Текст книги "Загадай желание (СИ)"

Автор книги: Александр Черногоров

ПИСАТЕЛЬ

Перевод В. Ивановой

ГЛАВА 1

Полночь миновала. Писатель по имени Сирак молча сидит за столом, уставившись в пустой лист бумаги. Нет мыслей, которые текут быстрой рекой, нет ярких слов и выразительных образов.

Ему кажется, что белый лист бумаги лениво дремлет, зевает, широко раскрывая рот, а пустые строки танцуют перед глазами, словно издеваясь над ним. Душа томится невысказанным, но… мучительно не пишется.

Сирак потирает лоб, виски, затылок. Чуда не происходит. Художественная правда не является. Слова не складываются во фразы, не заполняют пустых строк. Мысли где-то далеко, словно эхо в горах.

– Кто заставляет меня заниматься этим? – с досадой подумал Сирак. – Может, ревнивые ангелы вырвали у меня из рук факел творчества за то, что я слишком самонадеян, замахнулся на посильное только самому создателю?! Ну что ж! Я поздравляю их с успехом! Пусть простирают они свои крылья повсюду в небе, играя на флейтах и танцуя! Пусть сразятся они с войском сатаны, если пожелают, и прольют на землю кровавый дождь. Пусть искры их скрестившихся мечей затмят солнце и сделают его похожим на слабый светильник. Пусть меч святого Михаила, который промахнулся и не смог отрубить голову сатаны, разрубит пополам луну. Пусть копыта их лошадей топчут звезды, и пусть звезды, подобно каплям росы, опадут на землю. Пусть содрогнется мир от неслыханного доселе грома и наступит конец света!..

За окном дует сухой сильный ветер. Стонет и завывает. Рвет жестяные заборы, срывает с петель поломанные двери, рушит ветхие стены домов. Уж не вестник ли он грядущего светопреставления?

Надрывно воет собака в соседнем дворе. Она мерзко скулит, не лает, как все собаки. От ее страшного, какого-то потустороннего, как у гиены, воя замирает сердце.

В соседнем домишке – жестяной хибарке – живет больная старуха. Она тяжело кашляет, сотрясаясь всем телом, кажется, слышишь, как гремят ее старые кости. Сухой кашель не затихает ни на минуту, бьет старуху так, что она начинает задыхаться.

Все вокруг кашляет и страдает вместе с этой старухой. Все воет вместе с соседской собакой, свистит вместе с ветром, грохочет вместе с небом, чихает вместе с писателем, храпит вместе с его женой и сладко посапывает во сне вместе с его маленьким сынишкой.

Вот проснулась жена – Цегие Хайле Марьям. Вошла в комнату. Сирак взглянул на нее, она – на него. Оба молчат. Косынка сползла с ее черных гладких волос. Никогда не держится на голове. Цегие вовсе не темнокожа, но сейчас, при тусклом свете лампы, она показалась ему почти черной. Глаза ярко блестят – огромные, как у святых на иконах. Она постояла немного и, ничего не сказав, снова ушла в спальню. Сирак в душе позавидовал тем, кто может спокойно спать ночью, и пожелал ей хороших сновидений.

Он всматривается в лежащий перед ним лист бумаги, белый, пустой. В этой пустоте ему мерещится дьявольская усмешка, будто сам сатана вознамерился поиздеваться над ним. Схватив лист бумаги, Сирак с гневом рвет его в мелкие клочки.

Где-то завыла одинокая гиена. В сарайчиках по соседству встрепенулись уснувшие куры. Собаки в ответ на вой гиены залились злобным лаем. Старуха опять закашлялась. Молния ярко осветила небосвод. В электрических проводах сверкнули искры.

Местный пьяница по прозвищу «добрый господин Бырлие»[46]46
  Бырлие – графинчик, из которого пьют национальный медовый напиток – тедж.


[Закрыть] орет во все горло, вспоминая былое величие Гондарского замка и кощунственно понося его святые стены. Грозится выпить целое море вина, призывая на помощь ангела сегодняшней власти. У соседа Хаджи Мустафы в полном разгаре веселье. Там чествуют хозяина, пьют за его здоровье.

 
Пусть благословит тебя дух твоего отца!
Аминь, аминь, аминь.
Пусть благословит тебя дух твоей матери!
Аминь, аминь, аминь.
Пусть вспомнит тебя добрый шейх!
Аминь, аминь, аминь.
Пусть ты преуспеешь в торговле!
Аминь, аминь, аминь.
Пусть откроешь богатый магазин на Пияце
И проедешь по улице Черчилля на лучшей машине!
Аминь, аминь, аминь.
Пусть ты построишь дом на площади Арат Кило!
Аминь, аминь, аминь.
 

Далеко разносится аромат свежего кофе. Писатель вдыхает его. Ему видятся курящийся ладан, пол, устланный тростником, кучки зеленых стеблей чата.

Добрые духи благословляют дом Хаджи. Но вот благословенье сменяется проклятиями. Сирак прислушался.

 
Пусть пропадет наш соперник!
Аминь, аминь, аминь.
Пусть сгинет наш завистник!
Аминь, аминь, аминь.
Пусть враги будут устранены с нашего пути!
Аминь, аминь, аминь.
 

Сирак подумал, что эти проклятия относятся и к нему. Ах, если бы добрый дух вернул ему вдохновение, если бы он помог ему писать! Он подошел к столу. Пустой лист бумаги по-прежнему таращил на него слепые глаза. Сираку захотелось уйти подальше от этого стола, от ненавистного белого листа, мучителя и соблазнителя, которому нет дела до его мук. Уйти. Отвлечься. Бывает ведь, что временное отступление становится залогом будущей победы.

Он согнулся, словно пеликан, и отошел от стола. Так нагибается человек, который ищет на земле потерянную вещь. Через мгновение Сирак поднял голову и увидел себя в зеркале. Боже, он ли это? От некогда пышущего здоровьем мужчины осталась только тень. Он подошел к зеркалу вплотную.

Сквозь узкие щелки век на него смотрели маленькие, покрасневшие глаза. Открытый лоб прорезали морщины. Волосы с проседью, напоминавшие густой дикий лес, стояли дыбом, как у колдуна, который забыл тайну своих заклинаний. Линия скул стала резкой. Кожа высохла и потрескалась. Нос заострился, он был похож на старую саблю, отслужившую свое и потому нелепую. Да, постарел! «Время посылает свои стрелы только в одном направлении. Люди не могут вечно оставаться молодыми», – с грустью подумал Сирак.

Он вспомнил молодость, как утреннее солнце, которое так недавно светило ему. Молодость сверкала яркими звездами, подавала столько светлых надежд, дарила красоту, веселье, радость. А сейчас она расправила плечи, протянула ему на прощание твердую руку, готовая умчаться прочь, словно резвый теленок, который счастлив и которому тесно оставаться на голой равнине. А на смену ей ковыляет старость. Он видел лысеющую седую голову, беззубый рот, подслеповатые, болезненно сощуренные глаза, морщинистую кожу, напоминающую плохо выделанную шкурку ягненка. Спина согнулась, тело ослабело. Мысли блуждают, отказывает склеротическая память. Дряхлое тело трясется, непроизвольно дрожат губы, сомкнуть их нет сил. Ноги не подчиняются, не чувствуют земли… Такова старость. Она ковыляет к нему, вот ее холодная, высохшая рука. Сирак с ужасом вскрикнул:

– Прочь! Я не подам тебе руки!

Но она уже рядом, обнажила беззубые десны в злорадной ухмылке. А молодость там – по ту сторону реки, все дальше и дальше, ее смех доносит слабеющее эхо.

– Нет, я не сдамся! Уйди! Довольно!

Писатель очнулся от собственного вскрика. Он, видимо, на миг задремал или грезил наяву. Его лихорадило. Он нервно рассмеялся, точно его защекотали, даже слезы выступили на глазах. Смех и слезы… Радость и печаль… Вот они, муки творчества. «И я сам выбрал эти страдания! – думал он. – Зачем мне эта призрачная жизнь, как эхо далекого ущелья?» А собака в соседнем дворе продолжала надрывно выть. «Может, она чует недоброе? Я стал похожим на героя своей будущей книги Агафари Эндэшау, такой же мнительный».

Сирак задумал Агафари шестидесятишестилетним старцем. Этот неугомонный человек скитается по белу свету, пытаясь обмануть подстерегающую его смерть. Что поделаешь? Вместе с ним скитается и сам писатель. Он восхищен неугомонностью, находчивостью своего героя. И в то же время Агафари, верящий в то, что сможет одурачить смерть, вызывает в нем жалость. Ведь смерть совсем уже близко, чего ж от нее прятаться?..

В каждой деревне, что попадаются ему на пути, Агафари перво-наперво спрашивает, не умер ли здесь кто, не болен ли безнадежно? И, когда слышит в ответ, что вот-вот преставится какая-нибудь старуха, он тотчас же срывает с места своего осла, понукает лошадь, нагруженную мешками с провизией. Смерть опять остается позади. Поищите дураков, а ему здесь не место!

Агафари, поди, сам не знает, почему хочет жить вечно. Попробуй разберись в его душе. Старик одинок. Все его друзья уже умерли. Но он никогда не бывал на похоронах. Смерть, кладбище, тело покойного, тление, могила, надгробие – зачем ему все это видеть? Он не хочет ощутить веяние смерти. Избегает всего, что так или иначе напоминает о ней. Агафари давно оставил деревню, где родился и вырос. Теперь на ее месте большой город с асфальтированными дорогами, многоэтажными домами, сверкающими витринами и вывесками. Все в жизни меняется. Там, где были когда-то горы, теперь лежат равнины; где были равнины, пролегли ущелья; где были леса, теперь зеленеют хлеба; где были поля, появились заросли кустарников. Там, где была деревня, поднялся шумный город, а на месте шумного города дремлет заброшенная деревенька. Даже реки со временем меняют свои русла. Все в мире подвержено переменам. Рождение, рост, старение, дряхление и смерть. Из бытия в небытие – таков закон жизни. Но Агафари не хочет ему подчиниться.

– Да, я вдруг понял тебя, Агафари. Ты не хочешь умирать потому, что не можешь смириться, с тем, что кому-то другому будет светить солнце и кто-то другой будет дышать чистым воздухом, любоваться красотой природы, первым лучом восходящего солнца и вечерним закатом. Кому-то другому будут мигать звезды и светить луна. Кто-то другой увидит детскую улыбку, удалую стать юноши, спокойствие, зрелость мужчины и мудрость старика. Кто-то другой будет любоваться приливом и отливом волны, быстро бегущими причудливыми облаками, слушать журчание ручья, видеть, как раскрываются бутоны цветов в весеннюю пору, как наливаются колосья пшеницы осенью, как разбухают реки в сезон дождей. Кто-то другой будет радоваться жужжанию пчел, порханию бабочек, щебету птиц. Кто-то другой услышит гимны Яреда[47]47
  Яред Сладкопевец – святой, по преданию, основоположник национальной музыкальной традиции.


[Закрыть] и шутки Гебреханны[48]48
  Гебреханна – популярный фольклорный персонаж.


[Закрыть]. Кто-то другой будет видеть развитие человечества, его надежды и печали. И все это без тебя! Кто-то другой насладится свежим теджем из изящного бырлие, прозрачным ячменным телля[49]49
  Телля – национальный напиток, вид пива.


[Закрыть]; кого-то другого будет обжигать куриный вотт, кто-то другой будет вкушать инджера из белого тефа.

Эфиопия – прекрасная страна. Она простирается от Красного моря, гордо вздымая к небу горные цепи. Бог, разгневанный гордостью и величием гор, ударил по ним рукой, создал плодородные долины, и теперь они напоминают горбы идущих караваном верблюдов. Прохладный целебный ветерок колышет колосья пшеницы, проса, тефа – в этом движении танец самой земли. Спрятавшись в таинственных, девственных ущельях и долинах, бегут серебристые ручейки и речки. Жизнерадостны голоса лесных зверей, ликующие песни птиц. Кажется, ангелы резвятся в этих долинах, играя на флейтах, и яркое солнце согревает их на склонах гор. Невозможно нарадоваться жизни, надышаться первозданной красотой этой земли.

– «Так как же можно уйти из этого мира? Жизнь прекрасна, я не успел ею насладиться, – думаешь ты, Агафари. – Кто же может сказать мне – с тебя довольно! Я должен жить. Дорога каждая секунда и минута моей жизни. Я ищу убежище… Я не умру, нет!» Ты это хочешь сказать, Агафари?..

Старик только хихикнул в ответ, показав желтые расшатанные зубы.

– Что ты смеешься?

– Да, ты говоришь… жизнь…

– Агафари, ты хочешь отделаться шуткой. Бытие и небытие – понятия, которые существуют друг через друга. Жизнь человека – это мгновенная искра в темноте двух вечных миров. Жизнь и смерть – две стороны одной медали. Но это не главное. Главное то, что закон природы – развитие. На свете нет ничего неизменного. Мы не можем противиться законам природы. Жизнь кончается смертью – это неизбежно, и потому может показаться, что все в нашей жизни жестоко и бессмысленно. Зачем думать, надеяться, творить, любить? Не так ли?

Агафари опять хихикнул, поглаживая седые усы.

– Что ты смеешься?

– Смешно слушать твои рассуждения. – Агафари так захохотал, что затряслись его большие уши.

– Да, я повторяю, жизнь человеческая – мгновенная искра в темноте двух вечных миров. Мгновенная. Но в этой искре есть все: радость и горе, счастье и страдание. Жизнь – это счастье. Смерть – страдание. Любить – это радость. Терять – это боль. Рождение уже означает неизбежность смерти, и все-таки смысл жизни в счастье, радости, борьбе с бедами и несчастьем. Приумножить счастье, уменьшить страдание – таково предназначение человека. Разве не говорится, что погибает тот, кто трясется за себя? Надо бороться за жизнь, а не бегать от смерти. Ты же стал мнителен, страх перед неизбежной кончиной преследует тебя, потому ты несчастен.

Старик ухмыльнулся.

– Вижу, тебе не нравится мой разговор. Конечно, жить – это не просто существовать. Трава и звери тоже живут. Смысл человеческого бытия не только в том, чтобы дышать и двигаться, а чтобы жить осмысленно, полноценно. Ты должен понять, что природе дела нет до отдельных людей – тебя или меня. Природа оберегает человеческий род. Рождаются и умирают отдельные люди. Но человечество в целом вечно молодо. Поколения сменяют поколения. Солнце восходит и заходит. Жизнь продолжается. Вечен род человеческий, а не отдельные люди. Поэтому нелепо пытаться избежать смерти.

– Нелепо. Ты говоришь, что все проходит. Нет ничего вечного. Значит, небо, земля, солнце, звезды, луна когда-то не существовали? Или их нет и сейчас? Или они исчезнут? Или только человек уходит из этой жизни? Ну и чудеса!

– А кто сказал, что они не исчезнут?

– Никто из людей не видел, как они исчезают, – возразил Агафари.

– Может, ты хочешь стать звездой или луной и в таком воплощении взирать на смерть?

– Не спеши столкнуть меня в могилу. Тебе это ничего не даст. Смерть не сможет меня одолеть. Я ей не сдамся. Я ее перехитрю.

– В мире все идет по своим законам. Движутся звезды, вращается земля, меняются времена года, развивается человечество. Но жизнь одного человека не похожа на жизнь другого. У каждого свое место в жизни, свои мысли, чувства. И каждый отстаивает свои права и желания, не всегда понимая при этом другого, а иногда и самого себя. Никто из нас не знает своего конца. Мы похожи на пассажиров корабля, который волны моря бросают из стороны в сторону. Мы заканчиваем наше плавание по жизни в одиночку. Одинокий полет в вечность. А ты боишься этого одиночества, да?

Старик ничего не ответил.

Писатель удивленно посмотрел по сторонам и снова подошел к столу. Он показался себе похожим на Агафари Эндэшау. Он так и не смог облечь в слова свои рассеянные мысли. Перед мысленным взором мелькнула Себле. Ее удивительная улыбка согревает сердце.

Он не знал, какие воскурить благовония, какому ангелу или злому духу поклониться, на какой горе или возле какой святыни возложить жертву. Молиться богу или сатане? Кого призвать на помощь, чтобы свеча творчества осветила ему путь?

В голове было пусто. Ни одной мысли больше. Он не знал, что еще делать с Агафари Эндэшау.

– Почему я не знаю судьбы героя, которого придумал? Может быть, он забыл, что я его сотворил, или оказался сильнее меня? Что же делать дальше?

Он опять вспомнил Себле. Она весело улыбалась ему, махала издали рукой, словно звала к роднику жизни. Себле Ворку… Да, она часто является ему вот так, на листе бумаги, между строк. И тут же исчезает. Мелькнет, и нет ее.

– Оставь меня. Почему тебе не спится в объятиях мужа? Что тебе надо в заповедных уголках моей души?

И в ответ опять улыбка. Рот полуоткрыт. Зубы словно жемчуг. Да, а что она думает о его книге? Зачем он просил ее прочесть рукопись?

Однако Сирак не смог поговорить с Себле даже в своих мыслях.

Снова проснулась Цегие и вошла в комнату. Теперь она была какая-то другая. Косынка сползла, волосы растрепаны, виднеется грудь. Кожа на ней блестит, словно свежеочищенная луковица.

– Сам не спишь, так хоть бы нам не мешал.

– В чем я провинился? – спросил он хрипловатым голосом.

– Слышишь, какой жуткий ветер? Пошел бы успокоил сына.

– Чего ты тревожишься? Ветер его не унесет. Или боишься, что крыша обрушится?

Дернуло его упомянуть о крыше! Теперь жену ничем не остановишь. Не зря говорят: «Если рот набок, бесполезно растирать его маслом». Он съежился, готовый к упрекам.

– Крыша протекает. Штукатурка на стенах от сырости отваливается. Двери и окна не запираются. Очередь в уборную длиннее, чем за хлебом. Полы бы перестелить, уж не отмываются, хоть сломай о щербатые доски руки. Все сточные воды квартала стекают под нашу дверь. Этот дом вытянул из меня все силы. Мальчик постоянно простуживается. Однажды его наверняка унесет оспа или холера… Ты этого ждешь, наш писатель! Нет чтобы построить новый дом. Ни мне, ни моему сыну не дождаться такого счастья. Где уж нам мечтать о собственном доме, откуда, соблюдая обычаи, вынесли бы наши бренные тела. Даже шакал имеет свою нору, а птица – гнездо. У нас же нет места, где мы можем спокойно приклонить наши головы. Хотя бы поискал другое жилье. Что нам от твоей писанины – одни беды и страдания. «Не шумите! Уведи ребенка!» – только и слышишь от тебя. Живем в тесноте, духоте. Как в могиле.

Сирак знал все это наизусть. Ну, что еще она скажет, в чем упрекнет? Может, начнет жаловаться на здоровье, говорить, что хорошо бы ей показаться врачу или пойти к источнику святой воды, который творит чудеса? Он низко склонил голову и настороженно ждал.

Она молча протянула ему записку.

Он взял ее и, не читая, спросил от кого.

– Хаджи Мустафа прислал.

Что может написать этот человек, Сираку было известно. Мало того, что он подстерегает его, когда Сирак выходит из дома и возвращается домой, так теперь еще начал писать письма. Ладно, посмотрим.

В записке говорилось:

«Господин Сирак, ради аллаха, освободи мой дом. Мне пришлось, повинуясь революционному закону, оставить себе только один дом, и теперь я не получаю арендную плату за другие. Не оставаться же на старости лет с пустыми руками? Ради аллаха, пойми меня…»

Сирак порвал записку и выбросил.

– Я не уеду отсюда, пока не закончу книгу, – сказал он.

И тут разразилась гроза.

– А что плохого, если бы мы уехали? Ты ведь не венчан ни с этим домом, ни с этим кварталом.

Жена нервно надвинула косынку на голову.

– Венчан, – резко ответил Сирак.

– Чтобы погубить меня и сына? Если с нами что случится, какая тебе от этого польза?

– Да что может с вами случиться?

– Думаешь, кого Хаджи, возбужденный чатом, проклинает каждую ночь? Нас, конечно. Даже капля воды камень точит. Так же и проклятья.

– Если бог слышит просьбы Хаджи, а не мои, что тут поделаешь? Придется и мне жевать чат и изводить бога своими тяготами. Вот тогда и посмотрим, как нас рассудит всевышний.

Он сел за стол. Дал понять жене, что намерен еще поработать, но Цегие не унималась.

– Я вижу, тебе опостылела семья?..

«Ну пошло-поехало, эфиопская песня начинается с танца», – подумал он в сердцах, разглядывая кривой ноготь большого пальца, выглядывавший из сандалии, – лишь бы не смотреть на жену.

Вслух сказал:

– Счастлив тот, кто спит спокойно.

– Вот и я о том же. Давно вижу, что нет тебе покоя в этом доме. Не думай, что я настолько глупа, чтобы не заметить этого. Я давно все поняла. Я и мой сын – мы тебе мешаем. Но и мы несчастливы. Мало твоего пренебрежения, так еще Хаджи со своими проклятиями житья не дает. Ты хочешь, чтобы мы умерли. Не будет, видно, у нас мира. Не может держаться дом, который поделили на части. Не найдет покоя сердце, которое растерзано…

– Дорогая, ты неправильно поняла меня. Я хотел сказать…

– Ты сказал все, что хотел. Хватит. Как говорят, слово не воробей… Ты сказал то, о чем думал…

– Ничего ты не поняла, – нервничал Сирак. – Ты не можешь понять…

– Конечно, по-твоему, я глупа. Но только учти, я вижу тебя насквозь.

– Я не считаю тебя глупой… К чему упреки, давай поговорим по-хорошему.

– Как можно теперь по-хорошему? Поздно! Все кончено.

– Когда я говорил, что счастлив тот, кто может спокойно спать, я хотел сказать, что меня беспокоит мысль о том…

– Ну, твои мысли всегда далеки от семьи. Тебе наплевать на меня и сына.

– Помолчи ради бога. Не уподобляйся деревенскому старосте, который норовит запутать самое простое дело. Я пишу книгу, понимаешь ты или нет? Я должен ее закончить. Все мои силы уходят на нее, все мои мысли заняты ею…

– Ха-ха… книга! Это из-за книги ты не спишь по ночам, отказываешься от еды, приготовленной женой, не хочешь ложиться с ней в одну постель, всем недоволен, раздражен? Оказывается, книга виновата. Скажи кому-нибудь другому, а мне смешно слышать такие объяснения. Да ты и сам в них не веришь. Сказал бы прямо, что семья тебе опротивела, сердце твое не здесь, а с Мартой. Ты ведь вспоминаешь ее…

– Ничего не понимаю, о чем это ты?..

– Как тебе понять! Ведь душа твоя с Мартой. Но хватит, с меня довольно. Теперь я посмеюсь над тобой. Надоело молчать, безропотно сносить твои выходки. Помнишь клятвы, которые ты давал мне, когда мы поженились? Да как ты можешь помнить? Хотя это было и не так давно. В моей жизни нет ничего, кроме тоски и унижений. Разве я заслужила это? Я оберегаю наш дом, люблю мужа, забочусь о сыне. И какая награда? Ты ни во что не ставишь меня, я для тебя не дороже бруска дешевой соли. Но не ошибись! Не все ко мне так безразличны. Стоит мне надеть красивое платье, украшения… Ох, эти аддис-абебские мужчины…

Она говорила зло, все больше распаляясь, ей хотелось унизить мужа, отомстить за пренебрежение и обиды, которые он невольно – невольно ли? – наносил ей. И она достигла своей цели. Сирак болезненно морщился.

– Так в чем же дело? Дорога широка. Иди, куда хочешь. Мне нет до тебя дела. Или ты была девочкой, когда я женился на тебе? Если хочешь, я напомню тебе, где мы познакомились…

Цегие вызывающе смотрела на мужа, упершись руками в бока. В одной зажата косынка.

– Спасибо, дождалась. И это твоя мне благодарность? Хоть мы и встретились с тобой в этом квартале, я не умоляла тебя на коленях жениться на мне. Это ты, ты просил меня выйти за тебя замуж, прекрасно зная, что я не дочь министра, как Марта, и не образованна, как она. Ты знал, что я падшая, бедная женщина. Вспомни, я долго колебалась, но ты уговаривал, говорил, что о человеке нельзя судить по его прошлому. Ты уверял меня, что для тебя не имеет значения, что будут говорить о моей прошлой жизни. Я проклинаю свой язык за то, что тогда уступила тебе.

Цегие говорила жестокие слова, по ее щекам катились слезы. Писатель беспокойно зашагал по комнате. Ему было не по себе, с какой радостью он сейчас бы исчез, провалился хоть в преисподнюю. Взгляд его упал на лист бумаги, издевательски белевший на столе. Он схватил его, порвал на кусочки. Высоко поднял руку и рассыпал по полу целую горсть мелких обрывков.