что любовь излечивается любовью. Человека можно забыть, если встретишь другого. Правда, в жизни не всегда бывает так, как в книгах. – Помолчав, Фынот добавила: – Это касается не только любви. Возьми революцию. Разве она такая, какой ее изображают в газетах?.. И все-таки ты должен взять себя в руки.

– Легко сказать! – Деррыбье безнадежно махнул рукой.

– Может, она отвергает тебя потому, что ты бывший слуга? Не ровня ей? Расскажи, как ты попал в тот дом.

– Если бы не революция, ходить бы мне до смерти в слугах. Я ведь из бедной семьи. Моя мать умерла, когда я был еще совсем маленьким. Отца я тоже не помню. Узнал, как его убили, только когда вырос. Отец арендовал землю у помещика. Был у него баран, которого он берег пуще глаза – единственная скотина в семье. Однажды на пасхальной неделе приехал помещик собирать налог и потребовал этого барана. Отец сказал, что ни за что не отдаст… Отец мой был человеком упрямым, уж если решил что-то, то хоть небо обрушится, а земля встанет дыбом – не уступит. Я унаследовал от отца лишь бедность, его твердый характер мне не передался. Вот почему меня всегда сомнения одолевают. Короче, помещик силой отобрал у отца барана и с ним ушел. Отец схватил копье, догнал помещика, пронзил его копьем и скрылся в лесу… Нас объявили семьей преступника и изгнали из родных мест. Через полгода отца убили в лесу «блюстители порядка», привезли в Тичо его тело и повесили на городской площади. – У Деррыбье навернулись на глаза слезы.

Фынот разрыдалась. Деррыбье стал ее успокаивать:

– Не плачь, что было, то прошло.

Она вдруг затихла, встала и поцеловала его в лоб.

Он растерялся. Никак не ожидал этого. Она смотрела на него мокрыми от слез глазами.

– Хорошо как-то с тобой. Добрый ты. И пережил столько. Я буду теперь о тебе думать. Таким, как ты, сам бог велел бороться за дело революции. Страдание, несправедливость, любовь, милосердие, смирение – все это ты так хорошо знаешь. И ты можешь многое сделать. Ты так не думаешь?

– Разве от меня что-нибудь зависит? Ты думаешь, я смогу забыть Хирут?

– Но ведь любовь к родине – самая большая и сильная любовь. Участвовать в революции – значит любить родину. В этом для тебя избавление. Не трать время впустую. Откликнись на зов красной звезды! В революции ты обретешь себя, и Хирут сама придет к тебе. – Фынот улыбнулась своей открытой улыбкой.

«Вот о каких людях надо писать, – подумала она. – Возможно, именно он станет героем моей первой книги». Она уже представляла себе, о чем будет эта книга. Человек находит себя в революции – от такой темы захватывает дух. Фынот не могла справиться с нахлынувшими на нее чувствами. Она обняла Деррыбье и нежно поцеловала…

Деррыбье не уснул в эту ночь. Он почувствовал, что в жизни его должен произойти решительный поворот, хотя еще не видел пути, по которому он пойдет. Мысли путались. То он думал о Хирут, и тогда жестокая боль пронизывала все его тело, то ему вспоминался самоубийца из пьесы Эммаилафа, и тогда снова и снова его начинала мучить совесть – ведь и сам он пошел на поводу у этого отвратительного типа, своего начальника. Ему становилось хорошо, когда он перебирал в памяти разговор с Фынот. С каким волнением она говорила о революции и о том, что он должен активно участвовать в борьбе за народное благо! В этом спасение. Ее слова, как колокол, звенели в его ушах. Перед его мысленным взором возникла красная звезда, восходящая на небосводе… Деррыбье очнулся. Рассвет уже наступил. Звонко пели птицы. И он опять подумал: «И в самом деле, почему я в стороне от революции? Почему не борюсь с теми, кто убил моего отца? Что мне делать?» – «А вот что, – словно подсказал кто-то. – Нужно забыть о мелких личных горестях и служить людям».