Текст книги "Загадай желание (СИ)"

Автор книги: Александр Черногоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА 4

После ухода Сирака Цегие заметалась по дому, как раненый зверь. Кусала тонкие губы, выкручивала длинные пальцы, проклинала судьбу.

– Наконец-то я нашла свою соперницу… теперь я до нее доберусь, уничтожу так, что и следа не останется!

Она открыла ящик письменного стола, но он был пуст. Подбежала к шкафу, там ничего, кроме одежды, не оказалось. Она стала выбрасывать все подряд – и напрасно… Рукописи нигде не было. Это привело ее в бешенство. Она разбрасывала подушки, одеяла. Полезла под кровать. И вдруг оттуда выскочила громадная крыса. Цегие взвизгнула от страха и, рванувшись из-под кровати, сильно ушибла голову. Ей было и больно и досадно. Сейчас она ненавидела Сирака. Может, ему помогают колдуны? Может, кто-то хочет разрушить их семейную жизнь? Она обыскала все уголки, но рукописи так и не нашла.

Заплакал Иоханнес.

– Несчастное отродье, замолчи наконец! – закричала она. Обида на мужа, тщетные поиски и шишка на голове до предела взвинтили ее нервы. На сына она редко повышала голос. Теперь же не могла сдержаться.

С Сираком они познакомились несколько лет назад. До революции и в первые месяцы после перемен Цегие жила в так называемом рабочем квартале. Зарабатывала на жизнь тем, что продавала напитки и самое себя – обычное занятие девушек Аддис-Абебы, единственным достоянием которых является молодость. Сирак стал захаживать к ней. Когда он приходил, она закрывала свою убогую лавочку и вечер они проводили вместе. Жевали свежий чат, пили вино, проводили бурные ночи в любовных утехах. Тогда ей казалось, что они на пороге рая. Она не раз даже слышала райскую музыку. Как давно это было… Цегие вернулась к реальности.

– Вубанчи, ты что, оглохла? Накорми малыша, умой! Не слышишь, что ли?

Передав служанке сына, она опять погрузилась в воспоминания. Время! Сколько огорчений оно приносит! В первые месяцы после революции Сирак надолго исчез. И вдруг однажды в декабре, накануне крещения, помнится, это был четверг, как говорят, счастливый день, он неожиданно явился. Мрачный, похудевший, сам на себя непохожий. По лицу видно, что чем-то озабочен. Она так обрадовалась его приходу, что забыла и о лавчонке, и о посетителях.

– Где ты пропадал?! – бросилась она к нему.

– Не пропадал. Здесь я…

– Что с тобой? Ты чем-то расстроен?

Она не дала ему ответить, стала целовать в губы, глаза. Тут же начала угощать, принесла чат, желая увести его в мир прежних радостей. Но он молча отодвинул угощение и сказал:

– Ты не откажешь мне в одной просьбе, Цегие?

– Разве я когда-нибудь отказывала тебе?

И вдруг совершенно неожиданно:

– Давай поженимся. Я хочу, чтобы с сегодняшнего, дня ты стала моей женой. Клянусь тебе в своих чувствах этими свежими ростками чата.

Сирак обнял ее и поцеловал.

Она засмеялась. Не могла понять, шутит ли он или говорит серьезно.

– Милый мой, как может муж дочери министра делать предложение падшей женщине? Нам хорошо вместе. Но жениться! Странно, что ты вообще сюда приходишь! Как оставляешь ты свою мадонну в ее раю на эти часы? Не понимаю я мужчин Аддис-Абебы. И что ты во мне нашел такого, чего тебе не хватает в жене, не понимаю.

Он посмотрел на нее серьезно и сказал:

– Нет у меня ни жены, ни сына.

Время было суровое, и она подумала, что их увели солдаты – так же, как и ее отца. Она не выдержала и вскрикнула:

– А что они сделали с ребенком? – Она знала, как Сирак любит своего сына, как беспокоится о нем, и заплакала.

– Нет, их не арестовали. Жена сбежала… в Англию…

Цегие не могла поверить своим ушам.

– Даже не посоветовалась с тобой? Тайно?

– Да, она ничего мне не сказала. Ведь она меня знает. Знает мое настроение. Она была уверена, что я никогда не оставлю родину. Куда бедняку бежать из Эфиопии? Где бы он ни был, сердце его с родиной. Может, и лучше, что она так исчезла. У нее не оставалось выбора.

Этого Цегие понять не могла. Как жена может оставить мужа, сбежать от него? Жена не должна оставлять мужа в несчастье. Ее судьба – умереть вместе с ним. Ну и времена наступили! Если, даст бог, поживем еще на свете, должно быть, много увидим непонятного. И все это принесла революция…

– Как говорят, классовая принадлежность сильнее всяких чувств, – продолжал Сирак. – Она выбрала то, что ей дороже. И пусть ей будет хорошо. А у меня в жизни свое место. Что было, то было. От прежней жизни у меня остались лишь воспоминания. Нельзя жить прошлым. Жизнь еще впереди. Я хочу прожить ее с тобой.

Они поцеловались.

Ей так хотелось вырваться из ада, в котором она жила, остаться с Сираком навсегда, жить достойно, но в сердце ее закралось сомнение. Ведь прежде, когда Цегие бывала с Сираком, она грезила об этом, но сейчас отказывалась верить тому, о чем могла лишь иногда помечтать. Может, это ей снится? Или, может, Сирак неискренен? И все же счастье было слишком велико. Она страстно целовала своего возлюбленного. У нее даже возникло желание подарить ему сына.

– Ты будешь помнить своего мальчика? – спросила она.

– Твоя любовь заполнит мое сердце… – Он нежно гладил ее лицо длинными тонкими пальцами, любуясь ее красотой.

Цегие почувствовала, что она сделает его счастливым, родив ему сына. Их сын будет зачат в большой любви. Он станет его и ее счастьем. Буря чувств поглотила их обоих…

Она часто вспоминала ту ночь. Как они были счастливы! А сейчас? Куда он спрятал эту злосчастную книгу? Она терялась в догадках. Сердце стучало, как барабан. Цегие взобралась на стул и стала искать на шкафу. Но там ничего не было, кроме толстого слоя пыли. Вдруг она услышала голос служанки:

– Вы только посмотрите на него, моя госпожа.

– Что он такое сделал?

– Вы видите, Иоханнес балуется с хлебом! Вы думаете, это понравится богу? Хлеб надо беречь! Не то наступит расплата!

Иоханнес крошил инджера и разбрасывал крошки по всей комнате.

Когда Вубанчи говорила, становилось заметно, что у нее увеличена щитовидная железа. Девушка была светлокожей, и татуировка шеи подчеркивала ее болезнь.

– Ты все вспоминаешь голод в провинции Уолло? – Цегие слезла со стула и, вытирая пыльные руки, строго добавила: – Не грози божьей карой моему сыну, слышишь? И не вспоминай в моем доме голод! С той поры, как ты появилась у нас, благополучие совсем нас покинуло. Что за скаредность! Подумаешь, крошки хлеба. Лучше бы развлекла ребенка.

Она говорила, а мысли ее были заняты книгой мужа.

– Хлеб – это все, госпожа моя. Вы рассуждаете так потому, что не видели голод своими глазами. Не видели, как младенцы сосут грудь мертвых матерей. Не приведи господи испытать такое: люди, как куры, разрывают пыльную землю в поисках пищи, как скот, обгладывают жалкие остатки сухой травы и мечутся в поисках листьев, стервятники летают, бросая на землю тень смерти, а люди пытаются вырвать у них кусок падали, сами уже готовые поедать друг друга… Вы не видели этого, моя госпожа. Хлеб – царь. – Она собрала с полу крошки инджера и поцеловала их, поклоняясь хлебу, как божеству. – Хлеб – это источник жизни. С ним нельзя так обращаться, иначе можешь лишиться его. Вы знаете, что заставило меня покинуть деревню, что в один день осиротило меня, отняв мужа и сына, отца и мать? Отсутствие хлеба, моя госпожа. Кто не видел голода, который обрушился на нас, тот не может понять цену хлеба!

Слезы навернулись ей на глаза. Она вспомнила свою прежнюю жизнь, уют домашнего очага. Вот она идет доить корову. За спиной у нее дремлет ее малыш. Стадо пасется в долине. Завидев ее, жалобно мычат телята и бегут к ней навстречу. Она вспомнила двор, огород. Вспомнила, как ходила к ручью за водой, в лес за хворостом. Перед глазами проплывали горы, долины, ущелья. Она плакала.

– Хлеб – на земле хозяин, госпожа моя, за пренебрежение к хлебу человека постигает возмездие, – приговаривала она, зажав в ладони крошки инджера.

– Ну, хватит, – недовольно прервала ее Цегие. – Лучше пойди свари кофе. Дай мне сына. Ох, как мне нездоровится. Голова кружится. Что-то мелькает перед глазами.

– Вы не пойдете на похороны госпожи Бырке? Было объявлено, что, кто не придет с ней проститься, будет оштрафован на два бырра, – спросила Вубанчи.

– Нет, лучше я уплачу штраф. Хватит с меня. Надоели все эти распоряжения.

– Нехорошо, госпожа. Ведь начальство предупреждало. Госпожа Бырке была заслуженным человеком.

– Не пойду. Я же говорю, что плохо себя чувствую. У меня нет сил идти.

– Я боюсь, что нам запретят пользоваться магазином и покупать хлеб.

– Господи, опять ты за свое! Я же сказала, пойди свари кофе! – прикрикнула Цегие сердито.

– Да кофе-то готов, но как вы будете пить его одна?

– Что ж теперь делать? Проклятья Хаджи закрыли для гостей наш дом. Появились завистники. Почему, мол, говорят, я живу лучше других, одеваюсь красивее?

– Не только это говорят, моя госпожа.

– А еще что?

– Наша соседка, тигре[55]55
  Тигре – народность Эфиопии.


[Закрыть], знаете, что сказала, когда наш хозяин вышел в уборную? Она сказала, что такой образованный человек, как ваш супруг, мог жениться на вас, победившей своей любовью всех мужчин квартала, только потому, что вы его приворожили. Она сказала, что это по нему видно. Ходит как потерянный. На отшельника стал похож. И все время в руках книга… Я сама все это слышала.

– Ну пусть она женит его на своей дочери – старой деве, которая занимается контрабандной торговлей.

– А другие удивляются, почему вы не уезжаете из этого дома.

– Что это их так волнует?

– Потому что Хаджи покровительствует злой дух, который обитает в этом доме. Говорят, коли вы не уедете, то в вашей семье быть беде.

– И то правда. Я здесь места себе не нахожу, боюсь Хаджи, его языка, заклинаний, заговоров. И все Сирак, это он обрек меня на такую жизнь. Ведь я давно умоляю его уехать отсюда – из этого дома, из этого района. Но он и слушать не хочет – накличет несчастье! А что еще говорила эта распутница?

– Она каждый раз насмехается над господином, когда встречает его по дороге на работу и домой…

– Я однажды пристукну ее, – зло сказала Цегие и приказала позвать госпожу Алтайе, чтобы вместе пить кофе.

– Да она сама сейчас явится. Верно, слышала, как я толкла кофе, – уверенно ответила служанка и вышла во двор.

Когда Вубанчи принесла кофе, Цегие начала шептать заклинания.

– Пусть добрый дух благословит меня и покарает моих завистников. – Она пошевелила обуглившиеся веточки эвкалипта в жаровне и залюбовалась струйками ароматного дыма, поднимавшимися к потолку. В эту минуту появилась госпожа Алтайе, высокая женщина с тонкой, туго перетянутой широким поясом талией. Она улыбнулась, сверкнув золотым зубом, осмотрела комнату. Густые волосы, тронутые сединой, стояли дыбом. На ней было длинное, до пола платье. В руках, как всегда, Алтайе держала кофейную чашку, завернутую в красный платок.

Поздоровавшись с хозяйкой, она спросила:

– Ну, полегчало тебе?

– Что вы? Никак не отпускает. Всю неделю сердце болит, будто в нем пылает огонь. И никто не знает, что за болезнь мучит меня. От врачей никакого толку. Нынче они спрашивают не о болезнях, а о другом – как живешь с мужем, довольна ли своей жизнью, нет ли в доме ссор. Чудно, какие вопросы задают! По мне, хоть бы сгинули они все. Я к ним больше не пойду. – Цегие бросила в угол домашнему духу кусочки инджера. Вубанчи подала кофе. Не отпив и глотка, Цегие выплеснула кофе туда же. Госпожа Алтайе с аппетитом жевала инджера с острой перечной приправой.

– Да, какой толк от врачей? Они только и знают, что вымогать деньги, – сказала она. – От болезней лучше всего помогает святая вода…

Не успела она договорить, как в комнату вбежал Иоханнес. Он вытащил поднос из-под кофейника и стал носиться с ним по комнате. Госпожа Алтайе сердито сказала:

– Сестрица, почему ты не надерешь ему уши?

– Что вы, тетушка! – всплеснула руками Цегие. – Сколько знахарей и колдунов обошла я, сколько сделала пожертвований, сколько молилась ради своего сыночка. – Она нежно прижала Иоханнеса к груди.

– Не люблю, когда трогают кофейник, – буркнула госпожа Алтайе.

Она умела гадать на кофейной гуще и пробавлялась тем, что предсказывала будущее легковерным соседкам. В каждом доме тетушку Алтайе обильно угощали. А уж она старалась вовсю, недаром прослыла лучшей гадалкой в округе. Она всегда прислушивалась, не толкут ли где кофе, и являлась в гостеприимный дом со своей неизменной чашкой…

– Госпожа, – сказала Вубанчи, – теперь стало нелегко угощать домового кофе.

Госпожа Алтайе тут же откликнулась:

– И правда, чудеса творятся. В стране, где растет кофе, нынче его не стало. Они хотят поссорить нас с добрыми духами. Хотят, чтобы домовые ушли из наших домов. Если бог черного кофейника не получает свою долю, а бес не может понюхать кофейный осадок, добрый дух, хранитель жилища, сердится. Вот почему люди страдают теперь от голода, наводнений, войн и кровопролитий.

Она допила свою чашку и попросила налить еще. Вубанчи пошла снова варить кофе. Цегие качала на руках сына.

– Вы знаете, тетушка Алтайе, как трудно я живу, – пожаловалась она.

– Почему, дитя мое? С мужем не ладишь?

– Хаджи требует, чтобы мы освободили дом.

– Да, я слышала.

– А муж и слушать не желает. Точно прирос к этой лачуге. Не знаю, что делать. Я боюсь проклятий и заклинаний Хаджи, – горько сказала она, поправляя соскользнувшую с головы косынку.

– Не знаю, на что способен Хаджи, но по закону он не может вас выселить. Он ведь оставил себе тот дом, где сейчас живет, а в этом больше не хозяин, – тетушка Алтайе сверкнула золотым зубом. – Уж я-то знаю. Деньги, однако, многое могут…

– Мне бы только оградиться от его проклятий. Я все стерплю, только бы с моим сыном ничего не случилось.

– Да, проклятья – страшное дело. Лучше вам действительно съехать.

– О чем я и толкую, а мужу хоть бы что.

– В чем же дело, девочка моя?

Цегие стала рассказывать, что целые дни Сирак занят своей писаниной, ничего другого знать не желает. Задумал именно здесь закончить свою книгу. О ней и сыне не заботится. Только и слышишь: «Моя книга, моя книга». Прямо наваждение какое-то. Совсем свихнулся.

– И правда наваждение! – удивлялась Алтайе.

– Напасть, да и только. Как дебтера, сидит все ночи напролет и пишет. Одну книгу уже издал – на свои деньги! По сей день из долгов вылезти не можем. Что скажете, тетушка? Ведь он заколдован, не иначе. Часами сидит, пишет, ничего вокруг не замечает. Стали мы как живот и спина – такие же чужие. А я верю в него, как в бога. Дома все делаю, стараюсь, но он думает только о своей книге. Разве это муж, если на него опереться нельзя? О семье заботы никакой, с родственниками не общается – в чем же радость супружеской жизни? Переспать можно с кем угодно. Не так ли, тетушка? И все из-за злополучной книги. Извела она нас совсем. – Чтобы отвлечь сынишку, Цегие сняла с шеи золотую цепочку и дала ему поиграть.

– И о чем же он пишет? – спросила тетушка Алтайе. Она усердно жевала инджера, не забывая обмакивать его в красный перец.

– Кто его знает? Вроде о каком-то старце, который бегает от смерти…

– Как мой знакомый фитаурари Маналлебачеу! Да, вот это был господин! Светил, как солнце, но и его смерть не миновала. Как, бывало, торжественно восседает на своем муле Алемиту, едет куда-нибудь в сопровождении челяди! Видный был мужчина! В плечах широк, статный. А сколько величия, достоинства и благородства! Где бы ни появился, всегда спрашивал: «Не умер ли кто? Не заболел ли? Нет ли печальных известий?» У меня в ушах и сейчас звучит его голос. Я помню, он все интересовался, нет ли лекарств, продлевающих жизнь. Но, дитя мое, никому не избежать тлена. В конце концов всех нас призовет к себе земля, – говорила Алтайе, чавкая. Перец обжигал рот, и она поспешно прихлебывала кофе.

– Именно об этом он и пишет, – удивленно сказала Цегие.

– Да, твой муженек просил меня рассказать об этом человеке. Но чтобы о нем можно было писать… Не знаю. От безделья это, моя девочка, Сирака надо исцелить от этого недуга. – Она немного помолчала. – Есть один знахарь в районе Кечение. Мой знакомец. Попрошу его помочь твоему горю, – сказала она и в который раз протянула Вубанчи чашку.

Цегие отхлебнула из своей чашки лишь для вида, остальное выплеснула в угол, пусть домовой пьет. На дне остался густой осадок.

– Ну давай сюда, посмотрим, что там у тебя. – Тетушка Алтайе вытерла губы тыльной стороной ладони.

Она вглядывалась в рисунок кофейной гущи и бормотала:

– Ты немного печалишься, дитя мое. Но ничего плохого в твоей жизни не предвидится. Надо принести в жертву черную курицу. Да… На сердце у твоего мужа есть какая-то женщина.

Цегие не выдержала и прервала ее:

– Близко она или далеко?

– Далеко. – Алтайе опять сверкнула золотым зубом.

– Так ведь это его жена! – Цегие бросило в пот.

– Да. Он о ней думает…

– Может, книгой-то она и заворожила его?

«И где же он ее прячет?» – опять с беспокойством подумала Цегие.

ГЛАВА 5

Из дома Сирак ушел недовольным и таким же явился на работу. Его настроению соответствовала погода. Было пасмурно и тоскливо. Казалось, небо нарочно опустилось пониже, чтобы тяжелее придавить землю. Темные тучи набрякли влагой, как вымя недоеной коровы. Они в любую минуту готовы были пролиться дождем. Веял сырой ветер, гоняя по улицам обрывки старых газет и пожухлые листья.

Было раннее утро. Бюрократия еще не зашевелилась. Чинуши еще не протерли заспанные глаза, не чистили пожелтевшие зубы, не влезали во все дела, даже те, которые их не касались, не сыпали соль на рану тем, кому и без того было худо. Сирак беспрерывно зевал, как голодный бегемот. Чтобы прийти в себя после бессонной ночи, хорошо бы выпить кофе или чаю. Иначе трудно остановить рассеянный взгляд на бумагах, понять, чего хотят от тебя просители.

Писатель был сейчас сердит на весь мир и на самого себя. Бессмысленно уставился на маленький столик, заваленный пыльными папками, и папки тоже равнодушно уставились на него. Рядом с ними даже дышать было тяжело. Укрыться бы куда-нибудь, сбежать от этой тягомотины. Его мучили дурные предчувствия.

– Доброе утро! – послышался знакомый голос.

– А, это ты, Искандер! Я даже не заметил, как ты вошел. – Сирак встрепенулся, словно его неожиданно разбудили.

– О чем грустишь? Поссорился с женой, что ли? Или влюбился? – Искандер улыбнулся, демонстрируя ровный ряд вставных зубов. В руках он держал что-то вроде папки.

– На то и жена, чтобы с ней ссориться, – неловко пошутил Сирак.

– Жаль мне вас, женатых. Добровольно надеваете на себя ярмо, лишаетесь свободы. По-моему, брак – это совместные мучения. Зачем обзаводиться коровой, когда повсюду полно молока? – убежденно произнес Искандер.

– Вот потому-то ты и сидишь в гостинице один, как отшельник, – съязвил Сирак.

– Каждому свое.

Искандер Ферреде никому не давал спуску. Если кто-то задевал его самолюбие, он платил сполна. Искандер был уже немолод. Гладкие волосы заметно поредели. Видно, недалеко то время, когда он совсем облысеет. Плохо пригнанные зубные протезы спадали, когда он говорил, доставляя ему немало хлопот. Приходилось поддерживать их языком, иногда и рукой. Поэтому Искандер шепелявил. Однако дефект речи нисколько не смущал этого хорошо сложенного, подтянутого человека. Он смотрел на Сирака умными, спокойными глазами, какие бывают у людей, уверенных в себе и слегка скептических.

– Как дела в конторе? – спросил он Сирака, желая, по правде, лишь одного – чтобы тот обратил внимание на его папку.

– Ничего. Душно только. Совсем не работается.

– А как твоя книга?

– Не разгорается огонек, вот-вот погаснет, – глубоко вздохнул Сирак.

– Я давно хотел спросить, зачем ты выбрал такую трудную тему?

– Что ты имеешь в виду?

– Жизнь и смерть, поиски смысла жизни… Разве ты не об этом пишешь?

– Это вечная тема. Она существует столько, сколько существует человек. Каждый писатель раскрывает ее по-своему. Вот и я пытаюсь. Видишь ли, как-то соседка рассказала мне об одном старце, который хотел избежать смерти. От него и пошел мой Агафари. Мне показалось, что сейчас, в период революции, вопрос жизни и смерти – главный и волнует всех. Революция всегда обостряет его. Непримиримая борьба, в которой одни гибнут, другие побеждают. Помнишь, у Хемингуэя «По ком звонит колокол»? Там каждый задает себе вопрос, в чем смысл жизни, и решается он всеми по-разному. Еще древние говорили: «Трус умирает много раз, а герой – единожды». А сколько раз умирал каждый из нас? Я много думал об этом, и мне захотелось написать книгу о смелости, о долге человека перед собой и перед обществом.

– Удивительно, – прервал его Искандер, – и ведь тебя давно уже занимает этот вопрос.

Сирак смотрел куда-то вдаль, мимо Искандера.

– Я считаю, что смелость и чувство долга – важнейшие качества человеческого характера. Именно они определяют его поступки. Если ему недостает смелости претворить в жизнь свои идеи, если он не следует своим убеждениям, разве он сможет защитить свое достоинство, честь, свободу? Не зря же говорят, смелый человек и дым всегда найдут выход. Безвольный и беспринципный человек – пустое место. Особенно это относится к писателям. Больше пользы в чистой бумаге, чем в той, что исписана рукой приспособленца. Э, говорю, говорю, а сяду писать – ничего не выходит.

– Изменило вдохновение?

– Наверное.

– Да, иногда огонек не хочет гореть, – Искандер посмотрел на гору запыленных папок на столе Сирака. – Особенно трудно совместить это писание со службой чиновника. – Он открыл свою папку. – А мой огонек вроде бы зажегся, но боюсь, что то, что кажется мне сейчас светом, вдруг обернется тьмой. Иногда мы не понимаем иронии судьбы и принимаем ее за истину. – Он закурил, глубоко затянулся и быстро добавил: – В общем, я закончил книгу, о которой тебе рассказывал раньше.

Сирак пожал ему руку.

– Поздравляю. Ну и какие ощущения? Словно гора с плеч свалилась?

Искандер ответил не сразу.

– Когда я изложил на бумаге то, что было в моем сердце, мне стало легко и радостно. Будто дитя, мое дитя, появилось на свет. Но, когда читаешь написанное, оказывается, что это совсем не то, о чем ты думал. Хочется исправлять, уточнять, выразить что-то иначе. А так можно написать новую книгу. Нужно же когда-то остановиться. Слушай, прочитай рукопись. Мне важно услышать твое мнение.

Сирак почувствовал неловкость. Он давно зарекся читать чужие труды и высказывать о них свое суждение. Мало кто из авторов любит слышать критику в свой адрес, хотя бы и справедливую. Большинству кажется, что им завидуют, вот и придираются. Сирак не хотел браться не за свое дело и попасть в положение мухи, завязшей в сметане. Хорошо ли это или плохо, но он не из тех людей, которые кривят душой. В отношении литературы он принципиален. Уж если высказываться, то начистоту. Но к чему это может привести? Как-то он уже обжегся, когда один начинающий писатель попросил его прочитать рукопись и высказаться по ее поводу. Сирак охотно согласился. Позже он пригласил автора к себе и сказал:

– Откровенно признаюсь, мне не понравилось твое произведение. К сожалению, ты не придерживаешься законов художественной прозы. Начинаешь повествование от лица автора, потом переходишь к третьему лицу. Это приводит к путанице. Герой твоей повести – подросток четырнадцати лет, а мыслит он словно профессор какой или человек, умудренный жизнью. Язык его лишен характерности. В книге много банальных нравоучений. Для того чтобы читателя заинтересовать и одновременно научить чему-то, требуется высокое писательское мастерство, которого, увы, тебе не хватает. Не зная, как поступить со своими героями, ты комкаешь концовку, она не логична, не вытекает из развития действия. Твои герои неживые. Вместо того чтобы наделить их яркими индивидуальными чертами, ты многословно… – Сирак не успел закончить фразы, как молодой писатель выхватил у него из рук рукопись и, даже не попрощавшись, исчез.

Через несколько месяцев он снова пришел к Сираку, важный, напыщенный, и, бросив на стол книгу, небрежно сказал:

– Вот она.

Сирак повертел книгу в руках:

– Ты издал ту повесть?

– Разве не видишь? – От молодого человека за версту несло самодовольством.

– Исправил ее или все осталось по-прежнему?

– Все как было.

Сирак заглянул в предисловие. Оно начиналось словами:

«Некоторые так называемые литераторы, завидуя молодым талантам, ставят им подножку на пути к успеху. Но мы живем в эпоху борьбы, и я с надеждой выношу мою повесть на суд читателя».

Сирак был ошеломлен.

– Что ж, я тебя поздравляю, – только и вымолвил он.

– Благодарю, – надменно ответил молодой человек. – Знаешь, эта книга не только издана, но она полюбилась читателям, и уже почти весь тираж распродан.

Тут уж Сирак не мог совладать с собой. Он бросил в лицо наглецу:

– Если книга разошлась, это еще не значит, что она имеет художественную ценность. На твоем месте я бы побольше читал, учился и повременил бы марать бумагу.

– Но, к счастью, я – не ты, – парировал молодой человек.

После того случая Сирак дал себе клятву впредь никогда не читать чужие произведения, а тем более высказывать о них свое мнение.

Вот почему сейчас Сирак колебался. Он не мог отказать Искандеру. Ведь эфиоп обижается, если не приласкать дитя, которое он родил, или отказаться от угощений, которое он предлагает. Поступить так – значит нажить себе в его лице врага.

Искандер заметил нерешительность друга.

– Что тебя смущает?

Ему было невдомек, что Сирак не знает, как от него отделаться. Искандер очень надеялся на приятеля. Кому же, как не ему, показать будущую книгу? Кто еще откровенно скажет о ее достоинствах и недостатках? Вокруг не так много людей, разбирающихся в литературе. Он вопросительно смотрел на Сирака.

– Нет… Ничего меня не смущает. Просто вспомнилась одна история, которая произошла со мной. Так, случай из жизни. – «Прочту, похвалю – и кончено», – подумал Сирак. – Ладно, давай. – Он взял рукопись, полистал. – Изрядная, однако, книга. Почитаем…

– Прошу только, прочти внимательно. С нетерпением буду ждать твоего мнения. Если мы не будем помогать друг другу, то кто нам поможет? Мы – и писатели, и издатели, и распространители собственных книг. Сами сеем, сами жнем…

Сирак не сдержал иронической улыбки. Он опять вспомнил того молодого писателя.

– Помогать друг другу надо, жаль только, кое-кто эту помощь понимает своеобразно. Почему-то у нас принято либо захваливать до небес, либо, наоборот, поносить что есть мочи. Небось слышал, как литераторы отзываются о произведениях коллег: «Это не стихи, а изъеденное вшами старье». Или еще хлеще: «Ох, пастух и есть пастух. Для него вся красота – в навозной куче». Готовы надавать друг другу по шее – вот и вся их взаимопомощь. А в среде художников: «Это не картина, а хилое подражание жизни», – говорит один. «Фотография лучше этого рисунка», – морщится другой. «Лучше бы не пачкал чистое полотно!» – добавляет третий. Вкусовщина, борьба эмоций, зависть, наконец. Разве все это имеет отношение к настоящей критике? Мы боимся критики, как острого копья. Не доросли до правильного восприятия ее. Где уж тут говорить о помощи друг другу, о движении вперед.

Сирак нахмурился. Искандер прикуривал следующую сигарету.

– Да, ты прав. Но, по-моему, многое зависит от воспитания. Детей с детства приучают завидовать, относиться ко всем недоброжелательно. Разве не говорят родители детям: «Если ты не скушаешь это, я отдам тому-то… Вот если бы ты был, как такой-то…» Немудрено, что при таком воспитании вырастают завистливые себялюбцы, неспособные воспринимать критику должным образом.

Сирак вытер платком вспотевшее лицо.

– Все имеет значение: и воспитание, и общая культура. Теперь нашим делом должна стать забота о том, чтобы помочь развитию всенародного искусства, а для этого необходимо создавать благоприятные условия для творческой интеллигенции.

– Мало все-таки у нас поддерживают людей творчества. Наша страна бедная. Народ в массе своей неграмотный. Трудно приходится писателям и художникам – бьются как рыба, выброшенная из моря на сушу. Отдачи от нас маловато. Мы как пламя свечи, которая горит в глиняном кувшине. Сгораем, а света так никому и не даем. Наша душа опутана бюрократической паутиной. Она еще не обрела подлинной свободы.

– Тем не менее без веры в будущее нельзя, – возразил Сирак. – Ведь жизнь творческой интеллигенции невозможно рассматривать вне жизни общества. Культурная революция – неотъемлемая часть революционного процесса. Согласись, кампания по ликвидации неграмотности приносит успехи. Появились миллионы новых читателей. Это не может не вдохновлять.

Искандер глубоко вздохнул.

– Сейчас именно и начинается упорная борьба. Искусство и литература всегда должны быть впереди как высшее проявление духовной жизни народа, как его совесть. Они должны выполнить свое великое предназначение.

– Мы победим! – ответил Сирак лозунгом, который звучал теперь повсюду.

– Несомненно, – в тон ему ответил Искандер и, взглянув на часы, заторопился. – Когда же мы увидимся?

Сирак обещал позвонить сразу же, как только прочтет рукопись. А она была объемистой. Такую быстро не прочитаешь. Досадно. Ему хотелось писать самому, а не тратить время на чтение чужих трудов. Но, раз обещал, ничего не поделаешь. Он на прощание пожал Искандеру руку.

Старые папки на столе. Чужая рукопись. Пасмурная погода. День начался так неудачно, да и почти пропал уже… Сирак почувствовал, что ему необходимо увидеться с Себле.

Сегодня он не узнал ее. На круглом личике нет приветливой улыбки. Может, это из-за погоды? Ох, если бы можно было разогнать тучи на темном небе и заставить ее улыбнуться, как весеннее солнышко.

Больше всего Сирака смутило не грустное выражение лица Себле, а то, что она отводила глаза, когда он на нее смотрел. Как будто в чем-то провинилась. Ему хотелось сделать ей что-нибудь приятное – вернуть солнце или хотя бы подарить цветок. Вот такую веточку нераспустившейся розы, что стоит в вазе на столе. Бросил взгляд на яркие губы Себле, и опять она опустила голову, только бы не встретиться с ним глазами. Волосы ее распались так, что Сираку показалось, словно на макушке виднеется маленькое как будто бы выбритое пятнышко.

– Куда пропала твоя улыбка? – спросил он.

– Чему улыбаться в этом мире? – ответила Себле и отвернулась.

– Многому! – Он взял ее за подбородок, легким движением повернул к себе.

Она сомкнула веки, не желая или боясь смотреть на него:

– Я ничего интересного не нахожу. А ты? И не думай, что я плохо знаю жизнь, не в этом дело… Нечему радоваться, вот и все.

– Ну, что ты? У тебя неприятности? Впервые вижу тебя такой, Себле.

– Да, неприятности. Большие. – Глаза ее были полны слез.

– Что случилось?

– Твоя книга… – только и смогла произнести она.

Сирак подумал, что ей не понравилась его повесть, и этим она огорчена. Однако после короткой паузы Себле сказала, что накануне вечером ее муж изорвал рукопись на мелкие кусочки.